Текст книги "Честное слово"

Дядюшка Яков – Офеня
Повесть

I

Время клонилось к полудню. День был тихий, жаркий. Тёмное, синее небо раскинулось дивным куполом: на нём не видно было ни тучки, ни малейшего облачка, лишь солнце радостно сияло высоко-высоко. Над рекою стоял лёгкий знойный туман, и берега казались задёрнутыми дымкой.

Из Камы, в том месте, где она впадает в Волгу, медленно выплыл караван барок с дровами. По этим связанным между собою баркам бегали люди с длинными шестами в руках, перекликались, суетились, волновались. К баркам подошёл буксирный пароход и потянул их против течения.

Широкая, многоводная матушка Волга сверкала и переливалась искристым блеском от солнечных лучей. Оживление на реке было необыкновенное: плыли взад и вперёд, пыхтя и подавая свистки, стройные, красивые пароходы американского типа; множество пассажиров виднелось на них: одни гуляли на палубе, другие, облокотившись на перила, смотрели вдаль, наслаждаясь прекрасным днём и природой; иные же обедали, пили чай на воздухе за столами, накрытыми белыми скатертями… На Волге, между тем картина менялась, как в панораме: гнались плоты друг за другом, буксиры тащили барки, сновали лодки, перевозя пассажиров с берега на берег, иногда вдали показывалась красавица-беляна в виде разукрашенной избы с разрисованными петухами. А берега, то низкие, то высокие, с сёлами, лугами, лесами и прибрежными поместьями, то показывались, то скрывались из глаз.

Волга в это время, в половине июля, была шумная, особенно оживлённая: в Нижнем Новгороде начиналась ярмарка. Туда-то многие и спешили: кто купить, кто продать, а иные просто повеселиться, себя показать и людей посмотреть.

Караван барок с дровами, вышедший из Камы, шёл теперь тихо посередине реки; люди с шестами успокоились и, осторожно переступая по краям барок, собирались на первой барке на носу. Это были рабочие в лаптях, в изношенных домотканых рубахах, с загорелыми, грубыми лицами… Они сели в кружок, и тотчас же посреди них на каком-то грубом обрубке появился огромный горшок с похлёбкой. Мужики помолились и молча принялись за еду.

– А где же Яшка? – спросил кто-то.

– Вестимо где… Воду качает да ворон не небе считает, – ответил чей-то молодой насмешливый голос.

– Эй, дядя Яков! Яша-а-а! – крикнуло несколько голосов.

– И упрямый же он мужик, братцы! Слышит, что кликали обедать, а не идёт, – сказал молодой парень с весёлым задорным лицом и с курчавыми чёрными волосами.

– Всегда надо его звать… Словно барина, – проворчал седой старик с подслеповатыми глазами.

– Он, что-то нынче, ребята, невесел, – сказал мужик в синей рубахе, сидевший с краю.

– Яков, Яков, Яшка! – послышались опять голоса, которые звонко отдавались по тихой поверхности Волги.

Их глубины ближней барки, из четырехугольного отверстия показалась всклокоченная голова с русыми, густыми волосами, а затем вылез мужик. Это был человек высокого роста, широкоплечий, дюжий, в заплатанной белой рубахе, в лаптях. Ворот у рубахи был расстёгнут, со лба у мужика крупными каплями капал пот, волосы сбились на лбу. Лицо у него было широкое, русское, добродушное, окаймлённое окладистой русой бородой; серые, простодушные глаза смотрели умно и пытливо. Такой тип встречается повсюду в русских деревнях.

– Ты что это, дядя Яков, привередничаешь? Зовут, а ты не идёшь… Али сыт? – спросил старик.

– Ничего, дедушка Мирон. Обед не волк, в лес не убежит, – пошутил подошедший, изменив по-своему пословицу.

– Что и говорить… А вот в рот мой убежит, и поминай, как звали, – проговорил опять балагур.

Мужики расхохотались. Их было человек пятнадцать. Яков махнул рукой, дескать, не велика беда, присел на край приспособленной для сиденья доски, перекрестился и начал есть, загребая медленно большой ложкой похлёбку; другую руку он подставлял под ложку, чтобы похлёбка не проливалась даром; затем он клал ложку на стол, откусывал большой кусок хлеба, сосредоточенно жевал его, опять брал со стола ложку, опять медленно забирал ею похлёбку, подставлял под нее руку и нес в рот, широко открывал его и проглатывал всё до капельки… Так едят только проголодавшиеся люди после тяжёлого, утомительного труда.

Дядя Яков был водоливец на барке. После весенних деревенских работ он вместе с односельчанами уходил с караваном барок в Нижний и всю дорогу желобом откачивал воду, которая почти всегда просачивается внутрь барок. Работа эта была и утомительная и скучная, но она давала мужику несколько десятков рублей заработка, необходимых для уплаты податей, так как земля у него была плохая, и семья его очень нуждалась.

Рабочие на барке пообедали, но ещё сидели в кружке и балагурили.

– Поди-кось, дядя Яков на ярмарке жёнке да своим девкам обнов ноне накупит… Ему ведь прибавка: пятишница… – проговорил черноволосый парень, улыбаясь во весь рот.

– Да, накупим… Рогож да мешков, – невесело ответил Яков и замолчал.

– Погуляем на ярмарке-то… Ужо закутим, как купцы важнейшие… У нас карманы золотом набиты туго, – снова сказал парень, встал и притопнул ногой в лаптях.

– Гляди-кось, Митяйка, у тебя дыра в кармане… Всё золото и просыпал, и гулять не на что, – заметил серьёзный мужик в синей рубахе.

Митяйка и все другие весело расхохотались, только Яков не улыбался.

Парень потянулся и проговорил:

– Эх-ма, пойду сосну, может хоть во сне на ярмарке погуляю.

За ним, шутя и смеясь, поднялись и другие мужики. Знойный день особенно клонил ко сну, и вскоре все разлеглись по баркам, кто в тени, а кто на солнце, подложив под голову полено.

На носу барки остались только Яков да косоглазый старик Мирон. Им обоим не спалось.

– Ты что, Яша, ноне шибко невесел? – спросил старик сотоварища, сидевшего опустив голову.

– Эх, дядя Мирон, с чего весёлому-то быть? Сам знаешь, какое нынче лето было… Хлеба не радовали, трава тоже не задалась… Что станешь делать?

– Да… Верно. Лето нынче дождливое.

– Тебе-то что… Ты бобыль. А у меня три дочери растут, жена да мать старая… Вот тут и ломай голову… Я и то нынче Олёну да Парашу в работницы отдал – нам легче. Жена очень обижалась… Да ничего не сделаешь.

В это время на Волге раздались какие-то крики. Вдали шёл плот, позади него пыхтел большой пароход, а посреди Волги виднелась огромная мель. Нужно было разойтись, не стукнуться, не сесть на мель. Сонные рабочие повскакали, схватились за шесты, стали бегать, кричать; на пароходе вымеряли глубину реки и громко выкрикивали: «Пять с половиной. Четыре. Три. Три»… Рулевые отводили пароход и барки левее… На встречном плоту тоже суетились…

А дядя Яков, спустившись внутрь своей барки, опять равномерно откачивал воду и думал свою горькую думу. Благополучно миновали мель… Над Волгой снова всё стихло.

II

Было воскресенье. На ярмарочной площади в Нижнем, в соборной церкви шла обедня. По временам раздавался благовестный звон колоколов, народ толпился на паперти, входил и выходил. Кончилась обедня, и толпы народа разбрелись по всем направлениям. Флаг был уже поднят, но ярмарка ещё не расторговалась: продавцы и покупатели не все еще съехались, кое-где у лавок лежали нераскупоренные ящики с товарами, суетились люди, подъезжали телеги. По ярмарочной площади тянулись ряды с лавками. Лавки были без окон, а в дверях за стёклами виднелись книги и картины. Это был ряд книжной торговли.

Около средней книжной лавки стоял высокий, полный, видный старик; седые волосы обрамляли свежее лицо; небольшие глаза смотрели сметливо и весело. Одет он был чисто и щеголевато. День был прекрасный: солнце ярко сияло на безоблачном небе. Купец довольным взором оглядывался кругом, в уме высчитывая, вероятно, предстоящие барыши.

По улице шёл мужичок в лаптях, в рваном армяке и в барашковой шапке на голове. Мужик был высокого роста, немолодой, но сильный и коренастый; густые волосы и вьющаяся борода обрамляли хорошее русское лицо. Он остановился около книжной витрины той лавки, где стоял старик. Среди множества пёстрых книжек, красовавшихся за стеклом, были выставлены и картины. Посредине виднелись портреты царской семьи, а сбоку, справа, такая картина: на большом коне был изображён генерал в треуголке, с протянутой рукой; около него – солдат, отдающий честь; кругом маршировали маленькие солдаты, справа несколько человек стреляли из пяти пушек, а вдали виднелась крепость. Солдаты были одной полосой замазаны зелёной краской, ноги их – лиловой, а шапки – красной, причём нечаянно были задеты их лица. Лошадь генерала была смазана зелёной краской, а сам генерал – лиловой, причём шляпа и лицо его были, как и солдат, красные.

Мужичок долго стоял и любовался этой картиной, что-то шептал, покачивая головой.

– Занятно! Важнеющий генерал! – проговорил мужик и вздохнул.

– Да, это уж верно, всем генералам генерал, – откликнулся купец.

– Кто же он такой?

– Это сам генерал Суворов… Чай, слышал?

– Как же, слышали мы… Вон он какой, что петухом-то пел…

– Да… Генерал важный… Вишь, он крепость Измаил берёт..

– Хороши у тебя картинки… А то, вишь, мыши кота везут… Что ж у кота морда-то зелёная? – спросил мужичок.

– Это для красы… Ты бы купил, дядя, картинку… Дёшево ведь… И всего-то трёшник. И домашним бы показал. Для ребят польза и забава… И избе веселье, когда картина на стене.

– Так-то оно так, господин купец… И купил бы, да купованцев нет, – ответил мужик и вздохнул.

– Что же ты, дядя, на ярмарке-то делаешь? – снова спросил купец.

– А то делаю, что с барками пришёл… Мы водоливы.

Мужичок не переставал смотреть на книги и на картинки.

– Книжки-то, должно быть, всё поучительные, и картинки занятные, – снова проговорил он задумчиво.

– Да. У нас книжки есть на всякий вкус: кому божественное, кому поучительное, кому смешное… Всё найдётся… А ты грамотный?

– Нет… Не обучен… А люблю, когда читают.

– Жалко… А ты какой губернии?

– Мы-то? Вятские.

– Э-э-э, ды ты мне земляк, дядя! Право! Очень рад! Будем знакомы… – воскликнул старик и как будто бы и в самом деле обрадовался.

Мужик, казалось, был совсем равнодушен к этой радости и продолжал разглядывать картины.

– Что же ты делаешь на ярмарке? – спросил его купец.

– Ничего не делаю. Скоро назад барками пойдём, там разгрузимся…

– Как тебя звать-то?

– Яковом. Зови «дядя Яков»…

– Вот что я тебе скажу, дядя Яков… Чем болтаться-то зря по ярмарке, лучше взял бы ты у меня книжек, картин да поторговал между своими земляками, – сказал купец, улыбнулся и похлопал Якова по плечу.

Тот словно очнулся, взглянул удивлённо на купца и, вздохнув, ответил:

– Шутишь, ваше степенство…

– Нет, не шучу. Я тебе с моего товара большую скидку сделаю. Ты в барышах будешь.

– На какие капиталы я торговать-то стану? Говорю, у меня за душой ни гроша… А получка ещё когда… Там подати, да хлеба нынче плохи…

– Я тебе малость в долг поверю… Право… Ведь мы с тобой земляки… Всё равно, что сродственники… Ты какого уезда, какой деревни?

– Верхоянского, деревни Заслуховье.

– Ну вот, мы ближние… Заходи-ка в лавку. Потолкуем.

Яков вошёл в маленькую книжную лавку, оглянулся и перекрестился.

Купец долго разговаривал с мужиком об его житье-бытье и пожалел его.

– Это нехорошо, братец ты мой, что ты выпиваешь, – сказал он межу прочим… – От этого прибыли не будет, а потерять можешь всё… и себя самого.

– Знаю я… да слаб человек… Иной раз с горя… А после – людей совестно, – ответил сумрачно Яков.

– Видишь, дядя Яков, я тебе верю… Открываю тебе кредит, даю тебе книжек на два целковых… Расторговывайся… Я сам, братец мой, с медных грошей начал. Разживайся с моей лёгкой руки. Продашь – приходи ещё… Барыш себе, а долг мне.

Яков смущённо поклонился купцу.

– Спасибо… Что уж, право… Не знаю, как и высказать… Спасибо… Дороже всего, поверил мне… Вот я и торговец стал…

Купец толково и обстоятельно объяснил дяде Якову, почём и как надо продавать книжки и картины. Тот слушал да кланялся.

Дядя Яков вышел из лавки с пачкой книжек и картин. Он весело взглянул кругом, в его умных глазах светилась надежда, и он бодро зашагал по площади.

III

Ровно через неделю в ту же книжную лавку Нижегородской площади поспешно, запыхавшись, входил тот же мужик в лаптях.

– А-а-а-а, земляк! Здорово! – весело приветствовал его знакомый купец. – Ну что, как торговал? Как дела?

Мужик молча торопливо подошёл к прилавку, достал из-за пазухи грязную тряпку, изображавшую платок, и вывернул оттуда кучку серебряных и медных денег.

– Вот тебе, ваше степенство, получай… Три рубля и три гривны… Рубль-то за долги возьми, на остальное товару отпускай, а рубль подожди ещё… Отдам…

Купец улыбнулся и ответил:

– Отпустить можно… Долг подожду… Что же, разжился, дядя Яков?

– Вот как хорошо разжился, лучше не надо! Спасибо! Что и говорить, товар ходкий. Два рубля твои вернул, да полтора барыша нажил… Ну, 20 копеек, уж покаюсь, пропил.

– Что делать, земляк… Слаб человек… А всё-таки этого остерегаться надо…

– То-то и есть, что остерегался… Такое дело вышло… Скажу тебе, господин купец, что три книжки ещё я себе оставил. Хорошие книжки. Одна про прекрасную королевну Венцыну и про её жениха Францыла. Очень жалобная. У нас на барке один грамотей, молодой парень, Митрий, читал, так даже Андрей Мухин прослезился – а мужик крепкий, степенный. Книжки-то мы читали да руками и захватали. Неспособно было продавать: очень грязны стали.

– Конечно, земляк, в этом деле надо аккуратнее… Руки-то надо почище содержать. Видишь ли, наше дело маленькое, а жить можно.

– Да, товар нежный… В нашем деле как раз испачкаешь…

Старик-торговец отпустил своему покупателю изрядную пачку книг и картин, и они расстались друзьями.

Между тем с дядей Яковом произошёл какой-то странный переворот, которому и он сам и другие дивились немало. Когда в памятное воскресенье он неожиданно сделался торговцем и вышел из книжной лавки с пачкой книг и картин, он почувствовал какое-то бодрящее, гордое настроение: ему, дяде Якову, простому мужику, водоливу, вдруг представилось дело, неожиданный заработок, чужой человек доверил в долг товар… Но дороже всего было то, что ему поверили. Яков твёрдо решил оправдать это доверие. Ему было так отрадно, что ему верят; в глубине души пробудилась надежда на что-то лучшее, на возможность подняться и поднять семью. «Вот Анна увидит и дети увидят, кто я такой… Ещё поживём. Может, я на свою линию попал», – думал Яков.

Новый книгоноша шагал по ярмарочным рядам гордо и смело; спускаясь с горы по узкому, шумному переулку к Оке, он наткнулся на компанию земляков-барочников.

– Эй, Яшка, зайдём! – крикнули они ему, указывая на питейное заведение.

Яков повернулся и пошёл, было, за ними. Вдруг на пороге он вспомнил доверие незнакомого ему человека, обещание, и, словно какая-то сила повернула его обратно, он с трудом отстал от товарищей. А то бы, пожалуй, пришлось попрощаться и с книжками и с надеждой на лучшее будущее.

Так было несколько раз. Победа над собою давала дяде Якову гордое сознание собственной силы, хотелось идти на что-то лучшее и достойное. Русская пословица говорит: «Бес силён», но человек ещё сильнее, лишь бы умел обуздывать себя.

На барках, на ярмарке живо раскупали у Якова дешёвый товар. Главное дело, мужик был словоохотливый, знал много рассказов, шуток, пословиц, умел так заманчиво рассказывать про свои книжки, объяснять картины, пересыпая рассказы шутками да прибаутками.

Яков-водолив на ярмарке хорошо расторговался – за два месяца выручил около 20 рублей. Это была для него огромная сумма, которая несказанно радовала его: являлся в хозяйстве просвет, возможность избежать горькой нищеты и связанных с ней бедствий. Сознание этого утешало мужика и придавало ему бодрость. За пять лет, что дядя Яков ходил с барками в Нижний, в этот год впервые появилась возможность купить по незатейливому подарку жене и дочерям. Яков истратил на это два рубля и был очень доволен.

Расставаясь со знакомым купцом, дядя Яков купил у него на десять рублей книжного товару да на столько же тот поверил ему в кредит.

– Смотри, земляк, расторговывайся да должок не забывай, – говорил ему купец на прощанье. – Начинаешь торговое дело, так слово держи твёрдо.

– Будьте благонадёжны, Василий Петрович… Я сам себе не ворог… Не забуду я вашего благодеяния… Может, вы меня на путь правильный поставили…

Мужик кланялся в пояс и благодарил купца.

– То-то… Береги денежку… С товаром обращайся почище!

Купец Василий Петрович Иванов и дядя Яков потолковали ещё с часок и расстались друзьями. Яков, уходя из лавки Иванова, унёс с собой целый короб книг и картин.

IV

Пустые барки отвалили от Нижнего, от пристани Сибирской и поднялись по Оке. Это были уже знакомые барки, которые пришли в Нижний с дровами и с которыми приехал дядя Яков и его односельчане. Жизнь на барках тянулась по-прежнему скучно и однообразно: барочники следили за сплавом, бегали с шестами, откачивали воду, балагурили, обедали, собравшись в кружок. Над Яковом подсмеивались меньше. Он выглядел серьёзнее, деловитее, даже как будто стал чище… Разве Митька Чёрный иногда пристанет:

– Что это наш дядя Яков таким нижегородским франтом стал? Да и руки что-то моет бело, будто барышня-сударышня… Право, диковинка!

В углу барки, на которой наш мужик откачивал воду, стоял новенький и чистенький короб; на этот короб часто с довольным видом посматривал дядя Яков и сам удивлялся. Ему казалось, что в коробке с ним едет в деревню какое-то новое благополучие.

Земляки-барочники тоже удивлялись.

– Точно чудо стало с нашим Яковом, как он книжками задумал торговать, – говорил один.

Другие в это дело не верили.

– Пустое это дело, ребята. Кто их станет покупать в нашей стороне?

– Яша-то всё задумывается… Точно его кто заворожил. Кто тебя заворожил, Яша? – спрашивал его степенный мужик Андрей Мухин.

– Заворожил меня хороший человек, – отвечал улыбаясь дядя Яков.

Он постоянно думал теперь о том, как его встретят дома. Жена у него сварливая: пригнула её нужда, да и сердита очень, что дочерей отдал он в чужие люди в работницы… Он представлял себе, как удивятся его домашние, как будет недовольна жена, когда узнает об его новом предприятии. Что-то будет? Продаст ли он книжки по деревням? Кому они там нужны? На ярмарке – дело другое, там много разного народу… А в деревнях бедность… Пожалуй, и не до книжек…

Деревня Заслуховье раскинулась среди больших лесов. Деревня эта была небольшая, бедная, далеко от городов, от проезжей дороги, от всякой промышленности. Зимою крестьяне занимались кустарным промыслом: делали деревянные ложки, чашки и с трудом перебивались с хлеба на воду. Кустарным промыслом и можно было бы обернуться повыгоднее, да крестьяне не знали, как и где распродать свою работу и отдавали её за бесценок наезжавшим скупщикам. Земля в Заслуховье была плохая, хлеба родилось мало, и весной и летом почти все мужики уходили на сплав леса на барки…

Когда партия барочников подошла к деревне Заслуховье, на улице поднялась суматоха. Бабы и ребятишки бросились радостно с громкими возгласами встречать приехавших.

Только Якова встретила одна маленькая девочка почти у самой его избы.

Девочка эта сидела на лавке, прильнув лицом к окну. Окно было сверху разбито и заткнуто тряпкой.

– Мамка, – вдруг крикнула девочка, – кажись, тятя идёт. Верно говорю… – и она рванулась со скамейки.

– Куда ты? Сиди! – откликнулась высокая, худощавая женщина, ворочавшая в печке горшки.

– Мамушка, у тяти короб за плечами… Верно говорю! Большой короб… Я побегу его встретить…

– Видели мы его короба! – откликнулась мать сердито.

Но девочка уже юркнула за дверь и радостно встретила отца.

– Здравствуй, тятя! Пришёл? – воскликнула она, бросилась на шею к отцу, а сама глазами так и впилась в короб.

– Здорово, Матрёша… Мать-то дома?

– Дома, – отрывисто ответила девочка.

– Ну что, как там у вас?

– Ничего… Хлеба мало, – ответила деловитым тоном Матрёша. Она знала, что мать и старшие сёстры сердятся на отца за то, что у них нужда, но Матрёша ещё не понимала житейских отношений и радовалась приходу отца от души.

– А сёстры часто приходят? – спросил опять Яков.

– Сёстры-то! А у тебя, тятя, какой большой короб! – вместо ответа сказала девочка, не в силах превозмочь любопытство.

– Короб-то?! Да, дочушка… Такое дело вышло… Гостинцев я привёз.

Глаза у Матрёши заискрились, она вьюном завертелась около отца. Быстро вбежала раньше отца в избу и шепнула матери:

– Тятя короб принёс… Говорит, гостинец…

Матрёша заискивающе смотрела на мать: ей хотелось, чтобы и она порадовалась тоже. Но мать ещё более насупилась.

– Видели мы его короба! – сказала она.

Яков вошёл и перекрестился, потом поставил короб на скамью и проговорил:

– Здорово, жена! – сказал он.

– Здравствуй, – холодно ответила та.

– Всё ли благополучно?

Хозяйка вдруг рассердилась:

– Чему благополучному-то быть? Ты что ли, заботился о нас?!

– Не сердись, Анна, может, и на нашей улице будет праздник.

– Знаю я эти праздники, хуже буден.

– Экая ты баба нравная! – тихо и спокойно заговорил Яков. – Вместо того, чтобы ругаться, лучше бы своему хозяину с дороги поесть дала.

Анна, видимо, смутилась и замолчала. Она стала сновать по избе, доставала где ложку, где плошку, с полки сняла хлеб и соль, из печи вытащила горшок с похлёбкой и проговорила всё-таки недовольным голосом:

– Иди, что ли, поешь… Матрёшка, покличь бабку.

Дверь в избу отворилась и вошла сгорбленная старуха. Увидев сына, она обрадовалась, заплакала; они поцеловались и заговорили шёпотом.

Сели ужинать, ели молча. Одна Матрёша нетерпеливо вертелась, юлила, даже смеялась, посматривая то на отца, то на короб.

– Что же дочки-то наши, Параня и Олёна, как живут? – спросил Яков.

– На чужих работают… Нечего говорить, жизнь сладкая! Отец позаботился о них…

Анна всегда говорила с мужем сердито. Ей казалось, что именно он виноват в их горькой нужде. Анна и её дочери были самые работящие в деревне, но всё-таки жилось им тяжёл о.

– Анна, ты не сердись. Верно тебе говорю, справим мы дела. Потому на меня такое размышление нашло.

– Ты, Аннушка, послушай-ка мужа. Он нам добра хочет, поди, намаялся в дороге-то, – проговорила старуха и погладила невестку по спине.

– А ну его! Мелет, не зная что!

– Ты вот всё сердишься да огрызаешься, Анна, а я-то о вас помнил в Нижнем… Гостинцев привёз…

– Не шибко надо нам твоих гостинцев… Хлеба у нас нет, а он, накось, гостинцев… Кому они нужны?

Но Матрёша думала иначе… Всё её худенькое тело: руки, ноги, тоненькая косичка – ходили ходуном от ожидания и восторга. Смуглое лицо девочки раскраснелось и чёрные глаза сверкали, как искорки. Она то повёртывалась на скамейке, то висла на шее у бабки, то ластилась к отцу, прижимаясь к его плечу.

– Молчи, дочушка… Сейчас, сейчас, – шёпотом говорил отец и указывал ей рукой на мать, которая опять возилась около печки.

В это время дверь в избу с шумом распахнулась и торопливо вошли две девушки. Они запыхались – наверно, бежали – и не могли выговорить ни слова.

– Здравствуйте, милые… Слава Богу, здоровы, кажись, – ласково сказал Яков.

– Здравствуй, тятя, – сдержанно ответили они, подбежали к матери и наперерыв стали ей что-то рассказывать.

Это были Олёна и Параша. Девушки были миловидные, но бедность, тяжёлый труд положили на них свою печать. Яков стал развязывать короб, Матрёша помогала ему. Она была очень огорчена, что мать не радуется и сёстры хмурятся. А ей было так весело!

– Вот, Анна, кабы не сердилась, а потолковала со мной по-людски, может и лучше было бы, – заговорил опять Яков, разматывая верёвки.

– Да потолкуй ты с ним, Аннушка, – со слезами в голосе сказала просительно и участливо старуха.

– Очень мне нужно с ним толковать! Натолковались мы с ним допрежь, – сердито ответила женщина.

– А ты моего дела не знаешь… Мало ли что было допрежь… А коли человеку верят, – дороже всего. Вот кабы ты мне сказала: «Я тебе, Яков, верю», – может, я тогда совсем пить брошу! – вызывающе заговорил мужик.

Мать и дочери не ответили, только насмешливая улыбка скользнула по их лицам. Анна отвернулась и махнула рукой. Параша и Олёна, прислонившись к косяку двери, спрятав руки под передники, посматривали исподлобья то на отца, то на короб.

– Вот тебе, Анна, обновы, – торжественно сказал Яков, вытаскивая из короба красный ситцевый платок. – Вот тебе ещё три аршина ситцу… Что хочешь, то и шей… Кофту там али рубаху… Ситец добротный… Купец заверял, что ни за что не смоешь…

– Очень мне надо твои обновы! Лучше бы копейку какую привёз.

– Так вышло, Анна, не сердись! Поправимся… Вот Параше и Олёне по платку. Маменьке тёмненький платок в церковь ходить… ещё варежки, тёплые, дорогие: двадцать копеек заплатил.

– Яшенька, кормилец ты мой, голубь мой сизый! – заголосила старуха и потянулась к сыну поцеловаться. – И меня-то старую и вспомнил… Кровиночка ты моя, родной мой, спасибо!

– Вот Матрёшке платок… А всем бубликов… Нижегородские, особенные… А вот ещё Матрёшке пряник. Гляди-кось, какой важнейший петух!

– Ой, тятенька, спасибо! – вскрикнула Матрёша на всю избу. – Ой, бабушка, гляди, какой петух, сам красный, а гребень золотой! Олёнка, я его не стану есть… буду беречь… Ребятам покажу… Поди, он сладкий, – трещала девочка, носясь по избе, как вихрь.

Параша и Олёна сдержанно поклонились отцу, принимая от него платки и проговорили: «Спасибо, тятя»… Они этим как бы хотели угодить матери.

Анна не дотронулась до подарков и всё время прибиралась в избе и около печки. Яков положил их на стол.

– Ой, мамка, что книжек-то у тяти в коробе! – закричала опять Матрёша. – Верно слово, мамка! Ой, Олёна, Параня, смотрите какая картина-то! (Яков развернул свёрток картин). Змей-то какой! Хвост-то какой у него длинный! Матушки-светы! Ну, змей! – взвизгивала Матрёша и всплескивала руками.

– Ты замолчишь али нет! Точно мышь пищит… Вот я тебя! – рассердилась Анна и дернула дочь за косичку.

Матрёша умолкла и подсела к бабке.

– Не сердись ты, Анна, – успокоительным тоном заговорил Яков. – Нынче я на ярмарке дельце сделал… Хороший человек меня надоумил, мне поверил… Я торговлю хочу завести. Дело наживное, а главное – мне по душе.

Анна окончательно вышла из себя, терпение её лопнуло, и она заплакала.

– Как был непутёвый человек, так и остался! Семья голодает, а ему и горя мало… Вместо того, чтобы копейку лишнюю привезти, он пустяков накупил, книжек да картин… Кому они нужны?! Какая торговля? Ничего ты не смыслишь…

– Ну, пошла, пошла! – проговорил Яков, покачав головой. – Тёмная ты женщина, оттого и судишь… Книжки-то иному всё равно, что хлеб… Да…

– Дочки у нас хорошие, работящие и лицом пригожие… Давно бы таких-то и богатые женихи взяли, кабы посытее были, да какое ни на есть приданое собрали… А теперь вон они у нас – кости да кожа… И зло и досада берёт на тебя глядючи… – плакалась и причитала Анна.

Яков более не возражал.

Матрёша, схватив платок и пряник, шмыгнула на улицу. Олёна и Параша вышли тоже из избы. Старая бабка осталась в избе и сидела понуря голову, и по её морщинистым щекам текли слёзы.