Текст книги "Оторванный от жизни"

Несмотря на личный визит, мой брат не поверил сказанному до конца. Ему казалось, что я не иду на поправку в этом учреждении, и он мудро решил, что лучше всего будет направить меня в государственное заведение – больницу штата. Несколько дней спустя судья, который приговорил меня к лечению, приказал меня перевести. Мне ничего не сказали об этом до момента отъезда, да и тогда я едва мог поверить своим ушам. Я и правда не поверил своему информатору. Три недели грубого обращения вкупе с тем, что я не мог связаться со своим опекуном, так потрясли мой рассудок, что у меня частично возобновился старый бред. Я представлял себе, что еду в тюрьму штата, находящуюся в нескольких километрах. До того момента, пока поезд не миновал эту станцию, я не мог поверить, что отправляюсь в больницу.

XVIII

Больница штата, в которой я теперь находился, была моей третьей по счету. Во многом она превосходила подобные заведения, но все-таки имела характерные черты. Из окон была видна прекрасная река и долина. Поначалу мне было позволено наслаждаться этим видом. Руководители больницы, из которой я уехал, не дали моим новым врачам детального отчета о моем случае. Я полагаю, их скромность вызвана огорчением, а не желанием сделать что-то хорошее. Те, кто приручает диких людей, наделены такой же гордостью, как и те, кто ловит диких животных (но навыков у первых, к сожалению, меньше), и они даже подумать не могут о том, чтобы признать поражение. И хотя частные больницы часто перемещают буйных пациентов в государственные, между ними нет сотрудничества – они не любят друг друга, что в моем случае оказалось удачным.

С 18 октября до утра 8 ноября в частном заведении ко мне относились как к буйнопомешанному. Подобный титул я заслужил, ставя эксперименты, а вот мое состояние ухудшалось и продлевалось благодаря глупости врачей. Такое же поведение с моей стороны и недальновидность моих новых заведующих через две недели привели к похожей ситуации. В пятницу, 7 ноября, я был в смирительной рубашке. Девятого и десятого числа я был так же сговорчив, как две тысячи триста пациентов в больнице штата: меня одели в обычную одежду, я вел себя сдержанно и вообще, кажется, был в своем уме. Мое поведение не сильно отличалось от поведения самого набожного человека в стране. На следующий вечер я совершенно благочинно посетил один из балов, которые давали там каждые две недели зимой. Будь я буйнопомешанным, подобное привело бы к какому-нибудь происшествию, поскольку такие больные не следуют заветам набожных и правилам приличного общества. И однако: в один из этих дней, останься я в частном заведении, я был бы в камере в смирительной рубашке.

Помощник главного врача, который встретил меня по приезде, оценил меня по поведению. Он положил меня в одно из двух соединяющихся между собой отделений – лучшее в больнице, где около семидесяти человек вели довольно приятную жизнь. Хотя при моем переводе не было передано никаких бумаг, санитар, который сопровождал и охранял меня, уже дал второму санитару краткий отчет о моем недавнем состоянии. Однако, когда этот отчет наконец достиг врачей, они мудро решили не переводить меня в другое отделение, пока я не сделал ничего запрещенного. Наконец я оказался среди друзей – и немедля попросил письменные принадлежности и материалы для рисования, которые так грубо забрали у меня тремя неделями ранее. Мою просьбу немедленно выполнили. Доктора и санитары относились ко мне по-доброму, и я начал наслаждаться жизнью. Мое желание писать и рисовать не уменьшилось, однако я не проводил все время за этим, потому что рядом было столько приятных людей. Мне нравилось говорить – куда больше, чем другим нравилось слушать. Сказать по правде, я говорил без остановки и вскоре рассказал всем о моем плане по реформе больниц – не только в нашем государстве, но и по всему миру, поскольку, с моей точки зрения, Земля казалась маленькой. Санитарам приходилось выслушивать бóльшую часть моего красноречия, и вскоре они устали. Один из них, желая, чтобы я наконец замолчал, сделал замечание, что я настолько «безумен», что не могу не говорить ни минуты. Это был вызов, и я принял его как боец.

– Вот увидишь, я буду молчать целый день, – сказал я.

Он рассмеялся, зная, что из всех сложных задач, которые я перед собой ставил, эта в моем состоянии была наиболее трудной. Но я сдержал слово. До того же часа следующего дня я отказывался с кем-либо разговаривать. Я даже не отвечал на обычные вопросы; и, хотя я молчал намеренно и вел себя хорошо, помощник врача решил, что я упрямствую, и пригрозил перевести меня в отделение похуже, если я снова не заговорю.

День, что я молчал, хоть и по своей воле, был одним из самых длинных в моей жизни, поскольку на меня давила тяжесть несказанных слов. Любой психиатр подтвердил бы, что задуманное удалось мне замечательно, и согласился бы, что это было по крайней мере выражение высокой степени самоконтроля. Я не собираюсь доказывать, что в то время не был в ненормальном состоянии, но хочу показать, что обладал той степенью самоконтроля, которая, вероятно, позволила бы мне остаться в хорошем отделении, не будь у меня намерения – ненормального, конечно, но я этого хотел сам, – расследовать и проводить реформы. Я достиг пика волны эйфории в начале октября. Сейчас (в ноябре) эта кривая, демонстрирующая мое возвращение к нормальному состоянию, должна была постепенно сойти на нет. Вместо этого она очень сильно колебалась – либо же ее заставляли колебаться действия моих врачей и санитаров, которые, признаюсь, иногда были вызваны моим поведением. Во время трех недель закончившегося изгнания я был менее возбужден, чем в первые семь недель эйфории. Мое состояние в течение двух недель в лучшем отделении больницы штата не отличалось от предыдущих трех недель мучения и последующих трех недель издевательств и лишений, не считая самих моментов пыток и страданий.

Хотя я уже давно собирался провести реформу существующих методов лечения, бездумное желание проверить отделение для буйных пациентов не овладело мной до тех пор, пока я сам не испытал подобное заключение. Напрашивался вывод, что, если человек может подвергнуться таким мучениям, пока находится в частном заведении – нет, в двух частных заведениях! – жестокость может существовать и в государственной больнице. Именно поэтому я ложился в больницу штата с твердым намерением лично проверить все отделения, спокойные и не очень.

Но я не спешил начинать. Недавние происшествия истощили меня, и я хотел набраться сил перед тем, как испытывать новые муки. Это желание восстановиться некоторое время контролировало мое поведение, но его влияние постепенно сходило на нет – по мере того, как моя жизнь становилась все более монотонной. Вскоре мне показалось, что отделение для спокойных больных – слишком вежливое. Я хотел веселья, каких-то действий. И я решил заполучить его, несмотря на последствия; сейчас я должен признаться, что не привел бы свой план в действие, знай я, что меня ожидает.

Где-то в это время меня пришел повидать мой опекун. Конечно, я рассказал ему обо всей жестокости, что мне пришлось вынести в частной больнице. Мой отчет удивил и сильно расстроил его. Еще я уведомил его, что схожие условия существовали и в больнице штата, поскольку я слышал вполне убедительные сплетни. Он попросил меня вести себя хорошо и оставаться в том отделении, где я находился на данный момент. Я признавал, что в этом отделении было все, что пожелаешь, – конечно, если ты был готов вести себя подобающе.

Меня запирали в комнате, и я находился, фигурально говоря, за решеткой, но не чувствовал себя беспомощным. Я твердо верил, что смогу сбежать и быть дома ко Дню благодарения. Более того, я знал, что если вернусь домой, меня вкусно накормят перед тем, как отправить обратно в больницу. Я испытывал сильное желание исследовать отделение для буйных и решил, что настала пора действовать. Я думал, что сбежать оттуда будет быстрее и безопаснее: оно находилось на первом этаже. Следующим шагом я уведомил санитаров (и нескольких пациентов), что в течение пары дней сделаю что-то, из-за чего меня переведут. Они, конечно, не поверили, что я действительно этого хотел. Моя искренность их обезоружила.

Вечером 21 ноября я пошел по палатам, собирая вещи, принадлежавшие другим пациентам. Я спрятал их в своей комнате. Еще я набрал небольшую библиотеку из книг, журналов и газет. Взяв все то, на что хватило смелости, я общался с пациентами, пока не наступило время отхода ко сну. Санитары вскоре заперли меня в моей лавке старьевщика, и я провел остаток ночи, наводя беспорядок. Сначала я планировал забаррикадировать дверь, чтобы задержать докторов и санитаров до тех пор, пока главный врач не примет мой ультиматум: я хотел провести День благодарения дома. Но позже я слегка изменил свой план. Я не спал всю ночь, переставляя вещи, и ужасно проголодался, а потому решил, что будет разумно не просто наесться, а еще и раздобыть еды перед тем, как засесть в осаде. Соответственно, я расставил вещи по местам и следующим утром делал все как обычно. За завтраком я поел за двоих и спрятал в карманах хлеб – так, чтобы продержаться по меньшей мере двадцать четыре часа. Потом я вернулся в свою комнату и сразу забаррикадировал дверь. Баррикада состояла из шкафа, нескольких ящиков, которые я достал из комода, и книг, в число которых входили «Потерянный рай» и Библия. Эти два тома я с большим удовлетворением сделал краеугольным камнем. Таким образом, пол между дверью и противоположной стеной был полностью занят. Сосед по палате, молодой человек, неспособный разговаривать так же, как и я в период депрессии, находился вместе со мной. Это была случайность. Захват заложника не входил в мои планы, хотя, наверное, я мог бы использовать его как пешку в переговорах, если бы моя баррикада продержалась под атакой чуть дольше.

Вскоре санитары поняли, что что-то не так. Они подошли к моей двери и попросили открыть. Я отказался и дал им понять, что меня не переспорить, – это будет простой тратой времени. Они попытались войти силой. У них не получилось, и они доложили о ситуации помощнику врача, который вскоре пришел к моей двери. Сначала он пытался вести со мной переговоры. Я вежливо, но твердо сказал ему, что меня не отговорить и не достать из палаты, пока я не сдамся сам, потому что баррикада была крепкой и точно продержится, сколько требуется. Я заявил, что тщательно продумал линию своего поведения и знаю, чего хочу. Я сделал ему комплимент, потому что до сих пор он относился ко мне с большим количеством такта, и выспренно, но искренне поблагодарил его за его действия. Еще я выразил полное удовлетворение поведением санитаров. Я словно поставил штамп «одобрено» на действиях заведения.

– Но я знаю, что в больнице есть другие отделения, в которых к беспомощным пациентам относятся ужасно. И я намереваюсь немедленно положить этому конец. Я не открою эту дверь, пока не придут губернатор штата, судья, который положил меня сюда, и мой опекун. Когда они прибудут, мы посмотрим, лишают ли пациентов прав в этом заведении и обижают ли их.

Я произнес свою речь во фрамугу над дверью. Несколько минут доктор продолжал убеждать, что мне стоит сойти со своего пьедестала, но это лишь сильнее меня раздражало.

– Вы можете стоять около двери весь день, если хотите, – сказал я. – Я не открою, пока тут не появятся три человека, которых я назвал. Я приготовился к осаде. Еды у меня хватит на целый день.

Поняв, что никакие аргументы не возымеют влияния, помощник врача решил вломиться внутрь. Сначала он попытался сломать фрамугу крепкой палкой. Я ударял по ней в ответ, и она оставалась на месте. Затем послали за плотником, но один из санитаров умудрился открыть дверь так, чтобы просунуть в нее руку и оттолкнуть мою баррикаду в сторону. Я не понимал, что произошло до того момента, пока не стало слишком поздно. Когда дверь была открыта, внутрь ворвались доктор и четыре санитара. Безо всяких церемоний меня швырнули на кровать, и двое из трех нападавших оказались сверху. Меня снова душили, на этот раз – доктор. Все случилось за считаные мгновения. Но мне повезло, и я хорошенько ударил доктора в челюсть. За это я так и не извинился – он был примерно моего возраста, а силы оказались неравны: пятеро набросились на одного.

Когда меня схватили, каждый санитар взял меня за руку или за ногу, и под руководством доктора, согласно его указаниям, меня пронесли по коридорам и спустили вниз на два пролета: так я оказался в отделении для буйных. Столь поразительное зрелище испугало пациентов, поскольку в отделении для спокойных больных очень редко застанешь подобное. Мало кого из тех, кто оказывается на моем месте, сопровождает такое количество зевак.

Для меня все это было шуткой, за которой скрывалась добрая цель. Я был возбужден, но вел себя хорошо. По пути в свою новую палату я сказал доктору:

– Веришь ты в это или нет, но я реформирую это заведение. Я затеял все это, чтобы вы перевели меня в отделение для буйных. Я хочу, чтобы вы показали мне, на что действительно способны.

– Не стоит волноваться, – ответил доктор. – Ты свое получишь!

И он не солгал.

XIX

Даже для отделения буйнопомешанных мое появление явило собой настоящее зрелище, если не целую драму. Три дежурных санитара пришли к выводу, что в моем лице на них повесили тяжелого пациента. Они с неприятным любопытством восприняли мое появление, и это, в свою очередь, пробудило во мне любопытство. Хватило взгляда, чтобы убедиться: эти крупные мужчины не стеснялись прибегать к грубой силе. Действуя согласно предписаниям дежурного доктора, один из них снял с меня одежду (я остался в белье) и засунул меня в камеру.

Мало какая из тюрем в этой стране может похвастаться худшим помещением. Камер было пять, расположены они были в коротком коридоре, прилегающем к основному отделению. Камера была размером два на три метра, с высоким потолком. Зарешеченное крепкое окно пропускало солнечный свет и немного воздуха, но назвать это вентиляцией было трудно. Стены и пол были голыми, мебели не было. Пациент, запертый здесь, должен был лежать на паре ковриков – кровати тут не оказалось. Через какое-то время я смог спать в таких условиях – после того, как привык лежать на поверхности почти столь же твердой, как камень. Здесь (и в других помещениях отделения) в течение трех недель я был вынужден вдыхать и выдыхать столь спертый воздух, что даже во время моего пребывания в большей по размеру комнате в том же отделении врачи и санитары редко удерживались от комментариев о его качестве.

Первая еда заставила меня куда хуже относиться к моему полусоциологическому эксперименту. Более месяца я практически голодал. Каждый раз мне давали такое же количество еды, как и другим, но средняя порция не удовлетворяла потребностей столь активного пациента, как я.

Хуже всего было то, что приближалась зима, а в моих покоях не было отопления. Мои обонятельные рецепторы вскоре перестали что-либо чувствовать, и затхлый воздух не вызывал проблем. Голодать большую часть времени было очень трудно, но наихудшей пыткой было мерзнуть день ото дня. Из всех страданий, что я перенес, заключение в холодных камерах оставило наиболее сильное впечатление. Голод ощущается в определенном месте в теле, но, когда человек замерзает, каждый нерв кричит: «На помощь!» Задолго до того, как я прочитал абзац из книги Де Квинси, я решил, что холод вызывает более сильные страдания, чем голод. С большим удовлетворением прочел следующие строки из его «Исповеди» [11]11
   Томас Де Квинси, «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум».


[Закрыть]: «О древние женщины, дочери тяжкого труда и страданий, среди всей тяжести и ужаса, испытываемого плотью, что вы встречаете на своем пути, ни одна – даже голод – не сравнится в моих глазах с ночным холодом… Не существует сильнее проклятья для мужчины или женщины, чем горькая борьба между усталостью, которая навевает сон, и лютым, злым холодом, который заставляет очнуться в ужасе и снова искать тепло, пока дух покидает тело под действием смертельной усталости».

Сну мешала не только необходимость ночевать на жестком полу и холод камеры. Короткий коридор, в который меня поместили, называли «Стойлом», хотя доктора воздерживались от использования этого слова. Обычно там царил гомон, особенно в темные предутренние часы. Возбужденные пациенты спали ранней ночью, но редко – всю ночь напролет; и даже если кто-то и мог спать, товарищи по несчастью будили его криками, песнями или стуком в дверь. Шум и хаос зачастую продолжались по несколько часов подряд. Шум, невыносимый шум был поэтической вольностью для заключенных в этих камерах. Я провел в них несколько дней и ночей и теперь задаюсь вопросом: получалось ли у меня спать больше трех часов в сутки? Санитары редко обращали внимание на шум, хотя он наверняка мешал им время от времени. По правде говоря, остановить какофонию пытался только ночной дежурный, который, входя в камеру намеренно, почти всегда бил или душил пациента, пока тот не замолкал. Я обратил на это внимание и почувствовал тревогу.

У меня снова отняли материалы для рисования и письма, и я был в поиске нового занятия. И вскоре я нашел его – проблема была в тепле. Я не раз говорил о том, что замерз и нервы в моем теле переживают страшную муку, но доктор отказался вернуть мои вещи. Для того чтобы согреться, мне приходилось полагаться на вполне обычное белье и невероятное воображение. Тяжелые войлочные коврики гнулись, как промокательная бумага, и от них было мало толку, пока я не решил порвать их на полосы. Эти полосы я свил в грубое подобие одеяния Рип ван Винкля [12]12
   Рип ван Винкль – главный герой фантастического рассказа американского писателя Вашингтона Ирвинга, написанного в 1819 году. Рип ван Винкль, житель деревушки близ Нью-Йорка, по сюжету проспал 20 лет в Катскильских горах и спустился оттуда, когда все его знакомые умерли. Герой стал именем нарицательным для человека, отставшего от своего времени, проспавшего жизнь.


[Закрыть] и сделал это так ловко, что санитару несколько раз приходилось вырезáть меня из этой импровизированной одежды. Поначалу, когда на меня нападало деструктивное желание, на раздирание одного коврика у меня уходило по четыре-пять часов. Но вскоре я навострился настолько, что мог уничтожить несколько ковриков два на три метра за ночь. В течение следующих нескольких недель, что я провел взаперти, я извел двадцать штук, каждый из которых, как я узнал позже, стоил около четырех долларов; могу признаться, что испытывал особенное наслаждение, уничтожая собственность штата, который лишил меня всего, кроме белья. Но желание уничтожить ее было вызвано несколькими причинами. На меня давила необходимость действовать, и так я нашел отдушину. Я был в состоянии ума, которое в первый месяц эйфории описал как «Я активен, как муравей».

И хотя привычка рвать коврики выросла из нездорового импульса, сам процесс продолжался дольше, чем мог бы: мне по-прежнему не давали нормальной одежды и держали в качестве пленника в холодной камере. Но вскоре у меня появился еще один мотив. У меня забрали не только излишества, но и все необходимое для нормальной жизни, и моя природная смекалка решила попробовать еще одно поле деятельности. В пику предыдущему, незнакомая прежде сфера, которую я почти ненавидел, вдруг стала для меня привлекательной. Сложные математические задачи, которые человечество не могло решить веками, показались мне простыми. Теперь я с легкостью мог обмануть власти штата и его жалких представителей. В общем, я решил – ни много ни мало – преодолеть силу притяжения.

Покорившее меня воображение вскоре заставило поверить, что я могу поднять себя на шнурках – или смогу, когда в моей лаборатории появится обувь для проведения эксперимента. А куда же я дел полоски из ковриков? Их я использовал в качестве шнурков для отсутствовавших ботинок. И раз уж у меня не было ботинок, вместо них я задействовал кровать. Я решил, что для моих научных испытаний человек в кровати – то же, что человек в ботинках. Следовательно, если привязать достаточное количество фетровых полос к изголовью и изножью кровати (которая не была привинчена к полу), а их свободные концы – к фрамуге и решетке, проблема решится очень просто. Следующим шагом я соединил эти полосы таким образом, что, если тянуть вниз, я распределял нагрузку, и моя кровать – и я в ней – оказывалась в воздухе. Наверное, в этот момент мои чувства были схожи с теми, что переполняли Ньютона, когда он решил одну из загадок вселенной. Они должны были даже превосходить чувства Ньютона, потому что тот – хоть и знал ответ – все же сомневался; я же знал – и не страдал от сомнений. Это открытие, казалось мне, проложило путь новой эпохе, и я отметил точное положение кровати так, чтобы зевака через много лет мог увидеть точное место на Земле, где одна из величайших человеческих мыслей стала бессмертной.

Неделями я полагал, что открыл механический принцип, благодаря которому человек перестанет зависеть от гравитации. Я рассказывал об этом всем с необычайной уверенностью. То есть я объявил о будущих результатах. Шаги, приведшие к моему открытию, я опустил по вполне понятной причине. Слепец может запрячь лошадь. Как только это сделано, другим необязательно знать, для чего служат ремни и застежки. Я запряг гравитацию – вот и все. Я был уверен, что меня посетит еще один тонкий момент вдохновения и все станет ясно: человек будет летать, словно птица.

XX

Пока я изобретал, мое тело чахло из-за ненаучного и несправедливого лечения, которому меня подвергали. Несмотря на то, что я был заперт в ужасной маленькой камере три недели, мне не давали помыться. Я не жалею об этом лишении, потому что санитары, недоброжелательно настроенные с самого начала, могли заставить меня использовать воду, оставшуюся после других пациентов. Это было против правил санитарии и заведения в целом, но ленивые увальни, работавшие в отделении, поступали так часто.

Я продолжал протестовать против маленьких порций еды, которые мне подавали. В День благодарения (поскольку я не сбежал и не праздновал с семьей) санитар в непривычной роли ангела-хранителя принес мне обед из индейки с клюквой, который дважды в год оплачивало невероятно щедрое государство. Индейка была редкой птицей в наших краях, и казалось естественным, что я захочу наслаждаться ее вкусом подольше, ведь я претерпевал столько мук от обычной еды. Я намеревался не только удовлетворить свой аппетит, но и оставить незабываемое впечатление, каковых за последние месяцы у меня было мало. Я засиделся над этой великолепной трапезой и совсем забыл про ангела-хранителя. Но вскоре он напомнил о себе сам. Вернувшись и увидев, что я едва прикоснулся к еде, он сказал:

– Если ты не съешь все быстро, я унесу еду.

– Я не понимаю: какая тебе разница, съем я все быстро или нет? – сказал я. – Я много дней не ел ничего вкуснее, и я имею право наслаждаться каждым мгновением.

– Это мы ещё посмотрим, – ответил он и, забрав тарелку, вышел из палаты.

Мне оставалось только утолять голод воспоминаниями о пропавшем пире. Так пир превратился в пост.

С таким отношением я вскоре научился шуметь сильнее, чем мои соседи. Я никогда не терял чувства юмора – ни в отношении окружения, ни в отношении себя; вскоре я принялся шуметь – отчасти чтобы повеселиться, отчасти в знак протеста. В этом мне помогал сосед (зачастую выступая зачинщиком) – молодой человек из соседней палаты. Ему было примерно столько же лет, и он находился в той же фазе эйфории. Мы говорили и пели ночи напролет. Иногда нам казалось, что другим пациентам нравится, что мы добавляем перчинку в их скромную жизнь, но позже я узнал, что они смотрели на нас как на сущее наказание.

Мы не давали покоя ни докторам, ни санитарам – по крайней мере, мы делали это без умысла. Когда к нам приходил помощник врача, мы клеймили его за то, что он нас забыл: заброшенность была нашей участью. Однажды за ругательства нас перевели в «Стойло». И если бы в больнице было место еще более строгого содержания, наши выступления в «Стойле» довели бы нас и туда. Наконец доктор решился прибегнуть к действенному средству и поселить меня в палату подальше от моего вдохновителя и соучастника. Мы перестали разговаривать друг с другом, оказались лишены этого легкого времяпрепровождения. Постепенно мы умолкли – и, наверное, это понравилось нашим соседям по отделению. Громогласное «Стойло» время от времени все-таки раздражало всех шумом.

Несколько раз я планировал побег, причем не один, а вместе с другими. Тот факт, что я так и не совершил попытки это сделать, – это вина (или, возможно, заслуга) одного из ночных дежурных. Однажды утром он побоялся открыть мою дверь раньше положенного, хотя я объяснил причину. Позже я узнал, что он действовал не из мудрости: он боялся оставаться со мной один на один. И в том случае ему пришлось бы бороться, потому что ночью я сплел паучью сеть, которой собирался его скрутить. Если бы мне удалось, ему пришлось бы весело в отделении для буйных; если бы нет – весело пришлось бы мне. На этаже было несколько относительно здоровых пациентов (особенно мой радостный сосед), и я мог заручиться их поддержкой. Если бы мы не справились и не заперли санитаров в «Стойле», где несколько жертв произвола могли бы попробовать им отомстить, их можно было бы держать в качестве пленников в их же собственной комнате. Этот мой план скорее был шуткой, а не настоящим заговором. У меня было невероятное желание доказать, что человек способен сбежать, если придет к такому решению. Чуть позднее я похвастался помощнику врача своей неудавшейся попыткой к бегству. Как выяснилось позже, он ее запомнил.

Наказание за подобные выходки не заставило себя ждать. Санитары, казалось, думали, что весь их долг по отношению к запертым пациентам заключался в том, чтобы три раза в день подавать еду. Между приемами пищи они отдыхали, и было опрометчиво мешать им. Больше всего меня раздражало то, что они отказывались принести мне воды, когда я просил. Вода доставалась мне во время еды или в тех редких случаях, когда меня пускали в ванную. Приходилось как-то справляться без питья, и это когда я был в горячке эйфории! Мои вежливые просьбы игнорировались, а на грубые отвечали угрозами и ругательствами. И вся эта война просьб, требований, угроз и ругательств продолжалась до моего четвертого дня в отделении для буйных пациентов. Тогда санитары сдержали свое слово и напали на меня. Я прекрасно понимал, что они собирались заставить меня драться, и часто обвинял их в этом. Они бесстыдно отвечали, что просто ждут шанса «врезать» мне побольнее, и обещали наказать меня, как только я предоставлю малейший предлог для этого.

Ночью 25 ноября 1902 года главный санитар с помощником проходили мимо моей двери. Они возвращались с бала (балы для медсестер и санитаров время от времени проходили зимой). Я вежливо попросил у них стакан воды. Но они спешили спать и, выругавшись, отказали. Тогда я ответил им тем же.

– Сейчас я зайду внутрь и прибью тебя, – пригрозил один из них.

– Значит, я сделаю всё, чтобы тебя не впустить, – ответил я и придвинул к двери железное изголовье кровати.

Демонстративное неповиновение и выстроенная защита дали санитарам предлог, которого они, казалось, ждали. Мне удалось удерживать дверь пару-тройку минут, и это лишь разозлило их сильнее. Когда они вошли внутрь, то были подобны фуриям. Один из них – молодой человек двадцати семи лет – был прекрасно развит физически, но практически лишен моральных качеств благодаря тому, что несколько лет проработал в разных учреждениях, в которых приветствуется дегуманизация пациента и поддерживаются нечеловеческие методы лечения. Именно он и напал на меня в темноте камеры. Главный санитар стоял рядом: в руке он держал фонарь, который излучал слабый свет.

Когда дверь открылась, я больше не сопротивлялся. Сначала меня сшибли с ног. Потом несколько минут пинали по комнате, били руками, коленями и душили. Нападавший даже попытался наступить каблуком мне на щеку. Это ему не удалось, потому что я носил густую бороду, которая меня и защитила. Но мои голени, локти и спину изранили его тяжелые ботинки; и если бы я инстинктивно не подтянул колени к локтям, чтобы защитить тело, я мог бы быть серьезно, а возможно – даже смертельно ранен. Но дело ограничилось серьезными порезами и синяками. Когда меня почти покинули силы, я притворился, что потерял сознание. Лишь эта уловка спасла меня от дальнейшего наказания, поскольку обычно запланированное нападение заканчивалось только тогда, когда пациент не мог говорить и был полностью беспомощен. Достигнув своей цели, они оставили меня (я лежал, скрючившись в углу). Им было все равно, выживу я или нет.

Как ни странно, спал я хорошо, но заснул не сразу. Уже через пять минут я был занят тем, что писал отчет о нападении. Даже опытный военный журналист не смог бы прийти в себя быстрее. Как обычно, у меня был пронесенный контрабандой простой карандаш: на этот раз его доставил мне сочувствующий пациент – в первый день, когда я был в «Стойле». Когда он просунул мне под дверь это маленькое военное орудие, оно приобрело в моем воображении размеры тарана. Бумаги у меня не было. Но раньше я уже писал на стенах и находил их вполне подходящей заменой. Я немного поискал и обнаружил прямоугольный кусок стены, полметра на метр, на котором отражался свет из моей фрамуги.

На следующее утро помощник врача, как обычно, пришел в сопровождении главного санитара, который был виноват в случившемся и прошлой ночью держал фонарь.

– Доктор, – сказал я. – Мне нужно кое о чем вам поведать. – Я со значением посмотрел на санитара. – Прошлой ночью со мной случилось необычайное. Последние два с половиной года я часто сталкивался с вымышленными ощущениями, и, возможно, прошлой ночью ничего не случилось. Возможно, это все было фантасмагорией, как то, что я видел в первые месяцы моей болезни. Как бы там ни было, я оставляю это на ваш суд. Мне просто кажется, что прошлой ночью на меня напали. Если это был сон, то такого толка, которые оставляют следы на теле.

С этими словами я продемонстрировал доктору синяки и порезы. Я знал, что это произведет большее впечатление, чем мои слова. Доктор посмотрел на меня понимающе, но не сказал ни слова и вскоре вышел из комнаты. Санитар, виноватый в случившемся, старался не подавать виду, что волнуется, и я считаю, он полагал, что я не уверен в событиях предыдущей ночи или, по крайней мере, не знаю о его роли в них.

XXI

Ни одного из участников нападения не уволили. Этот факт заставил меня еще лучше понять, что происходит в больнице. Самоконтроль, который помог мне молчать целый день, теперь был со мной. Благодаря этому я избежал многих мук, которые переносили мои соседи по отделению. Раз за разом я отступал, когда санитар собирался меня наказать. Но по меньшей мере несколько больных не обладали достаточным разумом, и их регулярно жестоко избивали те самые люди, которые показали и мне, как поднаторели в этом ремесле.