Текст книги "Опасные земли"

И он уверенно, словно бывал здесь не раз, углубился в коридоры и лестницы, стремясь к полуподвалу, где и располагалась мертвецкая.

Утроба здания встретила его роением людей в халатах. Хоть было их всего трое, они умудрились создать суету, настолько далекую от здоровой, что и сравнить не с чем.

* * *

Звонок не работал.

– Ну… – Бецкий родил заковыристый матюг, вовсе не вязавшийся с его аристократической фамилией и благородными чертами лица.

– Вчера еще работал, – ответил шепотом Быхов, причем отчего случилось такое понижение громкости, он не сумел бы объяснить.

– Торчок хренов! – сказал его товарищ, тоже, заметьте, шепотом.

Оба стояли на площадке второго этажа перед дверью, чья коричневая краска змеилась кракелюрами. Из окон на лестнице с пушечной силой било солнце, но здесь, на площадке, было холодно. Настолько холодно, что невидимые ледяные пальцы расшалились под пиджаками сотрудников конторы.

Ненормальный холод и ненормальная тишина царили здесь – казалось, звуки улицы не долетают до площадки вместе с джоулями тепла. Хотя, казалось бы, дом не был богат ни стеклопакетами, ни кондиционерами, в то время как эффект складывался именно такой: закрытый стеклопакет и пашущий вовсю кондиционер.

– И что? – задал Быхов риторический вопрос.

Бецкий вновь утопил немую кнопку.

– Понятно, – ответил его коллега и зябко поежился.

– Вышибаем? – Бецкий кивнул на дверь.

– Ссыкотно, – признался Быхов.

– В смысле, что мы без ордера и все такое? – уточнил Бецкий.

– В смысле, что ссыкотно! – оборвал его товарищ злым шепотом.

– Надо было брать дробовики, – констатировал Бецкий все той же цитатой и вздохнул, примеряясь к хилой деревянной преграде.

И тогда из недр квартиры донесся гулкий, увесистый бум-м-м.

Чекисты подпрыгнули, до того неожиданным оказался звук.

Бум-м-м! Бум-м-м! Бум-м-м! И еще раз: бум-м-м!

Нечто с размеренностью метронома било, будто бы в бочку. А ведь не было там никаких бочек…

– Вышибай! – сказал Быхов.

И…

Не успел Бецкий расправить могучие плечи и как следует приложиться, дверь скрипнула и распахнулась.

– Открыто, епт…

Напарники зашли внутрь, мгновенно погрузившись в еще сильнейший холод и невероятную вонь. Перед ними лежала прихожая, заставленная антикварной мебелью, короткий коридор и отворенная комната со все той же старорежимной обстановкой. И ни души.

– Господин Богуслав! – позвал Бецкий. – Господин Богуслав! Мы из ФСБ, мы вчера были у вас, если вы помните…

– Ни хрена он не помнит, – прошипел Быхов, имея в виду вчерашнее состояние «господина Богуслава».

– И где он?

– Да на кухне! – Быхов ткнул большим пальцем за угол прихожей. – Блин, воняет-то как, будто сдох кто!

Бум-м-м! – раздалось из-за поворота на кухню.

Чекисты разом шагнули вперед и увидели хозяина. Он стоял перед дверью в сортир и мерно колотился в нее всем телом, откидываясь назад и шлепаясь сразу грудью, животом, головой. Деревянная створка скрипуче постанывала, так что было ясно: недолго ей осталось, а по белой эмали ползли пятна крови ровно в том месте, куда приходилось лицо наркомана Димы. При этом хозяин оного не обращал ни малейшего внимания на явное неудобство такого метода.

«Сколько же он хмурого вколол?! Такая анестезия!» – пронеслось в мозгу Быхова.

Бецкий же собрался подойти и одернуть невменяемого парня, но вместо этого быстро отступил назад, вглубь прихожей, утянув за собой напарника. Движение это несло в себе один голый инстинкт и никакого разума. Инстинкт самосохранения. Что-то было неправильно во всей фигуре Дмитрия Богуслава, если не принимать во внимание тот факт, что человек пытался вынести дверь собственным лицом.

– Эй, придурок! – рявкнул Бецкий. – А ну, завязывай!

Придурок немедленно «завязал» и обернулся к гостям.

«Обосрался, скотина», – такая мысль вспыхнула на границе сознания Быхова.

«Не обосраться бы», – в унисон подумал Бецкий.

С разбитого до мяса лица, нет, морды на чекистов уставились совершенно жуткие, пронзительные глаза. Свернутый набок нос, растесанный, кажется, кость виднеется, лоб и две кошмарные дыры, из которых словно выглядывала сама смерть. Ни один из «инквизиторов» не сумел бы объяснить, что именно их так впечатлило, но оба разом шагнули назад, а Бецкий даже поднял руку в защитном жесте.

– Эй, придурок! – на этот раз рявкнуть у него не вышло. – А ну, утихомирься!

– Стой где стоишь! – крикнул Быхов, но тоже не очень уверенно.

Ответом стал стремительный бросок. Наркоман Дима выставил руки со скрюченными пальцами, которые украшали синюшные, обломанные ногти, и кинулся на чекистов.

Бецкий рефлекторно встретил его могучим хуком в челюсть, хотя вряд ли смог понять, как среагировал, настолько быстрой была атака. Масса сложилась с ускорением, челюсть хрустнула, а торчка, в котором было килограмм шестьдесят, кинуло в сторону. Но он и не думал падать. Более того, не думал прекращать атаку.

Богуслав, или то, что было им еще вчера, развернулось с неуловимой глазом скоростью и наотмашь хлестнуло Бецкого по голове тыльем ладони. Здоровенный чекист с грохотом влетел в дверь, что вела в комнату, и вынес ту собственной спиной.

Наркоман тут же прыгнул и вцепился в Быхова, оторвав того от пола и швырнув на пол. Он зарычал, замотал башкой, словно выбирая, на кого кинуться. В этот момент Быхов подцепил его ногу носком ботинка и с силой пнул вторым в колено.

Торчок упал, с размаху приложившись затылком в паркет.

Бецкий уже был на ногах.

– Лежать, пидор! – он ткнул пальцем в сторону Богуслава. – Или вставать потом не захочется!

Однако наркоман Дима извернулся на полу и стремительно прыгнул… точнее, собирался прыгнуть, потому что Бецкий с шагом впечатал тому каблук в подбородок. Богуслава швырнуло назад – в кухню.

Рядом тяжело поднялся Быхов.

– С-с-сука… – выдохнул он. – Ну, вот и все…

Только это было далеко не все. Чертов наркуша вскочил на ноги. Удар, способный не то что вырубить – отправить на тот свет чемпиона по боксу, никак не убавил ему прыти и ярости. Богуслав задергал головой, завыл на одной ноте. Рука его мазнула по мойке, и в ней засверкал нож.

– На хуй! – крикнул Быхов, рванув из кобуры пистолет.

Вслед ему обнажил оружие и Бецкий. Клацнули предохранители – вместо тысячи слов.

– Еще одно движение… – начал было чекист, когда наркоман рванулся через коридор.

Пистолеты разродились оглушительным девятимиллиметровым лаем на два голоса. Полдюжины пуль препарировала грудь господина Богуслава, а останавливающий эффект макаровских патронов вернул его на зассанный кухонный пол. В воздухе повисла красная взвесь от сквозных прострелов, в луже мочи закрутились кровавые водовороты.

– Вот теперь точно все, – констатировал Бецкий.

– Из-за этого пидораса теперь объяснительные писать до очешуения, – ответил Быхов и добавил: – Чем он поставился, вот что интересно? Чуть не убил обоих!

Чекисты зашагали к телу.

Быхов отбросил ботинком лязгнувший нож – старомодный мясной тесак с деревянной ручкой. Бецкий, на лице которого наливалась гематома, наклонился, чтобы пощупать шею наркомана Димы. Хотя, учитывая шесть пуль в груди, затея была явно из разряда более обязательного, чем необходимого.

Господин Богуслав лежал на спине, раскинув руки. Голова нелепо закинута назад. Живой человек так расположиться не мог, о чем Бецкий и сообщил:

– Готов. Надо было брать дробовики, все равно теперь замумукаемся писать бумажки. Ты только посмотри, во что он себе харю превратил, а! Ведь каша!

В этот момент глаза наркомана открылись. Неукротимой ярости и жажды убийства в них более не было. В них не было ничего.

Быхов охнул. Бецкий тоже.

– Рефлекс… – начал было он, но тут зрачки двинулись, остановившись на нем.

Бецкий почуял, будто под рубашкой прогулялась огромная холодная рука, а желудок ухнул куда-то в область таза. Он, который раз за сегодня, отступил назад, не желая верить увиденному. Рядом с ним отступал тихо матерящийся Быхов.

Но верить пришлось.

Покойник согнул ноги, перевернулся на бок, потом на четвереньки и встал.

Глаза… да какие глаза, абсолютно пустые, неживые буркала свелись на чекистах. Бывший наркоман Дима зашипел, будто из проткнутой камеры вырвался воздух, и вдруг, шатаясь, побежал на чекистов, загребая в воздухе руками.

Вновь загрохотали пистолеты. У «инквизиторов» на этот раз не хватило сил на какие-то слова, они просто принялись стрелять. Еще шесть пуль врубились в грудь, а тело откинуло назад. Но когда чекисты опустили стволы, они увидели сквозь прозрачный пироксилиновый дым, что Дима затормозил задницей о стол в кухне и бросился, побежал вперед!

– …твою мать! – заорал Бецкий, ухватил для верности ПММ обеими руками и в два сдвоенных выстрела начисто вынес коленные суставы бывшего наркомана.

И только тогда ноги его подкосились и он рухнул головой вперед в коридор.

– Что это было?! – выдохнул Бецкий.

– Смотри! Ползет!!!

Дима полз к ним, перебирая руками, а кошмарные его глаза не отрывались от напарников, зубы клацали, как кастаньеты.

– На хер «смотри»! Огонь!

Оставшиеся в магазинах пули пришлись в самую близкую часть тела – в голову. Лишенное половины черепа тело, как раздавленный паук, дергалось, слепо скребя конечностями в луже крови и мозгов. Быхова вырвало. А Бецкий снабдил пистолет свежим магазином, который и разрядил, целясь в хребет и шею. Изуродованное тело и после этого не прекращало корчиться, наверное, с минуту.

– Охренеть! Просто охренеть! Он что, мертвый?! – крикнул Быхов задыхающимся голосом.

– Теперь точно мертвый! – также задыхаясь, ответил Бецкий – его трясло, но руки сами переснаряжали пистолет.

– Видел! Мля… это что же получается?!

– Это выходит, что бред – не вполне бред или мы оба сошли с ума, – непонятно пояснил Бецкий.

– Лучше бы мы сошли.

И тут из санузла раздался голос. До того вышло внезапно, что чекисты разом наставили стволы на звук и лишь чудом не открыли огонь. Голос истерично выкрикивал один и тот же вопрос:

– Вы его убили?! Вы его убили?! Вы его убили?!

– Ровный? – переспросил Быхов. – Ровный, ты?

– Вы его убили?!

– А ну, тихо! Кирилл, это ты?

– Я.

– Можете выходить, только не испачкайтесь, здесь все в мозгах.

Прозвенел отбрасываемый крючок, открылась наружу дверь, и из санузла вышел антиквар, которого также немедленно вывернуло, отчего в луже мозгов и крови заплескалась доза густой желчи.

* * *

На скамеечке перед парадным Ровный истребовал выпить, «если есть». Выпить нашлось. Бецкий притащил из «Лексуса» фляжку виски, коего антиквар и испробовал долгим, неостановимым глотком. Лишь потом он смог говорить и заговорил, а Быхов вдруг понял, что Кирилловы волосы не менее чем на четверть разбавлены сединой.

И неудивительно, потому как история получилась скверная.

Когда наркоман Дима прыгнул на антиквара…

– Блин, я едва прямо там не сканал, как заморозило, стою и чувствую: слюна изо рта каплет… Он в меня вцепился, а я упал, сам думаю: хорошо мимо лужи, а то как мне потом по городу… салон, чехлы изгваздаю, вот глупость, да?! И тут он на меня наваливается и к горлу… И меня как разморозило! Двинул в рожу, колени поджал – спихнул с себя, едва успел в коридор… в ванную заскочить и закрыться. А он там стоит и долбит в дверь… то затихнет, то опять. То затихнет, то опять. То затихнет, то опять. И дверь трещит. И никакого оружия. Думал, вечность прошла, а тут вы. Хорошо, что я догадался позвонить!

Хорошо – это слабо сказано.

– Короче говоря, ну его на хрен, эти бумажки. Забирайте. Мне вам нужно многое рассказать…

– Нам, я думаю, придется обратиться к вам как к эксперту, гражданин антиквар, – сообщил Быхов. – Лучше вас все равно эти записки никто не знает. Вы же их прочли?

– Кроме второй половины.

– Уточню: второй половины у господина Богуслава вы не нашли бы. Вторую половину и еще один небольшой довесок генерал Богуслав, его дед, передал в наш архив давным-давно, сразу после войны. Бог знает почему он зажилил свою половину, теперь не спросишь, м-да. У вас есть шанс прочесть записки полностью и кое в чем разобраться. Думаю, вам это нужно, а то так и с ума сойти недолго, – добавил Бецкий.

– Сейчас дождемся спецкоманды из Управления и поедем на разговор, нам есть о чем побеседовать, – сказал Быхов.

И не знал Святослав Александрович, что из проулка напротив их теплую компанию разглядывают чужие и очень внимательные глаза.

Глава 11
Первая интермедия

Алариху Швальму повезло покинуть лагерь Дахау 28 апреля 1945 года. Военный врач, приписанный к отделу, до 27-го числа занимался зачисткой: сжигал архивы, сжигал биологические материалы, включая сверхценные объекты N, сжигал тела умерших подопытных, пассифицировал еще живых. Это было непросто: выстрел в мозжечок, несколько выстрелов в позвоночник, а потом – крематорий.

Старые, маломощные печи не справлялись – американцам должен был достаться целый склад мертвых тел. Не успели сжечь более двадцати штук. И не успели бы.

Седьмая армия проклятых янки уж очень бодро рвалась на восток, а с какого-то момента вообще перестала встречать действительное сопротивление. После того как русские взяли Зееловские высоты, пустив на сосиски почти всю 9-ю армию, до Берлина осталось меньше ста километров. Насколько знал герр Швальм, из котла удалось вырваться остаткам 11-го корпуса СС и 56-го танкового корпуса Вейдлинга. Но это, один хрен, никому уже не могло помочь и ничего не могло исправить – все пиво утекло.

Войска, прикрывавшие Рейх с запада, принялись разбегаться, а кто не бежал, те норовили подставить зад янки или англичанам. Попасть в лапы красным никому не хотелось, ибо многие, слишком многие побывали на Восточном фронте, отлично помня, что именно они там вытворяли. Ожидать «благодарности» озверевших коммунистов (а чего только о них не рассказывали!) никто не собирался.

Поэтому лагерь Дахау был обречен.

Чертов комендант, гауптштурмфюрер СС Мартин Вайс приказал зачистить секретные лаборатории и был таков. Теперь на месте отдувались сотрудники отдела R с немногими приданными им бойцами охраны. Не только отдавать результаты работы союзникам, но даже показывать их следы было нельзя категорически.

Но почти два года работы… их Аларих Швальм переработать в бесполезную золу не мог. У него имелись собственные мысли на этот счет. Во-первых, проконтролировать исполнение было некому. Часть личного состава достреливала заключенных, которые могли рассказать лишнего или просто так – на всякий случай. Часть – беспробудно заливалась шнапсом. Во-вторых, скрыть следы собственного участия в опытах – это одно. Сжечь же исходную папку из сейфа бывшего, теперь бесповоротно покойного начальника Зигмунда Рашера – совсем иное.

– Допрыгался, свинский сукин сын! – шипел Аларих сквозь зубы, приставляя люгер к затылку очередного, бешено дергающегося в фиксаторах тела.

И не понять, кого точно он имел в виду: себя, который подписался на такое дело, или старину Зигмунда. Старина Зигмунд, кстати, закончил свои дни здесь же, где до того руководил целой серией не вполне приглядных опытов на живых людях. Живых и мертвых.

Выстрел.

Кровь брызжет на стол, часть попадает на защитный костюм и маску герра Швальма. Еще выстрел – в шею, еще – между лопаток.

– Поворачивайся! – орет он подручным.

Доктора окатывают водой из шланга, а на белый кафельный пол, который вымазан теперь мозгами, кровью и кусками кости, обрушивается водопад кислотного раствора.

Кровь.

Кровь не должна попасть на тело, в дыхательные пути, не дай бог – на поврежденные участки кожи, если таковые имеются. Хотя из опытов не вышло ничего из запланированного любопытным сукиным сыном Рашером, зараза очень опасна. И совершенно секретна – биоматериал не должен попасть в руки американцев. Хорошенький может выйти бардак, если зараженные вырвутся из клеток. Да что там зараженные – может хватить капли крови, в которую вляпается рядовой раздолбай, если ему захочется полюбопытствовать, чем тут занимались ученые.

– Забирай тело! Подвози следующего! Да не забудь проверить ремни!

Снова кровь.

Аларих ругается последними словами, почему до сих пор не доставили пневматический пистолет для забоя скота. Парабеллумовский патрон слишком мощный – прошибает тело навылет, от чего все в дерьме, сиречь опасном биологическом материале.

М-да, материалы. Старый документ, точнее, серия документов, с которых все началось. Их он не собирался уничтожать. Их он собирался забрать, перед тем как навсегда уйти из Дахау. Спастись бегством. Эвакуироваться. Дать стрекача.

* * *

История эта началась для роттенфюрера Алариха Швальма в декабре 1942 года.

Но это не вся правда.

В более счастливое, мирное время герр Швальм был самым молодым доктором биологии Третьего рейха и как раз начал успешно продвигаться в смежной медицинской тематике, когда над Европой прогремели первые залпы великой войны.

Аларих Швальм к 1939 году носил гордое звание доктора медицины, занимаясь, впрочем, преимущественно академическими исследованиями в области реаниматологии. Благородное начинание.

Благородным был и род Швальмов – с корнями, которые терялись в рыцарской путанице четырнадцатого столетия. Именно это свойство не позволило доктору оставаться в стороне, взирая на мировой пожар из-за бумажной грани имперской брони для специалистов. Доктор Швальм, чего греха таить, был в восторге от идей нацизма, превративших его, нищего студента, в элиту народа, почувствовавшего себя единым после кошмарной Веймарской агонии. И тут такой случай заплатить по счетам! Словом, он добровольно завербовался в войска СС, попав как раз к формированию 8-й кавалерийской дивизии «Флориан Гайер».

Дивизию перебросили на Восточный фронт, где она благополучно домаршировала до Ржева.

Вскоре окрестности этого провинциального городка обратились в ад, который к декабрю стал еще и очень холодным адом, словно ледяная преисподняя Эдды перенеслась на землю.

А все потому что русские раскручивали маховик наступательной операции «Марс», накатываясь волнами на бронированный волнолом 9-й армии оберст-генерала Моделя. Накатывались, разлетались кровавыми брызгами и накатывались вновь, норовя отсечь Ржевский выступ.

На одном из фасов этого выступа встала дивизия с именем вождя далекой Крестьянской войны. И русские умыли ее кровью. Своей напополам с чистейшей арийской.

Именно это обстоятельство непосредственно касалось военврача Швальма в силу его специальности. И довелось ему хлебнуть той крови досыта.

«Это ничего, – думал он. – Я людей спасаю, да и практика в поле – это ценнейший опыт!»

Итак, холодный и одновременно очень жаркий декабрь 1942 года.

– Йост! Зажим!

– Так точно, герр роттенфюрер!

– Не «так точно», а зажим, быстрее!

Медицинская палатка ходила ходуном от канонады, которую, казалось, можно потрогать руками – только дотянись, настолько жирным и плотным был грохот. Шутце Йост Оберсдорф – бравый гренадер, едва окончивший фельдшерские курсы, был прислан на усиление медчасти после чудовищных потерь января 1942 года. Гренадер был, конечно, бравый, но место ему – в окопе за рукоятью MG-34, а никак не возле операционного стола. Устав из Шутце так и пер, что ужасно раздражало.

«Дорогой папа Вилли Битрих, где ты набрал такое убоище?!» – со всей ситуативной несправедливостью думал доктор, адресуя негодование бригадефюреру, который, в общем, комплектацией медчасти заниматься не должен.

Залитый кровью операционный стол и солдат с развороченным бедром. Судя по дыре – осколок, минометный, не иначе. Рана выглядела жутко, но была неопасна – справились, невзирая на тупость гренадера Оберсдорфа. Но сколько еще ожидает очереди! И скольким еще суждено в эту очередь попасть! Русские безостановочно долбили эшелонированную оборону, как шахтеры в забое.

Санитары вынесли раненого на носилках, Швальм привычно поднял руки ладонями к себе и оглянулся назад, где коллега Дитрих только что справился с очередной операцией.

– Дитрих! – позвал Швальм.

– Уже тридцать шесть лет, а все Дитрих, – отозвался коллега.

– Я смертельно устал. Тринадцатый за сегодня!

– У меня десятый, но подтверждаю – ноги уже не держат.

Врачи работали посменно, но смены каждый раз выдавались жаркими: спасибо парням с той стороны окопов – не оставляли медиков без практики.

– Как думаешь, Дитрих, не придется рвать когти, как тогда, в январе?

– Да-а-а… – протянул тот, – плотненько сегодня укладывают. Слышишь, какой грохот?

Палатка отозвалась, зашатавшись на опорах вслед очередному рукотворному грому. Под полог просунулась фигура гренадера с санитарной повязкой на рукаве. Веснушчатая физиономия в пороховой гари, под каской и вязаным подшлемником личность установить не представлялось возможным. Поэтому Дитрих обратился нейтрально:

– Эй, ты!

– Я, герр унтершарфюрер! – санитар вытянулся в струну, звякнув противогазным чехлом.

– Не ори. Вольно.

– Прошу простить, герр унтершарфюрер! Только что с передовой, ничего не слышу!

– Ты очень кстати, как там обстановка? – спросил Швальм.

Шутце улыбнулся, прокопченную физиономию разрезал полумесяц белоснежных зубов, причем половины не хватало.

– Танки, герр роттенфюрер! Танки и русские панцергренадеры! Нас вышибли из первой линии окопов, но мы вышибли их обратно – сейчас снова ползут! Очень близко подобрались – между окопами метров триста. Я думаю…

– Свободен, солдат, – перебил его Дитрих. – Кру-у-угом! Марш отсюда.

– Вот так. Танки. Насколько я понимаю, сейчас разведают слабые места в обороне, а потом вдарят из пушек. А ведь и сюда попадет, если что, – сказал Аларих, когда гренадер покинул палатку.

– Ну… пока не попадает. В конце концов, наши кишки рано или поздно долетят до Господа Бога, так какая разница: когда? – философски заметил Дитрих, – эй, Йост, помирать не страшно?

– Страшно, – признался Аларихов фельдшер.

– В ботинок-то еще не наложил? Вот сейчас ка-а-ак накроют «катюшами»!

– Так, герр унтершарфюрер, кто на передовой был, тому сраться не привыкать. Накроют «катюшами» – постираю штаны и всего делов.

– Если «катюшами», то стирать будет нечего, – проворчал Швальм. – Соскребут ошметки да зароют с умеренными почестями. Это если будет кому соскребать.

Фельдшер ничего не ответил, потому что у входа послышалась какая-то возня.

– Следующая порция мяса, – сказал Дитрих и ошибся.

Это было не мясо. В палатку вошел трехзвездный унтер-штурмфюрер в подозрительно чистой шинели и фуражке.

– Господа… – он обвел взглядом помещение. – Кто из вас военврач роттенфюрер Аларих Швальм?

– Хайль Гитлер! – оглушительно рявкнул Йост, вскинув руку в старом римском салюте.

Офицер поморщился.

– Так кто?

– Я, герр…

– Отставить устав, – ладонь в черной перчатке запретительно рубанула воздух. – Роттенфюрер, вас отзывают с фронта.

– В чем, собственно, дело?

– В этом, – офицер извлек конверт официального вида. – Вот предписание. Вы немедленно отправляетесь со мной в Берлин.

– Но у меня раненые!

– Понимаю, – кивнул он. – А у меня приказ. Желаете обсудить?

Вот так началась история доктора Швальма, точнее, та ее часть, которая впадает ручейком в русло истории основной.

* * *

В столице господин Швальм пробыл совсем недолго – двое суток.

Времени как раз хватило, чтобы умеренно получить по шапке в медицинском управлении СС на Вильгельмштрассе – «за безответственное отношение к собственному таланту и подготовке, на которую Рейх потратил немалые деньги», а еще получить предписание явиться на Пюклерштрассе, 16 в берлинском Далеме.

Аларих удивился.

Он знал, что на Пюклерштрассе располагается штаб организации «Аненербе». Откровенно говоря, о «Наследии предков» слухи ходили самые дикие, но Аларих Швальм обладал чрезвычайно дисциплинированным умом, чтобы успешно фильтровать девять десятых этого информационного белого шума. Его мало волновали исследования рунической магии, духовные практики тибетских сект и поиски арийской прародины. Точнее, не волновали вовсе. А это и было главным наполнением шепотков и пересудов, связанных с названием «Наследие предков». Зато доктор знал, что «Аненербе» проводит уникальные исследования в области медицины, биологии и антропологии. Так не научные ли его изыскания послужили причиной вызова-перевода-назначения?

Разумно решив, что лучше один раз увидеть, он отправился в Далем и в указанный срок вошел под сень уютного двухэтажного особняка, чьи большие окна были по-военному заклеены бумажными полосами крест-накрест.

Именно так. Швальм потребовался Родине именно в качестве ученого, а не «военреза», «которых и без вас достаточно».

Ну что же?

Зачисление в отдел R и первым поездом – в Мюнхен.

Но его путь лежал немного дальше. В жутковатое… да что там, жуткое место – концентрационный лагерь Дахау. Под крыло начальника отдела R гауптштурмфюрера СС Зигмунда Рашера в качестве куратора направления… Какого?

* * *

Лагерь выглядел снаружи очень даже миленько, по крайней мере со стороны входа для персонала. Так, по первому впечатлению – обычный закрытый объект имперского подчинения, а вовсе не фабрика смерти. Имперское подчинение красовалось над воротами в виде орла, усевшегося на венок-и-солнце. Рядом стоял комендантский дом, два этажа с мансардой – белая штукатурка, железная крыша и флаг со все тем же символом солнца. За кирпичным забором высились ели, а перед входом – старая ива с облетевшими по зимнему времени листьями.

На КП доктора тщательно проверили и пустили в дом, где прямо за дверьми его встретил запыхавшийся, будто после быстрой ходьбы, человек лет тридцати трех – тридцати пяти.

Был он невысок – ниже Алариха, носил партикулярное платье, а лоб его в скором времени угрожал соединиться с затылком. Кажется, такие лбы отчего-то считают принадлежностью ученого люда.

– Здравствуйте, коллега! – человек радостно улыбнулся и раскрыл руки, словно для объятия, от которого, впрочем, удержался, просто пожав руку. – Очень, очень рад! Мне вас-то и не хватало! Позвольте представиться: Зигмунд Рашер.

Он кивнул, подражая каким-то прусским офицерам из синема, отчего его черные волосы колыхнулись и пришли в беспорядок.

– Роттенфюррер Аларих Швальм прибыл в ваше…

– Ах, оставьте. Я, конечно, ваш начальник и все такое, и звание у меня – гауптштурмфюрер, но, право, коллега, если мы будем звать друг друга «герр роттенфюрер» и «герр гауптштурмфюрер», на научную работу у нас времени не останется! Совсем! Я ж вас не на плацу маршировать пригласил… Зигмунд, я для вас Зигмунд, если, конечно, в неофициальной обстановке.

И он снова протянул руку.

– Ну, что же? Сперва заселим вас или вы голодны с дороги?

– Не голоден.

– Отменно. Тогда пойдем к вашему новому месту жительства, коллега!

– Я бы предпочел ознакомиться с фронтом работ…

– Пустое! Успеете еще ознакомиться.

Они вышли на другую сторону, направляясь к зданиям за линией елей.

– Вы, простите, не из брезгливых, коллега Аларих?… Имя-то у вас какое… эпическое!

Доктор Швальм не удержался – скривил рот.

– Зигмунд, я почти год провел на передовой. Думаю, что видел все, что только отпущено человеческому воображению.

– Это вы заблуждаетесь… – Рашер хитро прищурился. – Но я не об этом. Я о моральной стороне дела. Вы же, наверное, наслушались о нас всякого.

– Если честно, я о вас услышал ровно три дня назад. А о моральной стороне дела вообще думать не склонен. Все что на пользу – морально. Кроме того, я – ученый, мною движет сильнейшее любопытство.

– Настолько, что вы готовы ставить эксперименты над людьми? Смертельно опасные эксперименты. Многие наши пациенты погибают во имя нашего с вами любопытства.

– Зигмунд… – Швальм прижал руку, свободную от чемодана, к сердцу. – Это же война! От нашей дивизии за январь-февраль осталось семьсот человек! Из десяти тысяч! А уж сколько русских наколотили – не сосчитать! До либеральных ли соплей теперь, после такого?! Если вы… мы убьем еще десяток-другой, чтобы спасти тысячи, – считайте, что моя совесть спит или ушла в бессрочный отпуск. Тем более что пациенты – из числа врагов (в широком смысле), которые выпотрошили мою дивизию совсем недавно, да и теперь продолжают со всей страстью.

Рашер мелко потер ладони, демонстрируя одобрение.

– Отлично! Вижу, что я в вас не ошибся… А то, знаете ли, обмороков и нервных срывов уже насмотрелся. В вас сразу видно военного человека – не напугаешь!… А вот мы и пришли. С новосельем!

Новоселье случилось в офицерской казарме – чистая, хоть и тесная комната, удобства общего пользования на этаже и кровать! Нормальная кровать с белым, хрустящим бельем! После ледяного ужаса под Ржевом это выглядело как генеральная репетиция рая. Ведь человеку, в сущности, так немного нужно!

Насчет рая, впрочем, доктор Швальм поторопился.

Разувериться в райской сущности этого места ему предстояло на следующий день. Ознакомительная прогулка по лагерю сильно поколебала его уверенность в том, что он видел «все, что только отпущено человеческому воображению». Не все, не все видел доктор Швальм.

Хотя… лично для него – да – это был такой усеченный вариант «почти рая». Тепло. Уютно. Регулярная кормежка настоящей горячей пищей. Нормальный сон по восемь часов в день. Интересная научная работа, к которой он готовился всю сознательную жизнь, и это вместо десятка операций за смену среди холода и лютой грязи.

Интересная работа, кстати, оказалась прямым следствием его исследований в области реаниматологии. Месяц длился «условно испытательный срок», как окрестил это время доктор Рашер.

Поначалу было жутко.

Не каждый день доводится ученому-медику топить живых людей в ледяной воде, когда они орут так, что приходится вставлять беруши.

– Берушами не пренебрегайте! Можно заработать известные проблемы со слухом. Акустика в помещении выше всяких похвал, так что… – предупредил его ассистент Франц Ледваль перед первым опытом в лагерной практике Алариха.

Потом доктор Швальм пациентов реанимировал, тщательно фиксируя результаты воздействия гипотермии на организм с учетом его «оживленческой» специфики.

И что?

И ничего – быстро втянулся, став практически незаменимым специалистом в этом начинании Зигмунда Рашера.

А совесть?

Совесть, как и обещал Аларих, ушла в отпуск. Хоть и пришлось в первую неделю пару раз крепко напиться в компании все понимающего ассистента Ледваля. В конце концов – это были враги Рейха, которые отдавали жизнь и здоровье для блага будущих поколений.

– Ну, Аларих, сердечно поздравляю, – сказал Рашер через месяц, вызвав Швальма в свой кабинет для официального разговора. – Я в вас не сомневался, но порядок есть порядок. Свою квалификацию ученого-практика вы подтвердили полностью. Я, признаться, все ждал, когда вы спросите: а как же руководство собственным проектом, который вам предварительно наобещали? А вы, Аларих, – прямо как Прометей, терпели молча. Неужели не любопытно? Или это жизненная позиция – не задавать лишних вопросов?