Текст книги "Опасные земли"

Филипп выехал навстречу, не обращая внимания на друга, и представился, поименовав затем и своих товарищей. А потом ему в голову пришла ценная мысль.

– Послушайте, любезный купец, а вы не проезжали через Шиме?

– Конечно, проезжал, у меня там лавка.

– Вас сам Господь послал, не иначе! – воскликнул Филипп. – Не разделите ли с нами воду и хлеб? Или, быть может, чашу вина?

Купец согласился, а отряд принялся неспешно разоружаться. Когда доспехи заняли место во вьюках, а телеги встали у обочины, рыцарь принялся выспрашивать купца, что он слышал о странных делах вокруг Шиме.

– Да, дела странные, господин. Местные напуганы, все боятся чумы в Сен-Клере и еще хрен знает чего, простите, конечно. По мне – глупость. Но вот факт: никого туда и калачом не заманишь. Только плюются, вот как ваш друг давеча, да поминают то Бога, то черта.

– Черта?

– И черта тоже. Но мне-то в Сен-Клер без надобности, а живу я далековато, так что подробности мне не шибко интересны. Главное, что не чума.

– А отчего вы так уверены?

– Так ума большого! – купец аж руками всплеснул. – Если эта болячка завелась, то через неделю вся округа валялась бы вповалку. А никто не валяется.

– Вот умный человек, – похвалил такую сообразительность Уго, стоявший рядом. – Я о том же.

– Так что там про черта и прочее «хрен знает что»? – уточнил Филипп, подливая купцу вина, разбавленного водой. – Видите ли, я как раз еду туда с проверкой по приказу Его Светлости герцога. Так что мне не без интереса.

– О-о-о, ваша милость… Я, как вот господин подметил, не дурак и человек деловой. Поэтому не вникал в ту ересь, что несут местные. Знаю только, что туда никто не ездит уже с месяц. Вот только странно, что и оттуда никто не ездит – вот это да, это я никак объяснить не могу. Как будто вымер город! У меня в Шиме свояк, верно говорит: уж месяц оттуда ни человека, ни весточки. Только я деловой, а это дело ну совершенно точно не мое. Уж извиняйте, что не помог, – пространно ответил купец, залпом осушив бокал.

Пришлось пожелать торговцу доброго пути и самим отправиться в дорогу. Когда телеги сворачивались с привала, ведомые возницами, негоциант снова подъехал к Филиппу.

– Вы, ваша милость, того… я бы на вашем месте искал укрытие. Оттуда идет гроза, и сильная, – он указал рукой на восток. – Чуете, как парит? Нам-то все равно, через милю будет постоялый двор, а если вам вперед поспешать, то поспешайте быстрее, потому как едете вы аккурат на грозу.

– А нет ли в той стороне жилья? – спросил Жерар, который, с одной стороны, был рад расстаться с доспехами, а с другой – отчаянно не желал трястись в седле под дождем.

– Жилья нету, зато есть заброшенная мельница, – сказал купец. – За леском, наверное, в полумиле, а может, меньше. Амбар при ней худоват, но все лучше, чем под открытым небом!

С караваном расстались слегка за полдень и поскакали дальше. Перспектива вымокнуть не радовала никого, посему шли на рысях. Лесок, из-за которого вышел торговец со своими телегами, располагался на всхолмье, какая-никакая, а высота, что сильно скрывала горизонт. И не было на его видимой части и следа туч или иных грозовых примет.

За топотом копыт слышалось, как лучники спорят о том, будет ли гроза, а если будет – заденет ли отряд или суждено ей пройти мимо. Уго в это время подозвал слугу, который происходил из недалекого Берниссара, а значит, мог знать местность. Завязался разговор: правда ли есть такая мельница, поместится ли там личный состав, можно ли укрыть лошадей, не рухнет ли мельница им на головы – ведь заброшенная.

– Не, вашество, не рухнет. Ну, наверное. Старая-то она старая, но слажена крепко.

– Точно не рухнет? – спросил Уго.

– Не, вашество, не должна.

– Почему тогда забросили, раз так добро построена? – продолжал допытываться германец.

– Чтоб я знал, вашество! – слуга одернул лошадь, которая вознамерилась затеять ссору с конем де Ламье и уже косила глазом, заложив уши. – Но-о-о, проклятая! А ну, тихо мне! Прощения просим, вашество… там ведь как? Впереди речка Эско, и немаленькая. У мельницы – мостик. И вот его-то местные содержат в порядке, потому как переправа. А мельница у переправы – это ж святое дело, удобно и прибыльно.

Почему забросили – бог весть. Может, хозяин помер без наследников, а имущество теперь выморочное, может, еще что.

– Далеко делать крюк до этой вашей мельницы?

– А это, вашество, никакого крюка. Нам все одно в ту сторону сворачивать.

– Почему?

– Потому что бобры, чтоб им пропасть. Выше по течению бобриная заводь, деревьев нагрызли – ужас! Так по весне было сильное половодье, и все эти бревна понесло вниз. Так мост-то, что перед нами, сшибло. Так что, вашество, теперь у мельницы единственная человеческая переправа, если вы понимаете, о чем я, – просветил де Ламье слуга.

– Чего раньше молчал? – нахмурился немец.

– Так не спрашивали, чего, думаю, лезть? Все равно в ту сторону повернем, все сами увидите.

– А точно ближайший мост не починен стоит до сих пор – с весны времени-то уже сколько прошло?

– Точно, вашество. Я ж в мае на побывку к родне ездимши, так все видел. Сомневаюсь, чтоб до июня местные почесались – лентяи, вашество.

С тем, что вокруг все лентяи, Уго был совершенно согласен, поэтому услал слугу в тыл колонны, а сам бросился распоряжаться насчет «не пропустить отворотку» за лесом.

Поднявшись на всхолмье, друзья смогли рассмотреть горизонт во всей красе. Купец не соврал – обзор, вырвавшийся из-под лесного утеснения, стал нерадостен: небо вдали чернело и бурлило тучами, а зарницы полыхали на обе стороны по десятку за раз. И обещало то «вдали» в короткое время сделаться очень даже «вблизи».

– Я ж говорил… – один из лучников пихнул товарища в бедро.

– Говорил, говорил, какая теперь разница! – жандарм Лаленова знамени встревоженно перекрестился. – Валить надо, и быстро! Ишь как сверкает!

– А вот это очень правильная мысль, – постановил Филипп, слышавший разговор яснее ясного, потому как отряд остановился на гребне холма и копыта временно замолкли. – Уго, где там твой слуга? Пусть едет вперед и показывает дорогу, теперь бы нам пошевеливаться!

И кавалькада стала пошевеливаться.

Коней пустили сперва рысью, вскоре удлинив аллюр до галопа. Подковы принялись вышибать пыль из дороги, а обычные путевые пересуды разом сошли на нет – отряд мчался стрелой в молчании, рассекая пространство под голубой бездной навстречу тучам. Филипп только мучился мыслью: выйдет ли разместить всех коней в амбаре, а если нет – будет ли навес, да влезут ли люди в здание. Толпа все же набиралась немаленькая.

Тучи стремительно накатывали, поглощая небо. Поднимался ветер, пока еще слабый, но с большими перспективами, и не обещали те перспективы ничего хорошего – сквозняк мог обратиться бурей.

Отряд свернул за лесом налево – к северо-востоку. Промчавшись вдоль холма, колонна въехала под шеренги плакучих ив, что возвещали близость реки. За ними нашлась и обещанная мельница, и целый с виду мост на деревянных опорах. Постройки, сложенные из белого известняка, если и были заброшены, то совсем недавно – крыши прохудились, но не рухнули, а стены выглядели вполне крепко. Лишь мельничные лопасти упали с ворота и валялись теперь подле выкладки фундамента, обрастая мхом.

Ивы на том берегу реки скрыли грозовой фронт, но ветер стал налетать все ощутимее, короткими шквалами, которые заставляли деревья приветствовать отряд взмахами ветвей.

Пока люди размешались в мельнице, а кони – в амбаре и под уличным навесом, внимательный де Ламье вышел на дорогу у моста, принявшись рассматривать грунт. К нему подбежали Филипп и Анок с целью увести товарища под крышу.

Уго, не обратив внимания на крики «Уходим, уходим, скорей, скорей!», встал на колено, смахнул рукой песок.

– Смотрите, здесь кто-то проезжал, совсем недавно, самое позднее – утром.

– Конечно, проезжал. Восемь телег и с десяток конных, – сказал Анри. – Это наш знакомый купец, если ты такого помнишь.

– В ту сторону – через мост. Видишь, куда следы смотрят?

Лучник присел рядом с Уго.

– Да, следы свежие.

– Я позволю себе вас побеспокоить, господа! – де Лален заметно нервничал. – Я заметно нервничаю! Побежали-ка в мельницу, а то вымокнем!

– А кони-то боевые, видишь, какие подковы и как глубоко вмята земля? – сказал Уго.

– Ну кони, ну боевые! Что с того! Мало ли кто тут ездит – единственная переправа на два лье вокруг! – не унимался Филипп. – И с чего ты вообще взял, что следы утренние?! Неделю дождя не было, они могут быть с вчера, а то и трехдневные!

Анри переглянулся с Уго, протянул руку к валявшейся у следа россыпи конских яблок, отщипнув кусочек, отправил себе в рот, пожевал и сплюнул.

– Свежее, не раньше утра.

Немец тоже отхватил кусочек яблока в щепоть и, задумчиво почмокав:

– Нет, точно не трехдневное, – постановил он. – Не нравится мне все это.

– Удивительно, он наелся конских какашек, и ему не понравилось! Давай под крышу, а то уже накрапывает!

Это была правда. Накрапывало. Сверившись с реальностью, друзья побежали к мельнице, которая украла их и от дождя, и от наших глаз.

Глава 2
Художник

В тот жаркий июльский день, когда антиквар совершил опрометчивый визит в жилище наркомана Димы, бюро судебно-криминалистической экспертизы на Екатерининском проспекте жило размеренной жизнью, перерабатывая и изучая регулярно поступающую не-жизнь, – огромный мегаполис исправно снабжал криминалистов работой.

В отделе экспертизы трупов… пардон, на отделе, как принято говорить среди тамошних старожилов, было прохладно. А в секционном зале и вовсе холодно. Вовсю пахали холодильники, кондиционеры и вытяжки, воздух пах формалином, спиртовыми растворами и еще чем-то настолько негуманоидным, что подмывало признать эти ароматы транс-гуманоидными, а то и постгуманоидными.

Сотрудников такая экологическая обстановка не волновала. Работники скальпеля и зажимов функционировали вполне штатно и, так сказать, гуманоидно, являя резкий контраст между жизнью и бывшей жизнью. Надо отметить, что вызывающая человечность проснулась в этих стенах не просто так – была она привнесенной, имея устойчивый автокаталитический характер, сиречь постоянно усиливаясь ближе к финалу трудовых будней.

Причину звали Дарья Михайловна по фамилии, кажется, Ицхакова. Была она ординатором нечеловеческой красоты с длинными ногами, кои медицинский халат не мог да и не желал прятать, тонкой талией и водопадом медно-рыжих вьющихся волос. Комплектацию дополняла пара огромных зеленых глаз, которые в минуты гнева темнели до почти океанских оттенков.

Понятно, что мужское население, начиная с престарелого завхоза, заканчивая юным лаборантом Жорой, испытывало постоянный самоподдерживающийся энтузиазм от такого соседства. Дарья Михайловна была со всеми вежлива, неизменно приветлива и весела, а заодно – индифферентна к знакам внимания, что по общему шовинистическому мнению подтверждало тезис: у рыжих нет души.

Впрочем, радость от ее присутствия не спадала.

Так и сегодня, старший медэксперт, доктор Семенов, которому ассистировала Дарья, работал с огоньком, сыпал умными фразами, своевременно острил, словом – трудился, как юный бог, пусть и перевалило ему слегка за полтинник. Молодой лаборант Жора не мог составить ему ни малейшей конкуренции, не говоря о коллеге Виталии Павловиче, который трудился в кабинете за стенкой над какими-то отчетами.

– Извольте видеть, Дарья Михайловна, гипотермия, одним словом, замерз до смерти. Прошу зажимчик…

На секционном столе покоилось тело, которое потрошили доктор и ординатор. В углу, возле жужжащего компьютера, сидел лаборант, старательно тыкавший в кнопки клавиатуры, чтобы занести патологоанатомическую мудрость в бланк. Иногда его дергали, заставляя вытаскивать из холодильника новое тело в компании санитара, увозить тело старое в его же компании, подкатывать столик с инструментами или готовить чай в предбаннике за стенкой.

– Хотя, казалось бы, уже полтора месяца ночью не ниже плюс двадцати имени товарища Цельсия! – продолжал доктор. – Однако не забудьте взять образец крови, м-да, направим в лабораторию. Уверен, что напился водкою…

– Интересно, как сумел замерзнуть? – прощебетала ординатор. – Все-таки не зима.

– Не имею представления. Да и вы очаровательную голову не загружайте – пусть полиция думает. Хотя, судя по следам на коже, почти наверняка уснул в рефрижераторе. Накушались до положения риз и уснули. Да-с, не умеете пить, не надо и учиться.

Пальцы доктора ловко управлялись с инструментом, что-то добывая из нутра покойного.

– Слышите, Жора? – окликнул он лаборанта. – Не стоит злоупотреблять, особенно на рабочем месте!

Лаборант оглянулся, подумав, что его вот опять сейчас оторвут от заполнения бланков, но случая дополнительно рассмотреть круглый ординаторский зад не упустил. Дарья этот осмотр засекла и ободряюще улыбнулась Жоре глазами, улыбнулась бы как положено, да только лицо находилось в плену медицинской маски.

– Ну-с, вроде бы закончили, – констатировал доктор. – Дарья Михайловна, не сочтите за труд потом все оформить как надо. А вы, Жора, позовите санитара, верните покойного на место и давайте следующего. Кстати, кто у нас на очереди?

Лаборант очистил прозекторскую в направлении санитарном, а Дарья ловко избавилась от перчаток, дошла до стола с гроссбухом подле раковины для инструментов. Зашелестели страницы.

– Римская, Татьяна Илларионовна, 1992 года рождения… – начала было она.

– Ой, блин, простите! – перебил ее Семенов, стягивая маску. – Вот это настоящий кошмар и никаких для нас загадок! Вы видели тело?

– Нет.

– А я видел, пока оформлял вчера. Татьяна Илларионовна и ее супруг, кажется, Петухов… честно говоря, пробрало, а ведь двадцать лет на боевом посту, черт. Как увидел, так со вчера хочется выпить!

– Да что ж там такое?

Семенов со значением поглядел на младшую коллегу, и читалось во взгляде превосходство опыта.

– Заткните ушки, Дарья Михайловна, – палец указующе уставился в потолок, аккурат на прогуливающуюся муху. – Там, Дарья Михайловна, пиздец! Извините мой французский!

Ординаторша присела на табуреточку возле застекленного шкафа с инструментом, закинув ногу на ногу, что получилось против ее воли весьма соблазнительно.

– Такое ощущение, Илья Робертович…

– Я уже много раз просил! Просто Илья! – доктор запрещающе воздел ладонь.

– …что вы мне сюрприз на Новый год готовите!

– Это никакой не сюрприз, – сказал он и внезапно, не для вида, вовсе не рисуясь, помрачнел. – Это не дай бог. Никогда с подобным зверством не сталкивался.

Доктор перекрестился, а из кабинета за стальной дверью послышались голоса.

– Жора! Вот это надо отнести завотделом и поставить печати, – бубнил кто-то, скорее всего, доктор Виталий Павлович.

– Я сейчас не могу, мне Семенову помогать.

– Ты пока препираешься, давно бы уже сбегал.

– Сперва вот, а потом вот, сбегаю.

– Ну, мы работать-то будем? – грубый голос санитара.

– Давай, одна нога здесь, другая – там, – опять Виталий Павлович.

– Так Илья Робертович пока не отпустит… – заныл Жора.

– Мне уйти или работать будем? – бас санитара.

– Ну сами же видите, Виталий Павлович!

– Иди, иди уже, понабрали трудоголиков, понимаешь!

Вошел санитар – низенький и грузный мужик с двухдневными следами всякого отсутствия бритвы. В секционном зале воцарилась трудовая суета, в ходе которой лаборант и санитар при моральной поддержке доктора Семенова перегрузили тело неосторожного пьяницы со стола на каталку, а потом принялись выяснять, кого доставать следующим: Татьяну Ивановну Римскую, как записано в книге, или ее не менее покойного супруга. В это время лаборант робко поинтересовался у Дарьи Михайловны, что она делает вечером, а та, в свою очередь, как поживает Жорина девушка с пятого курса Мечниковки, чем повергла лаборантскую душу в совершенное смятение.

Пока Жора пытался прояснить ситуацию, что, мол, никакая она не девушка, в смысле девушка, но не его, доктор и санитар пришли к согласию, о чем возвестил Илья Робертович, велевший увозить «готовенького» в холодильник, а в зал явить тело Татьяны Римской. Иваныч и лаборант обернулись споро, вернувшись из холодильного помещения с рядами мрачных ячеек, в пять минут. Доктор взглянул на прибывших, а потом на каталку, после чего вопросительно – на санитара.

– Ох, лом мне в жопу!.. – прокомментировал увиденное бывалый Иваныч, разглядевший останки Татьяны Римской.

– И я о том. Ты же вчера не дежурил? – доктор Семенов был профессионально сумрачен. – Голова вот, значит, а тело, значит, отдельно. М-да-а-а… Ладно, Иваныч, Жора, перекладывайте!

Пока лаборант и санитар совершали обратную операцию перемещения, Дарья Михайловна, писавшая диссертацию про то, что можно сделать с человеческим телом на криминальном поприще, а значит, насмотревшаяся куда больше, чем отпущено среднему обывателю, почуяла, как холодеет. И дело было не в морозном климате прозекторской.

Слишком неправильным было то, что она увидела, в чем ее, без сомнений, поддержал бы антиквар. Стол украшала оторванная голова с ошметками жил и белеющим хребтом из шеи, причем положить ее пришлось на щеку – иначе она все время скатывалась. Впечатленный лаборант с грохотом доставал инструменты, руки его не желали слушаться, а доктор тихо ругался.

– Ладно, бес с ним! – постановил он наконец. – Пусть тело полежит на каталке, а мы сперва разберемся с верхней частью, мда-с… Иваныч, побудешь пока тут?

– Да чего, на, Робертыч, побуду, мне ж все равно, на, – пробасил санитар, маскируя матюги междометием «на».

– Доставайте перчатки, Дарья Михайловна!

Эксперты – юная и опытный, захлопали латексом, а после приступили к голове, в то время как Жора засел за постылые бланки, а Иваныч донес себя до стула у дверей и незамедлительно задремал. Голова ворочалась в пальцах доктора, клавиатура стрекотала под лаборантским натиском, компьютер жужжал, тело покоилось на каталке у прозекторского стола. В воздухе, пронзенном могучими хирургическими лампами, как и прежде, витали негуманоидные ароматы, слегка разбавленные умеренным водочным выхлопом изо рта Иваныча. Потолок топтала муха.

И все было нормально, как всегда.

– Результат первичного осмотра подтверждаю. Акт декапитации произведен методом скручивания и прямого разрыва тканей. Время смерти подтверждаю. В области скуловых дуг повреждения в виде гематом черного и темно-синего цвета, предположительно в форме большого пальца на правой скуле и четырех пальцев на левой. С большой долей вероятности переломы лицевых костей. Уточнить после вскрытия тканей. Скальп частично отделен от черепа, по линии от правого уха до затылочного отверстия. Волосяной покров несет множественные следы травматического удаления. Надрыв левой ноздри порядка пяти-шести миллиметров. Нижняя губа имеет сквозную рану, предположительно прокушена – уточнить путем сличения зубов покойной с формой раневого следа. Глазные щели… Дарья Михайловна, какого, простите, черта?

Последнюю, неуставную, фразу доктор адресовал рыжей ординаторше, которая вдруг резко отскочила от стола, заставив Семенова обернуться на движение.

– Ну? – требовательно спросил он, уставившись на Дарью.

Та лишь ткнула пальцем в синем латексе куда-то за спину доктора.

– Да что?! – рявкнул тот, прервав стрекот клавиатуры и санитарский сон.

Иваныч выпрямился на стуле, а лаборант Жора с кафельным скрежетом провез стул по полу, отодвигаясь от компьютера. Доктор Семенов, несмотря на вдохновляющее присутствие Даши, быстро утрачивал терпение, потому как не нравилось ему нарушение плавности в работе, да и вообще – что-то ему перестало нравиться.

Перед взором как будто метнулась тень, затмившая даже беспощадный свет ламп. Сердце дало сбой, пропустив удар.

«Какого ж лешего, а?! В отпуск мне надо», – пронеслось в докторской голове.

А тут еще ординатор, не хватало истерик, тыкает пальцем и мычит! Это, граждане, перебор!

– Глаза! – сумела в итоге побороть себя Дарья.

– Что глаза?!

– Открылись!

«Ну, блин, вот нельзя баб до профессии допускать, даже таких!» – решил доктор и выпрямился.

– Дарья Михайловна… – фокусов со зрением и сердцем больше не было, но в мозгу как будто засела тупая игла, а виски как тисками сдавило, но Семенов справился. – Вы что, рефлекторного сокращения мышц никогда не видели?!

«Это на вторые-то сутки?» – подумал он против воли и обернулся к столу.

Голова глядела на него, широко открыв глаза.

– Обычное сокращение мышц! Вот! Редко, но бывает! Достали из холодильника, тут тепло, плоть оттаивает и… – неизвестно, как долго доктор успокаивал бы себя, собственную подступающую мигрень и внезапно одуревшего ординатора, как вдруг замолчал.

Пришлось замолчать.

Потому что глаза не просто открылись. Они смотрели. Семенов мог поклясться, что зрачки внезапно сузились, словно среагировав на яркий свет.

В прозекторской раскатился парный грохот. Природа первой его половины была понятна – Иваныч вскочил, уронив стул. Насчет второй части были сомнения – кажется, за спиной опрокинулась каталка. Лаборант Жора как-то нелепо взмемекнул и принялся медленно вставать, а ножки стула издали еще один отвратительный скрип по кафелю.

Все трое пялились куда-то за спину доктору. Тот очень хотел посмотреть, что там такое, почему нормальные его коллеги, многие из которых испытаны годами анатомичек, все разом потеряли спокойствие и ведут себя как истеричные барышни. Очень хотелось, но его как заморозило. Он не мог не только повернуться, но и поднять руку.

И не мог до тех пор, пока сзади, вдоль его ног не легла тень, зыбкая, но вполне явственная – что-то закрыло медицинский осветительный прибор о трех лампах.

Доктор Семенов с тягучим усилием, словно воздух стал плотнее воды, развернулся на каблуках и тут же рухнул на задницу, пребольно ударившись о ножку секционного стола. И это было очень хорошо – резкая боль не позволила потерять сознание от невозможного, неописуемого ужаса.

Перед ним стояло, покачиваясь, нагое безголовое тело Татьяны Ивановны Римской. Голова на столе медленно развела челюсти, чтобы потом с клацаньем их захлопнуть. Тело подняло ногу и сделало шаг, а потом еще один.

Доктор закричал, закричал изо всех сил, силясь разорвать ощущение кошмара, окутавшее его.

* * *

Художник с необычной для славянского туземства фамилией шел по коридору, что устремился от света во тьму. Свет при входе в судебно-криминалистический морг сменял полумрак в глубине здания – не совсем тьма, только если в смысле онтологическом. Да и морг, строго говоря, был не морг, а Бюро судебно-криминалистической экспертизы, на территории которого помещалась и обязательная трупорезка вместе со всеми ее холодильными и расчленительными атрибутами. Вот туда-то и нацелил художник носы старомодных летних сандалий.

Если приглядеться внимательно, пенсионер был не вполне обычным.

С одной стороны, несомненный дед. Лет ему на вид… да поди разбери, сколько! Может, семьдесят? Однако, найдись кому поинтересоваться, можно было рассмотреть на левом запястье художника страшноватый шрам, явно осколочной природы, который, змеясь, убегал глубоко под рукав его парусинового пиджачка.

Осколок в руке мог накликать мысль по нынешним временам почти крамольную: не ветеран ли Великой Отечественной? Но это значит, хронометр его оттикал хорошенько за восемьдесят как минимум. Вот тут и крамола – двигался дедушка невероятно бодро и легко, а тросточку носил как будто лишь для солидности. А так подумать, почему обязательно та самая война? Ветеранский статус вместе с ранением легко было заработать в самом широком ассортименте – от Кореи до Афганистана, а то и африканской или вьетнамской экзотики.

Подумав об Афганистане, гипотетический наблюдатель мог бы и успокоиться, – солдаты той войны как раз вступают в подходящий возраст с белыми головами, но еще крепкими мускулами. Но странного бодрого пенсионера никто не разглядывал и приобретенными несовершенствами не интересовался – в тот летний день странностей хватало в самом Бюро, всем было не до постороннего дедушки.

Он щелкал тростью по кафельному полу, невозбранно продвигаясь вдоль дверей, каталок и многочисленных плакатов служебного назначения: чисто медицинских, по гражданской обороне, охране труда и технике безопасности; двигался он к повороту, за которым ждала лестница в полуподвал. Как раз оттуда пробочно вылетели три доктора или не доктора – словом, обладатели белых халатов. Они-то и организовали начальный этап нездоровой суеты, на которой заканчивалось участие художника в одной из прошлых глав.

– Семенов, не ори! – проорал один.

– Сам не ори! – крикнул другой, поддавая шагу, так что полы халата заполоскались в воздухе. – Что мы Василенкову говорить будем?!

– А вот это вопрос! – третий не кричал, но все равно говорил громко и заполошенно. – Не уехать бы в дурку!

Первый заныл сквозь зубы, словно мучаясь по стоматологической части:

– Пусть Василенков сам идет и разбирается, даром, что ли, доктор наук! – он вновь заныл, продолжив непонятно, как будто читал давнюю мантру. – М-м-м!!! Доктор он! Заслуженный! Отличник 300-летия Санкт-Петербурга! Заслуженный работник имени Бехтерева! А у меня ассистентка в обмороке и лаборанта надо откачивать!

– И меня! – поддакнул третий, догоняя рослого коллегу.

На этих словах троица поравнялась с художником, который вместо того, чтобы уступить дорогу, шагнул наперерез.

– Здравствуйте.

Люди в белых халатах с невыясненными должностями как на стену налетели.

– Ты кто? – невежливо сказал первый.

Художник вздохнул, скучным голосом повторив:

– Я дед покойного гражданина Петухова, – и внезапно резким хлестким рыком: – С телом моего внука проблемы?!

Первый не обратил никакого внимания на неожиданный аффект, раздраженно отпихнул помеху в сторону, закричав:

– Какого лешего посторонние?! Куда охрана, я не знаю! – и помчался дальше, точнее, сделал попытку.

Пока второй собирался сказать горюющему родственнику, что прием граждан происходит в другом крыле и надо бы уважаемому проследовать, как горюющий родственник перехватил трость под самый кончик, а рукоятью, как крюком, сцапал первого за плечо.

– Сто-ять!

– Что?!! – первый развернулся. – Да ты знаешь, мля, что тут проис…

– Предполагаю, – ответил дед и произнес не вполне понятную фразу: – У вас никого не ранили? Не поцарапали, не укусили?

Первый смог только захлопать ресницами – видно было, что дозу впечатлений одного дня ему уже не переварить. Он повел захваченным плечом, взмахнул рукой, отшибая трость.

– Ты, козел! Ты чего себе позволяешь?!

Трость описала полукруг, повинуясь чужой руке, чтобы вернуться с другой стороны, причем на этот раз в захвате крюка оказалась докторова шея. Старик с неожиданной силой притянул его к себе, изрядно пригнув, так как был доктор порядочно высок.

– Повторяю: в прозекторской есть раненые? Это важнее, чем вы можете себе представить, – его глаза впились в глаза первого. – Успокойтесь и отвечайте порядком: не пострадали ли ваши сотрудники или вы сами. Можно говорить.

Доктор замычал.

– Мэ-э-э… я цел, наши тоже, – и добавил, – были целы.

– Уже лучше, – ответил старик, обводя взглядом двух других людей в белом. – Посторонние, помимо меня, к вам сегодня не заходили? Если заходили, то кто именно?

– Нет! – уверенно выкрикнул третий, тот, что требовал, чтобы и его откачали, добавив уже не так уверенно: – Вроде бы…

– Точно, никого не было! – поддержал его второй.

– Не было, не было! – доктор попытался отрицательно замотать головой, что было не слишком удобно в плену клюки.

Старик внимательно осмотрел всех троих, потом словно принюхался.

– Видимо, и правда не было, – убрав трость в штатное пенсионное положение вдоль ноги, добавил: – А вот это очень плохо.

– Чего? – не понял первый, растиравший намятую клюкой шею.

– Ничего, – ответил художник, сделал разворот кругом и через плечо: – Известите Владимира Викторовича, как собирались, ему лучше быть в курсе дела. Весь этот отвратительный цирк может повториться. Ступайте.

Троица докторов порысила в направлении заведующего отделом судебно-медицинских экспертиз. Художник же нырнул в проем двери, что вела к лестнице, совершенно игнорируя лифт, хотя, казалось бы, возраст располагает к таким элементарным удобствам.

Немного прогулявшись по цокольному этажу, старик имел возможность наблюдать медицинскую суету. Сотрудники высовывались из кабинетов с настороженными ушами, кто-то куда-то бежал или быстро шел – было стойкое ощущение непорядка и множества лишних и совершенно бесполезных движений. На художника никто не обращал внимания.

И было понятно почему.

Конец коридора, куда стремился наш странный знакомый, исторгал разнообразные звуки. И были те звуки, выражаясь старорусски, прелестного свойства, то есть могли прельстить. За дверью, что вела в рабочее помещение патологоанатомов, кричали. А еще плакали женским голосом и, видимо, истерично ругались голосом мужским. Периодически что-то падало или иным способом приглушенно грохотало.

Фраппированные коллеги не спешили посмотреть, что же происходит за пределом дверей, а редкие храбрецы, решившиеся пересечь тот предел, пулей вылетали обратно в очень сжатый срок. Самое конструктивное, что носилось между беленых стен, можно свести к следующей сентенции:

– Чего там?

– Хрен его знает.

– Слабо сходить посмотреть?

– Сам сходи.

Все прочее относилось к вовсе неконструктивному.

Не диво, что до аккуратного старичка, пусть и незнакомого и явно постороннего, никому не было дела. Художник беспрепятственно достиг двери с табличкой «№ 15» поверх фанерной створки, которая была замаскирована под английский дуб. Зайдя внутрь, он обнаружил кабинет-предбанник. Напротив располагалась железная дверь с лампой в красном колпаке поверх нее, по левую руку стояли массивные шкафы и тумба с ящичками картотеки. Вдоль стены с дверью высились застекленные полки с папками и скоросшивателями. По правую руку у окна – три стола буквой «П».

Столы и были источником прелестных звуков – примерно двух третей их.

Очень красивая рыжая девушка, чья внешность просилась в журнал с полуголыми моделями или на жаркий южный пляж, а никак не в прихожую того света, рыдала, закусив ворот медицинского халатика, сидя за левым от входа столом. На нее кричал не слишком красивый молодой человек, сжавшийся на стуле противоположного рабочего места. Девушка отругивалась сквозь слезы. Спектр высказываемых мнений был так глубок, что в целом напоминал предвыборные дебаты.

На одну секунду канонаду звуков накрыл звучный кошачий мяв – когда художник открыл дверь, из помещения огромными прыжками эвакуировался кот, мастью напоминавший девушку, а комплекцией – ее стол.

– Даша! Даша! – закричал молодой человек. – Успокойся! Надо успокоиться!