Текст книги "От Зарубежья до Москвы. Народно-Трудовой Союз (НТС) в воспоминаниях и документах. 1924‒2014"

В начале нашего «сидения» С. А. Субботин навещал нас раз в неделю, позже раз в месяц. Иногда, очень редко, я или Казанцев встречались с ним в Берлине. Всё, что мне требовалось для типографии, я получал от Л. М. Попова. Иногда Ошима и Нагата приглашали нас проветриться в ночное кабаре (за всё время это случилось трижды). Зато к нам приезжали гости из Польши – члены нашей организации. Были несколько раз А. Э. Вюрглер, В. В. Бранд, М. А. Георгиевский, однажды приехал В. М. Байдалаков. Конечно, такие дни становились для нас праздниками, и разговорам не было конца. Как-то проездом из Польши навестил нас Г. С. Околович-Муха. Он как раз возвращался из своей нелегальной поездки вглубь России. Трудно описать, с каким интересом мы слушали его рассказ! Как-то в приезд М. A. Георгиевского мы упросили его организовать прогулку по музеям. В Берлине в Музее кайзера Вильгельма имелись богатейшие коллекции древнеегипетской и ближневосточной живописи. Туда мы и отправились. Никогда не забуду этого посещения. Михаил Александрович в каждом зале дарил нам по лекции. И какой! Это было не только посещение музея, но и сплошной насыщенный доклад по египтологии и истории Древнего Востока.

Вспоминается курьёзный случай, связанный с нашими гостями. Как-то летом, в воскресенье, С. A. Субботин пригласил нас поехать на пляж в Крумме Ланке – это очень известное место под Берлином. Прянишников почему-то отказался, и мы поехали втроём. Было полно купающихся. Субботин сообщил, что ожидается приезд В. Д. Поремского[25]25
  Это тот самый Юрий Андреевич Трегубов, которого СМЕРШ выкрал из Берлина и который восемь лет просидел в советских лагерях. См. его книгу «Восемь лет во власти Лубянки» (Франкфурт, «Посев», 1956).


[Закрыть] и что, возможно, он посетит и нашу «Льдину». Болтая, мы не заметили, как к нам подошёл Юра Трегубов, член нашей организации. Зная меня и Субботина, он, не стесняясь, подсел к нам. Произошло некоторое замешательство. Субботин недолго думая представил Трегубову Казанцева как В. Д. Поремского, благо Трегубов того никогда не видел. Конечно, Трегубов живо заинтересовался жизнью Парижа и тамошних наших групп. Шура Казанцев по мере возможности что-то наговорил, а Серёжа Субботин прервал разговор, сказав, что Владимир Дмитриевич будет читать доклад, вот там и ответит на все вопросы. Трегубов почувствовал, что что-то не так, и долго не обременял своим присутствием. (А Поремский так и не приехал – не дали визы.) Этот случай вовсе не означает, что мы не доверяли друг другу. Просто у нас была железная дисциплина относительно всяких закрытых работ, и мы строго держались правил конспирации.

Теперь несколько слов о нашей продукции. В среднем за два часа мы могли напечатать 500 листовок. Площадь для печати была примерно 30 на 30 сантиметров, листовки, как правило, имели размер 10 на 12 сантиметров, но бывали и побольше, и более короткие. Отпечатанные листы мы разрезали, паковали по 200 штук и отправляли.

С точки зрения содержания была одна основная листовка, которая долго оставалась в наборе; её мы печатали вместе с какой-либо другой. Эта основная содержала наши программные тезисы: «НТС борется за…» и т. д., затем короткие лозунги типа «Долой…» и «Да здравствует…». Листовки шли главным образом в Польшу, простой почтой или с оказией. Часть шла в Белград, в Париж, а также, через меценатов, на Дальний Восток.

Как-то Серёжа Субботин сообщил, что есть возможность достать нового типа печатную машину со специальным к ней набором. Не буду описывать устройство; набор для него делался тоже вручную, но особый метод позволял делать его быстрее и быстрее разбрасывать. Набор вставлялся в барабан, который вращался при помощи небольшого электрического мотора. Работала машина почти бесшумно и производила до 2000 оттисков в час на медленном ходу. При плотной бумаге на полном ходу она давала до 10 000 оттисков в час! При таких возможностях у нас родилась мысль издать что-то вроде брошюры; мы её выпустили под названием «Что делать».

В 1939 г. мировые события стали накаляться и встал вопрос о нашем переезде из Германии. За пару месяцев до перемещения «Льдины» я попросил С. Субботина найти мне замену, так как решил остаться в Германии. Вскоре из Белграда прибыл Д. С. Лукницкий, которого я ознакомил со всеми премудростями нашей типографии. Он быстро всё усвоил. В ноябре 1939 г. состоялся отъезд, и моя эпопея на «Льдине» закончилась.

Со сталинских времён нас, членов НТС, поносили в советской прессе: «изменники родины», «наймиты фашистов», «прислужники разведок» – по ленинскому завету: мажь грязью – что-то и прилипнет. В наших листовках того времени мы осуждали сталинскую диктатуру, чистки, террор, уничтожение крестьянства. Во время Перестройки то же самое стала трубить вся советская пресса. Но за пределами СССР всегда было достаточно здравомыслящих людей, прекрасно осведомлённых как о катастрофическом положении в нашей стране, так и о наших попытках спасти одну шестую часть земли от окончательной гибели, к которой её неуклонно вела КПСС. И ничего нет предосудительного в том, что они иногда предлагали нам помощь и что мы эту помощь с благодарностью принимали. Так обстояло дело и с нашими меценатами. Чтобы получать сводку советской прессы, им, свободно говорящим по-русски, не нужно было содержать где-то под Берлином виллу с тремя русскими, предоставляя им возможность печатать свои листовки, да ещё и пересылать их. Но они понимали, что мы на верном пути, и помогали нам.

Прошли годы, отгремела Вторая мировая. Издательство «Посев» обосновалось во Франкфурте. В 1973 г. я приехал туда, участвовал в посевской конференции, повидался с друзьями. Глеб Рар недавно вернулся из Японии. Он показывал фотографии православного храма в Токио и крупным планом – снимок настоятеля и нескольких прихожан. Среди них я сразу узнал «бледнолицых» меценатов «Льдины».

За Родину! На Сталина!

Олег Поляков
В Россию через три границы[26]26
  Русская жизнь. 07.05.1987.


[Закрыть]

Вопреки моим ожиданиям в Берлине я задержался продолжительное время. После моего прибытия туда в первых числах октября 1941 г. в составе большой группы членов НТС я и несколько моих друзей были зачислены руководством в так называемую московскую группу, которую специально готовили для нелегальной переброски в Москву после её занятия немцами. Но Москва не была занята немцами.

Поражение немцев под Москвой наглядно показало: сбываются энтээсовские прогнозы о неизбежном поражении Германии, если она не привлечёт на свою сторону русские антисталинские силы как с одной, так и с другой стороны фронта. Мы надеялись, что поражение под Москвой образумит немцев и они как-то изменят свою политику. Но наши надежды оказались тщетными: в упоении от побед, в слепой вере в свою непобедимость немцы посчитали неуспех под Москвой случайной осечкой, временной заминкой, вызванной ошибками военного руководства. Главнокомандующий фельдмаршал Браухич был смещён, пост главнокомандующего занял сам Гитлер; были смещены и заменены командующие фронтами, многими армиями и армейскими корпусами. Замены эти прошли довольно безболезненно, во всяком случае внешне: случаев неповиновения со стороны армии не было. Правда, мне потом рассказывали старожилы-берлинцы, что в эти дни части СС заняли ключевые позиции в столице, но я ничего не заметил.

Немцы решили вести войну так, как вели её до сих пор, не считаясь с тем, что свой политический капитал – основанный на уверениях, будто они ведут войну не против России, а против коммунизма, против советской власти, против Сталина, – они уже растеряли. Почти одновременно с поражением под Москвой было объявлено об организации двух имперских комиссариатов, то есть о введении какой-то ограниченной формы немецкого гражданского управления на оккупированной территории: «Рейхскомиссариат Остланд» («Восточная земля»), куда вошли Белоруссия и Прибалтика, и «Рейхскомиссариат Украина». Немцы раскрыли свои намерения на Востоке. Если и шли какие-либо споры в этом отношении у немецких правителей, то окончились они полной победой Розенберга и его «Остминистериума» («Восточного министерства»). А среди русских после этого очень мало кто продолжал верить в добрые намерения немцев.

Но, видимо, события зимы 1941/1942 гг. не прошли бесследно. И хотя изменение политики на Востоке оказалось неблагоприятным для русских национальных сил, у немцев остались сомнения относительно правильности взятого курса. Противники линии Розенберга и самого Гитлера получили веские аргументы в свою пользу (причём эти аргументы по мере ухудшения положения на фронтах становились всё весомее) и даже осмелились исподволь готовить изменение этой политики. Есть сведения, что фельдмаршал Браухич и его начальник штаба Гальдер требовали отвода немецких войск за Днепр и организации русского национального правительства и русской армии.

Постепенно мои друзья, вместе с которыми я приехал в Берлин, исчезали, чтобы через какое-то время вынырнуть где-нибудь в России, на оккупированной немцами территории. Давалось это нелегко, приходилось тайком пересекать две, а то и три границы: между собственно Германией (рейхом) и генеральным губернаторством (той частью бывшей Польши, которую немцы не включили в рейх); затем между генеральным губернаторством и одним из рейхскомиссариатов (примерно в районе бывшей польско-советской границы), а иногда и между рейхскомиссариатом и тыловой зоной немецкой армии.

При переходах первой границы основную помощь оказывали поляки – местные жители, часто занимавшиеся контрабандой. Они переводили через границу за деньги. Но были и наши друзья, польские патриоты, которые делали это бесплатно. Посредниками между поляками и теми, кто собирался переходить, выступали русские, издавна жившие в этих местах. Так, например, важным пунктом нелегальных переходов служил город Сосновицы на юге Польши. До Первой мировой войны там сходились границы трёх империй: Российской, Германской и Австро-Венгерской. В районе Сосновиц зимой 1941/1942 гг. переходил границу тогдашний руководитель русских скаутов-разведчиков в Европе Борис Борисович Мартино. Зима была многоснежная, холодная, Мартино при переходе простудился и заболел воспалением лёгких, которое вскоре обернулось туберкулёзным процессом. В результате он не попал в Россию и оставался в Варшаве до её эвакуации при приближении советских войск.

Переход через границу между генерал-губернаторством и каким-либо из комиссариатов также осуществляли местные, в основном русские, жившие у бывшей польско-советской границы в период между Первой и Второй мировыми войнами, многие – члены НТС. Они частично сумели скрыться от советских властей, частично бежали на Запад и вернулись с немецкими войсками. Эта граница практически не охранялась, но при неудачной попытке последствия оказывались суровыми. Впрочем, Бог миловал и переходы, хоть и не без неудач и заминок, жертв за собой не повлекли. Важным пунктом, через который люди направлялись на Восток, был Брест (ранее Брест-Литовск).

Переход из какого-нибудь комиссариата в тыловую зону действующей армии не представлял трудностей. Единственное, что создавало препятствия, – устройство на месте и получение документов, которые бы позволяли жить. Но это касалось также и генерал-губернаторства, и оккупированных районов России. В генерал-губернаторстве первое время большую помощь оказывал Сергей Львович Войцеховский, глава немецкого «Руссише Фертрауэнсштелле» (центра, ведавшего делами русских эмигрантов). Нелегально прибывающим в Варшаву членам НТС он выдавал удостоверения, что они русские эмигранты, постоянно живущие в Польше, и пропуска на поездки по генерал-губернаторству, обеспечивал их продуктовыми карточками. Вообще, в предвоенный период он симпатизировал НТС, хотя членом его не был. К сожалению, в дальнейшем у него постоянно возникали трения как с членами НТС, так и со скаутами-разведчиками, в частности с Борисом Мартино, которого он отстранил от официальной работы с молодёжью по пустяковому поводу. Но кульминацией вражды между Войцеховским и Союзом стала гибель начальника польского отдела НТС и руководителя всей работой на оккупированной территории Александра Эмильевича Вюрглера. В декабре 1943 г. он был убит на улице Варшавы неизвестным, чья личность так и осталась неустановленной. По официальной версии, его убили польские подпольщики, что абсолютно неприемлемо, так как у НТС, в частности у того же Вюрглера, были прочные связи с польским национальным подпольем. Убил его, конечно, немецкий агент. Многие были уверены, что это дело рук Войцеховского; настолько уверены, что самые горячие головы намеревались в отместку убить его. Руководство НТС это решительно запретило, не в последнюю очередь потому, что такой акт вызвал бы никому не нужные репрессии со стороны немцев.

Достоверно известно лишь то[27]27
  Это рассказывал человек, в то время живший вместе с Вюрглером.


[Закрыть], что Вюрглер знал о грозящей ему опасности: накануне своей смерти он посетил Войцеховского и просил выдать ему разрешение на выезд в Швейцарию (гражданином которой он был). Но Войцеховский отказал. Кроме того, я очень удивился, когда много лет спустя прочёл книгу Войцеховского «Эпизоды» и ничего не нашёл в ней об убийстве Вюрглера. Это не тот эпизод, который можно забыть. Позже появились сведения, что Вюрглер убит людьми из второго отдела «Зондерштаба Р» – немецкой контрразведывательной организации, руководимой фон Регенау[28]28
  Он же генерал Хольмстон, настоящая фамилия Смысловский – он был русским по национальности.


[Закрыть]. Впрочем, утверждать ничего нельзя, я только передаю то, что тогда говорили и думали. Сам я считаю, что и Войцеховский, и Регенау знали о судьбе, уготованной Вюрглеру, но сделать ничего не могли.

Однако мы отвлеклись от нашей основной темы и забежали немного вперёд. Если в первое время благодаря помощи Войцеховского не возникало затруднений с получением документов, обеспечивающих безопасное пребывание в Варшаве и вообще в генерал-губернаторстве, то на оккупированных территориях положение было значительно хуже. Многие члены НТС, благополучно перебравшиеся через все границы, были арестованы немцами и провели значительное время в ужасных условиях немецких тюрем; несколько человек умерли от болезней и истощения, несколько человек – расстреляны немцами. Позднее, когда членам НТС удалось внедриться в некоторые местные управления или найти там друзей и помощников, положение улучшилось.

Моя личная судьба сложилась иначе. Так как немцам не удалось занять Москву, нашу специальную «московскую» группу распустили и постепенно её участники были переброшены в Россию. Пока шла эта подготовка, я начал активно работать в Национальной организации русской молодёжи (НОРМ – единственной разрешённой в то время организации русской молодёжи в Германии) и завоевал там прочное положение. По просьбе Б. Б. Мартино руководство НТС решило меня не трогать и предоставить возможность продолжать работу с молодёжью в Берлине. Решение это меня огорчило, но тогда не полагалось спорить: НТС находился на мобилизационном положении. Работой в НТС я практически перестал заниматься, одно время состоял при Исполнительном Бюро, как бы человеком по особым поручениям. В основном я встречал на берлинских вокзалах людей, приезжающих из разных стран, а также с оккупированной территории для встреч с руководителями НТС. Их надо было отвезти на предназначенную им квартиру, а потом на место встречи; иногда приходилось обеспечивать внешнюю охрану. Но такая деятельность продолжалась недолго: меня освободили от неё, чтобы не компрометировать меня (а значит, и НОРМ) перед немецкими властями. Нужно сказать, что у многих приезжающих документы были весьма сомнительного качества, иногда попросту липовые.

Какой-либо другой энтээсовской работой я в то время не занимался. Завидовал тем, кто уезжал на Восток[29]29
  Олег Поляков всё же попал в Киев весной 1943 г., ему в это время был 21 год. Далее он и Сергей Бевад были направлены в Кировоград (прежде Елизаветград) как связные НТС при формировавшихся там летом 1943 г. казачьих частях. Бевад погиб при невыясненных обстоятельствах, а Поляков впоследствии занимался работой НТС в Одессе. Уходя оттуда в 1944 г. через Румынию в Югославию, он был арестован смершевцами, отправлен в Москву и осуждён по статье 58 УК РСФСР на 25 лет. Отбывал срок сначала в Ныроблаге на севере Пермской области, затем в Озерлаге в Иркутской области, где работал чертёжником. Оттуда его возили на доследование в Москву, в Ижевск и на очные ставки с другими членами НТС (Б. Фоминым, М. Чипиженко, Ю. Луценко) в Винницу. В 1955 г. О. Поляков был амнистирован как гражданин Югославии и направлен в лагерь для репатриантов, но затем амнистия была в отношении него отменена, и в 1956 г. он очутился в системе «Дубровлага» в посёлке Явас (Мордовия). На Явасе в это время собралась значительная группа членов Союза. Все они в 1956 г. были освобождены, отбыв более 10 лет заключения (Поляков – более 12 лет). Евгений Дивнич, Борис Оксюз, Клавдий Цыганов и другие создали здесь Всероссийский Национально-Трудовой Союз (ВНТС), по делу которого в 1959 г. состоялся первый послесталинский политический процесс. Олег Поляков к этому времени женился на бывшей политзаключённой и уехал в Тверь (тогда Калинин), а позже в Москву, где работал в Институте технической информации. По еврейской визе своей жены он с ней и двумя детьми в конце 1981 г. выехал в США, где быстро включился в жизнь русской эмиграции в Нью-Йорке: помогал о. Александру Киселёву по делам Свято-Серафимовского фонда, встречался со скаутами, помогал готовить политические конференции «Посева» (1986 и 1987 гг.). В 1987 г. О. Поляков начал писать свои воспоминания (текст, приведённый выше), но затем стал готовить конференцию в честь 1000-летия христианства на Руси, состоявшуюся летом 1988 г. в зале «Отрада» под Нью-Йорком. Осенью у него обнаружился рак, и в феврале 1989 г. он скончался.
  Более подробные сведения по его биографии содержатся в «За Россию», (№ 53 (385), июнь – август 2009 г.).


[Закрыть]; завидовал тем, кто во второй половине 1942 г. включился в новую работу – отбор в лагерях военнопленных людей для школы в Вустрау. Немцы хотели создавать там кадры для будущих подвластных им территорий на Востоке, но члены НТС превратили школу в рассадник своих идей и место привлечения новых членов из числа бывших подсоветских граждан.

Все мои усилия были направлены на работу с молодёжью…

Дмитрий Ежов
На встречу с партизанами
(отрывки из воспоминаний)

Партизан в Слуцке много. И в лесах, которые начинаются в пяти километрах от города, и прямо на улицах – может быть, прямо под окном, около которого я работаю. Партизанские отряды пёстрого состава. Там есть и правоверные коммунисты, и патриоты советской формации, и бежавшие из немецкого плена, и скрывающиеся от так называемой добровольной гражданской мобилизации, и просто любители пограбить… Там есть и просто русские патриоты – они представляют предмет особого нашего внимания. Мы их ещё не нашли, но стараемся…

* * *

Гриша связался с одним из отрядов, и в ответ было получено письмо, адресованное Игорю:

Зная вас как порядочного человека и честного сына своей родины, мы хотели бы поговорить с вами, чтобы обменяться мнениями и выяснить возможности сотрудничества. Мы уверены, что таковы же и ваши желания, и поэтому предлагаем вам встретиться на еврейском кладбище 12 ноября в два часа дня по немецкому времени. Вам надлежит иметь завязанным на левой руке указательный палец. К вам подойдёт человек и скажет: «Где ваша родина?» Вы должны ответить: «Я русский человек». После этого вы можете с ним разговаривать совершенно открыто. Мы уверены, что интересы родины вам так же близки, как и нам, и что вы придёте. Если что-либо помешает вам прийти, сообщите нам через вашего связного.

Командир партизанского отряда имени Островского

Иван Шпаковский.

Грецкие леса, Суворовская бригада.

Договорились на 7 декабря. Партизаны предложили встретиться в деревне Гороховка, это километров четырнадцать от Слуцка, в лесу, в партизанском районе.

Мы (Игорь, Гриша и другие) свернули с шоссе Слуцк – Стармо. Километрах в двух перед нами деревушка Василинки. В ней должен быть немецкий пост. Идём минут десять. Навстречу женщина.

– Эй, тётка, немцы в деревне есть?

– А с час уже, как все уехали, – отвечает она и торопливо проходит мимо.

Везёт.

На всякий случай обходим Василинки задворками. Нигде ни души. Василинки позади. Спускаемся к маленькой и полузамёрзшей речке. Чтобы не провалить льда, переходим её по одному берегу и поднимаемся на другой. Вдали ещё деревня – это Михейки. Нам известно, что немцы там бывают только наездами и только днём. За Михейками в трёх километрах начинается лес. И когда ночь вступает в свои права, из этого леса по направлению к деревне движутся молчаливые тени. Одна, ещё одна. Много… Скользят вдоль хат, отмечаясь тёмным пятном на более светлом фоне стены, пропадают около плетня и замирают так же бесшумно, как и появились, за кочкой или кустом за околицей.

К этим теням мы идём сегодня. В ушах назойливо звучит: «Что день грядущий нам готовит?» Подходим к Михейкам. На окраине несколько сожжённых хат. Это свидетели немецких карательных экспедиций.

У немцев своеобразный способ бороться с партизанами. Они собирают большие силы: пехоту, танки, артиллерию. Не подходя слишком близко к караемой деревне, открывают огонь. Что при этом страдают жители, которых они пришли «освободить», этого не способны понять современные немецкие мыслители с Розенбергом во главе. Впрочем, жители обыкновенно не дожидаются: при первом выстреле разбегаются кто куда… И покаранными бывают пустые хаты… Постреляв в своё удовольствие, немцы иногда грабят «освобождённую» деревню, а иногда уходят восвояси. Если же встречают кого-либо из жителей, то часто расстреливают на месте, ибо раз бежал, то, значит, боялся немцев, значит, совесть нечиста, значит, связан с партизанами. На обратном пути немцы, бывает, попадают в засаду. Бои из засады «на́коротко». Артиллерия бессильна, танки плохо видят и бьют куда попало. Партизаны стреляют с заранее выбранных и прекрасно замаскированных позиций. Кажется, что их губительный огонь вырывается прямо из-под земли. Немцы несут большие потери. И в бессильной злобе хватают заложниками тех, кто поближе: стариков, женщин, детей.

Мы выходим на главную улицу Михеек. Снова нигде ни души. Но всем кажется, что чьи-то глаза так и впиваются в нас. Вот определённо мелькнула чья-то голова. Вот кто-то прильнул лицом к стеклу и быстро отпрянул. В этом безлюдье чувствуется пульс жизни. Пульс напряжённый, настороженный… Я понимаю, в чём дело. По нашей внешности нас, очевидно, принимают за партизан. Папахи, полушубки, сапоги, идут без оружия, не скрываясь – точно начальство. А раз начальство, то и прятаться надо так же, как от немецких фельдфебелей, ибо, увы, партизаны приходят карать всё то же несчастное население за гостеприимство, якобы оказанное немцам.

Михейки кончаются. Последняя хата. Из неё выходит человек.

– Товарищ начальник, – обращается он к Игорю, – за что же вы моих коней забрали?

На его лице блуждает робкая улыбка… Видимо, трудно было решиться спросить. Сначала мы несколько растерянно переглядываемся. Потом Игорь делает начальственное лицо и говорит:

– Каких коней, сколько?

– Пару, последние мои…

– Кто забрал? Зачем?

– А вчерась утром, как раненого несли, так у меня остановились. Вон кровь ещё видна… А потом сказали, чтоб коней с возом дал, чтобы везти его, значит… Обещались вечером назад прислать, а вот всё ещё нет… Товарищ начальник, прикажите, чтобы назад пригнали. Работать нечем.

– Сказали, какого отряда?

Человек называет отряд.

– Это не наш отряд. Мы Островского. Ну вот что! Ты не бойся за своих коней. Я им передам, чтобы прислали.

Мы идём дальше, провожаемые громкими словами благодарности. Мы идём, а посередине дороги всё тянется, капля за каплей, кровавый след, пока дорога не теряется в начавшейся поруби. Некоторое время идём этой порубью. Кругом болотца, иногда мы прыгаем с пенька на пенёк.

Справа виднеется разбитый танк. Советский.

Лес уже недалеко. Вон он вырастает сплошной молчаливой стеной. Порубь становится суше. Вот какое-то подобие тропинки или дороги. Видны две колеи, ведущие к лесу. Мы останавливаемся на опушке. Надо вздохнуть. Скручиваем по махорке и смотрим назад. Вдали в морозной дымке видны две фабричные трубы. Это – Слуцк.

Таким далёким кажется с этой опушки весь тот мир, в котором жили мы до сих пор, годы эмиграции, два года войны и даже сама жизнь в Слуцке, где в серых чужих мундирах всё же так сильно чувствуется заграница…

И я понял: если здесь и правит, может быть, сволочь, то своя.

Найдём ли мы, что ищем? Встретит ли нас родина, как блудных детей своих, в радости одевающая в лучшие одежды свои и сзывающая на весёлый пир? Или она встретит нас, как злая мачеха встречает пасынка своего?

Мы стоим перед лесом и ждём, чтобы он ответил. Но не можем прочесть никакого ответа в сумрачно глядящих деревьях. Задерживаться нельзя. Свидание назначено на полдень. Мы уже опаздываем… Ещё одна глубокая затяжка, ещё один взгляд на «тот» мир, ещё один затаённый привет своим близким…

Мы поворачиваемся к лесу и входим в него…