Текст книги "От Зарубежья до Москвы. Народно-Трудовой Союз (НТС) в воспоминаниях и документах. 1924‒2014"

Истоки

Юрий Изместьев
Как я пришёл в НТС[7]7
  Юрий Владимирович Изместьев (1905–1991) по окончании Русского кадетского корпуса поступил в Загребский университет в Югославии и получил диплом инженера-экономиста. Работал по специальности, совмещая работу с деятельностью в НТС. Эта деятельность стала для него основной в годы Второй мировой войны: по поручению организации он вёл нелегальную политическую работу на оккупированной немцами территории СССР. После войны, поселившись в США, долгие годы преподавал историю в Свято-Сергиевской гимназии в Нью-Йорке и писал книгу «Россия в XX веке» (1990, изд-во «Перекличка»). Последние месяцы жизни посвятил распространению её в России.
  См.:http://www.dorogadomoj.com/dr60/dr60izm0.html.


[Закрыть]

Принадлежа к военно-интеллигентской среде, я был воспитан в российско-патриотическом духе. Когда началась война 1914 г., меня и моих товарищей захватила волна патриотизма, мы болезненно переживали поражения нашей армии и радовались её победам. Революция и последовавший за ней развал армии и страны вызвали у нас резко отрицательное отношение к любым революционным вождям – от Керенского до Ленина. Наши симпатии оставались на стороне тех, кто старался восстановить порядок и привести страну к победе. Генерал Корнилов стал нашим кумиром.

После захвата власти большевиками до нас стали доходить сведения о зарождении Добровольческой армии, и все наши помыслы обратились к ней. К сожалению, возраст (мне было тогда 13 лет) не давал нам возможности вступить в её ряды.

Весной 1919 г. Одессу, где я жил в то время, захватили красные – атаман Григорьев. Я и мои друзья Витя (15 лет) и Алеша (16 лет) волею судеб остались под их властью. Никто из нас троих не имел понятия ни о марксизме, ни о программе большевицкой партии, но мы знали, что большевики, разрушив армию и страну, заключили позорный для России Брест-Литовский мир, и стали свидетелями творимых ими насилий и бесчинств, террора и голода. Поэтому мы были непримиримыми врагами этой власти и искали возможности начать с ней борьбу. Вскоре для этого представился случай: в Одессу пришёл пароход с солдатами, сражавшимися на Салоникском фронте. Они группами бродили по городу, ожидая решения своей участи. Несмотря на грозившую нам опасность, мы, встречая такие группы, вели среди них антибольшевицкую пропаганду. Продолжалось это недолго – дня через два-три эти солдаты исчезли. Тогда мы решили действовать иначе.

Мы собрались бежать в Белую армию. По ходившим в городе слухам, добровольческие части, не нашедшие при эвакуации места на кораблях, отступили к Румынии; румыны переправили их на Дон. Основываясь на этих слухах, мы решили бежать на Дон тем же путём.

Никому ничего не сказав, мы отправились к морю, взяли напрокат лодку и отплыли настолько, чтобы видеть лишь очертания берега (в то время удаляться от берега разрешалось не более чем на 200 метров). Повернув на запад, мы двинулись к намеченной цели. Ночью, утомившись от гребли, подошли к берегу; отдохнули несколько часов и с рассветом продолжили путь.

Отправляясь в плаванье, мы не взяли с собою никакой еды: брать было нечего. По карточкам выдавали по 100–150 граммов хлеба, на базаре продавались лишь кабачки. К полудню нам так захотелось есть, что мы решили подойти к берегу и поискать в какой-нибудь деревне еду. Не имея понятия, что находимся в километре или двух от Днестра, мы приблизились к берегу и… попали в руки пограничной береговой заставы.

Захватившие нас красноармейцы постановили тут же нас ликвидировать как шпионов. Спасло нас то, что какой-то начальник, наблюдавший всю эту картину из домика на пригорке, решил нас перед расстрелом допросить. После допроса он отправил нас в тюрьму в Овидиополь. Так как мы не предвидели, что можем попасть в руки большевиков, то заранее ни о чём не договорились. Лишь в последнюю минуту перед арестом решили говорить, что отправились из голодной Одессы искать, где можно купить хлеба.

В Овидиополе нас сразу же поодиночке подверг допросу какой-то молодой еврей в студенческой фуражке. Обвинены мы были в контрреволюции, шпионаже и юдофобии (тогда термин «антисемитизм» ещё не вошёл в моду). Единственной уликой служило наше появление в море в 70–75 километрах от нашего местожительства.

Допрашивали нас несколько дней и ночей. Допросы оказались для нас тяжёлыми. Проходили они, правда, без физического воздействия, но с постоянными угрозами расстрела как нас, так и наших родителей, братьев, сестёр и друзей. Для психологического давления использовался лежащий на столе следователя наган, которым он то и дело начинал играть перед нашим носом, а также надпись над столом: «Клянёмся за одного красного расстрелять 1000 белых!»

Не добившись никаких признаний, через неделю нас отвезли в Одессу и сдали в ЧК. Здесь обстановка оказалась намного хуже. Камера переполнена, паёк до крайности скудный: утром чай с кусочком сахару и кусочком хлеба; днём – баланда и полселёдки; вечером то же, что и утром. На следующий день в нашу камеру привели моего отца и брата одного из нашей тройки. К нам подсадили провокатора; отношение следователей было ещё более неприязненным, допросы – более изнурительными. Касались они исключительно отношения – нашего и наших родных и знакомых – к евреям. (Надо иметь в виду, что в это время, главным образом в подвластных украинским националистам местах, шли погромы и массовые убийства евреев. – Прим. ред.) А все следователи, с которыми нам пришлось иметь дело, и вся караульная команда состояли исключительно из евреев.

В связи с этим упомяну об одном деле. Среди караульных нашёлся один, который оказал нам помощь. Узнав мой адрес, он явился к моей матери и предложил ей переправлять нам передачи (официально они не допускались) и записки от неё нам и обратно. Когда мать спросила, почему он решил помогать людям, которых считает врагами, он совершенно откровенно ответил: «Сегодня власть наша, а завтра, может быть, она будет ваша. Если я сегодня помогу вам, то завтра вы поможете мне». Его предвидение сбылось. Когда через несколько месяцев я был уже в Добровольческой армии и находился в Тирасполе, меня вызвали в комендатуру и спросили, знаю ли я такого-то и что могу о нём сказать. Оказалось, я должен дать сведения о том самом конвоире-еврее, который оказывал нам помощь. Подтвердив, что он действительно работал в ЧК, я дал о нём самый лучший отзыв, и, как стало мне известно позже, он был освобождён.

От неминуемой смерти моего отца и меня спас сын нашего соседа Митя. Он собрал более ста подписей видных евреев, которые утверждали, что ни мой отец, ни я не только никогда не были врагами евреев, но были всегда их друзьями. Получив это заявление, следователь на другой же день нас освободил. Таким же приблизительно образом удалось освободиться и моим друзьям.

10 августа 1919 г. Добровольческая армия освободила Одессу, и наша тройка вступила в её ряды. Старший из нас, Алёша, поступил в какую-то воинскую часть, и мы потеряли его из виду; мы же с Виктором держались вместе – служили в одном полку. В конце года я был ранен и эвакуирован в Одессу. Вскоре туда же привезли с фронта больного сыпным тифом Виктора. Эвакуация нас разлучила: Виктор, прикованный болезнью, остался в Одессе, я очутился в Югославии.

Первые три года прошли в навёрстывании заброшенных в годы Гражданской войны наук, однако в атмосфере сугубо патриотической (кадетский корпус), в ожидании весеннего похода.

Хотя и нищенская, но привольная студенческая жизнь не убила в нас ностальгии и русского самосознания, но отодвинула их как бы на второй план. Этому содействовала и потеря веры в возможность возвращения домой. Когда меня стали уговаривать вступить в Корпус императорской армии и флота, я поверил, что это начинание может привести к освобождению России от большевизма, и дал подписку служить верой и правдой императору Кириллу Владимировичу и его наследнику.

Очень скоро мне стало ясно, что организация эта мертворождённая: никто ничего не делает и не собирается ничего делать. Я не ошибся. За несколько лет деятельность организации выразилась в том, что один раз её члены получили анкеты с вопросами (1. Какой район России вы лучше всего знаете? 2. Какой административный пост вы могли бы занять в России?) и один раз был прочитан доклад об убийстве Столыпина. Ни к какой работе никто не пытался нас привлекать. А тем временем стали возникать кружки русской молодёжи. В их деятельности я увидел что-то живое, нужное, и меня потянуло к ним. Однако вступить в такой кружок я не считал возможным из-за данной мною подписки. Так продолжалось до 1931 г.

В 1931 г. приехал из России А. Р. Трушнович. Его доклад о коллективизации и вообще о положении в России произвёл на меня потрясающее впечатление. Я почувствовал, что ограничивать свою жизнь рамками личных и семейных интересов постыдно и подло. Зная, что происходит на родине, нельзя сидеть сложа руки, нужно что-то делать для спасения нашего народа. Моя покойная ныне жена всецело разделяла мои взгляды.

После некоторой внутренней борьбы я решил пойти на известную сделку со своей совестью: не вступая в Союз формально, посвятить всё свободное от работы время делу Союза.

Живя в глухой провинции (в Черногории), мы с женой не могли развить широкой деятельности, делали то, что возможно: путём личных контактов внедряли идеи Союза, собирали деньги на его работу, распространяли его газету, время от времени устраивали открытые собрания. Но главной задачей для нас была внутренняя работа (изучение «зелёных романов» и техническая подготовка) и «русификация» русской молодёжи. В нашем городе проживало около 40 русских детей. Трое из них свободно говорили по-русски, пять-шесть понимали русскую речь, остальные не имели понятия о русском языке. Через три года все эти дети – одни лучше, другие хуже – заговорили по-русски и стали считать себя русскими.

То, что в течение двадцати лет казалось несбыточным мечтанием, вдруг стало реальностью. В первых числах октября 1941 г. пришёл ко мне один из наших союзников и спросил, хочу ли я поехать в Россию. На мой вопрос: «Когда?» он ответил: «Завтра». В то время мы с женой жили уже под Белградом. Оказалось, что в Белград приехал представитель Организации Тодта[8]8
  Военно-строительная организация, действовавшая в Германии во времена Третьего рейха. Своё название получила по имени возглавившего её Фрица Тодта.


[Закрыть] и вербует желающих ехать на работу в Россию, на постройку дороги Киев – Астрахань.

Ехала нас довольно большая группа. В нее кроме союзников вошли и члены организации генерала Туркула. Из Вены мы должны были двинуться в Киев, но после суточной задержки нас повезли в Берлин. Там завербовавший нас представитель Организации Тодта заявил нам: «Россия не для русских! Вы можете вернуться домой или искать себе работу здесь». Все союзники остались в Берлине и поступили на разные работы.

Через несколько дней мне пришлось вновь убедиться, что Россия не для русских. Узнав, что Дрезденский банк, намеревающийся открыть своё отделение в Одессе, ищет служащего, знающего русский язык, я явился по указанному адресу. Услышав, что я высший чиновник югославского госбанка, знаю русский язык и город Одессу (я там учился и жил), директор банка сказал, что лучшего кандидата на это вакантное место он не может себе представить и что он принимает меня на работу. Оформление займёт два-три дня, а я должен приготовиться к отъезду. Я пришёл в восторг и благодарил судьбу, что не состоялась наша поездка в Киев, где я никогда не бывал.

Прошло несколько дней. Звонок из банка – вызов. Являюсь. Какой-то служащий, возвращая мои бумаги, заявляет, что я не принят. Все попытки устроиться на работу, которая дала бы возможность побывать на оккупированной немцами русской территории, терпели неудачу. Я недоумевал. Наконец дело разъяснилось. Какая-то фирма, созданная для торговли с Востоком (не помню её названия), искала бухгалтера, знающего русский язык. Когда я туда явился и отрекомендовался, мне сказали, что именно такой человек им нужен, что я сразу буду принят. Когда же началась процедура оформления и выяснилось, что я русский эмигрант, мне заявили, что принять меня не могут. На мой вопрос, почему, мне ответили, что всех русских немцы делят на эмигрантов – людей порядочных, своих друзей, и советских – своих врагов, подлежащих уничтожению. Раньше они посылали на оккупированную территорию эмигрантов, но неожиданно выяснили, что они, попав на русскую территорию, объединяются с этими… (не помню сказанного им слова) против немцев. Поэтому теперь пускать туда русских эмигрантов запрещено.

Впоследствии от нескольких немцев мне пришлось слышать другой вариант: русские националисты для Германии опаснее, чем русские коммунисты. Коммунизм явление временное, Россия же – вечна.

Итак, вместо поездки в Россию пришлось больше чем на год застрять в Берлине. Сперва работал я уборщиком в типографии «Кён», где печатались русские газеты и листовки. Работа была грязная и очень тяжёлая. К счастью, через четыре месяца С. А. Левицкий помог мне устроиться в «Винету» – филиал министерства пропаганды, где я принимал и печатал сводки советского информбюро.

В этот период удалось завести знакомство с группой молодых остов, находившихся в одном из украинских лагерей Берлина. Ребята были русские, но вывезли их с Украины, поэтому немцы считали лагерь украинским. В то время у нас было достаточно теоретических знаний, но не было опыта – мы не умели разговаривать с подсоветскими людьми. Поэтому мои посещения этого лагеря закончились довольно печально. После четвёртого или пятого раза ко мне на квартиру явился один из парнишек и посоветовал мне больше к ним не приходить, так как меня считают немецким провокатором. Я внял совету и в лагерь больше не ездил. А вскоре мы с женой покинули Берлин.

В середине февраля 1943 г. я неожиданно был уволен из «Вине-ты» и Заприев предложил нам с женой интересную, по его словам, работу в Варшаве. Мы согласились и через несколько дней после этого разговора получили вызов от какого-то врача. Придя в назначенное время по указанному адресу, мы увидели на доме дощечку с фамилией нужного нам врача по внутренним болезням. На звонок дверь нам открыла сестра милосердия. Узнав наши фамилии, она пригласила нас в приёмную и попросила подождать. Через несколько минут в дверях кабинета появился доктор, пригласил нас зайти. Спросив меня, знаю ли я доктора Вюрглера, он сообщил, что по его рекомендации мы приняты на очень ответственную, строго секретную работу. Выдав нам проездные документы, доктор запретил нам говорить кому бы то ни было о нашей поездке. Даже немецкую полицию велел обмануть: мы должны были заявить, что уезжаем в глухую немецкую провинцию.

Соблюдая все правила конспирации, в первых числах марта 1943 г. мы с женой прибыли в Варшаву. На вокзале нас встретил и проводил до места новой работы С. Голубов. Мы тотчас же были приняты нашим новым начальником майором фон Регенау, своей осанкой и манерой говорить очень напоминавшим Муссолини (до революции он в чине поручика служил в одном из полков русской гвардии под фамилией Смысловский; в РОА ему был присвоен чин полковника). Познакомившись с нами, он изложил нам цель и задачи возглавляемого им нового учреждения – Зондерштаба «Р». «До сих пор советских партизан немцы расстреливали. Довольно проливать русскую кровь! – обратился он к нам. – Наша задача заключается в перевоспитании партизан. Мы должны создать из них бойцов Русской освободительной армии. Поэтому главным делом нашего штаба будет пропаганда. Главным отделом будет отдел пропаганды. Мы будем издавать свою газету и листовки».

Зондерштаб «Р» состоял из четырёх отделов: 1-го оперативного, возглавляемого полковником Шаповаловым; 2-го контрразведывательного, руководимого поручиком Бендеровским; 3-го пропагандного, руководимого Александром Эмильевичем Вюрглером; и 4-го административно-финансового, во главе которого стоял Плотников.

Полковник Шаповалов в начале войны со всей своей частью перешёл на сторону немцев. Они вначале думали поставить его во главе РОА, но потом, передумав, выдвинули на этот пост генерала Власова. После разгона Зондерштаба Шаповалов был произведён в генералы и назначен начальником 3-й дивизии РОА. В последние дни войны его вместе с другими офицерами на пути в Прагу захватили партизаны и 9 мая расстреляли в городе Пршибрам.

Бендеровский – личность тёмная. В конце войны он был убит одним из своих подчинённых.

Вюрглер – швейцарец, швейцарский подданный, лютеранин, в детстве попавший в Россию и ставший горячим русским патриотом. Когда создался наш Союз, он стал одним из главных его руководителей.

Плотников – член Союза, личность довольно бесцветная.

Моя жена была назначена радисткой в 3-й отдел, а я – на должность главного бухгалтера, в 4-й.

Почти все наши союзники работали в 1-м отделе; их посылали в разные города в качестве резидентов для наблюдения за партизанским движением. Один из них, Г. Я. Киверов, имел доступ к проездным бланкам (маршбефели и военные железнодорожные билеты) и штабной печати. Это давало возможность ездить по оккупированной территории России не только по делам штаба, но и по союзным. Недаром штаб в нашей среде вскоре стал называться «райзебюро»[9]9
  Reisebüro (нем.) – бюро путешествий, туристско-экскурсионное бюро.


[Закрыть].

В первые же месяцы работы стало ясно, что никаким спасением и перевоспитанием партизан наш штаб не занимается и заниматься не собирается. Работа пропагандного отдела не только не расширялась, но и стала быстро сокращаться. В начале лета было объявлено, что штаб включён в состав РОА и подчинён непосредственно генералу Власову. Служащие штаба надели военное обмундирование с эмблемой РОА, все приказы мы стали получать за подписью Власова.

Вскоре я был командирован по какому-то делу в Берлин. Исполнив возложенное поручение, я зашёл к полковнику Кромиади, начальнику кадров РОА, чтобы передать ему привет от Вюрглера. Когда я сказал, что работаю в Варшаве в штабе РОА, он был удивлён: ни он, ни генерал Власов о существовании такого штаба не имели понятия.

Летом 1943 г. Борис Коверда и я были командированы на Украину с целью пропаганды идеи РОА. Где мы переезжали границу, я не помню (дело происходило ночью). Вскоре поезд остановился и дальше не пошёл. В моей жизни настал долгожданный торжественный момент: после 23-летнего перерыва я вновь ступил на родную землю. Однако радостное настроение сохранялось недолго. Найдя поезд, идущий в Киев, в одном из его вагонов, занятых немецкими солдатами, мы нашли два свободных места и сели. Через несколько минут вошёл какой-то немец в полувоенной форме и потребовал наши документы. Прочитав их, он закричал: «Russische Schweine, raus!»[10]10
  «Русские свиньи, вон отсюда!» (нем.)


[Закрыть] За нас вступились солдаты. Поднялся шум, появился полевой жандарм. Проверив наши документы, он оставил нас на месте, а набросившегося на нас человека вывел из вагона. Этот случай помог нам почувствовать отношение русских людей к «освободителям».

В Киеве пробыли мы около недели. Наша пропаганда идей РОА не дала никаких результатов, что мы и предвидели. Когда кто-то заинтересовывался и спрашивал, где можно записаться в армию, мы, согласно данной нам инструкции, отвечали: «Вскоре узнаете». Такой ответ никого не удовлетворял, в нём люди чувствовали очередной немецкий обман, что соответствовало действительности. В Киеве мне удалось один раз побеседовать с группой молодых союзников, принятых уже кем-то из наших в Союз.

По дороге в Чернигов, воспользовавшись тем, что в поезде было совершенно темно и в купе мы находились только втроём, я в течение нескольких часов вёл вполне откровенную беседу с человеком, которого не видел. Слушая меня, он соглашался с большинством моих доводов и обещал действовать в нашем духе.

Больше интересных встреч у меня не было. После двухнедельной поездки мы возвратились в Варшаву.

В 1943 г. у руководителей Союза возникла мысль о необходимости создать материальную базу Союза. Работа в Sonderstab'e давала возможность осуществить это дело, чем я и решил воспользоваться. Официальный курс оккупационной немецкой марки в Польше равнялся двум злотым, а на чёрной бирже – четырём-пяти. Агенты нашего штаба, едучи на территорию оккупированной России, получали деньги в злотых, которые им при переезде границы обменивали на оккупационные марки. Я узнал, что этот обмен можно производить дважды: и на границе, и в Варшаве. На заработанные таким образом деньги покупались золотые монеты и разные золотые вещицы, которые переправлялись в наш центр в Берлине. Хранились они у казначея Гракова. Впоследствии я пересылал ему золото из Минска. Когда начались аресты членов Союза, Граков решил все ценности положить в сейф. В тот момент, когда он выходил с чемоданчиком с драгоценностями из дому, его арестовали, и все ценности попали в руки гестапо.

Как я уже упомянул, работа пропагандного отдела Зондерштаба сокращалась. Кончилось это тем, что этот отдел был закрыт, а А. Э. Вюрглер уволен. Мы, союзники, почувствовали, что отношение начальства к нам изменилось. Вероятно, в то время (лето-осень 1943 г.) гестапо уже видело, что мы (вообще весь Союз) не трудимся на благо Германии, а стараемся использовать немецкие учреждения для своих, русских целей.

22 декабря 1943 г. вечером Александр Эмильевич зашёл ко мне и сказал, что у него очень трудное положение: его преследуют немецкие власти, поэтому ему придётся бросить союзную работу и уехать в Швейцарию. Войцеховский (предводитель русской эмиграции в оккупированной Польше. – Прим. ред.) уже предупреждал его о грозящей ему опасности. Александр Эмильевич упомянул также, что он просил Войцеховского помочь с отъездом, но тот до сих пор ничего не сделал. В завершение разговора Вюрглер сказал, что завтра он работает последний день, а потом три дня праздников, и у нас будет достаточно времени, чтобы поговорить подробно о делах.

23-го утром раздался телефонный звонок. В нашу комнату вбежала жена Александра Эмильевича со страшным криком: «Саша убит!» Мы с ней тотчас отправились на место преступления. Тело уже отвезли в морг.

В первый день католического Рождества вдова Вюрглера пригласила нас с женой на обед. Как раз в это время явился один из служащих штаба (фамилию не помню), чтобы от лица Войцеховского выразить соболезнование вдове. Он сказал, что Войцеховский несколько раз предупреждал Александра Эмильевича о грозящей ему опасности, но тот не придавал этому значения. Когда же я спросил, мол, если Войцеховский знал о готовящемся убийстве, то почему он не принял мер для его предотвращения, этот человек промолчал.

После убийства Вюрглера все союзники находились в подавленном настроении. Все мы были уверены, что это не последнее несчастье на наши головы. Вскоре нам объявили, что штаб переезжает в Пултуск. Пошли слухи, будто там для нас уже приготовлено место за проволокой. К счастью, всё закончилось благополучно. В середине января 1944 г. какой-то немецкий капитан собрал нас, чтобы объявить: штаб прекратил своё существование и каждый должен вернуться туда, откуда приехал.