Текст книги "От Зарубежья до Москвы. Народно-Трудовой Союз (НТС) в воспоминаниях и документах. 1924‒2014"

Из Варшавы в Одессу мы с Е. И. Мамуковым ехали семь или восемь дней. Приехав, мы застали целую группу союзников: Олега Полякова, Сергея Попова, Сергея Голубова, Олега Широбокова, Бориса Фомина, Бориса Боровского, Александра Ивановича Непомнящих, Пионтковского и Ваню (бывшего советского лейтенанта, фамилию которого я забыл).

Руководство работой взял на себя Е. И. Мамуков. Мне с Непомнящих предложили открыть буфет, который служил бы чем-то вроде штаб-квартиры, помог создать материальную базу, подкармливал бы наших ребят и способствовал установлению связей с местным населением, чтобы получать нужную нам информацию и вести пропаганду. Расчёты эти не оправдались. Русские если и посещали наше заведение, то в нём не задерживались. Выпив стакан или бутылку водки, они сразу уходили. Нашими клиентами были преимущественно немцы, едущие в отпуск: они закупали у нас продукты и везли их домой. Оборот нашего буфета был небольшим и прибыль, соответственно, минимальная. Её хватало лишь на собственный прокорм и подкармливание наших ребят. С первых же дней работы мы заметили, что за нами установлена слежка. Почти каждый день в буфет заходил какой-то человек, который заказывал стакан вина, брал газету и просиживал по три-четыре часа.

За время пребывания в Одессе нам удалось сколотить две группы и установить связь с советским подпольем. Это нужно было для того, чтобы желающие могли при приходе красных остаться в советском тылу и вести там союзную работу. В Одессе работа велась не под флагом НТС, а от лица Национально-революционной партии. В то время там находился один бывший союзник, перешедший советскую границу. Вскоре его арестовали и предложили работать в НКВД либо становиться к стенке. Он выбрал первое. А при отступлении красных остался в Одессе и стал работать в «Сигуранце» (румынском гестапо). После всего пережитого он уже не считал себя человеком и готов был работать на кого угодно. Всё же к НТС у него сохранились какие-то чувства, и он оказывал нам посильную помощь. Во второй половине марта 1944 г. он предупредил, что Мамукову и Голубову грозит арест, и порекомендовал немедленно смываться; они так и сделали.

Уезжая, Мамуков назначил меня своим заместителем. Продолжать дальше оперативную работу оказалось невозможно: советские войска перешли в наступление и угрожали перерезать железнодорожное сообщение с Румынией. Нужно было думать об эвакуации наших людей. С трудом достали бланки проездных документов, но поставить на них печать не удалось. Изготовлением печати занялся О. Поляков. Где-то раздобыли и машинку, чтобы заполнить бланки. Всем старым союзникам удалось проскочить через Раздельную в Румынию. Борис Боровский ушёл в советское подполье, в каменоломни, дальнейшая его судьба неизвестна. Возможно, его там сразу же прикончили. В городе остались две не связанные между собой группы вновь принятых в Одессе союзников. Во главе одной из них остался некто Некрасов (я думаю, это псевдоним).

Я не поехал с другими союзниками, чтобы не отрываться далеко от родной земли и покинуть город в последнюю минуту. Две вступившие в Одессе в НТС дамы доверились мне и тоже остались. Когда фронт подошёл уже совсем близко, мне с одной из этих дам (другая в последнюю минуту решила остаться) удалось проникнуть в порт и погрузиться на буксир, которым командовал бывший русский морской офицер. После двухнедельных мытарств мы через Румынию и Венгрию за два дня до Пасхи попали в Вену.

В Вене я не смог найти комнату, поэтому мне не удалось прописаться и продлить свой паспорт; я продолжал жить по фальшивому маршбефелю[11]11
  Marschbefehl (нем.) – командировочное предписание.


[Закрыть] у Веры Дмитриевны Вергун. Там жила моя жена, но прописать меня Вера Дмитриевна не могла, так как не разрешала хозяйка дома.

Через несколько дней по приезде в Вену я получил от исполбюро приглашение в Берлин – доложить о проведённой работе в Одессе. Я поехал и на австрийско-чешской границе в поезде был арестован. После тяжёлого допроса с пристрастием, всю ночь продолжавшегося на вокзале, меня отвели в тюрьму и заключили в одиночку; через некоторое время перевели в венскую тюрьму, где я просидел около недели. Большинство моих сокамерников оказалось урками. Однако нашлось и четверо приличных человек, арестованных по политическим причинам. С ними у меня начались сначала осторожные, а потом вполне откровенные разговоры; рассказал я им и об НТС.

В один прекрасный день меня отвезли в штрафлагерь Ланцендорф, километрах в пятидесяти от Вены. Условия там оказались очень тяжёлыми. Я думал, что больше двух-трёх месяцев не выдержу. Но судьба опять была ко мне милостива. Приблизительно через неделю последовал неожиданный вызов «с вещами». Вернув золотые вещи и деньги, меня передали следователю гестапо; тот доставил меня в Вену и передал под расписку члену НТС Игорю Юнгу, который в ту же ночь повёз меня в Минск.

Когда я уезжал из Вены в Берлин, меня провожал К. В. Болдырев, с которым мы условились встретиться через несколько дней. В Берлине Болдырев узнал, что я туда не добрался. В то же время в Берлин приехал Игорь Юнг – чтобы уговорить меня работать в его «строительной» фирме. Немецкие власти разрешили ему заниматься торговлей и спекуляцией, и он решил, что для этого дела я являюсь наиболее подходящей кандидатурой.

Болдырев начал меня разыскивать. Вместе с моей женой он отправился в венское гестапо. Когда там его спросили, какое отношение он имеет ко мне, Болдырев, не побоявшись ареста (ведь меня заподозрили в шпионаже), сказал, что я его лучший друг. Узнав моё местопребывание, в венское гестапо явился И. Юнг. Решив, что один шпион пришёл выручать другого, Юнга арестовали и послали о нём и обо мне запрос в Минск. Этот запрос попал в руки нашего союзника Г. Я. Киверова, который дал нам прекрасную с немецкой точки зрения характеристику. Получив её, венское гестапо сразу освободило Юнга и под его гарантию – меня. Венская полиция продлила мне паспорт, и впредь я мог легально проживать на германской территории.

В тот же вечер в Минск без разрешения начальства с нами поехали бросившие работу К. Б. Болдырев и Люля (после войны она вышла замуж за Р. Редлиха).

В состав руководимой И. Юнгом строительной фирмы «Эрбауэр» входил бывший советский инженер (фамилию его я забыл), которому удалось построить на вокзале небольшой бункер. Это, кажется, единственная выполненная нашей фирмой строительная работа. Было в фирме двое или трое посторонних (не членов НТС), которые что-то делали. Все остальные служащие являлись членами НТС и под прикрытием фирмы занимались союзной работой, составляли, печатали и распространяли нашу литературу. Болдырев мотался по всему району, меняя соль и спички на телят и превращая всё в золото. Корж Зайко оборудовал небольшой завод, где стал гнать самогон, который предполагалось продавать (первая партия его была готова накануне нашего бегства из Минска). Я делал очень мало, так как в минской обстановке не мог найти применения своим способностям.

В конце мая или начале июня гестапо разыскало Люлю и потребовало её возвращения на прежнюю работу. Так как за проявленное ею самовольство она могла подвергнуться суровому наказанию, Болдырев решил её сопровождать, чтобы в случае необходимости оказать помощь.

В конце июня советская армия начала интенсивное наступление на центральном фронте и стала подкатываться к Минску. Так как железнодорожный путь к западу от города был прерван партизанами, нам пришлось удирать через Вильно и Вержболово. Довезли нас до Сосновиц, высадили и поместили в здании школы, где спать пришлось вповалку на полу. Через несколько дней туда прибыла группа (четыре-пять человек) наших союзников, сидевших в минской тюрьме и освобождённых в последнюю минуту. В этой группе был Анатолий Нератов, живший в то время под фамилией Александров; потом он жил под фамилией Абрамов. Кто были остальные, не помню.

Через неделю, а может быть, две в Сосновицах появился К. В. Болдырев и предложил некоторым из нас ехать с ним в Вену, где ему удалось зарегистрировать фирму «Эрбауэр» и получить подряд в местечке Берг, около Братиславы.

Так как для персонала нашей фирмы не было помещения, нам поручили построить бараки. Сделать это не удалось, поскольку вскоре фронт стал приближаться к Вене и нашей фирме пришлось эвакуироваться. Новый подряд был получен в местечке Нидерзаксверфен, в нескольких километрах от Нордхаузена (Тюрингия). Там повторилась та же история, что и в Берге: мы должны были строить себе бараки. Пока шло строительство (оно продолжалось до конца войны), мы жили у подножия гор, в которых находились заводы, производившие «Фау-2». Нам это было неизвестно. На наше счастье, видимо, этого не знали и американцы. Иначе они, несомненно, подвергли бы весь район жесточайшей бомбардировке и в живых из нас остались бы немногие.

С приходом американцев Болдырев был назначен начальником всех иностранных лагерей района. Наш лагерь стал убежищем для русских, желающих избежать насильственной репатриации. Руководство НТС в это время занялось главным образом спасением людей от грозившей им со стороны СМЕРШа-НКВД расправы.

В первые же дни по приходе американцев в нескольких километрах от нашего лагеря было обнаружено несколько бараков с больными тифом и брошенными на произвол судьбы русскими рабочими. Для их излечения мы устроили госпиталь. Если мне не изменяет память, никто из наших подопечных не умер.

Когда стало известно, что Тюрингию американцы уступают Советам, было решено оставить на её территории листовки для советской армии. Так как всякая антисоветская пропаганда строго запрещалась, то эту работу требовалось провести крайне секретно. Устройство тайной типографии и печатание листовок поручили мне и Олегу Воробью. Для исполнения задуманной операции на месте эвакуированного лагеря осталось пять человек: В. А. Коссовский, Георгий Попов, Олег Широбоков, я и кто-то ещё. В благоприятный для нас момент задачу мы выполнили. Главную роль в этом деле играл В. А. Коссовский, остальные ему помогали.

Перед самым появлением советских войск за нами приехал К. В. Болдырев и отвёз нас в лагерь Менхегоф.

Георгий Околович
Быть с народом…
(интервью журналу «Посев»[12]12
  В «Посеве» № 7 за 1976 г. в связи с 75-летием мы поместили краткую биографию Г. С. Околовича, бывшего председателя Исполнительного бюро Совета НТС, впоследствии в течение нескольких лет руководившего издательством «Посев». Одновременно мы просили его дать нам интервью, рассказать о себе более подробно. Но он некоторое время болел и исполнил нашу просьбу только сейчас («Посев» № 2, февраль 1977 г.).


[Закрыть])

– Георгий Сергеевич, вы родились в 1901 г. Следовательно, ваше детство и юность совпали с двумя войнами – Первой мировой и Гражданской. Может быть, вы расскажете подробнее об этом периоде вашей жизни?

– В Первой мировой войне участвовал пассивно: город Пернов в Прибалтике, где я жил, подвергся в 1915 г. бомбардировке с воздуха знаменитым тогда цеппелином. После этого нашу гимназию вместе с педагогами и их семьями эвакуировали в Муром, где мы и прожили до конца 1915 г. Затем были у знакомых в Крыму и в 1916 г. вернулись в Пернов, где гимназия возобновила работу. Мой отец был священником и преподавал в этой гимназии. В 1917 г., когда немцы приблизились к Риге, нашу гимназию снова эвакуировали: частично на Урал, а частично (в том числе и нашу семью) – на Северный Кавказ, в станицу Усть-Лабинскую.

Когда началась Гражданская война, я ушёл из седьмого класса гимназии в Добровольческую армию. Служил сперва на бронепоезде «Вперед за Родину» в Донбассе, затем нас перебросили на Царицынский фронт. После взятия Царицына бронепоезд был разбит в боях в направлении на Камышин и ушёл на ремонт. Вместе с командой я был отправлен на бронепоезд «Рабочий» (подарок Белой армии от рабочих города Царицына), однако заболел воспалением лёгких и был отпущен в отпуск – в Ейск, где находилась моя семья. Не оправившись окончательно, снова отправился в армию, так как красные уже взяли Ростов. Сперва попал в маршевую роту в Краснодаре. Вот где я повидал развал армии и массу офицеров в тылу, отлынивающих от борьбы с красными! Затем я снова попал на свой бронепоезд «Вперёд за Родину». Вскоре заболел возвратным тифом. Два раза меня отправляли в санитарные поезда, два раза персонал бросал больных, и всё-таки оба раза я выжил и возвращался на свой бронепоезд. И с тех пор верю в чудеса. Из Туапсе я эвакуировался в Крым к генералу Врангелю. Перед этим мы уничтожили, сбросив в море, свой бронепоезд.

Затем служил на бронепоезде «Севастополец» на направлении Мелитополь – Синельниково. При отступлении в Крым (не в мою смену) весь боевой состав бронепоезда погиб, команда же спаслась благодаря героическому поведению добровольца-еврея Левитана.

Хочу подчеркнуть, что я никогда подданным советской власти не был.

– Куда вы эмигрировали и в каких странах жили в эмиграции?

– Эмигрировал в 1920 г. из Севастополя в Югославию. Русским беженцам помогал король Александр. Спасибо ему! Не имевшие специальности получили возможность учиться.

Я был молод и без специальности. Сперва работал у сербского крестьянина, затем на лесоповале, потом учился на курсах – на строительного десятника. Получив специальность, лишился пособия – и правильно: человек должен поскорее стать на собственные ноги. Но устроиться было нелегко. Пришлось поработать на кухне русской столовой в Сараеве, затем кочегаром в здании почты. Не выдержал трудностей и с одним динаром в кармане отправился в Белград. Там поначалу спал под открытым небом (летом 1921 г.) в трамвайном депо: предоставленное для беженцев, оно было переполнено. Устроился к русскому торговцу и продавал овощи на белградском базаре. Затем служил кухонным мужиком в русской столовой «Уютный уголок». Её владельцем был бывший генерал, и он же потом помог мне устроиться на строительство дороги Голубац – Добра, вдоль Дуная.

В начале 1923 г. удалось попасть в Панчево на курсы по подготовке на аттестат зрелости, открытые государственной комиссией короля Александра. В том же 1923 г. при белградской русской гимназии сдал экзамены и поступил в Белградский университет.

По семейным обстоятельствам в 1924 г. выехал во Францию под Лион, работать на заводе искусственного шёлка. Женился. Родился ребёнок. Поступил на заочные курсы в Париже. Жена заболела туберкулёзом, вернулась в Югославию к родителям. Я окончил учёбу, получил диплом электротехника и вскоре тоже уехал в Югославию, где до осени 1937 г. работал электротехником в различных фирмах.

– Когда вы поступили в НТС? Что вас туда привлекло?

– В 1931 г. жена моя умерла от туберкулёза, дочь жила у родных жены. У меня очень остро стоял вопрос о дальнейшей жизни и вообще о смысле моей жизни. Политикой я тогда не интересовался. Ещё в 1932 г. в переписке с матерью, которая осталась в СССР, я высказал желание вернуться домой. Но мать дала понять, что возвращаться нельзя.

Летом 1933 г. случайно попал в «Союзный клуб» НТС – он тогда назывался НСНП (Национальный Союз Нового Поколения). В НТС я и остался, но уже не случайно. Меня считали там старым и думали, что я скоро уйду. Но я не ушёл. Меня привлекали непосредственность, честность, дружеское отношение друг к другу. И люди. Незабываемые люди, такие как А. Неймирок, Ю. Герцог, Е. Дивнич и другие. До этого эмигрантские политические объединения, эмигрантские споры, политические партии и их взаимная грызня меня только отталкивали. Здесь же, в НТС, я почувствовал, что не одинок.

– Чем вы занимались в НТС до войны?

– «Героически» проходил учёбу по конспектам, крутил их на ротаторе, ходил на собрания, чистил помещение, дежурил в клубе. Это была нормальная работа нормального рядового члена нищей зарубежной организации. Но в Союзе я впервые более подробно узнал о том, что творится в СССР, и задумался об этом.

– Какие цели ставил тогда перед собою НТС?

– Как мы тогда понимали эти цели? Народ хочет освободиться от коммунистического гнёта. Мы должны участвовать в его тяжёлой борьбе. Мы считали, что народ не изменился и остался таким же, каким мы его знали и знаем. Коммунизм не смог его духовно сломить. Чтобы быть с народом, надо знать его жизнь, быт, заботы. Для этого Союз составлял и издавал соответствующие учебные пособия. Кроме того, надо было знать своего политического врага, знать, как с ним бороться. Для этого мы тоже издавали и изучали соответствующие конспекты, читали советскую прессу (остальная эмиграция этим не занималась). На всё это приходилось тратить силы и время. К тому же надо было зарабатывать и на жизнь. Кроме того, что мы воспринимали всё происходящее рассудком, положение в России очень переживалось нами эмоционально. Особенно когда начались коллективизация и сталинский террор.

Мы все, почти поголовно, стремились в Россию, чтобы принять участие в борьбе против коммунистической власти и, если надо, погибнуть, давая пример идущей за нами молодёжи.

Впоследствии, когда наша идея вылилась в более конкретные формы солидаризма, в «Программу НТС», мы считали своим долгом донести их до России, посеять там эти идеи и тем исполнить свой долг.

Мы были воспитаны на том, что злом и убийством хорошего дела не построишь. Исключением для нас являлся Сталин, которого мы ненавидели и готовы были уничтожить. Правда, убивший его взял бы на свою душу грех убийства человека (какой бы он ни был), но на это был готов каждый союзник – во имя спасения тысяч и тысяч других людей. Так мы, во всяком случае большинство из нас, тогда думали.

– Можете ли вы рассказать о своём первом переходе через советскую границу? Почему вы шли в Россию, какие у вас были задачи?

– Это сложный и большой рассказ, полный сильных переживаний, хотя он и охватывает небольшой период: переход границы, пребывание в СССР, возвращение и переработка принесённого из СССР материала. Если не считать подготовку к переходу границы летом 1938 г., то всё это заняло время от августа до середины декабря 1938 г. (до прибытия следующей группы для перехода границы в 1939 г.).

Нас было шесть человек. Разделились на три части. Первая группа шла на южном участке польской границы – Бабкин и Спица (оба из Скопля) и Чупрунов (из Белграда). Вторая – на среднем участке, на Минск – Колков и я (оба из Белграда). На северном участке шёл один Гурский (из Скопля, если не ошибаюсь). Южная группа в первую же ночь натолкнулась на советский патруль. В перестрелке Бабкин и Спица были убиты; Чупрунову удалось уйти, и он вернулся в Польшу с большим трудом, с лишениями. Гурского при одной из днёвок в кустах у какой-то речки (стокилометровую приграничную полосу надо было проходить ночами, а днём пережидать) заметил пастух и доложил на заставу. Гурский был окружён и в перестрелке убит.

Что касается Колкова и меня, то мы переходили на Минск, где приграничная полоса сужалась до 30 километров. Кроме патрулей, застав, секретов, погонь с собаками, прочёсывания местности с помощью местного населения, выстроенного цепью, и т. д. и т. п. она состояла из двухметрового забора из колючей проволоки (расстояние между рядами около 15 сантиметров); в некоторых местах был протянут сигнальный шнур. Дальше высился вал из сухих деревьев (комлями внутрь страны, ветвями наружу, к границе) и хвороста – больше человеческого роста, метра два. Преодолеть такое препятствие без шума невозможно. Ещё примерно через 200 метров – сигнальный шнур на высоте 15–20 сантиметров. Дальше – распаханная и заборонённая полоса: при переходе на ней остаются следы, указывающие на количество нарушителей и на направление; по полосе пускают собак. (Для преодоления этого препятствия существует особая техника.) Затем (на минском направлении через пять-шесть километров) – вторая граница с забором из колючей проволоки и патрулей или секретов.

Людей на расстоянии нескольких километров от границы не осталось – всех выселили. В поле они работали под охраной. И о каждом незнакомце обязаны были докладывать на заставу. Окна в сторону границы во всех домах держали затемнёнными.

При переходе погибал каждый второй член НТС. Переход был трудный, и в двух словах о нём не расскажешь. Задача для подавляющего большинства переходящих была одна: навсегда остаться в СССР, создать опорные точки для тех, кто прижжёт следом. Если возможно, подобрать сочувствующих или создать небольшую группу НТС.

Передо мной и Колковым задача стояла особая – изучить настроение населения, примерно через год вернуться в Польшу и сообщить руководству о своих наблюдениях. По некоторым обстоятельствам, от нас не зависящим, мы вернулись раньше. В СССР жили в разных городах, но больше кочевали по стране. Будучи по поддельным документам рабочими, мы мало сталкивались с интеллигенцией, имея дело с простыми людьми или с попутчиками (путь оказался очень длинным и охватил большие пространства).

– Каковы же были ваши впечатления и выводы после возвращения?

– Наши выводы и впечатления были просты и ясны: бороться необходимо, хотя это трудно и опасно. Мы обязаны бороться, если хотим быть вместе с народом. Общее впечатление: Боже, что сделала эта власть со страной за такой короткий срок! Мы знали Россию, хоть и были тогда мальчиками. Даже во время Гражданской войны Россия оставалась цветущей и весёлой. Теперь мы увидели её облупленной, с обвалившейся штукатуркой, с перекошенными крестами на церквах, грязной, запущенной. А население мрачное, забитое, озлобленное. Даже новые здания, которыми власть так кичилась и которые так красиво выглядели на плакатах, были не лучше.

Мы видели транспорты с заключёнными в Орле, перевозку заключённых в автомашинах в Казани, мы были на октябрьских торжествах в Москве и видели хмурые лица демонстрантов, которые перед выходом на Красную площадь должны были держать друг друга под руки – чтобы не разбежались или чтобы не проник к ним какой-либо шпион. Мы ночевали в орловской гостинице, где на ночь отбирали паспорта и размещали по десять человек в «спальне». Ходили в Курске в баню, где не было горячей воды. Жили на квартирах в Орле, Курске, Краснодаре (один из нас работал там на железной дороге). Жили в Феодосии, знакомой ещё по довоенному времени – теперь запущенной, но с хорошими дачами, неизвестно кому сейчас принадлежащими. Питались на вокзалах, в столовках, на базарах; ели пельмени в Москве, чебуреки в Крыму. Мы ехали в вагоне с двумя детьми, мальчиком и девочкой 10–12 лет, которых конвоировал милиционер и единственным багажом которых была буханка чёрного хлеба. Но ехали также в одном купе с молодой женщиной-москвичкой, которая от нас впервые узнала, что в Москве трудно с молоком… Видели страх на лицах пассажиров «вольного» поезда при виде эшелона с заключёнными (кажется, это были женщины).

Беседы мы вели большей частью эзоповским языком. Бывали и откровенные разговоры, особенно в пути, но тогда мы не называли ни свои фамилии, ни места жительства. В Краснодаре разговаривали со спившимся и «обиженным» властью чекистом, который показывал нам свои документы и приглашал в гости. В общем, того, что мы видели, слышали и пережили, было достаточно, чтобы сделать заключение, которое указано выше.

– Вы упомянули о другой группе НТС, переходившей границу. Когда это было?

– В августе 1939 г. на юге Польши благополучно перешли Дурново, Колков и Чупрунов (последние два шли вторично). Чупрунова, когда началась война, взяли в советскую армию; он попал в плен и был задержан у немцев как переводчик; затем заболел туберкулёзом, был отправлен в тыл и связался с НТС в Варшаве. При эвакуации Польши уехал в санитарном поезде, который пропал в Пруссии. От других известий не поступало. Война всё перемешала.

Другая группа – Бржестовский и Берегулько – перешла границу и при первой днёвке была открыта. Завязалась перестрелка. Берегулько бросился прочь от границы внутрь страны. Это спасло его и не раз спасало других членов НТС: пограничники привыкли, что обнаруженные всегда пытаются вернуться назад, и на этом строили поиск. От Берегулько получили сигнал из Горького, затем связь прекратилась. Бржестовский через некоторое время вернулся в Польшу. На севере границу переходили Келлер, Конява-Фишер (член НТС из Чехии), а также О[льгский] – он живёт во Франкфурте и, если захочет, может сам рассказать о себе. Эта группа наткнулась на патруль. Коняву-Фишера ранили в позвонок. Он был старшим группы и приказал Келлеру и О[льгскому] отходить вглубь СССР. Прикрывая их отход, Конява-Фишер отстреливался до последнего патрона, а затем, как предполагают двое других, покончил с собой. Через несколько дней, когда на границе успокоилось, Келлер и О[льгский] вынуждены были вернуться в Польшу, так как во время отхода они долго пробыли в воде и документы их пришли в негодность. В Варшаве, перед самым отъездом на границу, умер от разрыва сердца (на самом деле покончил самоубийством. – Прим. ред.) Михаил Никоненко из Белграда, который должен был войти в группу с Бржестовским и Берегулько. Похоронен Никоненко на варшавском кладбище. В сентябре на Польшу предательски напали, с одной стороны – Сталин, с другой – Гитлер. Наша группа НТС (Бржестовский, Келлер, О[льгский] и я) ушла в Румынию. Впоследствии Бржестовский и Келлер уехали, а мы с О[льгским] остались.

– Что вы делали в Румынии?

– Руководство НТС вызвало меня в Белград. Обсудив положение, мы решили переброску людей в СССР продолжать через Румынию, и я туда вернулся. Кроме того, руководство НТС прислало нам в поддержку Прянишникова. В это время СССР как раз занимал Бессарабию. В Бухаресте была образована группа НТС для подготовки и отправки в СССР приезжавших из Белграда членов Союза.

Сперва отправка шла через Бессарабию, затем через Буковину, где уже давно существовали группы Союза. Они и стали опорными пунктами. В это время происходил обмен населения – румын и бессарабцев. Таким образом был обменен член Союза, белградец, имя которого не удержалось в моей памяти (я его до этого не знал). Он был популяризатором наших философских и политических идей. Таким же путём отправлены были ещё Машута (Мария) Дурново и её второй муж Георгий Казнаков, затем переправились ещё Акулов и Потапов и другие.

– Вскоре после этого Германия напала на СССР. Что вы делали во время Второй мировой войны?

– После некоторого бездействия в Бухаресте в августе 1941 г. я был вызван руководителем НТС Байдалаковым в Берлин, куда он к этому времени перебрался из Белграда, и получил задание проникнуть в Варшаву, а затем в Смоленск. Из Германии в генерал-губернаторство, то есть в оккупированную Польшу, я переехал по фальшивым документам. В Варшаве явился к Вюрглеру. Обменял свои документы – в них значилась моя настоящая фамилия. Переход границы из генерал-губернаторства в СССР (её мы переходили нелегально с Брандом, редактором варшавской газеты «Мечь») не составил труда. Граница охранялась немцами кое-как.

В Смоленск уже пробралось некоторое количество членов Союза, так вот их я должен был возглавить. (Бранд умер в Смоленске от сыпного тифа 16 марта 1942 г.) В Вязьме тоже существовала группа Союза во главе с Георгием Жедилягиным, его братом и ещё одним членом Союза, имени которого не помню и который остался в СССР, уйдя в подполье; потом о нём приходили известия из советского концлагеря. В Орел пробрались Ширинкина и Тарасов (он устроился в местный театр). К сожалению, их вскоре арестовало гестапо.

В Смоленске, где обосновалась целая группа НТС, я пробыл до падения города осеню 1943 г. Что мы делали? Принимали беженцев – едущих, бегущих, идущих пешком на Запад из городов и сёл, занимаемых советской армией. Вели пропаганду НТС среди местного населения – иногда удачно, иногда неудачно. Помогали пленным как могли. Держали связь с центром НТС. Связь (непостоянная) осуществлялась через Минск, где у нас был опорный пункт, через Варшаву – с руководителем тамошней группы Вюрглера (впоследствии убитого на улице русскими агентами гестапо) и через него – с Берлином. Я сам по вызову Байдалакова дважды ездил в Берлин с поддельными пропусками.

Между прочим, ездил я из Смоленска в Катынь, когда немцы нашли там убитых НКВД польских офицеров. Это было жутко. Но не менее жуткую картину представлял сам катынский лес. Немцы, отыскивая убитых поляков, делали повсюду пробные раскопки. Если не обнаруживали польских трупов, дальше не копали. Но трупы – со связанными назад руками и с простреленным черепом – попадались всегда, в каждой яме: это были расстрелянные русские. Убийство поляков было подлым и гнусным преступлением. Однако надо знать также, что вообще весь катынский лес рос на трупах расстрелянных людей…

– На какой позиции стоял НТС в военные годы?

– Наш лозунг был «Ни Сталин, ни Гитлер!». Мы печатали листовки с этим лозунгом и распространяли их. Было ли это наивно, как считали некоторые, я не знаю. Но во всяком случае это было опасно. Кроме того, мы пытались привлечь на свою сторону партизан. Ведь в начале войны они были настроены антикоммунистически и выступали именно против Сталина и Гитлера. Потом партизан прибрали к рукам специально присланные через фронт отряды и руководители, и наши переговоры прекратились. Вели эти переговоры, насколько помню, Шульгин-младший и Болдырев, а также Красовский и Безденежных. Но я в них не участвовал и могу что-то спутать.

К концу войны наше положение всё ухудшалось. В гестапо, которое и без того не жаловало НТС, проникли агенты НКВД. Нас стали преследовать особенно упорно.

– Значит, обвинения, будто члены НТС состояли на службе у немцев, необоснованны?

– Они смехотворны. В Смоленске мы всё время находились под наблюдением гестапо, о чём я уже говорил. В Орше, где у нас имелись свои люди в городском управлении, было легче. Немцы добивались порядка, пусть и в вымершем, пустом городе. Мы же считали своим долгом спасать остатки населения от голодной смерти. Разве это служба немцам? В Орше мы всё время жили под канонаду фронта и бомбёжку с воздуха и могли быть в любую минуту захвачены. Нам удавалось обманывать немцев, добывать разные документы и маршбефели. Некоторые члены НТС по указанию руководства Союза устраивались переводчиками, работниками городских управлений, чтобы иметь ту или иную возможность продолжать работу. На войне как на войне! Но судьба Ширинкиной, Тарасова, Молчанова, Кузьменко и других членов Союза, схваченных гестапо, показывает другую сторону: всё это делалось с трудом и вопреки воле немцев.

Через Катовицы мы попали в Берг под Веной; нас приняли служащими в специально созданную НТС строительную фирму «Эрбауэр», которую возглавляли Виноградов и Болдырев. Болдырев, кстати сказать, был захвачен немцами в Югославии в горах с оружием в руках и потом с помощью английских военнопленных бежал в Германию – на работу НТС. В Берге я получил известие, что все руководство Союза арестовано и что принять его на себя должен я. Я выехал в Берлин, но вместе с Романовым попал под слежку: меня и Ольгского арестовали 13 августа 1944 г. и отправили в тюрьму на Александерплац.