Текст книги "От Зарубежья до Москвы. Народно-Трудовой Союз (НТС) в воспоминаниях и документах. 1924‒2014"

– Какие обвинения предъявляли вам немцы?

– Допрашивали нас два немца и один русский. Мне хотели пришить сбор денег на работу НТС (это считалось уголовным преступлением). Другим – антинемецкую пропаганду среди военнопленных и антинемецкую деятельность. Об этом мог бы подробнее рассказать Поремский, он сидел там дольше меня. Кого-то обвиняли в обмане немцев, в подделке маршбефелей, в использовании служебных мест для целей НТС и т. п.

Если бы не конец войны и не хлопоты генералов власовской армии (членов НТС) и самого генерала Власова (который не был членом Союза), то дело для нас кончилось бы совсем плохо. Список для отправки в лагеря был составлен, и часть членов НТС уже туда отправили, например Г. Рара, Неймирка, доктора Сергеева (погиб), Позе (погиб в Берген-Бельзене), Тагезена (погиб около Линца), Родзевича, Бржестовского.

Мне кажется, что нажим на нас перешёл в аресты после покушения на Гитлера. Некоторые немцы, которые с самоо начала нам симпатизировали, были против политики Гитлера в России и участвовали в заговоре и покушении на него. Сегодня, после выхода книги Штрик-Штрикфельдта «Против Сталина и Гитлера»[13]13
  Штрик-Штрикфельдт В. К. Против Сталина и Гитлера. Генерал Власов и Русское Освободительное Движение / авт. пер. И. Баха и М. Рубцовой. 3-е изд. М.: Посев, 1993 (Strik-Strikfeldt W. Gegen Stalin und Hitler. Mainz: Verlag Hase-Koehler, 1970).


[Закрыть], это более ясно.

Надо сказать следующее: очень много написано о зверствах немцев, и поэтому забывается, что не все немцы были такими. Например, как мне известно, Смоленск был буквально спасён от голода двумя зондерфюрерами, которые из кожи вон лезли, чтобы снабдить население едой. Они даже добывали говяжьи головы и ноги с немецких армейских боен для мясных блюд в городской столовке.

– Как известно, в СССР и в эмиграции распространялись и распространяются слухи, будто НТС инфильтрирован КГБ. Что вы скажете в связи с этим?

– Эти слухи инспирированы самим КГБ, и меня они не волнуют. Уже до войны к нам пытались засылать агентов, но их очень быстро вычисляли, так как каждая группа НТС была спаяна не только политически, но и личной дружбой. Каждый посторонний вскоре разоблачался и выталкивался. Тогдашнее НКВД это быстро почувствовало и прекратило попытки.

Правда, после войны попытки возобновились, например с Хорунжим. Его арестовали немецкие власти. Просидел он недолго, затем его выпустили: он сидит во Франкфурте, числится врагом Союза – это всё. Есть три-четыре, так сказать, продавшихся за похлёбку бывших члена НТС. Они работают на КГБ, например, агитируют среди эмиграции за советскую власть, устраивают советские киносеансы. Одно время они вели интенсивную работу с советскими гражданами, ушедшими на Запад, уговаривая их возвратиться «домой». Иногда этот возврат осуществлялся силой. Но их попытки работать против НТС безнадёжны. Инфильтрация в руководстве Союза невозможна хотя бы уже потому, что там все друг друга хорошо и подолгу знают.

– Расскажите о других мероприятиях КГБ. Ведь против НТС (в частности против вас) применялись и шантаж, и взрывы, и похищения, и убийства.

– Этот вопрос уже успел наскучить, но чтобы быть вежливым, повторю. В 1951 г. четверо немцев прибыли в Рункель (около Лимбурга), где я жил, встретили меня и предложили проехать с ними на машине. Я отказался. Спустя какое-то время ко мне явились уже трое из этих немцев и признались, что у них было задание похитить меня и убить. Однако они поругались со своим шефом, который вернулся в ГДР, и просили, чтобы я помог им перейти на Запад. У одного из них дома, в восточном Берлине, под охраной осталась в залог дочка, и он просил перебросить её на Запад. Наша берлинская группа доставила девочку в ФРГ (от неё я недавно получил письмо). Мы помогли им легализоваться.

Ещё раньше какие-то русские на улице предлагали моей жене сесть в машину, чтобы доставить в больницу, куда меня якобы отвезли после автомобильной катастрофы. Это была попытка похитить мою жену.

К 1954 г. относится всем известное дело Н. Е. Хохлова, получившего задание убить меня, но вместо этого перешедшего на нашу сторону и вступившего в НТС[14]14
  См.: Хохлов Е. Право на совесть. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1957.


[Закрыть]. К сожалению, в 1954 г. КГБ удалось похищение А. Трушновича в Берлине, и о его судьбе известий до сих пор нет. Удалось им также похищение члена Союза Треммеля в Австрии: он отбыл срок, живёт в СССР. В 1955 г. состоялось неудавшееся покушение на жизнь Поремского. А сколько было ещё неудавшихся покушений, о которых мы и не знаем…

Подбрасывали нам и бомбы. Например, во двор издательства «Посев» в 1962 г., а затем под вновь строящееся здание «Посева» (эту бомбу удалось разрядить[15]15
  Разрядил бомбу Г. С. Околович.


[Закрыть]). Был взорван дом в Лангене, где находился наш склад (к счастью, обошлось без жертв). Были обнаружены бомбы около радиостанции «Свободная Россия». В помещение склада с нашей литературой в Вене, во время молодёжного фестиваля, была брошена газовая бомба. В 1969 г. в «Посев» пришёл «заказчик» – шпион из ГДР с заданием найти место, куда удобнее всего заложить бомбу; его арестовали немецкие власти. И ещё один немец-инженер был завербован в ГДР с таким же заданием (тоже арестован немецкими властями). Многое мы узнаем, когда станут доступны архивы КГБ.

Вы спросили о шантаже. Это обширный вопрос, но отвечу коротко: шантажу подвергались почти все члены НТС, которые могли быть объектом шантажа, то есть имели в СССР родственников и т. п.

Против НТС ведётся и настоящая бумажная война. Упомяну брошюру, направленную против Союза и от имени Дивнича выпущенную каким-то несуществующим издательством в США. Брошюру от имени Брунста – такого же содержания и с теми же целями. Бесконечные публикации в советских газетах и журналах с порочащими НТС или его руководство лживыми сообщениями. Советский листок для эмиграции «За родину», или как он там называется, специализировавшийся на шантаже и порочащих статьях об НТС. Всего и прочесть не успеваешь…

– Вы были свидетелем трёх волн эмиграции. Первой – после Гражданской войны, второй – в результате Второй мировой войны, и сейчас – третьей волны. Что вы видите в них общего, чем они друг от друга отличаются?

– Первая эмиграция – наиболее многочисленная из всех слоев российского общества, антикоммунистическая, бескомпромиссная, делящаяся на беженцев и политиков всех нюансов: от социалистов до монархистов. Военные были организованы в РОВС – Русский Общевоинский союз. Политически наиболее активными были «Братство Русской Правды», РОВС, «Крестьянская Россия». Кипучую деятельность вело тогда и НКВД: похищения руководства РОВСа, убийство Врангеля, провокация в «Братстве Русской Правды», в РОВСе, у младороссов и т. д. и т. п.

Вторую эмиграцию в основном составляли военные, казаки, преследуемые и насильно выдаваемые. Спасающиеся от СМЕРШа, который свободно действовал в американской и английской и менее свободно во французской зонах Германии и Австрии. Это были затравленные люди, мужчины и женщины, отправляемые на смерть или в лучшем случае в концлагерь.

Третья эмиграция очень малочисленна. Это фактически отдельные люди. В неё не входят евреи, едущие в свое древнее и одновременно новое отечество. А из тех, кто не едет в Израиль, а расселяется в разных странах, только какая-то часть будет причислять себя к российской эмиграции. К третьей волне я бы отнёс тех, кто разными путями попал за границу после Второй мировой войны (невозвращенцы, нелегально ушедшие через границу, высланные, выпущенные властью по каким-то соображениям) и духовно причисляет себя к России. Это – самое важное. К сожалению, множество эмигрантов хотят бороться за Россию по своему собственному рецепту. Кто-то, в силу большего таланта и известности, может себе это позволить. Кто-то кроме очень ценной информации о современной России принёс, увы, и новые распри.

Что касается взаимоотношений с Западом, то он на первых порах живо интересовался и первой, и второй эмиграциями, как сегодня интересуется третьей. И первая, и вторая также пытались его учить, как сегодня – третья. А он забыл первую, забыл вторую, забудет и третью. Ценность политической эмиграции не в том, насколько она сможет «перевоспитать» Запад, а в том, насколько она, используя своё свободное положение на Западе, поможет освободительным процессам, идущим у нас на родине.

– Считаете ли вы, что дело НТС, дело Союза, как вы сами называете вашу организацию, даст результаты?

– Если исходить из тех задач, которые были поставлены в 1930 г. основателями НТС, то оно уже дало результаты. Мы ставили себе целью перебросить в Россию наши идеи – так, как бросают семена на ниву. И мы их перебросили. Какие-то всходы они дали.

Если же кто-то предполагает, что мы намеревались прославиться и возвеличить себя и организацию, то таких задач мы себе не ставили. НТС родился под девизом «Да возвеличится Россия, да гибнут наши имена!». Люди, не согласные делать простую чёрную работу, желающие стать «фюрерами», к нам не приходили, а если приходили, то надолго не задерживались.

Что же касается других задач, то дело, начатое НТС, продолжается и будет продолжаться. Борьбу против диктатуры мы всегда считали своей первой задачей, но главная задача наша – служение России. Она не закончится с концом коммунистической власти.

В НТС есть молодое поколение, которое нас сменит. Правда, их здесь, за рубежом, меньше, чем было нас до войны. Но и обстановка в России иная, более благоприятная, и там у нас сейчас успехи. Кроме того, у НТС есть сегодня то, чего почти не было прежде (мы об этом тогда просто не думали), а именно – поддержка западной молодёжи. Нам помогают небольшие, но очень активные группы иностранцев. Они делают это по разным причинам: тут и симпатия к России, и сочувствие к её бедам; и понимание, что свобода неделима и что, помогая России, они помогают своей стране тоже; тут и просто свойственное молодёжи отвращение к несправедливости. В этом заложены большие перспективы для будущего России. Если, конечно, политика её нынешних правителей не приведёт к тому, что она распадётся на составные части.

В таком случае необходимо будет снова объединяться, но уже на других основах, и строить оставшуюся, все ещё громадную, хотя и сильно отставшую по вине этого режима, Русь. Во всяком случае, тем, кто останется после нас, тоже придётся нелегко. Дай им Бог счастья, уменья и ума. И пусть не забывают, что не в силе Бог, а в правде!

Михаил Бржестовский
Свидание с родиной[16]16
  Русская жизнь. 20.04.1989. Публикация в редакции Олега Полякова.


[Закрыть]

Весной 1939 г. Виктор Михайлович Байдалаков, тогдашний председатель НТС, конфиденциально рассказал мне о новых возможностях переброски членов Союза для работы на родине – через польскую границу. И спросил меня, как я к этому отношусь. По нашим понятиям, вопрос о личном решении – согласен ты идти или нет – был аналогичен вопросу, поставленному человеку во время войны: согласен ли он защищать свою родину или нет. Всё равно идти надо.

Прежде всего, в те времена мы воспринимали всякую борьбу с большевизмом как логическое и должное продолжение белой Гражданской войны, а она тогда была очень свежа в памяти и старшего, и нашего поколений. Второе: если ты сам, добровольно, по своим убеждениям стал членом Союза и принёс присягу, то в любых условиях, всеми средствами должен способствовать борьбе с большевизмом. Отказаться от борьбы – значит отказаться от присяги. Третье: меня лично разбирало любопытство. Хоть одним глазком взглянуть на тогдашнюю Россию; опять, после двадцати лет мечтаний и снов, оказаться среди родной природы и оставшихся там русских людей.

Итак, я дал Виктору Михайловичу своё согласие. Поздней весной 1939 г. мы с Мишей Никоненко сели в международный экспресс и направились в Польшу. Проезжали через нацистскую Германию. Немцы, наши спутники, были с нами любезны и старались нас развлекать, хотя мы почти ни слова по-немецки тогда ещё не понимали. Помню, когда поезд проходил среди гор между Зальцбургом и Мюнхеном, все пассажиры в одном месте повставали с мест и напряжённо, в бинокли и без, смотрели куда-то вдаль. Мы спросили, в чём дело, и нам, с благоговением и влажными глазами, объяснили: шлосс. (Гитлер-шлосс – Берхтесгаден, так мы первый раз услышали название этого чёртового замка.)

Приехали в Мюнхен к вечеру. Поразила тишина на главном вокзале. Десятки поездов, десятки перронов, быстро двигающаяся толпа пассажиров – а тихо. В чём дело? Я даже подумал, не умерло ли какое-то высокочтимое лицо. Потом, уже живя в Германии, привык. В Белграде на главной станции, да и везде в Югославии, все кричат: и взрослые, и дети, и селяки, и их куры, и петухи в мешках – во всё горло. А здесь дисциплина цивилизации.

В Мюнхене пересадка, ждать поезда на Берлин два часа. Пошли, по совету Михаила Александровича Георгиевского[17]17
  Профессор Михаил Александрович Георгиевский, секретарь Исполнительного Бюро НТС в предвоенные годы. В конце войны захвачен советскими войсками, погиб на Лубянке.


[Закрыть], в простой, но сытный ресторан «Ашингер» вблизи вокзала. Сидели среди музыкантов духового оркестра, только что пришедших с парада. Все дебёлые баварцы, краснолицые и голосистые.

В Берлин приехали на следующий день в полдень. Наши спутники, муж с женой, были столь любезны, что, потратив собственное время, отвезли нас с «Анхальтербанхоф» подземкой на станцию «Цоологишергартен», откуда мы поехали дальше в Варшаву. Поезд свободный, чистый и комфортабельный, от чего мы на Балканах уже отвыкли. Вспомнился блистательный экспресс «Петроград – Феодосия» с гигантским паровозом Сормовского завода, чистым, как игрушка, с высоченными красными колёсами и медными частями, сияющими, как золото. А просторный харьковский вокзальный ресторан! Кельнеры в чёрных костюмах и белых перчатках, белоснежные скатерти и пальмы. На перроне ветерок веет, запах мазута. Всё это было, помню, ещё в 1916 г., и всё это ушло, кроме запаха мазута…

Но вернёмся в год 1939-й. Мы с Мишей смотрели в окно на аккуратные поля, на игрушечные хутора и леса, а наши спутники с интересом наблюдали за нами и огромными Мишиными кулаками. К вечеру прибыли в Варшаву, на Двожец Глувны, усталые и слегка обалделые от путешествия. Пошли искать телефон, чтобы позвонить Жоржу – Георгию Сергеевичу Околовичу[18]18
  Георгий Сергеевич Околович, руководитель закрытого сектора НТС, позже председатель ИБ НТС.


[Закрыть]. На наше счастье, он сразу отозвался; приехал, осмотрел нас и отвёз в гостиницу; там мы прожили два дня. За это время он нашёл нам меблированные комнаты. Я получил очень хорошую комнату напротив Политехникума на улице Пульна.

Так началась наша варшавская жизнь. Специальная школа, подготовка и учение для перехода «туда». Насколько помню сейчас, курсы эти продолжались месяца два – июнь и июль 1939 г. Помощь в переправке членов Союза в СССР оказывал в то время польский генеральный штаб. Большинство офицеров этого штаба были офицерами русской царской армии польского происхождения. Все (кроме одного), кого мне пришлось видеть во время обучения в школе и позже, произвели на меня хорошее впечатление: очень серьёзные, культурные, искренние и симпатичные люди.

Целью школы была передача максимального количества информации о жизни в СССР. Как себя вести, чтобы не быть опознанным, как прописываться на жительство; тренировка по заполнению бланков на прописку. География СССР, особо детально – приграничных районов с Польшей; изучение сети железных дорог в этих местах; где и как лучше искать себе ночёвку. Были уроки новой советской терминологии в быту. В большой степени помог конспект Г. С. Околовича со всевозможными ценными сведениями об условиях жизни в СССР (он составил конспект после перехода туда в 1938 г., о жизни там и возвращении обратно). Иногда лекции читал сам Околович, а иногда – член Союза из Земуна Александр Александрович Чупрунов (Сандро), бесстрашный корнет Белой армии. Был ещё специальный предмет – зашифровка и расшифровка корреспонденции, а также курс теоретической и практической фотографии и проявления плёнок. Его вёл Шура Колков, умерший впоследствии в Краснодаре. Был также курс по структуре партии и советского государственного аппарата. Помню, дал нам пару уроков один молодой поляк: как открывать запертые двери и замки. Он принёс с собой целый саквояж замков, ключей и отмычек. Но за пару уроков мы, конечно, всего запомнить не могли.

Особое внимание уделялось стрельбе из всякого рода револьверов и обращению с ними: разборка, сборка, смазка. Эти уроки проходили довольно часто, и мы их хорошо усвоили. Несколько раз нас водили в тир, и там мы тренировались.

По субботам и воскресеньям была практическая подготовка: нас тренировали для пешего похода на большие расстояния. Обыкновенно мы отправлялись куда-либо в сторону от Варшавы в субботу в полдень, а возвращались в воскресенье поздно утром, делая туда и обратно по 60–70 километров. В это лето 1939 г. в Варшаве и окрестностях по субботам и воскресеньям шли дожди и гремели грозы, хотя с понедельника по пятницу погода обычно стояла прекрасная. «Что-то это не к добру», – поговаривали варшавяне, а мы возвращались промокшими и страшно уставшими. Раз, помню, в субботу после обеда мы вышли на север и к ночи добрались до какой-то крепости, окружённой в темноте оранжевыми огнями. Шёл дождь. Сандро сказал, что это знаменитая крепость: по-польски Модлин, а по-русски – Но-вогеоргиевск, и лучшее её нам обойти от греха подальше. Вторую половину ночи и до часов десяти утра, промокшие, мы шагали назад в Варшаву. Должен сказать, что такие жестокие переходы принесли большую пользу. Не будь их, я не смог бы дойти обратно до польской границы, когда утром 14 августа, пройдя 20 километров вглубь советской территории, мы наткнулись на советский пограничный патруль. Я и мои проводники то бежали, то шли, преследуемые советскими пограничниками, целый день и целую ночь почти без остановки.

Летом 1939 г. к переходу готовились девять человек. Двое из нас – Шура Колков и Сандро – уже побывали в СССР в 1938 г. (Сандро переходил даже два раза). Семь человек были новичками. Нас разделили на три группы. В одну группу входили М. Ольгский из Франции, молодой член Союза из Праги Владислав Коняво, погибший при переходе границы, и Олег Келлер, член Союза из Софии. В другую группу входили М. Никоненко и Бага Берегулько, а в третью – Василий Дурново и я. По конспиративным соображениям мы были строго изолированы друг от друга и распределены по местам классов и по времени уроков так, что никто не мог видеть учеников из другой группы.

Два месяца в варшавской школе прошли быстро. Из особых событий того времени – смерть Миши Никоненко, о которой я тогда и не знал. Мне всё рассказали уже после моего неудачного перехода. Вот чего я никак не ожидал! Помню Мишу по Союзу в Белграде. Мы вместе приехали в Варшаву. Он, правда, был не со мной в классе, но мой адрес знал и два раза заходил. Раз сидел он у меня, мы провели в разговорах два часа; особой подавленности я у него тогда не заметил. Затем с ним произошёл случай, о котором Г. Околович рассказал мне в Берлине.

Дело было так. Миша в одиночестве пошёл упражняться в искусстве фотографии. Нам тогда каждому дали по «Лейке» – на то время они считались лучшими аппаратами в мире. Нам советовали упражняться в парках и прочих невинных местах, избегая сомнительных объектов. Миша же пошёл на окраину города, где был какой-то военный объект, и стал его снимать. За этим занятием и сцапал его полицейский. Околовичу пришлось тогда хлопотать, чтобы Мишу вызволить. Как-то уже после этого случая Миша пришёл ко мне, а я уговорился со своей знакомой, родственницей моих хозяев, идти гулять. Вид у Миши был не совсем обычный. Лицо раскрасневшееся, настроение взвинченное; я предположил, что он уже заглянул в рюмку. Миша предложил мне пойти с ним в ресторан и хорошо кутнуть. Я сказал, что рад бы, да никак не могу, потому что уже договорился с одной девицей. Но он просил снова и снова, и в голосе его слышалась такая тоска, что я почувствовал: для него очень важно с кем-то побыть, посидеть, поговорить, выпить. Я тогда и в мыслях не мог допустить, что простой, физически сильный, с уравновешенными нервами человек мог дойти до такой степени душевной депрессии, чтобы повеситься. Я думал, ему просто скучно одному, и отказал, пообещав пойти вместе в следующий раз. Если бы я знал о его действительном состоянии, я, конечно, отказался бы от встречи с Зосей и пошёл бы с ним. Может быть, он в ту ночь и повесился, не знаю, но до сих пор не могу забыть, каким видел его в последний раз. Царство ему Небесное.

Отдел разведки польского генштаба имел два отделения: «реферат всхуд» и «реферат захуд». «Реферат всхуд» работал на СССР, а «реферат захуд» – на запад от Польши, главным образом на Германию.

Раз к нам в класс пришёл начальник школы – шеф «реферат всхуд» и, кажется, инициатор сотрудничества с НТС, по фамилии, насколько сейчас помню, Врага[19]19
  Кажется, Врага имел чин полковника; на нашем союзном коде звался «Ирина». В сентябре во время эвакуации мы ехали вместе с его частью, он был комендантом поезда. Во время войны жил и работал в Англии, затем переехал в США и был профессором в каком-то университете под именем Ричард Врага. Умер в 1971 г.


[Закрыть]. Поздоровавшись с нами, сказал, как он рад, что традиционное русское сопротивление силе зла продолжается, что теперь представителей этого сопротивления он видит в НТС и в нас и что-то ещё в этом духе. Говорил искренне, не банально; сам был слегка взволнован, а мы и подавно. Он произвёл на меня впечатление человека сильного, умного и гуманного. С ним пришёл и другой офицер, в штатском, моложе, элегантный и светский. Во время эвакуации он должен был ехать с нами, но отстал, и мы встретились с ним в Белграде у Виктора Михайловича, пригласившего меня на встречу.

Преподавал в нашей школе ещё один польский офицер пограничной службы, раньше живший в России и говоривший по-русски лучше, чем по-польски (забыл его фамилию). Громадный, как медведь, с косматыми бровями, большой любитель выпить, мне он был несимпатичен. К сожалению, именно он чаще всего и появлялся в нашем классе. Учил без интереса, сбивчиво, монотонно, бледно.

В конце июля учению в Варшаве пришёл конец. Нас развезли группами в разные места, расположенные вблизи пунктов перехода границы. В нашу группу входили: начальник, то есть этот самый Медведь, Шура Козлов, Бага Берегулько, Дурново и я. Мы отправились в город Лунинец. Чтобы обмануть бдительность возможных советских агентов, «медведь» привёз рыболовные удочки, сачки и прочее: мол, любители рыбной ловли приехали…

Лунинец, собственно, большое село. Провели мы в нём около двух недель. За это время сделали несколько тренировочных походов. Около 10 августа Медведь, Берегулько и я переехали ещё ближе к границе, в село Давид-Грудек. Здесь прожили пару дней, отдыхали и совершали небольшие прогулки, проводили последнюю подготовку к переходу.

12 августа вечером во двор, где мы жили, въехали запряжённые лошадью длинные деревенские дроги в сопровождении четырёх-пяти крестьян. С тремя из них мы познакомились. Они должны были быть нашими проводниками, и, когда настали сумерки, отправились к границе на восток. Дроги ехали через лес, просёлком, нагруженные нашими рюкзаками и ещё чем-то. За ними шла наша группа: Медведь, ещё один польский офицер пограничной службы, знакомый с этой местностью, Бага Берегулько и я. Пройдя километров 12–15, мы остановились на последний привал перед переходом, в полукилометре от границы. Закусив и поговорив с проводниками, улеглись спать на опушке леса. Следующий день провели в последних приготовлениях и распределении вещей. Сам переход был назначен на девять часов вечера.

Маршрут нас ждал следующий: от места пересечения границы (около 15 километров на юго-восток от Давид-Грудка) нам с Берегулько и тремя проводниками немедленно пройти пешком на восток (слегка к югу) лесами, мимо сёл Букча, Лельчицы и Словечно, к селу, лежащему у железной дороги, между станциями Калинковичи и Овруч. Не доходя до этого села, в лесу переодеться в штатскую одежду советского производства (мы несли её в рюкзаках), закопать на случай обратного перехода самые необходимые вещи, пистолет парабеллум и бо́льшую часть патронов, оставив у себя только браунинг калибра 7,35. Для дальнейшего путешествия у нас имелись советские документы и деньги в рублях (основную их часть мы прятали в пластиковом плоском поясе на теле под рубашкой). Вблизи Бережести проводники должны были распрощаться с нами и отправиться в обратный путь. Идти надлежало только ночами, обходя сёла, а днём отдыхать в укромных местах в лесу, в кустах. Длина целого пути составляла примерно 120–130 километров. Нагрузка получалась солидная: только рюкзак с вещами и провизией весил около 20 килограммов; оружие да ещё мешочек с сотней патронов мы несли в карманах. Во всех неожиданных ситуациях нам полагалось исполнять указания главного проводника, которого мы прозвали Атаманом. Наш Атаман и двое его коллег были крестьянами-белорусами; они родились в тех сёлах, мимо которых лежал наш путь, а позже перешли в Польшу и поселились вблизи советской границы, около Давид-Грудка. Там они занимались своими обычными делами. Атаман имел небольшое хозяйство, другой был плотником, профессию третьего я забыл. Хорошо зная местность по ту сторону границы, они стали профессиональными проводниками и время от времени проводили туда разных людей.

В последний день перед переходом я разговорился с Атаманом, и он рассказал мне интересные эпизоды (теперь я уже многое забыл). Через границу, по его словам, проходили, как правило, люди молодые и средних лет (очевидно, ранее из Братства Русской Правды, позже – из Русского Общевоинского Союза). Раз в снежную вьюгу он проводил (а последнюю часть пути пронёс на спине) англичанина, уже старого человека, говорившего по-русски и одетого как советский обыватель.

Итак, настал последний день нашей жизни по эту сторону рубежа – факт, долженствующий вызвать много размышлений и соответствующее настроение. Но для эмоций просто не оставалось времени. Первую половину дня мы провели в осмотре и перекладке вещей, выслушали последние инструкции. Капитан пограничных войск (он говорил по-русски) и Атаман инструктировали нас, рассказывали о препятствиях, во множестве сооруженных советскими пограничниками.

Насколько сейчас помню, эти препятствия были следующие. Во-первых, так называемая вспаханная полоса. На определённом расстоянии от границы, параллельно ей, по советской территории извивалась, словно дорога, вспаханная и выровненная бороной полоса земли шириной в пять-семь метров. Диверсант, идущий вглубь страны, неминуемо должен был через неё перебраться, оставив следы, а советский патруль с собакой, обходя регулярно свой участок, эти следы заметить и поднять тревогу. Группа пограничников, следуя за собакой, должна преследовать диверсантов и забрать их. Но вспаханная полоса теоретически тянулась от Черного моря до Балтийского, а это тысячи километров; чтобы она оставалась в исправном состоянии, её надлежало часто перепахивать. На это требовалось громадное число колхозников и масса времени. Так что полоса далеко не везде была в порядке. На это обстоятельство мы и надеялись. То место в Пинских болотах, южнее реки Припяти, куда направлялись мы, считалось советчиками очень тяжёлым для перехода, и посему полосу там перепахивали редко. Этот же капитан рассказал нам, что в других местах проводники надевают на ноги широкие доски (как лыжи) и таким образом переходят. А по словам Атамана, при переходе свежевспаханной полосы они брали в каждую руку по посоху, на концы которых надевали коровьи копыта, такие же копыта они прикрепляли себе на каблуки и таким образом переходили, а пройдя, снимали копыта с посохов и каблуков, клали их в мешок и шли дальше. Советский патруль, видя коровьи следы, оставлял хитрецов без внимания.

Другой вид препятствия – вал из сухих деревьев, веток и палой листвы, высотой примерно три метра и шириной метров пять. Диверсант или целая группа, пробиваясь через такой вал, поднимали шум, слышимый на большом расстоянии, что давало патрулю шанс на поимку нарушителей границы.

Третий вариант: вдоль границы, на высоте 15–20 сантиметров над землёй, среди травы и кустов, протянут шнур защитного цвета с подвешенными на некотором расстоянии друг от друга колокольчиками.

Последним препятствием капитан назвал волчьи ямы.

После обеда, сваренного на костре проводниками, нам рекомендовали лечь спать, так как всю ночь придётся провести в переходе через высохшую болотистую местность, а идти по эластичным кочкам очень тяжело.

Я, лёжа на спине, никак не мог заснуть. Высоко надо мной сетка сосновых ветвей. Сквозь них видно небо с редкими белыми облаками – не то они движутся, не то я с землёй плыву куда-то через несмолкающий шум леса. Всё это укачивает, словно на корабле, голова тяжёлая, спать надо, а не спится. И птицы чирикают и каркают, и насекомые какие-то по шее и по рукам ползают. И мысль такая банальная: вот бы хоть на пару дней стать птицей – не страшны тогда ни вспаханные полосы, ни волчьи ямы, ни колокольчики, ни патрули, ни тяжёлый переход. А что сейчас в милом Белграде? Может быть, наши пошли купаться на Саву, на Шест Топола? Как-то они теперь там – Женька Дивнич, Машута, Серёжа Попов, Ара[20]20
  Евгений Дивнич, Машута Дурново (погибла позже при переходе советской границы), Сергей Попов, Ариадна (Ара) Ширинкина – члены Союза в Белграде.


[Закрыть] и другие… Ворочался, не мог заснуть. Слышно, как капитан с Медведем вполголоса переговариваются, куда-то вдаль, на северо-восток всматриваются. Встал, подошёл. Они говорят: вон там, на советской стороне, горят леса, им теперь надо тушить два больших пожара. Это хорошо, они должны согнать туда все патрули, нам идти будет безопаснее. Не помню теперь, поспал я тогда или нет. Но вот уже время к девяти часам, надо идти. Помылись в ручье, закусили. Проверили ещё раз рюкзак с вещами и ружьё. Собрались, помолились, простились с капитаном и Медведем – и двинулись.

Было 13 августа, девять вечера, но ещё довольно светло. (Один проводник ворчал: плохое число 13, обождать бы надо до завтра.) Пошли лесом на восток, ещё по польской земле. Шли гуськом: Атаман, Берегулько, второй проводник и я; замыкал шествие третий проводник. Шли молодым перелеском минут пять; за ним открылся широкий луг с высокой, по пояс, густой, белёсой, выгоревшей травой – ковылём, шириной метров двести. Сразу за лугом опять нескончаемый лес с кустарником. Атаман говорит: пройдём луг – перейдём границу. Идём по открытому месту, у всех на виду. Ускорили шаг, входим в лес. Слава Богу, опять скрыты от недремлющего ока, идём дальше леском. Русская земля после стольких лет! Приподнятое настроение. Пока ни вспаханной полосы, ни бечёвок с колокольчиками. Минут через пятнадцать натыкаемся на вал из сухих веток. Пробуем обойти – нельзя: он тянется без конца на юг и на север. Уже совсем стемнело, еле видно. Стали пробиваться – тяжело очень, густо навалено. Шум подняли страшный. В поздней ночной тишине кажется, что слышно нас на километры. Но, слава Богу, как-то пролезли. Вал оказался единственным препятствием на нашем пути. Идём то кустарником, то лесом, поляны обходим. Идти всё тяжелее. Начались среди леса высохшие за лето болота; сплошь кочки высотой 10–15 сантиметров, мягкие и эластичные, как резина; через них приходилось постоянно перескакивать, а это значительно отягощало ходьбу.

Так мы шли на восток всю ночь и устали изрядно. Я иногда отстаю, Берегулько ворчит наставительно: «Ну, Мишка, не будь же ты гнилым интеллигентом, подтянись!» Атаман не даёт ни минуты отдыха. Говорит, за ночь надо пройти как можно больше. Приблизительно в двадцати километрах от границы параллельно ей идёт тракт (шоссе). Его желательно миновать ещё затемно, так как по нему едут грузовики и колхозные телеги, а дальше будет уже безопаснее: километра через два выберем чащу погуще, там заляжем на целый день, а к ночи двинемся дальше. Идём и идём. Тяжело поднимаются ноги. Где-то лают собаки. Светает уже, а тракта всё нет. Двадцать километров лесом можно пройти часов за пять, а мы идём уже восемь. Вот и первые красно-оранжевые лучи солнца стали блистать через листву. Утренним холодком потянуло. Кочки прекратились. Проходим через крупный лес с кустарником. Часто надо перешагивать через старые, опалённые, полусгнившие стволы деревьев. Продвигаемся к опушке, перед нами поляна, видно далеко вперёд. Вон далеко впереди виден и тракт. Редкие телеги ползут по нему. Атаман решает: выберем чащу погуще, закусим и спать на целый день. Так и сделали. Расположились в густом кустарнике, выпили воды, слегка закусили. Есть не хотелось, только пить. По правилу проводники дежурили посменно, чтобы случайно напавший на след пограничный патруль не застал нас врасплох. Первое дежурство взял Атаман. Берегулько и два других проводника сразу заснули.