Текст книги "От Зарубежья до Москвы. Народно-Трудовой Союз (НТС) в воспоминаниях и документах. 1924‒2014"

Владимир Кашников
В России 1941–1944 годов[30]30
  Грани. 1991. Октябрь – декабрь. № 162.


[Закрыть]

Во время событий, о которых пойдёт речь, я был ещё очень молод, и потому стоит вначале немного рассказать о моей семье. Родители моего отца были старожилами Ярославской губернии, владельцами небольшого имения под Рыбинском. Они умерли ещё до Первой мировой войны, оставив шестерых сыновей и одну дочь. В имении молодые разводили рыбу для метания икры; любимым же их занятием было разведение и дрессировка собак-волкодавов. Затем дочь осталась вести хозяйство, а сыновья поступили в разные военные училища. Самый младший, мой отец, – во Владимирское пехотное училище в Петербурге. После революции он попал в чине поручика в Третью армию генерала Врангеля, которая вместе с поляками воевала против Красной армии. По окончании войны поляки интернировали военнослужащих Белой армии в лагере «Щалково» под Познанью.

Мать родилась в Николаеве Херсонской губернии, где её отец был начальником станции на железной дороге. Он тоже рано умер, оставив двух сыновей и четырёх дочерей. Мать окончила Рукодельное училище, кажется, в Одессе. Но работать ей долго не пришлось – с началом Гражданской войны она поступила добровольцем в Белую армию, на канцелярскую должность. Когда поляки заключили мир с красными, она из южной Польши попала в тот же лагерь Щалково, где мои будущие родители познакомились, повенчались и где в 1923 г. родился я.

Со временем поляки отпустили мужчин из лагеря на заработки. Отец с группой офицеров организовал хор-оркестр; они ездили по городам Польши, давая концерты. Потом жителям лагеря выдали так называемые нансеновские паспорта бесподданных; с ними они могли уехать на постоянное жительство в любую страну, состоявшую в Лиге Наций. Мой отец принадлежал к оптимистам, которые были уверены в том, что коммунизм в России долго не продержится, и остались в Польше с надеждой вскоре вернуться домой. Все они жили форменным образом на чемоданах.

Отец переехал в Быдгощ и там научился делать всякого рода коробки: для лекарств, для обуви, бонбоньерки для шоколада. Со временем он устроился заведующим коробочной фабрикой, одновременно учась заочно в Варшавской духовной семинарии, чтобы в будущей России стать священником. Когда началась война Германии с СССР, он сдал экзамены и нелегально, так же как и я, отправился в Россию; в Минске владыка Филофей рукоположил его в сан священника.

Пять братьев отца после революции пропали без вести; настойчивые попытки хоть как-то найти их след оказались безрезультатными. Бабушка со стороны матери умерла от голода в Николаеве в 1933 г. Я же стал учиться в польской гимназии в Варшаве и вступил в русскую скаутскую организацию.

Осенью 1939 г., после раздела Польши между Германией и СССР, в Варшаву нахлынуло много русских из занятых Красной армией восточных областей, и жизнь местной русской колонии сильно оживилась. Начался прилив новых членов в Русский комитет в Варшаве (организацию, официально признанную немцами) в скауты-разведчики (они работали «неформально» под прикрытием так называемой Национальной организации русской молодёжи) и в НТС, который официально вообще не существовал. Его местным отделом руководил член Совета НТС Александр Эмильевич Вюрглер, который в 1939 г. принял в НТС меня. Среди других руководителей помню Кишковского, Кузьминского, супругов Виноградовых. Они тоже энергично привлекали – а то и просто набирали – новых членов в НТС. Все мы тогда были очень молоды – недаром нас звали нацмальчиками, и все мы горячо стремились в Россию. К сожалению, в нашей подготовке было слишком много теории и мало практического обучения. Молодёжь, мне кажется, во все времена больше привлекают конкретные дела, нежели философия. Это важно помнить и для сегодняшней работы НТС в России.

В июне 1941 г., когда началась война Германии с Советским Союзом, НТС призвал создать первую группу добровольцев-квартирьеров. Им была поставлена задача: найти квартиры, где смогли бы останавливаться следующие за ними в Россию группы НТС. Добровольцами стали: Николай Алфёрчик, старший группы, 26 лет; Владимир Кашников, переводчик, 18 лет; Георгий Соловьёв, член группы, 17 лет. В это время в Свидре под Варшавой был летний лагерь скаутов-разведчиков, и нам устроили там торжественные проводы. На них присутствовали возглавитель НТС в Польше Александр Эмильевич Вюрглер, председатель Русского комитета Сергей Львович Войцеховский и скаутские руководители из НТС, в том числе Борис Борисович Мартино, Евгений Евгеньевич Поздеев, Ростислав Владимирович Полчанинов. После речей спели гимн НТС «Бьёт светлый час…», затем прощание, слёзы, большой подъём. Многие ребята кричали: «Я тоже хочу, я тоже хочу!»

После прощального вечера на середину июля 1941 г. назначили отъезд группы. Документы у нас были очень простые – Fremdenpass (немецкий паспорт для иностранцев) и удостоверение личности от Русского комитета в Варшаве (оно впоследствии особенно пригодилось). Первый этап, Варшава – Брест, мы ехали поездом, без препятствий. Брест прошли незамеченными: там только-только организовывалась граница между польским генерал-губернаторством и оккупированной Россией и никакого досмотра не было. Ночевали мы в Бресте в семье членов Союза Монтвиловых, поели и поговорили. Отец Митрофан Звоско, у которого потом долгие годы был приход в Си-Клиффе под Нью-Йорком, отслужил напутственный молебен. Монтвиловы предлагали нам ехать дальше не поездом, а на попутных грузовиках.

Мы не послушались и пошли на восточную окраину города – выяснять, как лучше добраться в Минск. Нам посоветовали стать у железной дороги и прыгать в идущий товарный состав, пока он набирает скорость, выйдя со станции. Поезда шли часто; некоторые быстро, а некоторые достаточно медленно. Встал вопрос, кто из нас лучший спортсмен. Выбор пал на меня: я занял первое место на нашей молодёжной олимпиаде. Дождавшись подходящего момента, я побежал за пустым вагоном и запрыгнул. У каждого из нас был с собой рюкзак и один чемодан, их тоже бросили в вагон. Затем в него без промаха прыгнули Алфёрчик и Соловьев. Так мы доехали до Барановичей.

Вдруг поезд останавливают. Мы немного перепугались. Удирать опасно: могут пристрелить. Решили сидеть в вагоне. Появляются немецкие жандармы, с бляхами на груди, трое, идут от вагона к вагону и заглядывают. Мы сидим, вроде как ни в чём не бывало, опираясь на пустые ящики. Подходят к нам: «Куда?» Мы говорим: «В Смоленск». Просят документы. Показываем наши Fremdenpass’ы и удостоверения Войцеховского, что мы «белые русские». Ни то ни другое не производит впечатления. Нас задерживают и ведут в полевую комендатуру тут же, на вокзале.

Мы вошли, там сидит капитан. Спрашивает, куда едем, откуда и кто мы такие. Я перевожу: мы белые русские, едем в Россию помогать в борьбе с коммунизмом. Он переспрашивает: «Так откуда вы едете?» Я говорю: «Из Варшавы». – «Так вы поляки?» – «Нет, – говорю, – белые русские».

Так как по документам все мы родились в Польше, объяснить капитану, что мы русские, было очень трудно. Но в конце концов он понял. Подумал, посмотрел на нас и говорит: «А вы что-нибудь для борьбы с коммунизмом везёте?» Я говорю: «У нас литературы много». Открыл чемодан и показываю. Литературы у нас, к сожалению, имелось жалкое количество, с литературой дело было поставлено слабо. Капитан смеётся: «И этими брошюрками вы думаете бороться с коммунизмом?» Я говорю: «Ничего, приедем на место, там печатать будем». Капитан покачал головой, подумал и говорит: «Ну так и быть, валяйте!» Я спрашиваю, не даст ли он нам какую-нибудь справку, что он нас пропустил. Нет, отвечает, никакой справки дать не может и по правилам должен был бы отправить нас под стражей обратно в Варшаву: «Смывайтесь, я вас не видел!»

Поезд тем временем ушёл, и мы пошли расспрашивать у местных жителей, как ехать дальше. Нам посоветовали стать на шоссе и дожидаться попутной машины. Один порожний грузовик нас в конце концов взял. В пути выяснилось, что он свернёт с дороги в семи километрах от Минска. Мы решили, что семь километров пройдём пешком. Пока мы шли, наступила темнота. Видим – маленькое селенье, несколько домов, в одном из них горит свет. Мы постучали. Не открывая двери, отвечает какая-то бабка, белоруска. Мы спрашиваем, нельзя ли переночевать. «Ой, нет, что вы, если я вас пущу ночевать, придёт немецкий контроль и меня расстреляют». Напуганная бабка была: сколько ни просили – никак. Мы стали перед домом, закурили. Вдруг слышим, дверь открывается, она выходит. Внутри видно – чистая, простая хата, уборная во дворе. Мы снова её начинаем уговаривать: мол, мы хорошие люди, а ночь холодная, мы на дворе простудимся. В конце концов она согласилась, что мы «славны хлопци», и пустила нас. Только, говорит, покушать у меня, кроме картошки, ничего нет. Мы говорим: «Зато, бабка, у нас сало есть». Отрезали каждому по куску солонины, она сварила картошку, и мы поужинали. Уложила она нас на русскую печь, на перину и сверху положила перину – спать было невыносимо жарко. Утром встаём – наши портянки и носки постираны, вещи аккуратно сложены. Бабка даёт нам сало с картошкой, а себе – нет. «А ты, бабушка?» – «Да нет, спасибо, вы далеко едете, вам надо, а я уж как-нибудь картошечки покушаю, мне хватит». Мы всё же ей солонину оставили.

На третий день пришли в Минск. Первая задача – найти квартиру; сделать это оказалось нелегко, так как город был сильно разрушен. На улице мы неожиданно встретили владыку Филофея. Я с ним знаком с детства, он тогда еще был архимандритом и преподавал у нас в Варшаве Закон Божий. После начала войны многие из эмигрантского духовенства из Польши и Прибалтики отправились в Россию – восстанавливать разрушенную советскими гонениями церковную жизнь. Одним из первых поехал владыка Филофей, ставший епископом Минским и Белорусским. Из других помню епископа Дмитрия Черниговского, о. Игнатия в Лепеле, о. Г. Соловьёва под Слуцком. Мой отец, о. Николай Кашников, поехал в Слуцк; из Риги поехала целая миссия, 15 священников.

Владыка Филофей сразу пригласил нас к себе и предложил нам помочь с мытьём покоев монастыря при бывшем архиерейском доме. Мы с радостью согласились, получив заодно место для ночлега там же, на полу. Помогли мы и храм убирать, который находился в очень запущенном виде: на стенах виднелись лишь остатки росписи.

Владыка готовился к первой архиерейской службе 26 сентября – всенощной накануне праздника Воздвижения Креста – и попросил нас помочь оповестить население о предстоящем событии. Мы тем временем познакомились с местными девушками, которые где-то раздобыли бумагу и краски и нарисовали плакаты. Мы просили их привести на службу как можно больше молодёжи. Служба обещала быть очень торжественной. Сам владыка – красавец, жгучий брюнет; где-то нашлись великолепные облачения; к тому же в Минске в момент оккупации застряла московская опера, так что весь хор состоял из профессионалов. Народу начало прибывать очень много. Перед службой протодиакон, оперный артист с густым басом, подает мне стихарь иподиакона, чтобы я шёл с ним под благословение к владыке. А я раньше хоть и прислуживал в церкви, но никогда не иподьяконствовал. Стал ему это объяснять, но владыка услышал и говорит мне: «Ничего, всё будет в порядке». Служба началась – церковь полна-полнёхонька! Один хор чего стоил! Потом я больше такого хора не слышал. В момент, когда воздвигают крест и «Господи, помилуй, Господи, помилуй» звучит то тише, тише, тише, то громче, громче, громче, сплошной плач стоял в церкви. После службы владыка благословлял всех и давал крестики, целый мешок которых он привёз с собой из Варшавы. Люди подходили и к нам, иподиаконам, и просили: «Батюшка, благослови». Мы с трудом объясняли, что никакие мы не батюшки и благословлять нам не положено.

Как ни хорошо нам жилось при церкви, пора было ехать дальше; я рвался в Москву. Квартиру для союзных нужд мы с помощью наших знакомых девушек нашли. Она была не очень хорошая, наши позже нашли лучше, на Вокзальной улице, которая, можно сказать, вошла в историю Союза: там все побывали. К концу сентября на найденную нами квартиру прибыла следующая группа НТС, довольно большая. Познакомив их с положением в городе, в начале октября мы двинулись в Смоленск. Техника поездок – на поезде или грузовике – нам уже была знакома; доехали за два дня без препятствий, правда, немного поголодали.

В первый же день в Смоленске Алфёрчик нашёл квартиру – на улице Декабристов, 24. Она оставалась за НТС вплоть до последнего дня перед приходом советских войск. Обосновавшись на новом месте, мы отправились посетить собор. Там служил местный священник. У него даже не было подрясника, и мы нашли группу людей, которые взялись его сшить. В соборе – великолепном, хотя тоже в запущенном состоянии – при советской власти был музей, где хранились знамёна наполеоновских времён. Немцы собор портили, отламывая себе на память куски резьбы с иконостаса.

В Смоленске мы предприняли рискованный, но удачный визит в местную немецкую полевую комендатуру. Отсутствие проездных документов всё время висело над нами угрозой, без маршбефеля нас могли арестовать за любой пустяк. Решили обратиться к местному армейскому коменданту, чтобы объяснить ему наше положение. Мы прямо сказали: мы – дети белых офицеров, хотим продолжать дело их борьбы политическими средствами, чтобы избавить Россию от коммунизма, и нам нужны проездные документы. Надо сказать, что открытый и вежливый разговор на немцев производил впечатление. На наше счастье, полковник, к которому мы попали, оказался не только порядочным человеком, сочувствующим русскому делу, но и весьма образованным. Он был в России во время Первой мировой войны, знал историю нашей Гражданской войны куда лучше нас и со знанием дела расспрашивал про наших отцов. В конце разговора он спросил, куда мы хотим ехать. Мы говорим: «В Москву!» Он повторил слова капитана из Барановичей, что по правилам обязан отправить нас обратно в Варшаву. Затем сказал, что движение его частей на Москву не предусмотрено, но что в том направлении будут двигаться части его друга, тоже полковника, которые стоят в Брянске. И выдал нам маршбефель через Брянск… в Москву!

В Брянск мы поехали уже без Алфёрчика. История с ним была такая. В Варшаву он приехал из Пинска, где оставалась его семья. Алфёрчика наскоро приняли в Союз – ни он нашими идеями не успел проникнуться, ни мы его как следует не раскусили. Прибыв с нами в Минск, он съездил в свои родные места. В Пинске не нашёл ни брата, ни матери – их большевики вывезли. И Алфёрчик стал без разбору мстить за их гибель. В Минске связался с белорусскими националистами-самостийниками Космовичем и Витушко. Эти двое, вопреки телефильму Д. Бирюкова[31]31
  «Камера смотрит в мир» (Первый канал ЦТ, 30 июля и 8 августа 1987 г.).


[Закрыть], будучи самостийниками, никак в НТС состоять не могли, но действительно пользовались дурной славой за сотрудничество с гестапо. Поведение Алфёрчика нам явно вредило, создавая Союзу плохую репутацию. Мы ему в Смоленске сказали: «Хочешь идти этим путём – дело твоё, но это не наш путь», – и порвали с ним. Сам он с Союзом тоже связь прекратил.

В конце октября 1941 г. к нам в Смоленск прибыло пополнение: члены Союза Валентин Хасапов, Николай Кавдин с братом и Олег Лопуховский – все из Чехословакии. Я съездил в Вязьму (город в некоторых местах ещё догорал после боёв), но ничего интересного там не нашёл[32]32
  Позже там была создана группа НТС. См.: Жедилягин Ю. НТС в Вязьме 1941–1942 // Посев. 1984. № 7.


[Закрыть]. Через три дня вернулся в Смоленск. Оттуда мы втроём – Соловьев, Лопуховский и я – в начале ноября 1941 г. отправились на попутках в Брянск. Тут нам очень пригодилась рекомендация от смоленского коменданта: я с ней отправился к местному коменданту, который меня очень хорошо принял и обещал нам помогать так же, как и его друг в Смоленске. Всё это были боевые армейские офицеры, которые смотрели на нас совершенно иначе, чем СС или гестапо.

Не прошло и двух недель, как в Брянске к нам присоединились Хасапов и братья Кандины. Мы нашли старушку, которая занимала довольно большой домик, к счастью, не разрушенный. Она поселила нас всех у себя; варила нам, стирала, штопала. Мы же старались снабжать её продовольствием, мыли посуду и рубили дрова, собранные в обгорелых домах. Доброта и забота этой старушки нас всех поражала. У неё три сына воевали на фронте в Советской армии, и она говорила, что им, наверное, кто-то делает добро, потому и она должна платить тем же.

В ожидании падения Москвы мы в Брянске временно устроились на работу. Хасапов стал заведующим городским хозяйством в городской управе, Н. Кандин – заведующим городской столовой, а я – переводчиком при городской управе и конферансье при организовывавшемся театре. От местного полевого коменданта я получил разрешение посещать военнопленных и отбирать из них актёров для театра и специалистов, нужных для городского управления. Сами же мы думали о том, чтобы пополнить ряды НТС.

Приступая к работе в театре, я первым делом познакомился с его директором Николаем Гусем (это был тенор, певец оперетки). Балетмейстер Ольга Мышьякова стояла неподалёку, и он познакомил меня с ней, сказав: «Вот у нас будет теперь конферансье». Начались обычные расспросы: кто вы, откуда. Этот последний вопрос задавали всегда; мы, приезжие, всё-таки сильно выделялись среди местного населения. Зачем приехали? Я отвечал открыто, что хочу помочь своему народу освободиться от коммунизма и строить новую Россию. Это лишь повышало интерес. Вечером после спектакля (в этот день я ещё не выступал) Мышьякова пригласила Гуся и меня к себе на ужин; там была и её дочь, балерина. Беседа продолжалась до поздней ночи. Я оставил им на несколько дней имевшуюся у меня литературу, в частности брошюрку НТС 1940 г. «За новый строй».

Мы устраивали ужины в том же составе почти через день. Со временем я открыл, что я – член НТС. В итоге первой вызвалась оказывать нам помощь Ольга Мышьякова. Она знала, что у нас слабо обстоит дело с размножением литературы, и подала идею писать тексты на больших листах бумаги и расклеивать их в городе, а также в районе – там, где уже начинало организовываться партизанское движение. Для размножения плакатов она привлекла своих балерин, служащих городской управы и других добровольцев. После этого я предложил ей вступить в Союз; она и её дочка сразу согласились. Николай Гусь повременил недели две, а потом сам предложил свои услуги.

Валя Хасапов принял в Союз очень ценного человека из бывших военнопленных. Мы его взяли в театр как пианиста, но на самом деле он был врачом. Валя с ним подружился, и оба занялись привлечением в Союз людей из оставшейся в городе интеллигенции. Доктор также стал организовывать студенческие кружки, чтобы студенты, не окончившие вузов, сами пополняли своё образование. Я достал ему разрешение на посещение военнопленных, и среди них он подбирал студентов. Таким образом ему многих удалось освободить. Он же занялся составлением текстов для наших плакатов; это у него получалось очень удачно.

Изначально тексты плакатов составляли выдержки и лозунги из брошюр типа «За новый строй». Там говорилось, чем плох коммунизм и какой должна быть свободная Россия. О немцах прямо не говорилось ничего – ни хорошего, ни плохого, а лишь подчёркивалось, что никто за нас нашего русского дела не сделает. Но вскоре этого стало мало, так как обстановка менялась. Накипало возмущение немецкими зверствами, и нам надо было чётко показать, что мы не на стороне Германии, что мы – самостоятельная русская сила.

Очень эффективным оказалось опровержение немецких листовок, которые миллионами сбрасывались на занятые территории. Листовки были двух типов. Одни – для городского населения: в них предлагалось добровольно и на заманчивых условиях ехать в Германию на работы. Другие – для Красной армии: в них предлагалось переходить на немецкую сторону, чтобы вместе с армией Германии бороться против коммунизма. На наших плакатах мы писали, в какие условия русские рабочие попадают в Германии на самом деле и как немцы морят голодом попавших в плен, вместо того чтобы искать среди них союзников. Отсюда мы делали вывод: победить коммунизм может лишь независимая русская сила. Копии плакатов я отправлял по нашему союзному адресу в Варшаве Кишковскому или Родзевичу (Алёша Родзевич в то время находился в Варшаве, потом появился в Минске). Конверты нам переправляли знакомые немцы.

На короткое время я выезжал в Курск и Орёл, но никаких полезных знакомств там не завёл. В общей сложности в Брянске я провёл больше года. В начале 1943 г. мне неожиданно представилась возможность съездить в Варшаву: из Брянска шёл грузовик туда и обратно. Всей группой мы приняли решение эту возможность использовать, чтобы доложить о нашей работе. Ехали дня четыре; стояли ещё сильные морозы. Проехав Смоленск, мы хотели посмотреть Катынский лес, но нас туда не пустили. (Раскопки могил польских офицеров начались в марте.)

В Варшаве я сделал доклад председателю НТС В. М. Байдалакову и А. Э. Вюрглеру, выступил перед членами Русского Комитета и его председателем С. Л. Войцеховским, а также в кружке русской молодёжи, которым руководил Борис Мартино. Но, по просьбе Вюрглера, в Брянск я не вернулся.

В ноябре 1942 г. Совет Союза принял программный документ «Схема НТС», где говорилось, что для осуществления национальной революции в России необходимо «создание мощного Освободительного народного движения, оформленного в политическую организацию и опирающегося на вооружённую силу». Основу для такой вооружённой силы следовало искать среди уже существующих отрядов, в частности партизанских и антипартизанских. Идея эта не была фантастической: «зелёные» партизаны, независимые от коммунистов, существовали как во время войны, так и после нее в Литве и на Украине. Однако проникнуть в районы партизанской деятельности было непросто.

С конца 1942 г. у руководства Союза появилась возможность доставать проездные документы и обеспечивать ими членов Союза в районах партизанской деятельности, используя так называемый Sonderstab R. Это секретная немецкая организация с центром в Варшаве, созданная для наблюдения за партизанским движением. Пользуясь своими связями в этом штабе, А. Э. Вюрглер (который сам был швейцарским гражданином) посоветовал направить меня в маленький городок Лепель, в середину треугольника Борисов – Витебск – Полоцк. Там Союз стремился распространить свое влияние и среди русских добровольческих отрядов, так называемых OD (Ordnungsdienst), и среди самих партизан. Направление в Лепель мне дал полковник Шаповалов, из бывших советских офицеров, служивший в Sonderstab’e. Он вручил мне наган, большой пакет точных географических карт и добавил: «Вот тебе маршбефель, вот тебе Verpflegung (талоны на пропитание), а в остальном действуй по собственному усмотрению». В помощники мне полковник Шаповалов назначил Сергея Зубарева, новоиспечённого члена Союза из Варшавы. Племянник генерала Ерогина, он был моим старым другом. Сергей смотрел за хозяйством, помогал поддерживать связь и охранял меня.

Поездка в Лепель в марте 1943 г. оказалась трудной. Весь район контролировали партизаны, и единственный путь лежал через Витебск и Бешенковичи. Двигаться по этой дороге разрешалось только колоннами, под охраной небольших броневиков.

В Витебске я и Сергей Зубарев познакомились с сержантом OD Ильёй Лобутиным, из бывших военнопленных, который нам в будущем очень помог[33]33
  Не путать с Лабутиным из Эстонии, о котором говорится в книге Жадана.


[Закрыть]. Он устроил нам ночлег и ужин, и мы проговорили почти всю ночь о судьбах России, о возможных исходах войны; я рассказал, сколько мог, о Союзе. Он был в восторге, сразу перешёл на «ты», обещал со мной работать и в самом деле оказался человеком на редкость верным и бесстрашным. На следующее утро мы двинулись в путь. Один из грузовиков в нашей колонне подорвался на мине, был один тяжелораненый, но остальные доехали благополучно.

В Лепеле Лобутин устроил нам ночлег у своих друзей. А на следующий день мы через городскую управу получили деревянный домик из одной комнаты с прихожей, но без кухни и с уборной на улице; один из соседей соорудил нам небольшую каменную плиту. В этом домике мы с Зубаревым обосновались. Пошли в церковь, очень благоустроенную, познакомились с местным священником о. Игнатием – как и мой отец, он был в прошлом офицером Белой армии и тоже приехал из Польши. Он помогал нам продовольствием, но, к сожалению, с местными жителями был груб и популярностью не пользовался. В церкви мы познакомились с дочкой начальника области Лидой Плюско. Она тут же после литургии пригласила нас на обед. Познакомились с её отцом Александром Павловичем Плюско и матерью Еленой. Семья была очень интеллигентная, из Ленинграда; в Лепель они попали случайно. Александр Павлович и Лида заинтересовались моей жизнью в эмиграции и целью приезда в Россию. Я сказал им всю правду и на следующий день принес привезённую из Варшавы союзную литературу, а также несколько плакатов из Брянска. А. Л. Плюско пригласил меня в управу и познакомил со своими сослуживцами, там мы беседовали около часа. Вечером они с дочерью пригласили меня на ужин и спросили, чем могут быть полезны нашей организации. Я сказал, что он мог бы подыскивать единомышленников в городской управе; Лида загорелась идеей размножения плакатов. Я их обоих принял в Союз.

Лида была девушкой требовательной, с крутым характером, но работала усердно и привлекла к работе двух подруг – Клёню и Маю. Плакаты они размножали действительно в «массовом» порядке. Илья Лобутин тем временем вёл активную союзную работу среди персонала OD. Все эти добровольцы были настроены крайне антинемецки, начинали думать о том, чтобы мины подкладывать под немецкие машины и т. п., и их приходилось тормозить, чтобы они под флагом НТС не перешли к вооруженным действиям против немцев. Такие действия привели бы лишь к разгрому нашей организации, и мы себе этого позволить не могли.

В середине мая 1943 г. я отправился на несколько дней в Оршу. Там познакомился со старшиной городской управы Ивановым. Он пригласил меня к себе на обед и познакомил со своей дочерью Ниной и её подругой Валей. За обедом выпили по несколько рюмок очень вкусного самогона. Я им рассказывал про Союз, и на следующий же день все трое дали обещание членов НТС. Девушки взялись за размножение плакатов, сам Иванов – за распространение идей Союза среди сослуживцев. Надо сказать, что война поставила русских людей перед невозможным выбором: помогать Сталину сохранить власть коммунистов над Россией или помогать Гитлеру завоевать власть над Россией. Поэтому когда русские люди узнавали о Союзе, который стремился установить русскую власть и писал на своих листовках «За Россию!» (или «Даёшь Россию!», как выражались ребята Ильи Лобутина), мы договаривались с ними легко. Важно было одно: говорить честно, уважая собеседника. Большинство членов Союза с этой задачей справилось; в Варшаву из России поспешил вернуться лишь Юра Саватюк, «не найдя общего языка» с народом. Впрочем, он среди ребят всегда слыл «пижоном».

Другая моя поездка из Лепеля была в Слуцк 19 ноября 1943 г., на свадьбу сестры. Она выходила замуж за члена Союза Игоря Юнга, и венчал их мой отец. Присутствовало много членов Союза: Зеленский (приехавший из Смоленска), Родзевич, Неуронов, Серёжа Зубарев, Дмитрий Васильевич Шульгин (добрейшей души человек, друг моего отца, он вместе с Юнгом вёл союзную работу в Слуцке; позже, уже в США, преподавал в университете русский язык и женился на своей студентке – слепой американке).

Вернувшись в Лепель, я узнал о предстоящих переменах: об уходе немецких властей и приходе из Локтя (Брянской области) бригады Бронислава Владиславовича Каминского, так называемой РОНА (Русской Освободительной Народной Армии). В середине декабря 1943 г. я отправился в Варшаву с докладом о положении в Лепеле. Вюрглер меня выслушал и посоветовал связаться с Каминским, чтобы выяснить возможности его объединения с Власовым. Через два дня, 23 декабря 1943 г., Александр Эмильевич был убит на улице Варшавы.

После похорон А. Э. Вюрглера я возвратился в Лепель, куда начали прибывать первые части бригады Каминского. Я сразу к нему отправился – представиться. На встрече присутствовал начальник бригадной разведки капитан Капкаев. Изложив свою официальную версию (что я от Sonderstab’a в Варшаве), я заговорил с Каминским о партизанах, чтобы выяснить, чем он дышит и что собирается делать. Из его ответа стало ясно, что он вовсе не намерен привлекать партизан на свою сторону (к чему стремились мы), а хочет их просто истреблять. Я попытался образумить его и добавил, что большим авторитетом и популярностью пользуется Андрей Андреевич Власов и что ему, Каминскому, следовало бы к Власову присоединиться, чтобы создать единую русскую антикоммунистическую армию. «Я воюю здесь, кровь проливаю, а он там сидит в Далеме[34]34
  Предместье Берлина, где немцы держали Власова под домашним арестом.


[Закрыть], пьет и с бабами возится! Пусть он мне подчиняется, а не я ему!» – заявил он. Я возразил: всё же Власов – популярная личность, настоящий генерал. Каминский же (этого я вслух не сказал) – инженер без военного образования и хам невероятный. По происхождению он был поляк и, вероятно, поэтому с поляками обращался особенно жестоко. На мой вопрос, почему он так ненавидит поляков, Каминский ответил матом. Как известно, впоследствии немцы его расстреляли. Но я, хотя и начал с того, что вступил с ним в спор, почему-то Каминскому понравился, и он стал регулярно приглашать меня к себе на ужин. Необходимость ежедневно в течение трёх месяцев выслушивать густой поток его матерщины меня тяготила, но отношений с ним портить не следовало, да и ужины у него были сытные. Мои уговоры примкнуть к Власову оставались тщетными; к ним скорее прислушивался начальник разведки Капка-ев, человек политически более интересный, но скрытный.

Надо сказать, что в районе Лепеля у Каминского настоящих боёв с партизанами не происходило – просто потому, что партизаны были сильнее. Все его вылазки обычно кончались неудачей. Однажды советская авиация совершила налёт на Лепель и сильно разбомбила этот городок. Было несколько десятков убитых среди гражданского населения. Но бригада Каминского не пострадала, так как находилась в то время в лесах в поисках партизан.

Из немецких учреждений в Лепеле после прихода Каминского остались только гестапо и городская комендатура, которой подчинялись добровольческие части OD. С патрулями OD я часто ходил в партизанские районы; обычно они состояли из 11 человек. Шли пешком, у всех винтовки, только у того, что шёл сзади, – ППШ; редко у кого были десяти-стрелки; имелись и гранаты. Однако ни патрули никогда не вступали в бой с партизанами, ни партизаны с ними. Когда я ходил с патрулями, то прямо говорил, что вступать в бой запрещаю. Я не имел на это никакого права, но добровольцы считали меня как бы состоящим при них пропагандистом. Непосредственно же приказы им отдавал Лобутин.