Текст книги "От Зарубежья до Москвы. Народно-Трудовой Союз (НТС) в воспоминаниях и документах. 1924‒2014"

Я сидел рядом с Атаманом и смотрел, как он гадает, пройдём мы или нет. Он положил перед собой две круглые буханки хлеба, так, что расстояние между ними составило сантиметров восемь. Достал из кармана иголку с вдетой ниткой. Конец нитки вставил себе в ухо и стал раскачивать иголку между буханками, так что она ударялась то об одну, то о другую. Атаман пояснил: если последнее движение иголки будет между буханками, мы пройдём благополучно, а если от буханки к буханке – не пройдём. Иголка двигалась неопределённо и судьбу нашу не решила. Поговорив с Атаманом ещё пару минут, я улёгся спать, а он сидел, неся караул.

Поспать подольше мне не удалось. Было около шести часов утра, когда я внезапно проснулся от страшного выстрела над самым моим ухом. Подняв голову, не понимая, в чём дело, я увидел Атамана, стоящего на одном колене. Он судорожно перезарядил магазин винтовки и выстрелил ещё раз. Лицо его было ужасным, неузнаваемым, серо-бледным, глаза, окружённые коричнево-фиолетовыми пятнами, глубоко запали и выражали ужас и крайнее внутреннее напряжение. Двое других проводников тоже вскочили и стали куда-то стрелять. Хотя я ещё не очнулся от сна и голова была тяжёлая, тоже вытащил свой парабеллум и взглянул, куда наши стреляют. Метрах в 50–70 я заметил в зелёном пролеске какое-то шевеление и выстрелил. Оттуда тоже раздались выстрелы, и около нас просвистела пара пуль. Атаман крикнул: «Бежим!» Мы все вскочили и бросились за ним в сторону от выстрелов, на запад. Я задержался, надевая рюкзак на спину, но догнал их. Бежать было очень тяжело, постоянно попадались стволы упавших деревьев, через которые приходилось перепрыгивать, и кусты, которые приходилось огибать. Онемевшее тело болело, рюкзак казался невероятно тяжёлым. Оглядываться не было времени. Невидимые враги преследовали нас. Сзади раздавались частые выстрелы и мимо постоянно проносились пули. Улучив момент, я оглянулся по сторонам и меж кустов увидел лишь трёх бегущих проводников. Берегулько не было. Я крикнул Атаману: «Где приятель?» Он ответил: «Забит» («убит» по-польски). Как и при каких обстоятельствах – не было возможности спросить. Так мы бежали ещё минут десять, потом выстрелы стали слышаться дальше и реже, враг явно отставал, но останавливаться ещё было нельзя. Внезапно сзади раздался взрыв, потом ещё несколько. Очевидно, пограничники подозревали, что мы засели в густом кустарнике, и бросили туда ручные гранаты. Прошло с полчаса от начала бегства. Мы совсем выдохлись и перешли на шаг. Я посмотрел на часы – около восьми утра.

На мой повторный вопрос о Берегулько Атаман ответил, что его убили в тот момент, когда он поднялся, чтобы бежать. Это же подтвердили и два других проводника. Убит он или ранен, точно заключить было нельзя. Позже, приехав в Варшаву, я описал Виктору Михайловичу Байдалакову обстоятельства нашего неудачного перехода, находясь в твёрдом убеждении, что Берегулько убит. Когда я вернулся в Белград, то подтвердил это ему устно. Но спустя месяц или немного позже, теперь уже не помню, Виктор Михайлович вызвал меня к себе в кабинет и сообщил, что от Берегулько получено зашифрованное письмо из СССР и что он жив и здоров. И тогда я высказал свои соображения о том, как могли развиваться события.

Первое. Когда мы вскочили и побежали, Берегулько бросился в другую сторону. Так как пограничники погнались за большей группой, он мог свободно уйти от места стычки и на свой риск продолжать переход к станции Бережесть. Затем благополучно сел в поезд и поехал дальше. Но этот вариант я считал маловероятным. Зачем бы проводникам говорить мне, что он убит? Кроме того, я был абсолютно уверен, что они говорят правду. Второе. Возможно, Берегулько был ранен и захвачен патрулём. Затем его вылечили и отвезли в Москву; там его допрашивали в НКВД и, обещая сохранить жизнь, вытянули всё, что он знал (возможно, важнейшее он и утаил). А зашифрованное письмо он писал в их присутствии…

Возвращаюсь к нашему пограничному эпизоду. Итак, погоня стала отставать. Мы, до крайности выдохшиеся, перешли с галопа на быстрый шаг. Всё это происходило на моей родной земле, где я не был уже 19 лет. Пытаться идти на восток в другом месте мне казалось уже почти невозможным, но для очистки совести я всё-таки спросил Атамана, могут ли они провести меня на другую станцию. Он сказал, что не могут, так как на ближайших станциях будет введено усиленное наблюдение.

Итак, надо было возвращаться в Польшу. Выстрелы и взрывы мы слышали приблизительно до двух часов дня. Спали мы после утомительного ночного перехода всего каких-то полтора часа, так что нести рюкзак с провизией, одеждой и прочим стало невмоготу. Перекладывать содержимое не было времени, мы его раскачали, держа за ремни, и забросили в удобном месте за кусты. Карта, оружие и яд оставались у меня в карманах. Возвращаться прямиком на запад тоже было опасно, так как нас там, наверное, ждали. Поэтому Атаман решил идти на север, к Припяти, а уж потом повернуть на запад. Целый день мы шли на север быстрым шагом. По дороге встретили только двух людей. В одном месте в лесу нам повстречалась девочка лет семи-восьми. Она собирала грибы и, услышав наши шаги, выпрямилась, повернулась к нам и закричала диким голосом, закрыв рукавом глаза и присев на корточки. Взглянув на моих спутников, я понял ужас девочки. Выглядели они действительно ужасно, такое и в кино не увидишь. Осунувшиеся, дикие, напряжённые лица, воспалённые глаза – просто выходцы с того света, спешащие с винтовками в руках. Я, конечно, выглядел так же. Потом на перекрёстке лесных тропинок почти натолкнулись на колхозника с косой на плече. Он вздрогнул, слегка крякнул и пошёл своей дорогой, ускорив шаг. Потом дорогу нам пересёк канал, шириной метра четыре и глубиной по пояс. Мы прошли по воде с четверть километра, чтобы замести следы. Очень мы радовались каналу: он и от погони нас спас, и напоил вдоволь (воды у нас почти не оставалось).

К девяти часам стало темнеть, выстрелы прекратились, мы были вконец измучены. Атаман дал нам отдохнуть минут пятнадцать. Закусили, хотя есть и не хотелось, только пить и пить. Дали обещание купить икону в церковь Давид-Грудка, если Бог поможет добраться до польской земли. Встав, пошли на запад. Быстро идти уже не могли. На ходу вырезали посохи в каждую руку и так, опираясь на них, шли ещё целую ночь. Вода кончилась, жажда мучила изрядно. В двух местах в колеях лесной дороги увидели мутно-ржавую воду и, припав, пили её. (Ничего потом с нами не случилось, не заболели.) К полуночи я почувствовал, что дошёл до последнего предела человеческих возможностей, и уже собирался сказать Атаману, чтобы они шли дальше сами, а я пересплю в лесу и следующей ночью пойду один. Но тут один из проводников улёгся на краю тропы и высказал Атаману ту же идею. Атаман подошёл к проводнику и так посмотрел, что тот вскочил и без слов поплёлся с нами. Я понял, что ещё не самый слабый; у меня откуда-то вдруг появились силы. Но всё-таки часа через два я тоже свалился. Атаман посмотрел на меня, и я понял: у них здесь свои законы, лесные. Встал, заковылял. Наконец свалился и Атаман. Мы его не поднимали, а тоже прилегли, но минут через пятнадцать поплелись дальше.

Стал чуть брезжить рассвет за спиной. Атаман сказал, что где-то здесь граница, и стал всматриваться в приметы. По обе стороны границы через лес проходят телеграфные линии. На советской стороне чашечки изоляторов на столбах белые, а на польской – зелёные. Мы уже не шли, а еле передвигались, согнувшись, как старцы, и опираясь на два посоха. Наткнись на нас советский патруль, мы смогли бы ещё стрелять, но бежать уже были бы не в силах. Атаман всё всматривается в чашечки: нет, ещё советская сторона. Вдруг перед нами открылась долина, вся в молочном тумане. Ещё с полчаса мы пробирались через него и тогда-то, очевидно, и пересекли границу. Вышли из тумана – уже светло, хотя солнце ещё не взошло. Видим, показался хутор. Гадали-гадали проводники, чей это может быть хутор, советский или польский. Леском подошли поближе. Атаман говорит: наш, польский, узнаю по стогам сена. Тут опять пошли телеграфные столбы, и Атаман узнал: чашечки польские! Показался и хозяин с вилами, собака залаяла. Мы пошли прямо к нему, и сразу выяснилось: мы уже в Польше.

Атаман спросил, где ближайший пограничный пост. Крестьянин с изумлением уставился на нашу компанию, потом, мотнув головой, сказал: идите тропой на север километра два, там пост. Откуда только у нас взялись силы?! Пять минут назад еле волочили ноги, а тут сразу пошли бодрым шагом и через полчаса добрались до поста. Там тишина, все спят. Мы залегли неподалёку. Атаман пошёл доложить о нас. Вышел с офицером пограничных войск. Офицер молоденький, розовый, заспанный, шинель накинута на бельё. Видно, подняли его из постели. Очень любезный, говорит немного по-русски. Сказал, что сам он не может разбирать и протоколировать наш случай, и вызвал поэтому телефоном из Лунинца старшего офицера погранвойск. Затем предложил мне пойти с ним в дом, а проводникам – в овин, отдохнуть на соломе, куда те немедленно и отправились. Мне он предложил кушетку. Напившись воды, я лёг и сразу погрузился в глубокий сон.

К полудню меня разбудили. Приехал вызванный офицер. Я поднялся, представился и, освежив холодной водой лицо, уселся с ним за стол. По его просьбе я рассказал ему всю нашу историю. Он слушал, смотрел на карту и записывал мои показания. В конце опроса он сказал, что мы от момента перехода русской границы до прихода на этот пограничный пункт сделали около 110–120 километров, то есть за ночь, день и ночь.

Вечером он посадил меня и трёх проводников в свой автомобиль. Оставив их по дороге в Давид-Грудке, отвёз меня в Лунинец и сказал, что я могу отдохнуть здесь дня два, а потом меня доставят в Варшаву. Поместили меня в доме, похожем на европейский пансион того времени. При комнате была ванная, которую я немедленно с наслаждением использовал. Все эти два дня я спал глубоким сном. Несколько раз меня будила сестра милосердия, давала выпить бульон и какой-то сладкий напиток. Выпив, я снова и снова проваливался в небытие. На третий день я ожил и снова почувствовал бодрость. На столике лежало выстиранное и выглаженное бельё, брюки и куртка, изрядно пообтрепавшиеся в походе. Ко мне пришёл молодой офицер, галантный и дружелюбный, хорошо говоривший по-русски. Он сказал, что вечером зайдёт за мной и мы поедем в Варшаву. До отъезда он повёл меня на склад, где мне дали брюки и пиджак по росту. Ехали мы в скором поезде, в вагоне второго класса, спали мало, много беседовали на жгучие политические темы. Около восьми утра поезд подошёл к Варшавскому вокзалу, я, попрощавшись и поблагодарив моего симпатичного опекуна, позвонил Георгию Сергеевичу Околовичу, и через час мы с ним встретились. Послушав рассказ о наших приключениях, он спросил, согласен ли я снова, уже в другом месте, переходить в СССР. Я дал согласие, и он сказал, что надо срочно изготовить новый советский паспорт…

Накануне

Виген Нерцессиан
Переговоры в Берлине в 1938 году[21]21
  Посев. 1981. № 6.


[Закрыть]

Гитлеровские власти запретили НТС (в то время он назывался НТСНП – Национально-Трудовой Союз Нового Поколения) в начале 1938 г. Формально организация была распущена, но мы в Берлине продолжали работу, собирались, соблюдая некоторую осторожность, под видом вечеринок, именин и т. п.

Однажды в церкви во время литургии (это было месяца через три после запрещения и связанных с ним допросов) ко мне немец подходит и просит выйти для разговора. Думаю: опять гестапо… Чтобы проверить, прошу подождать до конца богослужения: гестаповец скорее всего отказался бы. Он соглашается. После службы всё же спрашиваю: «Гестапо?» – «О, нет, нет!» – и вытаскивает удостоверение военного министерства.

В кафе за столиком немец протягивает мне бумажку. Смотрю – листовка, которую мы за год до этого напечатали для распространения в России. Делаю вид, что ничего не знаю, разъясняю ему, что НТС давно распущен и т. д. «Это всё неважно, и не в этом дело, – говорит он. – Листовку эту наша разведка доставила нам из Москвы. Она служит доказательством того, что у вас есть возможности действовать в России, поскольку мы знаем, что листовка напечатана в Берлине, и знаем даже, где именно. Наше министерство может предоставить вам неограниченные финансовые и технические средства для расширения вашей работы. При одном условии: политическая информация – вам, военная – нам. Согласны?»

Понимаю, что наше положение становится ещё более щекотливым; надо взвешивать каждое слово. Но прежде всего – выиграть время. «Вы сами понимаете, что лично я на такое предложение отвечать не уполномочен. И не знаю, возьмётся ли кто-либо из моих друзей в Германии дать на него ответ. Думаю, столь важный вопрос может быть решён только нашим центром в Белграде». – «Сколько для этого понадобится дней?» – «Два дня для письма туда, два дня на размышление, два дня на письмо с ответом и один день про запас. Мы, конечно, пошлём курьера, но дней семь всё же понадобится». Договорились встретиться на том же самом месте через семь дней. Я обо всём сообщил своим. В Белград было послано срочное письмо, а руководство берлинской группы начало спешно обсуждать создавшееся положение.

Мы знали, что в руководстве немецкой армии немало людей, презирающих Гитлера и не разделяющих идей национал-социализма. Однако незадолго до этого из типографии того же военного министерства нам удалось достать (через засекреченного члена НТС, который был там рабочим) экземпляр закрытой пока брошюры «Поведение немецкого солдата на Востоке». Она была подготовлена про запас на случай войны (тиражом полтора миллиона), и в ней говорилось о необходимости массовых жестоких мер, поскольку русские – «унтерменши»[22]22
  Untermensch (нем.) – недочеловек.


[Закрыть], ещё не достигшие человеческого уровня. Таким образом, мы уже в 1938 г. узнали о существовании этого термина; немецкие же солдаты узнали его позже – брошюру им раздали в 1941 г., при отправке на восточный фронт. С этим документом раздавалась вторая глава книги Гитлера «Майн кампф», где сказано, что Россия должна стать удобрением для процветания немецкой расы. Теория начала приобретать уже не безумный и отвлечённый, а зловещий практический характер.

Подходил срок встречи; нам и без Белграда (откуда всё ещё не пришло ответа) было ясно, что́ следует ответить. Но как не поставить под удар всех наших людей? Пошли, как это неоднократно делали, советоваться к большому другу НТС профессору И. А. Ильину. Вместе с ним сформулировали ответ: «До тех пор, пока не внесено изменений во вторую главу “Майн кампф”, ни один русский, обладающий собственным достоинством, не сможет сотрудничать с национал-социалистической Германией».

За день до встречи с моим немцем мы, человек 15, по случаю дня рождения собрались у члена НТС Гефдинга (сына корреспондента швейцарской «Нойе цюрхер цейтунг»). В качестве «игры» предложили провести тайное голосование по вопросу: что бы вы ответили, если бы немцы предложили нам сотрудничество в работе на Россию? Только четверо знали, что это не игра; кое-кто, конечно, догадался, что вопрос поставлен неспроста, но виду не подал. Проголосовали: ни одного за, все против.

На следующий день встречаю моего немца, передаю наш ответ про невозможность сотрудничества и про «Майн кампф». Чувствую себя не очень уютно. А он вдруг вскакивает и жмёт мне руку: «Я вас очень хорошо понимаю! Тем не менее нам, военным, надо с вами договориться». Я отвечал, как умел, разошлись дружественно.

Через два дня вместо письма с ответом из Белграда прибыл член Исполнительного Бюро НТС профессор М. А. Георгиевский. Говорит: «ИБ хотело бы ознакомиться с вопросом на месте, прозондировать почву». Мы ему всё рассказали, показали злополучную брошюру. Он одобрил наш ответ: «Выходит, с любыми немецкими инстанциями нам не по пути». И добавил: «Но раз уж я попал в Берлин, то, не осмотрев Пергамского музея, домой не поеду». Вечером, после осмотра музея, возвращаемся усталые на квартиру Субботина, а у него сидят два вежливых офицера и «убедительно просят» нас явиться в генеральный штаб. С Георгиевским поехали Субботин и я. Так не по нашей инициативе начались переговоры с немецким генштабом, которые продолжались около двух недель. Пока продолжались переговоры, мы часто встречались у И. Ильина и советовались с ним.

Со стороны немцев бывало до 20 человек офицеров и экспертов, с нашей – главным образом Георгиевский и Субботин. Георгиевский вёл себя как полноправный представитель России, поражал немцев не только политическими, но и военными и экономическими знаниями. Он упорно отстаивал выработанную линию: наша страна должна освободиться от коммунизма собственными силами, и в этом направлении ей можно и нужно помочь, а в случае столкновения с СССР – искать союза с народом против Сталина; другая политика, в том числе попытка поработить наш народ, приведёт к трагическим последствиям. В этом ключе нами был выработан и меморандум.

В ходе переговоров мы узнали от немцев, что во время войны 1914–1918 гг. их потери на восточном фронте значительно превзошли ожидания и намного превысили потери на западном фронте. Это обстоятельство и послужило одной из главных причин того, что немецкий генеральный штаб начал искать политическое решение нового конфликта на Востоке. А что конфликт произойдёт, в штабе не сомневались.

Меморандум был передан, Георгиевский вернулся в Белград. А нас, наиболее активных членов НТС в Германии, кое-кто из немецких штабных работников по-дружески предупредил: если референтом «по восточным делам» назначат Розенберга, то мы должны забыть и про переговоры, и про меморандум, закрыть нашу тайную типографию (так как её местонахождение известно) и за какое-то время до объявления мобилизации покинуть Германию.

Примерно через месяц мы узнали, что референтом назначен Розенберг, а следовательно, политического решения вопроса, о котором мы вели переговоры, ждать не приходилось. О том, какой будет позиция нацистов по отношению к России в случае войны, нам стало ясно уже тогда. Гефдинги перебрались в США, Субботин – в Голландию, кто-то перешёл на закрытое положение. Автор же этих строк 29 сентября 1938 г., то есть в день подписания Мюнхенского соглашения, занял место в купе скорого поезда Берлин – Париж[23]23
  После занятия Франции гитлеровскими войсками Виген Арамович Нерцессиан принял активное участие в подпольной борьбе против оккупантов, в частности, скрывал сбитых союзных лётчиков и участвовал в акции по их переправке через Пиренеи в Испанию и дальше в Северную Африку. Награждён французским орденом Освобождения (L'Ordre de la Libération) за участие в движении Сопротивления.


[Закрыть].

Сергей Зезин «Льдина»<sup>[24]24
  Австралия, 1990 г.


[Закрыть]</sup>

В конце 1936 г. Мюнхен посетил Михаил Александрович Георгиевский, секретарь Исполнительного Бюро НТС. В это время там была небольшая группа «нацмальчиков», в большинстве состоящая из студентов. В неё входили два брата Николаевские – Алексей и Николай, я с братом, Андрей Боровский, Григорий Мичков и баронесса Елизавета Михайловна Мюффлинг. Позже присоединились два брата Раунеры из Вены. Е. М. Мюффлинг (дочка графа Граббе, атамана всех казачьих войск за рубежом, генерала) имела большие связи в среде немецких военных организаций, в частности в «Стальном шлеме» (проживала она под Мюнхеном в Гаутинге).

М. А. Георгиевский надеялся на какое-то сотрудничество с немцами. Хотя он хорошо знал программу нацизма, и «Моя борьба» Гитлера тоже была ему известна, Михаилу Александровичу казалось, что на решение «восточного» вопроса можно оказать какое-то влияние, можно найти общую платформу для борьбы с коммунизмом. Мы, проживавшие в Германии, точно знали, что перемен в политике нацистов не произойдёт. Е. А. Мюффлинг тоже не разделяла этой надежды Георгиевского, но, тем не менее, согласилась, пользуясь своими связями, передать Гитлеру меморандум НТС. В Берхтесгадене была вилла в горах, куда Гитлер приезжал на пару дней отдохнуть. Хозяйствовала там его бывшая няня, пожилая дама, через неё и передали меморандум. Кончилась эта затея печально. Гитлер обругал свою бывшую няню, раскричался и запретил ей вмешиваться не в свои дела. Георгиевский уехал очень разочарованным. Но он был не из тех, кто теряет всякую надежду, потерпев неудачу. Через год он снова оказался в Германии и снова на обратном пути в Белград посетил Мюнхен.

Михаил Александрович спросил меня, согласился бы я переехать в Берлин на закрытую союзную работу. Я согласился и в конце 1937 г. получил вызов. Простившись с мюнхенской группой, которую я вёл, и передав руководство старшему Раунеру, я уехал в Берлин.

Пожив в Берлине ещё в 1930-х гг., я знал хорошо и город, и русскую колонию, особенно молодёжь. Сергея Александровича Субботина, руководителя берлинского отдела, я знал с тех времён, когда НТС ещё и не существовал. Он ввёл меня в курс предстоящей работы. Вскоре должны были приехать ещё два члена НТС – один из Белграда, другой из Парижа, оба по-немецки не говорят. Из нас троих будет состоять группа, которая поселится под Берлином для засекреченной работы. Надо устроить небольшую типографию для печатания наших листовок, перевезя туда всё оборудование. С. А. Субботин дал мне координаты, где и как раздобыть необходимое (сам он не мог посвящать этому делу полное время, так как был связан службой).

В Берлине проживал Лука Михайлович Попов (с ним меня познакомил С. А. Субботин), владелец небольшой типографии и писчебумажного магазина. Ещё до революции у него имелась типография в Ялте; в 1920-х он эмигрировал в Турцию, оттуда переехал в Грецию, а уж потом обосновался в Германии. Я по образованию график, и типографское дело мне было в теории известно, но практически я в этой области не работал. Лука Михайлович, очень толковый и знающий своё дело человек, дал мне несколько нужных советов, так что я вполне мог справляться с механикой этого дела. Мы с ним отобрали небольшую «американку» – печатный станок, который работал вручную, небольшую гильотину, тоже ручную, две кассеты русского ручного набора и кое-что из мебели.

Как-то солнечным днём Субботин повёз меня в наше будущее жилище в Фалькензее: уютная вилла с небольшим садом на берегу небольшого озера. Сообщение только не очень удобное: до остановки Фалькензее шла электричка, но от станции Фалькензее до нашего домика приходилось идти двадцать минут пешком (иногда, правда, удачно попадали на автобус). При хорошей погоде дорога была вполне сносная, но при распутице, в слякоть и дождь удовольствие мы получали небольшое.

Для доставки мебели и оборудования мы с Субботиным решили не нанимать посторонний транспорт, а дождаться наших коллег, чтобы сообща всё перевезти. Первым приехал Александр Степанович Казанцев, а через неделю Борис Витальевич Прянишников. С. А. Субботин собрал нас всех вместе и посвятил в суть предстоящей работы. Оказывается, М. А. Георгиевский при содействии Е. М. Мюффлинг нашёл меценатов, которые согласились финансировать создание типографии и своего рода института по изучению Советского Союза на основании его периодики. Это оказались сотрудники японского посольства в Берлине. Они же предложили поставлять необходимый материал для изучения (более 25 различных газет и журналов СССР), а взамен просили сводки по советской прессе. И никакого контроля над нашей работой, никаких других требований; наоборот, меценаты предложили свои услуги по переброске наших будущих листовок в Польшу и на Дальний Восток.

Серёжа Субботин организовал лёгкий грузовик, на который мы погрузили всё наше оборудование, включая кровати, и кое-что из обстановки. Я поехал поездом с А. Казанцевым, а Субботин и Прянишников на грузовике. Рассчитали время так, чтобы прибыть на место с наступлением темноты, – боялись, что наш багаж вызовет интерес у соседей. Хотя вещи прятались под чехлами, форма их немецкому обывателю могла показаться необычной. Под вечер мы вчетвером всё перетащили из машины. Сложно было с «американкой», тяжёлой и неудобной для обхвата, но под прикрытием темноты мы втянули её по ступенькам заднего входа. При домике имелся небольшой гараж, куда мы сложили наши запасы бумаги.

Сам дом был двухэтажный: две комнаты наверху (их заняли Прянишников и Казанцев) и две внизу: в одной установили типографское оборудование, другая предназначалась для меня и наших будущих архивов. Крытая терраса служила столовой; кроме того, была небольшая кухня с электрической плитой, ванная и под ванной «котельная», то есть печка на угле, которая отапливала весь дом.

Работа наша распределилась так. Раз в два дня один из нас ездил в Берлин забирать журналы и газеты. Обыкновенно ездили Казанцев или Прянишников (чаще Казанцев, так как у Прянишникова были не в порядке желудок и печень). На меня как единственного говорящего по-немецки легла главным образом вся хозяйственная часть, продовольственная и всё, что связано с типографией. Казанцев и Прянишников составляли для наших меценатов сводки советской прессы; писали статьи для нашей газеты «За Россию», которые мы пересылали в Берлин; составляли тексты для листовок, которые я набирал для печати.

Наша деятельность шла вразрез с установкой «фюрера» и потому была строго засекречена. Казанцев и Прянишников оказались в крайней изоляции, так как немецкого языка они не знали, а с русскими в Берлине им общаться запрещалось. Моё положение в этом отношении было лучше. Я общался с некоторыми членами берлинских групп, даже посещал собрания, которые проводились под видом вечеринок, так как наша организация официально в Германии не существовала. Одну из таких групп (философскую) я помню очень хорошо. Она состояла из братьев Гевдингов, Виктора Франка (сына великого философа) и Романа Редлиха. Другой группой – художественно-литературной – руководила почтенная дама, драматическая актриса (я забыл, как её звали); здесь проводились уроки русского языка и дикции. Так как я был сильно загружен нашими закрытыми делами, то мне нечасто удавалось посещать эти и другие группы.

Когда мы окончательно устроились в домике у озера, наши меценаты пожелали познакомиться с нашим хозяйством. В один из вечеров вместе с С. А. Субботиным к нам приехали два служащих японского посольства. Один в чине подполковника – Манаки, другой, постарше, – очевидно, его начальник; оба свободно говорили по-русски. Осмотрев наше помещение, Манаки заметил, что у нас отсутствует радио, и попросил Субботина достать нам хороший приёмник. Через час, убедившись в том, что мы обеспечены всем необходимым, они уехали. У нас от этого визита осталось очень приятное впечатление. Культурные, образованные люди, хорошо понимают политическую обстановку, наши российские проблемы и наши стремления. В общем, меценатами мы остались довольны. Прянишников назвал их «бледнолицыми», и этот термин вошёл в наш обиход. Уже через неделю я привёз из Берлина прекрасный радиоприёмник. Мы установили его на веранде и теперь могли прослушивать все новости: Казанцев – белградские на сербском языке, Прянишников – парижские на французском, я – немецкие. Конечно, мы делились этими новостями и обсуждали их. Вечером втроём слушали «Радио Коминтерн» – русскую передачу. Эти годы, 1937–1938, гремели чистками и показными процессами. Сталин расправлялся с оппозицией, и параллельно с этим сообщалось о «достижениях». Помню, мы с интересом следили за «папанинской эпопеей на льдине», слушали доклады О. Ю. Шмидта, Совсевморпути. Зима 1938 г. была полна всяких событий.

Дни проходили довольно однообразно. После завтрака каждый принимался за свои дела: Казанцев пыхтел трубкой и шелестел газетами, щёлкал на своей машинке, Прянишников в своей комнате вторил Казанцеву, и иногда они переговаривались по поводу какой-либо особо интересной статьи. Я обыкновенно был занят в типографии: то набирал новую листовку, то раскидывал по кассетам старую; делал приправу для будущей печати (машины приходилось держать в чистоте и хорошо смазывать, чтобы при работе не возникало большого шума); резал бумагу на нужный формат для печати. Затем наступало время идти в лавочку за провизией, готовить обед. Пару раз пришлось явиться в префектуру. Но по каким-то спецканалам что-то там стало известно, и нас оставили в покое. Раз явился полицейский – узнать, всё ли у нас в порядке и не нуждаемся ли мы в чём. Думаю, это была его частная инициатива и любопытство. Конечно, и жители не могли не заметить нашего присутствия. Что-то они про нас думали и между собой обсуждали. Для объяснения, кто мы такие и что делаем, существовала официальная версия: мы студенты разных национальностей, занимаемся научной работой и подготовкой диссертаций. Такое объяснение в какой-то мере удовлетворило любопытство, и вскоре на нас перестали обращать внимание.

Когда у меня выдавалось свободное время, я тоже погружался в советскую прессу и немного помогал Шуре Казанцеву, с которым очень подружился. А когда нужно было печатать, кто-нибудь из коллег оставлял газеты и шёл мне на помощь: пока один вертел маховое колесо, другой вынимал из машины отпечатанные листы и вставлял чистые. Колесо требовалось крутить равномерно, тогда хорошо держался ритм работы и продукция шла без помех. (Для Казанцева и Прянишникова этот моцион был даже полезен.) Конечно, при такой системе мы не могли выдавать миллионные тиражи, и тем не менее количество многих листовок исчислялось в тысячах; некоторые печатались про запас (когда у двоих из нашей команды было свободное время). Главным нашим потребителем была Польша. Оттуда приходили просьбы и заказы, например, печатать на водостойкой папиросной бумаге. Тут нам помог Лука Михайлович Попов. Он предложил бумагу, которая не переваривается в желудке; по его словам, если проглотить такую листовку, то её потом, прополоскав в воде, можно читать. Мы этот эксперимент не проделывали, поверили на слово. Бумага была действительно почти папиросная и чем-то импрегнированная, причём печатать на ней можно было только в очень медленном темпе. Эти листовки предназначались для сплава по Припяти. На некоторых листовках я рисовал карикатуры. Но так как это требовало специальных клише, а изображение занимало много места, делал я это редко. А вот некоторые статьи для газеты «За Россию» я всё-таки снабжал карикатурами. Тексты в основном писал Шура Казанцев, и они сильно обогатили нашу газету свежими данными по Советскому Союзу и политическими статьями. Материала было много и тем для статей тоже, а Шура был отменный журналист.

В начале 1938 г. подполковник Манаки сообщил, что его отзывают в Японию и вскоре прибудет новое начальство. Действительно, месяц спустя новое начальство изъявило желание познакомиться с нашей работой на месте. Как-то днём, заранее предупредив нас, Манаки привёз своих новых начальников – генерала Ошиму и капитана Нагату. Они тоже совершенно свободно говорили по-русски, а генерал Ошима к тому же оказался большим поклонником Достоевского. После осмотра нашего логовища мы долго ещё сидели на веранде за чаем и ликёром. Ошима явно не был приверженцем нацистского режима и не скрывал этого; нашей же работе очень симпатизировал. Под конец визита мы вышли в сад. Прогуливаясь до озера, Ошима вдруг сказал: «Как это вы живёте рядом с озером и не имеете даже простой шлюпки? Очень прошу вас обзавестись лодкой – это мой вам подарок». Генерал потом несколько раз справлялся, купили мы себе лодку или нет, и не успокоился до тех пор, пока я не приобрёл лодочку у кого-то из соседей. Мы её сразу назвали «Льдина». А позже и всё наше законспирированное сидение стало называться «Льдиной». Летом мы по очереди, так как лодка была одноместная, катались по озеру.