Текст книги "Политическая наука №1 / 2018"

Эта тенденция к фрагментации партийных систем, порожденной постматериалистическим размежеванием, носит долгосрочный характер. М. Липсет четверть века назад предсказывал ей устойчивость, объясняя это наличием у постматериалистических ценностей множества структурных компонентов, которые в совокупности соревнуются за приоритетность с ценностями материальными [Липсет, 2016, с. 545].

Новые размежевания добавляются к прежним, образуя различные – порой неожиданные и внешне противоречивые сочетания в программах и «старых» и в особенности – «новых» партий. Как отмечают исследователи, результатом этого процесса становится не перегруппировка позиций партиями, а усложнение, разрастание (accretion) системы представительства интересов.

Попытки качественно охарактеризовать новое размежевание, описать его содержательное наполнение и соотношение с социально-экономическим (с долей упрощения – «лево-правым») размежеванием продолжаются уже несколько десятилетий, особенно активно – в последние годы. В некоторых из подобных интерпретаций противопоставляют «прогрессивные» ценности «традиционным»; не менее редко в качестве «оси» между новыми левыми и новыми правыми называются либерализм и, соответственно, авторитарность или антилиберализм – в полном согласии с описанной выше «дополнительной осью» у М. Липсета. Наиболее последовательно эта классификация проводится в работах исследовательского центра Университета Северной Каролины, который ввел понятие размежевания TAN (traditional-authority-nationalism) – GAL (green-alternative-libertarian) [Hooghe, Marks, 2018].

Однако обращает на себя внимание то, что в фокусе наиболее острых противоречий между новыми акторами на партийной арене многие исследователи видят проблемы не внутриполитические, которые традиционно определяли сценарий межпартийной борьбы в каждой стране, а международные.

Такое развитие событий диктовалось бурно развивавшимися процессами глобализации и европейской интеграции, во многом обеспечивавшими социально-экономический подъем Запада и распространение новых ценностей. По оценкам авторов, введших в научный оборот понятие «транснациональное размежевание» [Hooghe, Marks, 2018], в 90‐е годы прошлого века нараставший «транснационализм» консенсусно поддерживался как левыми, так и правыми традиционными партиями: на росте открытости и интегрированности экономик строились все социально-экономические стратегии. Однако, как заметил Р. Инглхарт еще в конце прошлого века, у новых партий позиции по «открытости» или «закрытости» страны перед лицом интеграции и глобализации (соответственно, национализм или «многосторонность») тесно коррелируют с более общими проблемами: либеральная демократичность или склонность к авторитарности или популизму, традиционными или модерными ценностями – это размежевание обозначено у него как «космополитичный либерализм против популизма» [Inglehart, 1997, p. 245]. Чаще популизм оказывается «правым», а либерализм – центристским или левым, однако это не классическая «право-левая» ось, в основе которой – материальные ценности и социально-экономическое размежевание. Инглхарт описывает немецкую Партию демократического социализма (ныне – «Левая партия»), которая сочетает антилиберализм с крайне левой позицией [Inglehart, 1997, p. 245]; аналогичный пример – болгарская партия «Атака» [Ganev, 2017]. Оба этих случая объясняются наследием коммунистической – радикально антилиберальной традиции. «Левым» в последние годы оказался и популизм в странах Южной Европы, особенно сильно пострадавших от последствий социально-экономического кризиса – Греции (СИРИЗА) и Испании («Подемос»).

Питер Майр, один из авторов теории «картельных» партий, отрывающихся от общества и сращивающихся с государством [Katz, Mair, 1995], экстраполировал свою гипотезу об увеличивающемся разрыве между обществом и его партийным представительством в политическом пространстве. С делегированием части полномочий от суверенных европейских государств Евросоюзу, согласно его трактовке, партии частично утрачивают одну из своих главных функций: представительства интересов избирателей в исполнительной власти и участия в балансе сдержек и противовесов, поскольку исполнительные органы ЕС формируются не через прямые выборы, а Европейский парламент ограничен в сфере своей компетенции. При действующей институциональной системе невозможна оппозиция «внутри» ЕС, т.е. выражение у избирательных урн несогласия с интегрированным политическим и социально-экономическим курсом – от фискального до политики в области иммиграции, меньшиств и т.п. В таком случае на национальном уровне неизбежна «оппозиция против ЕС», т.е. против политики национальных правительств, участвующих в выработке курса ЕС. А поскольку в большинстве случаев и правый, и левый центры политического спектра придерживаются «проевропейской» позиции, то голоса «против ЕС» или всего того, что с ним ассоциируется, уходят новым популистским партиям. В трактовке Майра возникает – если вернуться к теории Липсета и Роккана – новое измерение размежевания «центр – периферия», где «центр» – это брюссельская бюрократия, а «периферия» – национальные государства. Конфликты здесь возникают и по поводу policies (распределение ресурсов), и по поводу идеологических ценностей.

Партии и кризис постмодерна

Итак, можно считать сложившейся – хотя и продолжающей достаточно активно развиваться – новую парадигму общественно-политических размежеваний. В приведенных выше рассуждениях политологов о характере ее эволюции период с конца 60‐х до нашего времени рассматривается как единый, разумеется, с выделением этапов и описанием ускорения определенных трендов, например, подъема популизма в последние годы. Такой подход вполне допустим: в основе этого тренда – один и тот же набор явлений и предпосылок.

Но правомерен скорее несколько иной подход: если на развитие партийных систем воздействуют процессы, выходящие за рамки национальных государств, – глобализация, распространение ценностей постмодерна, массовые миграции, то большую часть рассматриваемого периода эти процессы развивались «по восходящей» и приносили основной массе населения ощутимые дивиденды в росте качества жизни. Даже перелом этого тренда в начале XXI в., после которого рост показателей уровня жизни сменился стагнацией, не привел к синхронному росту антиистеблишментных партий. Положение изменили лишь экономический кризис 2008–2009 гг. и последовавшая за ним затяжная рецессия практически во всех странах Запада. Подробное описание экономического кризиса и его социальных последствий не входит в задачи настоящей статьи. Упомянем лишь такие факты, как замедление экономического роста в странах – «старых» членах ОЭСР – примерно с 4% в первые послевоенные десятилетия до 2% в год в XXI в., увеличение разрыва в доходах, снижение занятости в традиционных отраслях. Все это не могло не отразиться на настроениях граждан стабильных западных демократий. По данным Pew Research Center, в Европе и США доля граждан, считающих, что следующее поколение будет финансово менее обеспечено, чем они сами, превышает 60% (обратной точки зрения придерживаются вдвое меньше респондентов), тогда как в Латинской Америке, Азии и Африке пропорция практически обратная. И в том же исследовании зафиксировано положительное отношение к «евроскептическим» или националистическим партиям в большинстве европейских стран [Global attitudes survey, 2015].

Как отмечал по итогам 2013 г. аналитический отдел журнала The Economist, последствия кризиса «привели к обостренному ощущению разочарования народных масс и усугубили негативные тенденции политического развития… общественное недовольство демократией проявилось в подъеме популистских и протестных партий, которые в Европе бросили вызов устоявшемуся политическому порядку» [Economist democracy index, 2014].

Набор этих кризисных явлений и реакция на них обществ в виде повышения поддержки антиистеблишментных, преимущественно правых и антилиберальных партий, обладает чертами сходства с тем, как у М. Липсета описаны и проанализированы корни и массовая база поддержки фашистских и других крайне правых режимов в межвоенный период. Насколько нам известно, до сих пор в литературе если и проводилась такая параллель, то лишь применительно к социально-демографическому профилю электоратов или сходству в политической стилистике современных «новых правых» с фашистами [Pasieka, 2017].

Как нам представляется, параллель гораздо более существенна. Подъем фашизма – это реакция общества на явления завершающего периода «классической» модернизации – переход от аграрного общества к индустриальному. Об этом писал и сам М. Липсет: в качестве важнейшего фактора, определяющего политическое развитие Европы межвоенного периода, он называл «великую трансформацию», описанную М. Вебером и К. Поланьи, указывающих, что естественное развитие капиталистических отношений требовало «отмены внутренних границ», создания открытого международного рынка, т.е. своеобразной «глобализации» [Липсет, 2016, с. 163]. Эту мысль М. Липсета многие годы спустя Р. Инглхарт и П. Норрис интепретировали как объяснение подъема фашизма реакцией против модернизма, вклинившегося между большим бизнесом и организованным трудом [Inglehart, Norris, 2016, p. 10].

С акцентом на внутриполитическое развитие те же модернизационные процессы проанализированы в классическом труде Б. Мура [Мур, 2016], описавшего процесс модернизации как «три пути в современность» – через демократию, фашизм и коммунизм соответственно.

Развернутое сравнение модернизационных процессов первых десятилетий прошлого и нынешнего веков вряд ли уместно в рамках нашей статьи. Однако очевидны совпадения таких тенденций, как интенсификация процессов трансграничной торговли, появление новых отраслей и видов занятости, порождающих сдвиги в социальной структуре. В обоих случаях качественный скачок в развитии социально-экономической среды и следующие из него сдвиги в культуре порождали в обществе раскол между общественными слоями, поднимающимися благодаря новому экономическому укладу, и менее мобильными гражданами, которых эти перемены лишали уверенности в завтрашнем дне.

Конкретная конфигурация «проигравших» от перемен, разумеется, существенно различается. Но именно они становятся массовой базой для правого радикализма. М. Липсет разбирает эту тему весьма подробно. Фашизм для него – «экстремизм центристского толка» [Липсет, 2016, с. 158–161], трактуемый весьма расширительно: он преимущественно «правый» – наряду с Гитлером, Муссолини и Франко Липсет относит к этой категории М. Хорти, Э. Дольфуса и А. Салазара. Со ссылкой на другие авторитеты он приводит похожие лаконичные определения массовой базы фашизма: «восстание деклассированных» (В. Сауэр), «психологическое обеднение низших частей среднего класса» (Г. Лассуэл) [там же], «нерассосавшаяся фрустрация тех, кто чувствовал себя отрезанным от основных трендов современного общества». Эти слои – мелкие собственники, крестьяне, ремесленники, малый бизнес, жители депрессивных районов (т.е. не только люди определенных профессий, но целые сообщества и регионы); источник их бед – индустриализация, механизация и концентрация производства (они проигрывали рабочему классу и более крупным буржуа) [там же, с. 517].

Липсет резюмирует: конкретные обстоятельства делают таких людей сторонниками «иррациональных идеологий протеста – регионализма, расизма, супернационализма, антикосмополитизма, маккартизма, фашизма» [там же, с. 205]. И он же сам сравнивает этот подъем правого радикализма с более современными феноменами, также бросившими «моральный вызов традиционной религии и патриотизму… Тенденции, конечно, не новые. Они напоминают изменения, которые отождествлялись с модернизмом, инновациями и оскорбляли традиционалистов и правых экстремистов в первые десятилетия ХХ в.». Еще в 1970‐е годы на этих настроениях и с опорой на мелкую буржуазию, село, недавно переселившихся в города поднялись такие более узкие, более «дремучие» силы, как «Сельская партия» в Финляндии и пужадисты во Франции, но уровень их поддержки оставался низким. Отмечая это сходство, к которому мы вернемся несколько ниже, М. Липсет считал невозможными последствия, сопоставимые с подъемом фашизма, отмечая категорическую неспособность этих движений мобилизовать массовую поддержку. Но одну важную оговорку он все же сделал, и именно она имеет отношение к сегодняшнему дню: «Кажется маловероятным, чтобы в условиях, когда отсутствуют серьезные экономические кризисы или главные международные вызовы национальной безопасности, в развитых странах снова возникли правые экстремистские партии в качестве основной угрозы демократическому процессу…» [Липсет, 2016, с. 524–529].

Как раз такой кризис и случился в 2008–2009 гг., его последствия на Западе до сих пор не преодолены, а порожденные им протестные настроения и фрустрации многократно усилил массовый поток миграции с Ближнего Востока и из Африки, достигший пика в 2016 г. Наступление «постмодерна» породило – на достаточно поздней фазе развития – значимую ответную реакцию «проигрывающих» слоев общества в виде подъема антиистеблишментных настроений, преимущественно правого толка. В этих двух протестных волнах можно найти как сходства, так и различия.

По главному параметру сравнения двух кризисных ситуаций – социальной базе таких настроений – можно найти как сходства, так и различия. Совпадает главная качественная характеристика: это «проигрывающие» слои общества, уже потерявшие что‐то в материальном положении и социальном статусе, но главное – опасающиеся потерять еще больше в будущем. Это – как и в межвоенный период – не «самый низ» социальной и доходной пирамиды, а «предпоследние двадцать процентов [по уровню доходов] постмодернистского общества, слой, относительно защищенный от бедности, но все же боящийся еще что‐то потерять» [Minkenberg, 2000, p. 187]. Протестные настроения порождает не столько абсолютная, сколько относительная депривация, согласно известной теории – главный триггер протестных настроений [Gurr, 1970].

Современные исследования [Inglehart, Norris, 2016, p. 16–27] в качестве наиболее склонных к поддержке правых радикалов выявляют старшее поколение, мужчин, религиозных, принадлежащих к этническому большинству, мелкую буржуазию и самозанятых. Проживание на селе или в малом городе, в депрессивном экономическом районе также повышает вероятность голосования за правых радикалов. Как мы видим, эти факторы схожи с межвоенным периодом. Единственное значимое различие: поддержка радикалов низка среди низкоквалифицированных рабочих, но остальной рабочий класс скорее склонен за них голосовать. Дело, очевидно, в том, что современный квалифицированный рабочий и по уровню дохода, и по образу жизни (а значит, и социальному статусу) приблизился к среднему классу, т.е. ему «есть что терять», а отсюда и страхи. К тому же, хотя в разных странах картина существенно различается, ослабли массовость и влиятельность профсоюзов, которые в прошлом были одними из главных инструментов электоральной мобилизации за традиционных левых. Но, повторим, главное совпадение – утрата уверенности в завтрашнем дне, трансформирующаяся в политическом поведении в недоверие истеблишменту, будь то левому или правому.

Второй параметр для сравнения – целеполагание радикальных партий. И в прошлую, и в нынешнюю эпоху праворадикальные партии обладают признаками того, что М. Липсет, ссылаясь на работу З. Ноймана (Neumann, 1932), называл «интеграционностью» – стремлением «привести мир в… соответствие со своей базовой философией, ярыми приверженцами и фанатичными бойцами» за которую они являются. Схожие, но не идентичные тенденции у «новых партий», причем не только правых, отмечают и современные исследователи: в отличие от более крупных партий, стремящихся максимизировать свой успех на выборах (vote-seeking в духе теории Э. Даунза), радикальные партии стремятся к максимальному продвижению своей программы (policy-driven), т.е. проявляют идеологическую жесткость [Dalton, McAllister, 2015, p. 760–765]. Однако в «чистом виде» такая «упертность» присуща только крайним маргиналам наподобие партий Йоббик в Венгрии или «Золотая заря» в Греции, набирающим на выборах небольшую долю голосов. Другие же радикальные партии все же усвоили электоралистскую (в смысле упоминавшейся выше типологии Гюнтера и Даймонда) повадку, более того, после первых успехов порой идут на смягчение своих позиций, понимая, что это единственный способ расширить свой электорат, такую эволюцию мы отмечаем, например, у «Национального фронта» во Франции или «Партии независимости» в Великобритании [Консерватизм и развитие, 2015, с. 56].

В этом – главное отличие, точнее, главный итог политического развития Запада: снижение остроты классового конфликта, обострить который на былом уровне у радикалов не получается, поскольку классовые противоречия относятся скорее к основной, «право-левой» оси, а на ней существенных сдвигов не происходит. Иными словами, даже такие радикальные силы не могут выйти за рамки писаных и неписаных правил консолидированной демократии как «единственной игры в городе» [Linz, Stepan, 1996, p. 5], даже при том, что это выражение стало модным ставить под сомнение или подвергать насмешкам4141
  См. например, известное утверждение политолога И. Крастева: «…но что делать, если играть в эту игру никто не хочет?» [Krastev, 2012].


[Закрыть].

Относительное снижение значимости «классовой» оси, разделяющей левых и правых, – причина того, что в сегодняшнем кризисе левого радикализма гораздо меньше. Современного аналога «ленинистского» (в терминологии Гюнтера и Даймонда) левого антилиберализма практически не существует. Левее истеблишментной социал-демократии располагаются «зеленые», массовую базу которых составляет «другой левый», описанный выше со ссылкой на М. Липсета, и иные группировки, утратившие свой «интеграционистский пыл». Самые заметные из «новых левых» – это греческая СИРИЗА, испанское «Подемос» и потенциально – «Непокоренная Франция» Ж-Л. Меланшона. Они радикальны, но практически не имеют авторитарного начала. Действительно авторитарные силы слева почти отсутствуют, возможно, за исключением болгарской «Атаки».

Во всем остальном месседж и стилистика правых действительно имеют немало общего с предшественниками – как в основных программных установках, так и в деталях и символах, порой – случайных, порой – намеренно заимствованных «правыми»4242
  Обзор таких заимствований см.: [Pasieka, 2017].


[Закрыть]. А реальные программы всех правых радикалов отличают такие общие черты, как плебисцитарность и популизм, национализм, фобии к «иным», т.е. этническим и религиозным меньшинствам, евроскептицизм.

Наконец, есть еще один параметр, по которому возможно сопоставление двух праворадикальных «подъемов», – международная рамка. Не останавливаясь подробно на связях между фашистскими и подобными им режимами в межвоенный период, отметим, что антагонистическое противостояние между коммунизмом и капитализмом, непреодоленное наследие Первой мировой войны, скорее способствовало приходу и закреплению у власти подобных сил, а во Второй мировой войне страны, управляемые такими режимами, оказались союзниками или, во всяком случае дружественными друг другу.

Нынешняя ситуация принципиально отлична. И институциональная рамка Европейского союза, и ценностная основа европейских государств построены на принципах либеральной демократии. Примеры «прямого воздействия» Объединенной Европы на правых радикалов – обструкция европейских государств правительству Австрии, когда в него в 1999 г. вошла «Партия Свободы»; нынешнее противодействие Брюсселя антидемократическим и антилиберальным мерам, предпринимаемым правопопулистскими кабинетами Польши и Венгрии. Важна – хотя требует отдельных исследований – и роль всего политического класса Запада, осуждающего и критикующего праворадикальные тенденции. Правые радикалы и популисты из разных стран также стремятся к сотрудничеству между собой, однако его формат ограничен и в основном сводится к дружественным отношениям между лидерами таких сил. Не случайно в Европейском парламенте такие силы распределяются между тремя разными депутатскими фракциями, наиболее заметна «Европа наций и свобод», в которую, в частности, входят австрийская и голландская «Партии свободы» и французский «Национальный фронт».

Кратко резюмируя это сопоставление, можно сказать, что «кризис постмодерна», выразившийся в подъеме праворадикальных популистских сил, действительно имеет место. В таблице 2 зафиксирован рост популярности таких партий со второй половины прошлого десятилетия и по середину текущего. Хотя 2017 г. не принес этим силам таких значимых успехов, как предыдущий («успех» референдума о Брекзите, победа Д. Трампа в США) – ни «Партия свободы» в Нидерландах, ни «Национальный фронт» во Франции не приблизились после недавних выборов к вхождению во власть, – говорить о прекращении этой тенденции было бы преждевременно. Даже упомянутые поражения на выборах продемонстрировали, что голландские и французские популисты имеют внушительную электоральную базу. Популистский подъем отражает и кризисные тенденции в восприятии демократии обществами, и дает повод опасаться эрозии демократических институтов [Foa, Mounk, 2016].

Таблица 2

Динамика электоральных показателей правопопулистских партий в Европе, % (1990–2017)

Примечание: в столбцах – среднеарифметический показатель результата партии на всех общенациональных выборах, состоявшихся за соответствующий пятилетний период.

Источник: рассчитано автором на основе базы данных исследовательского проекта по функционированию политических партий НИУ ВШЭ (по 2013 г. включительно) [Партии и партийные системы, 2015] и электорального архива Адама Карра – за 2014–2017 гг.4343
  Adam Carr's election archive. – Mode of access: http://psephos.adam-carr.net/


[Закрыть]

Такие силы, во‐первых, остаются партиями меньшинства и в большинстве случае не располагают – в категориях Дж. Сартори [Sartori, 1976] – «коалиционным потенциалом», т.е. не рассматриваются другими политическими силами как потенциальные партнеры по правительственной коалиции. Но еще более важно другое: сравнение кризисных ситуаций эпох «модерна» и «постмодерна», произвести которое нам помогли «празднующая юбилей» работа М. Липсета и С. Роккана и политологическая литература, во многом основывающаяся на их теории, дает почву для определенного оптимизма. Принципиальными преградами на пути авторитарных и правых тенденций остаются «классовый компромисс», устранивший антагонизм «право-левого» противостояния прошлой эпохи, и консолидация демократии в странах Запада, не допускающая сильного роста авторитарных тенденций. Все эти явления – предмет дальнейших исследований, опирающихся на полувековой давности работу М. Липсета и С. Роккана.

Для политической науки история применения теории М. Липсета и С. Роккана – очевидная «история успеха». Даже те авторы, которые ее критиковали или дополняли, «стояли на плечах гигантов», если вспомнить известное объяснение И. Ньютоном своих достижений; ее концептуальный подход доказал возможность применять ее в самых разных исторических и географических контекстах для анализа явлений, которые авторы не могли предвидеть полвека назад. Однако нельзя не заметить и естественного ограничителя этой теории: она сама допускает «ортогональность» общественно-политических размежеваний, наличие наряду с главной – «лево-правой» – осью еще и дополнительной, а механизм появления «на пересечениях» этих осей нескольких партий у авторов теории (в частности, в многократно цитировавшейся работе М. Липсета) иллюстрируется конкретными примерами, но не получает всеобъемлющего разъяснения. В условиях постматериалистического мира эти пересечения еще более многочисленны и разнообразны – в нашей статье использовано лишь несколько примеров, приводимых современными авторами. Задача политической науки – найти развитие теории М. Липсета и С. Роккана, которое позволило бы анализировать, а в идеале и предсказывать, какие изменения в системе размежеваний оказывают воздействие на сдвиги в партийных системах в конкретных странах и в странах с развитым политическим плюрализмом в целом.

Список литературы

Данн Дж. Не очаровываться демократией / Пер. с англ. И. Кушнаревой. – М.: Изд-во Инта Гайдара, 2016. – 160 с.

Консерватизм и развитие: Основы общественного согласия / Под ред. Б.И. Макаренко. – М.: Альпина Паблишер, 2015. – 332 c.

Липсет М. Политический человек: Социальные основания политики. Расширенное издание / Пер. с англ. Е.Г. Генделя, В.П. Гайдамака, А.В. Матешук. – М.: Мысль, 2016. – 612 с.

Партии и партийные системы: Современные тенденции развития / Под ред. Б.И. Макаренко. – М.: Политическая энциклопедия, 2015. – 303 с.

Баррингтон М. Социальные истоки диктатуры и демократии. Роль помещика и крестьянина в создании современного мира / Пер. с англ. А. Глухова; под науч. ред. Н. Эйдельмана. – М.: НИУ ВШЭ, 2016. – 488 с.

Crozier M., Huntington S., Watanuki J. The crisis of democracy. – N.Y.: New York univ. press, 1975. – 227 p.

Dalton R., McAllister I. Random walk or planned excursion? Continuity and change in the left-right positions of political parties // Comparative political studies. – Thousand Oaks, CA, 2015. – Vol. 48, N 6. – P. 759–787.

The economist democracy index. – 2014. – Mode of access: http://www.sudestada.com.uy/content/articles/421a313a-d58f-462e-9b24-2504a37f6b56/democracy-index-2014.pdf (Accessed: 17.09.2017.)

Foa R.S., Mounk Y. The democratic disconnect // Journal of democracy. – Baltimore, 2016. – Vol. 27, N 3. – P. 5–17.

Ganev V. «Neoliberalizm is fascism and should be criminalized»: Bulgarian populism as left-wing radicalism // Slavic review. – Cambridge, 2017. – Vol. 76, N S1. – P. S9–S18.

Geddes B. Paradigms and sand castles: Theory building and research design // Comparative politics. – Ann Arbor: Univ. of Michigan press, 2003. – P. 148–173.

Global attitudes survey / Pew research center.–2015. – Spring. – Mode of access: http://www.pewglobal.org/2015/06/02/faith-in-european-project-reviving/eu-lede-graphic/ (Accessed: 17.09.2017.)

Gunther R., Diamond L. Species of political parties: A new typology // Party politics. – Cambridge, 2003. – Vol. 9, N 2. – P. 167–199.

Gurr T. Why men rebel. – Princeton: Pricenton univ. press, 1970. – 423 p.

Hooghe L., Marks G. Cleavage theory meets Europe’s crises: Lipset, Rokkan, and the transnational cleavage // Journal of European public policy. – L., 2018. – Vol. 25, Iss. 1. – P. 109–135.

Inglehart R. The silent revolution in Europe: Intergenerational change in post-industrial societies // American political science review. – Cambridge, 1971. – Vol. 65, N 4. – P. 991–1017.

Inglehart R. Modernization and postmodernization: Cultural, economic and political change in 43 societies. – Princeton: Princeton univ. press, 1997. – 453 p.

Inglehart R., Norris P. Trump, Brexit, and the rise of populism: Economic have-nots and cultural backlash // Faculty research working paper series. – Cambridge, Mass., 2016. – August.–53 p.

Katz P., Mair P. Changing models of party organization and party democracy: The emergence of cartel party // Party politics. – Cambridge, 1995. – Vol. 1, N 1. – P. 5–28.

Krastev I. Can democracy exist without trust? – 2012. – Mode of access: https://www.ted.com/talks/ivan_krastev_can_democracy_exist_without_trust (Accessed: 12.12.2017.)

Lijphart A. Patterns of democracy: Government forms and performance in thirty-six countries. – New Heaven: Yale univ. press, 1999. – 351 p.

Linz J., Stepan A. Problems of democratic transition and consolidation. – Baltimore: Johns Hopkins univ. press, 1996. – 479 p.

Lipset S.M., Rokkan S. Party systems and voter alignments: Cross-national perspectives. – N.Y.; Toronto: The Free Press, 1967. – 61 p.

Minkenberg M. The renewal of the radical right: between modernity and anti-modernity // Government and opposition. – Cambridge, 2000. – Vol. 35, Iss. 2. – P. 170–188.

Neumann Z. Die Deutschen Parteien: Wesen und Wandel nach dem Kriege. – Berlin: Junker und Dunnhaupt Verlag, 1932. – 139 S.

Pasieka A. Taking far-right claims seriously: Anthropology and study of right– wing radicalism // Slavic review. – Cambridge, 2017. – Vol. 76, N S1. – P. S19–S29.

Sartori G. Parties and party systems. – Cambridge: Cambridge univ. press, 1976. – Vol. 1: A framework for analysis. – 368 p.

Schlesinger A.M.Jr. The vital center: The politics of freedom. – Boston: Houghton Mifflin Company, 1949. – 274 p.

Tavits M. Post-Communist democracies and party organization. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2013. – 289 p.

Zielinski J. Translating social cleavages into party systems: The significance of new democracies // World politics. – N.Y., 2002. – Vol. 54, N 2. – P. 184–211.