Текст книги "Политическая наука №1 / 2018"

Расширяя представления о моделях и приемах исследования, можно углублять анализ универсальных и специфических источников амбивалентной логики развития науки о политике. Однако, повторимся, в целом все же понятно, что кризисный характер ее эволюции в первую очередь связан с нарастанием теоретических риск-рефлексий, расходящихся с динамикой предмета исследований и предлагающих человеку неадекватные образы подчас даже ключевых процессов. Однако частичные потери в достоверности и аутентичности теоретических схем и моделей и, как следствие, аналогичная утрата эвристичности и посюсторонности ее отдельных выводов и рекомендаций – это не столько проявления ее внутреннего кризиса, сколько отражение естественных противоречий между объектом и субъектом познания. Говоря иначе, логика обновления познавательного аппарата, даже порождая многочисленные конфликты (нормативных и эмпирико-аналитических, парадигмальных и контекстуальных, теоретических и описательных, семантических и семиотических) аспектов познания политики не должна рассматриваться как источник ослабления ее общественного функционала. Это – не маркеры кризиса, понимаемого как угроза научному знанию и результат накопления непереносимых для нее разрушительных процессов, а источник развития науки. Повседневное разрешение этих конфликтов суть постоянное совмещение классических и инновационных подходов к анализу тех или иных политических явлений (не исключающих, кстати, и решительного разрыва с ранее доминировавшими идеями). В этом смысле «кризис» политической науки является вполне воображаемой величиной, свидетельствующей лишь об ограниченности отдельных познавательных моделей и методов исследования.

Представляется, что нынешняя ситуация позволяет с оптимизмом смотреть в будущее, ясно осознавая потенциал теоретического моделирования мира политики, являющегося – при всей его противоречивости – показателем потребности человека узнавать все больше и больше о самом мощном способе применения власти и гибком регуляторе общественных отношений. И хотя современная политика наследует далеко не все черты и параметры различных стадий своего исторического самовоплощения, тем не менее современная наука обладает вполне релевантным эпистемологическим потенциалом для того, чтобы идентифицировать политику, развести общие и особенные характеристики этого явления в рамках политгенеза.

Список литературы

Алексеева Т.А. Политические науки на фоне меняющихся картин мира // Политическая рефлексия, теория и методология научных исследований: Ежегодник РАПН 2017 / Под ред. А.И. Соловьева. – М.: РОССПЭН, 2017. – С. 48–64.

Белоус В.Г. Самопознание политики (о контурах теории политической рефлексии) // Политическая рефлексия, теория и методология научных исследований. Ежегодник РАПН 2017 / Под ред. А.И. Соловьева. – М.: РОССПЭН, 2017. – С. 8–21.

Крадин Н. Политическая антропология: Учеб. пособие. – М.: Ладомир, 2001. – 213 с.

Олескин А. Биополитика. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 2001. – 459 с.

Массовая политика: Институциональные основания / Под ред. С.В. Патрушева. – М.: Политическая энциклопедия, 2016. – 286 с.

Рансьер Ж. На краю политического / Пер. с фр. – М.: Праксис, 2006. – 240 с.

Сулакшин С.С., Багдасарян В.Э. Высшие ценности Российского государства. – М.: Научный эксперт, 2012. – 624 с.

Шабров О.Ф. Понятие политического: возможна ли политическая наука // Власть. – М., 2016. – Т. 24, № 9. – С. 51–61.

Adjusting to policy expectations in climate change modeling: An interdisciplinary study of flux adjustments in coupled atmosphere-ocean general circulation models / S. Shackley, J. Risbey, P. Stone, B. Wynne // Climatic change. – Dordrecht-Holland; Boston, 1999. – Vol. 43. – P. 453–454.

Caldwell L.K. Biopolitics: science, ethic and public policy // Yale review. – Oxford, 1964. – Vol. 54, N 1. – P. 1–16.

Carrier M., Nordmann A. Science in the context of application: Methodological change, conceptual transformation, cultural re-orientation // Science in the Context of Application / Ed. by M. Carrier, A. Nordmann; Boston studies in the philosophy of science. – Dordrecht: Springer, 2011. – P. 1–7.

Evans R. Economic models and economic policy: What economic forecasters can do for government // Empirical models and policy-making: Interaction and Institutions / Ed. by F. den Butter, M.S. Morgan. – L.: Routledge, 2000. – P. 206–228.

Joas H. The creativity of action. – L.: Polity Press, 1996. – 336 p.

Knorr-Cetina K. Culture in global knowledge societies: Knowledge cultures and epistemic // Interdisciplinary science reviews. – L., 2007. – Vol. 32. – P. 361–375.

Knuuttila T. Modeling and representing: An artefactual approach // Studies in history and philosophy of science. – Oxford, 2011. – Vol. 42. – P. 62–271.

Mann M. The sources of social power. – Cambridge: Cambridge Univ. press, 1986. – Vol. 1: A history of power from the beginning to AD 1760. – xxvii, 549 p.

Smith Ch.W. Coping with contingencies in equity option markets: The rationality of pricing // The worth of goods: Valuation and pricing in the economy / Ed. by J. Beckert, P. Aspers. – Oxford; N.Y.: Oxford univ. press, 2011. – P. 272–294.

Идеи и практика

Теория партийных систем полвека спустя

Б.И. Макаренко 3838
  Макаренко Борис Игоревич, кандидат политических наук, профессор департамента политической науки Национального исследовательского университета Высшая школа экономики, председатель правления Фонда «Центр политических технологий», e-mail: [email protected]
  Makarenko Boris, National Research University Higher School of Economics; Center for Political Technologies (Moscow, Russia), e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Аннотация. Статья рассматривает эволюцию партийных систем развитых демократий в свете известной теории М. Липсета и С. Роккана. Анализ современных праворадикальных партий приводит к выводу, что современный правый радикализм можно назвать реакцией западных обществ на «кризис постмодерна», но вероятность их сползания в авторитаризм принципиально ниже, чем в межвоенный период.

Ключевые слова: политические партии; партийные системы; постмодерн; популизм.

B.I. Makarenko

Theory of party systems half a century later

Abstract. The article analyzes evolution of party systems in Western democracies in the light of the seminal theory of Martin Lipset and Stein Rokkan. Analysis of contemporary rightist radical parties leads the author to the conclusion that this phenomenon can be interpreted as a reaction of Western societies to the «crisis of postmodern world», yet it is unlikely to provoke authoritarian relapse like the inteewar period.

Keywords: political parties; party systems; postmodern society; populism.

Классическая работа Сеймура Мартина Липсета и Стейна Роккана [Lipset, Rokkan, 1967], задавшая концептуальный подход к анализу партий и партийных систем, вышла в свет ровно полвека назад. Юбилей пришелся на время, когда политологи обсуждают тектонические сдвиги в конфигурации политических сил в крупнейших демократиях, резкий подъем популистских, праворадикальных партий. Неожиданные победы популистов: успех референдума Брекзит, исход президентских выборов в США, поражение и право– и левоцентристских партий на президентских и парламентских выборах во Франции – лишь наиболее яркие и недавние события, которые заставляют политологов говорить о кризисе или даже угрозе привычной модели демократии, и естественно, что в этих обсуждениях теория Липсета – Роккана упоминается достаточно часто.

Прошедшие полвека эта работа служила отправной точкой для анализа партийных систем – как сравнительного, так и в кейсах отдельных стран. Когда исследования вышли за рамки круга «традиционных», «старых» демократий, часто указывалось на ограничители и существенные отличия в становлении более новых партийных систем. Например, Барбару Геддес анализ парадигм развития латиноамериканских стран привел к выводу, что становление в них партийных систем следовало иной парадигме, отличной от логики работы Липсета и Роккана [Geddes, 2003]. Убедительно обосновывался и иной характер развития многопартийности в посткоммунистических государствах, в которых описанные Липсетом и Рокканом размежевания много десятилетий подавлялись авторитарным режимами [Tavits, 2013; Zielinski, 2002; Партии и партийные системы, 2015].

Еще ранее, фактически с начала 1970‐х годов, интерпретации теории стали упоминать о новых размежеваниях, порожденных постиндустриальной (постматериалистической, постмодерной) эпохой. Как мы покажем ниже, «карта» партийных систем, предстающая в современных компаративистских работах на эту тему, весьма далека от изначальной – простой и кажущейся линейной – схемы, предложенной Липсетом и Рокканом. Тем не менее значимость этой теории не отрицает никто из тех, кто существенно ее видоизменяет или указывает на ограничители. В чем причины ее «живучести»? Если ответить одним словом – в «современности».

Во‐первых, за счет широчайшей научной и профессиональной эрудиции оба автора в основу своей теории положили глубокие знания из разных общественных наук: социологии, истории, страноведения, хотя понятие «междисциплинарность» в те времена вряд ли использовалось. Во‐вторых, оба были среди пионеров применения в политической науке количественных методов: Роккан «освоил» применение компьютерных подсчетов, Липсет собрал в работе «Политический человек» (сложно представить, сколь трудоемкой была эта работа в эру «до Интернета») электоральную и демографическую статистику за многие десятилетия ХХ века и по многим странам. В‐третьих (и это, пожалуй, главное), теория Липсета и Роккана – не «закрытая» схема, а скорее логика анализа расколов в обществе и парадигма отражения этих расколов в партийных системах, т.е. развитие теории в ней заложено изначально.

В заключительном разделе книги Липсет и Роккан предположили наступление серьезных изменений в партийных системах, – и начало таким изменениям положил следующий за выходом их работы год, когда студенческие волнения в Париже и антивоенное движение в США ознаменовали серьезный сдвиг в конфигурации общественных сил в традиционных западных демократиях.

Рассуждая о современном применении теории Липсета и Роккана, мы хотели бы привлечь внимание к тому, как Мартин Липсет описывает в одном из главных своих произведений – «Политический человек» [Липсет, 2016] – истоки и социальную базу фашизма и других правых экстремистских течений межвоенной эпохи. Мы попытаемся сравнить этот феномен с аналогичными характеристиками современных правых и популистских движений.

Наша гипотеза: наблюдаемые в последние годы явления на партийных аренах многих стран Европы и в США – порожденное случайным сочетанием нескольких факторов обострение кризиса постмодерна. Причем в полном соответствии с логикой теории Липсета – Роккана, качественный сдвиг произошел скачкообразно, хотя его предпосылки складывались десятилетиями. Поэтому для обоснования нашего предположения – следуя логике и теории Липсета – Роккана и во многом упомянутой другой работы Липсета, – представим краткий очерк развития партийных систем «старых демократий» в послевоенный период.

«Классические размежевания» в замороженном состоянии

Описывая партийные системы 1960‐х годов, Липсет и Роккан отмечают, что «за несколькими, хотя и важными исключениями» они «отражают структуру размежеваний 1920‐х годов», т.е. «в большинстве случаев партийные организации старше, чем большая часть избирателей» [Lipset, Rokkan, 1967, p. 43], – собственно, на этом и строится их посылка о том, что партийные системы отражают значимые и устойчивые водоразделы в обществах. Однако внимания заслуживает не то, что партии межвоенной эпохи смогли «пережить» или возродиться и после авторитарно-фашистского отката демократии в 20–30‐е годы прошлого века и Второй мировой войны, а сохранность этой системы за два первых послевоенных десятилетия, на которые пришлись тектонические сдвиги и в экономике, и в социальных системах, и в социально-классовых структурах западных обществ.

Они стали следствием взаимосвязанных процессов, на первое место из которых – в логике актор-ориентированных факторов – мы бы поставили «социальную инженерию» с целью недопущения повтора ситуации, которая привела ко Второй мировой войне. Политический класс Запада 1940–1960‐х годов – это поколение, испытавшее все ужасы войны. Основной стержень социальной политики послевоенных десятилетий – создание того, что американский историк А. Шлезинджер [Schlesinger, 1949] назвал vital center – жизненный центр: сближение умеренных сил консервативного, либерального и социал-демократического лагерей против экстрем-праворадикалов, несущих опасность фашизма, и коммунистов. Примечательно, что выстраивание этого «центра» – разумеется, не как институционализированной политической структуры, а согласия этих сил о стратегических целях и ограничителях политического развития, – затронуло обе «оси», по которым С. Липсет, а вслед за ним и большинство других исследователей, классифицировали политические партии: главную ось – «лево-правую», и дополнительную, которую Липсет описал на примере Германии и других стран в межвоенный период: «политическая демократия в противовес тоталитаризму», причем «налево» голоса избирателей уходили, в его трактовке, к коммунистам, «направо» – к фашистам [Липсет, 2016, с. 268–269].

А главное – социально-экономическое – размежевание в первые послевоенные десятилетия испытывало перемены. Восстановление разрушенной войной Европы в рамках «плана Маршалла» шло в русле неолиберальных принципов рыночной экономики, но с непременным признанием роли государства и его социальной функции. Именно тогда возникает «государство всеобщего благоденствия» (welfare state), в создании которого участвуют и право– и левоцентристские силы. С этого момента именно государство начинает нести основное бремя расходов по социальной поддержке малоимущих, пенсионной системе, страховой медицине и т.п.

Разумеется, преувеличивать, тем более абсолютизировать роль акторных факторов было бы неправильно: все эти целенаправленные усилия дали бы весьма ограниченный результат, если бы в эти годы не произошел значимый подъем экономик стран Запада, который, во‐первых, повысил уровень жизни основной массы населения; во‐вторых, существенным образом переопределил и структуру занятости за счет развития сервисных секторов и, соответственно, существенного повышения доли среднего класса; в‐третьих, дал ресурсы для функционирования welfare state. Изменилась и «внешяя рамка», в которой оказались граждане стран Запада: в условиях холодной войны и глобального биполярного противостояния прежние антагонизмы между этими странами сменились их военно-политическим союзом и началом процессов экономической интеграции.

Тем самым и структурные, и актор-ориентированные факторы работали на смягчение классового конфликта. Как отмечает М. Липсет, «35 лет после Второй мировой – самый долгий период существования без депрессии, время устойчивого роста, экономическое недовольство не служило поводом для подъема экстремизма» [Липсет, 2016, с. 528–529]. Как много позже отмечал британский политический философ Дж. Данн, «в течение двух последних третей столетия такого рода сочетание политического и экономического устройства предложило… основания для удовлетворенности большему количеству людей на бóльших территориях, чем любые другие устройства прежде» [Данн, 2016, с. 17].

Нарисованная выше картина социально-экономического развития, разумеется, предельно упрощена, однако общий его вектор был проложен именно так и сохранялся неизменным долгие десятилетия. Его эффекты в политическом пространстве проявились фантастически быстро по историческим меркам – за одно послевоенное десятилетие: острота классового конфликта, отражающаяся в партийном пространстве в противостоянии левых и правых партий, существенно снизилась. Липсет описывает этот феномен ссылками на дискуссии на авторитетном по составу участников конгрессе «Будущее свободы» (Милан, 1955), где большинство делегатов сошлось во мнении, что «традиционные вопросы, размежевывающие левых и правых, отошли на второй план» [Липсет, 2016, с. 474], и на исследования британского политолога Джона Томаса, который на большой выборке доказал, что «не левые» (консерваторы, либералы, христианские демократы) «между 1890‐ми и 1960‐ми годами неизменно, а порой совершая резкие скачки, смещались влево», а лейбористы снижали радикализм, и что из десяти промышленно развитых стран в девяти (кроме США) «партийные расхождения по всем вопросам сократились» не только между главными партиями, но и всеми партиями с более чем 5% поддержки [там же].

Что означали эти перемены для партийных систем? Во‐первых, то, что «старые» (в большинстве, но не во всех случаях) партии смогли существенно изменить свою повестку дня, сохранив базу своей поддержки, т.е. партии и общество эволюционировали в одном направлении. Именно такой вывод сделал М. Липсет, интерпретируя исследования Дж. Томаса: «”не левые” сдвинулись влево сильнее, чем “левые” вправо… Причина в том, что сам истеблишмент сместился влево, поэтому сдвиги в партийных позициях следовали за консенсусом и оказывались незаметными» [там же]. Сказалась и традиционная для устойчивых электоратов инерционность в лояльности партиям, и то, что (еще одно утверждение М. Липсета) такие партии (и левые, и правые) почти никогда не отказывались от своего «главного мифа», идеологического ярлыка как главного идентификатора, но стали относить его на отдаленную перспективу [там же, с. 475], – что помогало сохранить лояльность избирателей. Важно и то, что основная масса избирателей, как и политическая элита, принадлежала к тому же «военному поколению», которое интуитивно испытывало ту же потребность – не допустить повторения ужасов войны.

Во‐вторых, произошло переопределение главных осей политического размежевания. Споры о том, сдвинулась ли главная ось влево или вправо, продолжаются по сей день, чаще утверждается (см. выводы Дж. Томаса), что вектор перемен был направлен влево, хотя есть и иная точка зрения3939
  Американский политолог А. Пшеворский в переписке с автором в феврале 2017 г.


[Закрыть]. Оговоримся, что такие рассуждения неизбежно носят характер относительный и субъективный. Субъективный потому, что каждый оценивающий неизбежно привносит свою интерпретацию «левого» и «правого» в зависимости в том числе и от собственных убеждений. Сошлемся, например, на ламентацию М. Липсета о «триумфе и трагедии» консерваторов, вынужденных реализовывать более левую повестку дня, чтобы не допустить еще более левых перегибов и при этом жертвуя своими ценностями [Липсет, 2016, с. 338–339]. Относительность же оценок проявляется в том, что хотя исследователи (и Дж. Томас, и современные базы данных типа YouGov или Project Manifesto) выстраивают «лево-правую» шкалу на основании субстантивных индикаторов (типа анализа партийных программ и / или иных документов). Такая шкала позволяет оценивать сдвиги только внутри одной партийной системы, т.е. одной страны, сравнительные же оценки вряд ли возможны, поскольку понятия «левое» и «правое» могут существенно отличаться от страны к стране и в разные временные периоды.

Однако еще более существенно то, что оси, по которым производятся оценки, не параллельны, а порой ортогональны друг другу. Если говорить о «классовом компромиссе», приведшем к сглаживанию градуса противоречий между левыми и правыми, то он не сводится к сближению позиций по социально-экономическим вопросам (объем перераспределяемых государством средств в целях социальной защиты, налоговое бремя, степень и формы государственного вмешательства в экономику), но включает и темы, скорее относящиеся к другой «липсетовской оси» – «либерализм – авторитаризм». К тому же, например, если в экономике понятие «либеральный» (в современных условиях чаще – «неолиберальный») обычно ассоциируется с правым флангом, то в политической и гуманитарной сферах «либеральное» – это скорее «левое», связанное с правами меньшинств, гражданскими свободами и т.п.

Общие параметры «партийного сдвига» этого периода можно резюмировать следующим образом. Во-первых, произошло «сжатие» лево-правой оси. Идейно-политическая дистанция между правым и левым центрами сократилась, образовался широкий центристский мейнстрим, правая и левая составляющие которого чередовались у власти единолично или в составе более широких коалиций, не исключая в некоторых странах и «больших коалиций» обоих сегментов центра. Партии этого центра разделяли принципы рыночной экономики с надежными социальными гарантиями. Во-вторых, этот консенсус разделял ценности либеральной демократии и классового мира. На эти позиции перешли и социал-демократы, отказавшиеся от революционной марксистской фразеологии, и консерваторы, еще недавно ностальгировавшие по патриархальному укладу. Радикализм и экстремизм, противоречащие этим принципам, оказались на далекой обочине партийных систем. Парадоксальным образом, партии с либеральными платформами в большинстве стран в этот период отошли на вторые роли, однако и консерваторы, и социалисты стали разделять основные ценности либерализма.

В‐третьих, «замороженность» партийных систем, описанная Липсетом и Рокканом, отнюдь не означала их иммобильности или стагнации. Как показано выше, в этот период Запад переживал бурное социально-экономическое развитие, сопровождавшееся существенными изменениями в структуре и ценностях общества, и политический класс, объединенный в партии, в целом уверенно управлял этими процессами.

«Размораживание» партийных систем, или Этапы «тихой революции»

Качественные подвижки в партийных системах начались в конце 60‐х годов прошлого века. В классической работе Липсета и Роккана адекватно описаны предпосылки этой ожидаемой перемены – государство всеобщего благосостояния, распространение массовой культуры, повышение уровня образования. Однако предсказание «эффекта» этих предпосылок у них оказалось верным по вектору, но не конкретному сценарию. Они ожидали обострения конкуренции за власть (частых смен правительств) и усложнения коалиционных стратегий, но не упоминали возможности появления принципиально новых партий [Lipset, Rokkan, 1967, p. 43–44].

Несколькими годами позже на тех же основаниях авторитетные авторы отмечают закат традиционной системы размежеваний – «диссипацию [рассеяние] религии, увядание национализма, упадок (если не полное исчезновение) идеологии, основанной на противостоянии классов» – и предполагают, что «партии – политическая форма, специфически приспособленная к нуждам индустриального общества», а потому «переход к постиндустриальной фазе развития… означает конец привычной партийной системы» и угрозу самому институту политического участия [Crozier, Huntington, Watanuki, 1975, p. 91].

Симптомами перемен стали студенческие движения во Франции и США, достигшие пика в 1968 г. и бросившие вызов традиционному истеблишменту, его ценностям и образу жизни. На политической арене впервые появилось послевоенное поколение, ставшее бенефициаром экономических, политических и культурных достижений того самого истеблишмента, против которого оно восстало.

Новые ценности, исповедуемые этим поколением, получили название постматериалистических (у Липсета, а впоследствии и в известной концептуальной работе А. Лейпхарта [Lijphart, 1999, p. 80–81]) или постиндустриальных (в работах Р. Инглхарта). Именно они, как отмечает Липсет, стали основой антиистеблишментной политики 1960‐х годов. Инициировалась эта политика представителями имущих классов (чаще – молодыми), а сопротивление их продвижению оказывали «менее процветающие, менее образованные граждане, занимающие более низкое социальное положение». В первую очередь это отразилось на левой части политического спектра. Липсет пишет: «Левых сейчас двое – “материалист” и “постматериалист”». Второй из них принадлежит к «более богатым и лучше образованным слоям», а «ответный социальный консерватизм способствовал формированию поддержки для правых-от-центра партий со стороны менее привилегированных и менее образованных слоев общества», что, по его мнению, не отменяло базового размежевания на левых и правых [Липсет, 2016, с. 536–546].

Этот процесс Р. Инглхарт в1971 г. назвал «тихой революцией» [Inglehart, 1971], имея в виду прежде всего революцию ценностей нового поколения, но революционными стали и ее последствия для партийных систем. Фактически впервые – возможно, с начала ХХ в., – появилось новое значимое размежевание, которое в соответствии с духом, если не буквой теории Липсета и Роккана, потребовало и новых представителей в политическом пространстве.

Именно на этой хронологической точке начинаются принципиальные подвижки в партийных системах. «Ортогональность» прежних – построенных на «лево-правой» шкале, – и новых, постматериалистических размежеваний и ценностей общества приводит к новым расколам, появлению движений «одного вопроса». Как отмечает М. Липсет, «из-за перекрестного давления несхожих позиций в отношении экономических и социальных ценностей уменьшилась значимость верности партиям, ранее связанным со структурными источниками раскола в индустриальном обществе» [Липсет, 2016, с. 535]. Этому процессу активно способствовали сдвиги и в социальной структуре общества – рост удельного веса среднего класса и людей с высшим образованием, и в механизмах социальной мобилизации. Липсет писал, что в последние десятилетия ХХ в. значительно снизилась массовость организаций, в прошлом игравших роль связующих звеньев между партиями и избирателями – профсоюзов «слева» и церковных организаций – «справа» [там же]. По наблюдениям авторов современной типологии партийных систем, партийные организации становятся «тоньше», т.е. менее массовыми по членству, менее плотной сетью партийного аппарата и актива [Gunther, Diamond, 2003, p. 171–173].

«Активной стороной», породившей этот сдвиг, стала левая часть политического спектра, поскольку именно она «впитала» новые ценности и расширила свою массовую базу. Сдвиг начался с упомянутых студенческих движений, чуть позже – в начале 1970‐х годов – возникают первые «новые левые» партии – «Зеленые» в Германии, постматериалистические партии в Бельгии и Нидерландах. Однако масштаб этого сдвига остается умеренным: лишь в 1983 г. немецкие «Зеленые» первый раз преодолевают 5%-ный барьер и попадают в Бундестаг. Много позже, в конце века, А. Лейпхарт отмечает наличие значимого, т.е. существенно влияющего постматериалистического размежевания лишь в четырех из 36 анализируемых им демократий, причем только в Нидерландах это влияние оценивалось как сильное [Lijphart, 1999, p. 80–81]. В 1970–1980‐е годы появляются первые «новые правые» партии, в том числе – французский Национальный фронт, но они остаются аутсайдерами партийной политики.

Почему же, в отличие от прошлых лет, на партийной арене появляются новые партии? Первая причина в том, что у традиционных партий программы оказались «прилипчивыми» (sticky): их было трудно изменить без риска потери мотивации и партийного актива, и массового избирателя [Hooghe, Marks, 2018]. Эти партии пытались адаптироваться к новым ценностям: левые и центристы стали уделять больше внимания природоохранной тематике, «правые» получали голоса тех, кого новые ценности отталкивали (например, в том же знаковом 1968 г. рабочие и традиционные избиратели Демократической партии США – вопреки электоральной традиции – поддерживают консерваторов де Голля и Г. Уоллеса [Inglehart, Norris, 2016, p. 21]), но все же новое размежевание потребовало иного проводника интересов. Еще одна причина в том, что в прежние эпохи партии возникали при уже сложившихся размежеваниях; сдвиги в них происходили синхронно с расширением избирательного права и / или социальной эмансипацией низших классов, и новые группы активных избирателей «вписывались» в уже сложившуюся конфигурацию партийных систем, лишь постепенно меняя расклад сил в ней. Именно так происходил постепенный подъем социал-демократических, а порой – и коммунистических партий. В современную же эпоху, при полноценном избирательном праве, те же избиратели – или их новое поколение – формулируют иной запрос, т.е. новые партии возникают под вновь образовавшееся размежевание, являются функциями от них [Hooghe, Marks, 2018].

Современные интерпретаторы теории Липсета и Роккана подчеркивают, что партийные системы изменяются не эволюционно, а скачкообразно, дискретно [Hooghe, Marks, 2018]. В определенном смысле это несомненно: изменения проявляют себя на выборах, которые происходят один раз в несколько лет. Общий масштаб сдвига также свидетельствует о значительности изменений. Голосование за умеренные политические партии снизилось в среднем по Европе с 75% на первых выборах после 2000 г. до 64% на последних выборах перед 1 января 2017 г. [ibid.]. При этом политическое влияние партий, относимых к популистским авторитетными экспертами, действительно выросло с 1960‐х годов по 2016 г.: вдвое – по голосам избирателей (с 5,1 до 13,2%), втрое – по местам в парламентах (с 3,8 до 12,8%) [Inglehart, Norris, 2016, p. 2].

Таблица 1

Динамика показателя эффективного числа парламентских партий в десяти странах Европы (1950–2017)

Примечание: в столбцах – среднеарифметический показатель эффективного числа парламентских партий на всех общенациональных выборах, состоявшихся за соответствующий период.

Источник: рассчитано автором на основе базы данных исследовательского проекта по функционированию политических партий НИУ ВШЭ (по 2013 г. включительно) [Партии и партийные системы, 2015] и электорального архива Адама Карра – за 2014–2017 гг.4040
  Adam Carr's election archive. – Mode of access: http://psephos.adam-carr.net/


[Закрыть]

Однако абсолютизировать это утверждение было бы неправильно. Колебания партий по лево-правой шкале относительно невелики и носят во многом конъюнктурный характер, что продемонстрировано недавнее исследование Р. Далтона и Я. Макаллистера [Dalton, McAllister, 2015]. Как показано в таблице 1, из десяти «старых» европейских демократий средний показатель эффективного числа парламентских партий (ЭЧПП) значимо вырос в шести, причем этот рост происходил по хронологически разным сценариям: в Австрии, Греции и Испании (во всех этих системах действительно обозначилась сильная «новая партия») – во втором десятилетии XXI в.; в Бельгии и Германии – плавно на протяжении более длительного периода; в Нидерландах – экспонентно – с начала нынешнего века.

Отметим еще одну особенность: в обеих странах этой выборки, использующих мажоритарную избирательную систему (равно как и в не включенных в нее США), показатель ЭЧПП не претерпел резких изменений, в том числе на знаковых выборах 2016–2017 гг., несмотря на то что расклад партийно-политических сил в них существенно изменился. Это утверждение особенно значимо для Франции, где фактически развалилась прежняя партийная система, строившаяся вокруг правого и левого центров. Это означает, что при пропорциональной избирательной системе фрагментация партийных систем действительно возможна – при наличии объективных к тому предпосылок, но может происходить как скачкообразно, так и плавно (или не происходить вообще, как в Португалии или Швейцарии), а при мажоритарной системе (даже двухтуровой, как во Франции) более вероятны сдвиги в политических платформах традиционных партий – принятие евроскептической позиции Консервативной партией Великобритании или сдвиг в правый популизм в Республиканской партии США, либо переформатирование ключевых игроков – появление во Франции крупной новой партии «на медиане» лево-правой шкалы при провале традиционного левого и сдаче позиций традиционным правым центрами партийной системы.