Текст книги "Политическая наука №1 / 2018"

Для учета типа стратегии реформ мы обратились к подсчетам Т. Фрая, использовав исчисленный им на основе данных ЕБРР за период с 1990 по 2004 г. с помощью метода главных компонент индекс институциональных и экономических реформ [Frye, 2010, p. 75]. При этом все страны разбиты нами на три группы. В первую группу попали страны, индекс которых не превышал значения 5,5 (государства, сохранившие высокую институциональную преемственность). Во вторую группу вошли страны со значением индекса в промежутке от 5,51 до 8. Третья группа включала те страны, значение индекса у которых превышало 8 (условно государства с радикальной стратегией реформ).

Поскольку таблицы истинности требуют бинарных категорий анализа, переменная, отражающая стратегии реформ, была разбита на две (стратегия реформ 1 – F, стратегия реформ 2 – G). Что касается первой переменной (F), то высказывание оценивалось как истинное, если страна относилась к группе стран с высокой степенью институциональной преемственности. В остальных случаях высказывание оценивалось как ложное. По переменной G высказывание оценивалось как истинное относительно стран, где осуществлялась радикальная стратегия реформ (страны третьей группы). У остальных оно оценивалось как ложное.

Шестой фактор-условие – это люстрация (H). Учитывая, что серьезная люстрация была проведена лишь в некоторых посткоммунистических странах («пионером» является Чехия), а в остальных она носила скорее символический характер, ее нельзя рассматривать как мощный инструмент смены элит. Скорее этот фактор, как и предыдущий, имеет больше символическое значение, обозначая стремление правящих кругов к отказу от наследия прошлого режима.

И, наконец, седьмой фактор – это вхождение в Европейский союз (условие В). В данном случае факт вхождения в Евросоюз интересует нас не столько с точки зрения того, какие рамки это накладывает на страны-члены и какие возможности предоставляет, сколько как свидетельство геополитического выбора государств. В 2004 г. в ЕС вступили Венгрия, Польша, Латвия, Литва, Эстония, Словакия, Словения, Чехия. В 2007 г. к ним присоединились Болгария и Румыния, в 2013 г. Хорватия. Молдавия, Украина и Грузия не стали членами ЕС, однако имеют с ним соглашения об ассоциации, как и не входящие в ЕС страны бывшей СФРЮ и Албания.

Результаты эмпирического анализа и их интерпретация

Для выявления совокупности условий принятия законов, запрещающих коммунистическую символику, в соответствующих странах и выявления отличий между ними был проведен качественный сравнительный анализ.

Результаты классификации стран на основе выделенных выше условий и результатов (запрещение коммунистической символики) представлены в таблице. Прописной буквой обозначены положительные ответы на вопросы об истинности высказываний относительно определенного условия, строчной буквой – отрицательные.

Логическое уравнение для стран, где были приняты законы о запрете коммунистических символов, выглядит следующим образом:

J=A+aB+bC+cD+defG+gH.

Как следует из уравнения, законодательство о запрете коммунистических символов принималось под влиянием совокупности разных условий в разных странах. Однако можно выделить ряд общих характеристик, отличающих государства, где были приняты законы о запрете коммунистической символики.

Таблица

Таблица истин

¹ Азербайджан, Казахстан, Узбекистан, Россия, Беларусь, Таджикистан, Туркмения.

² Словакия, Словения, Хорватия.

³ Албания, Болгария, Румыния.

⁴ Армения, Киргизия.

⁵ Македония.

Во‐первых, почти все эти страны ранее входили в состав СССР или были частью Российской империи. Исключение составляет Венгрия. Вместе с тем Венгрия во второй половине XX в. входила в Организацию Варшавского договора и находилась в зоне влияния СССР. Кроме того, в 1956 г. в страну были введены советские войска для подавления выступлений против коммунистического режима.

Во‐вторых, все эти страны отличаются определенной степенью радикализма реформ, осуществленных после падения коммунистического режима. Реформы здесь носили радикальный либо непоследовательный характер. Ни в одной из этих стран не реализовывался курс на сохранение старых институтов, пусть и в измененном виде.

Все эти страны объединяет также отсутствие доминирования одной политической силы на основе концентрации в ее руках ресурсов, позволяющих поддерживать такое доминирование длительное время. Все эти страны имеют конкурентные режимы, что предполагает возможность использования политики памяти как одного из действенных инструментов политической борьбы.

Еще одна объединяющая эти государства характеристика – это принятие законодательных норм, предусматривающих люстрацию. Исключение составляет Молдавия, где с 1999 г. было несколько предложений принять соответствующий закон, но парламент не поддержал их. Важно отметить, что люстрация в большинстве посткоммунистических стран нашей выборки (кроме Чехии) носила сравнительно мягкий характер и имела скорее символическое значение.

Еще одна объединяющая эти страны характеристика – членство в Европейском союзе или договор об ассоциации с ним. Членами ЕС с 2004 г. являются Венгрия, Латвия, Литва, Польша и Эстония. Грузия, Молдавия и Украина заключили с ЕС договоры об ассоциации. Эти документы вступили в силу позже принятия законодательства о запрете коммунистических символов, однако их подписанию предшествовал подготовительный этап. Сам факт их заключения свидетельствует об определенном геополитическом выборе этих стран.

Показательно, что такие характеристики, как тип коммунистического режима и характер переходного периода во время смены старого режима, не являются объединяющими для этих стран условиями. Отчасти это можно объяснить тем, что в большинстве этих государств соответствующие запретительные меры принимались начиная со второй половины 2000‐х годов, когда политическая ситуация в значительной степени поменялась, некоторые страны пережили гражданские войны и «цветные» революции, а на повестку дня вышли другие, более значимые проблемы.

Внутри группы стран, принявших запретительные нормы относительно коммунистических символов (как оговаривалось выше, мы условно относим сюда и Эстонию), можно выделить три подгруппы.

Первая подгруппа – это страны Балтии и Польша.

Логическое уравнение применительно к этим странам с использованием характеристик, указанных в таблице, выглядит следующим образом:

J= ABСDefGH.

Как следует из этого уравнения, это наиболее гомогенная группа: для них характерно наибольшее количество общих условий. Помимо отмеченных в уравнении, можно выделить еще ряд характеристик, объединяющих эти страны. Это немалый опыт самостоятельной государственности в XX в. и менее длительный период коммунистического правления. Вероятно, обе эти характеристики также способствовали формированию благоприятных условий для принятия норм, запрещающих коммунистические символы. В этих странах еще и сейчас есть живые носители опыта политического развития докоммунистического периода. Для политической риторики этих стран характерна апелляция к опыту самостоятельного государственного и национального строительства.

Вторая группа стран – это Украина, Молдавия и Грузия. Она также отличается относительной компактностью в плане сходства характеристик. Однако в этих странах несколько больше внутренних различий, а также есть особенности, отличающие их от стран первой группы.

Логическое уравнение для этой группы стран выглядит следующим образом:

J=abCefg.

Для этих стран также характерна объединяющая черта – наличие сецессий и, соответственно, нерешенного вопроса консолидации территориальных, национальных и политических границ. В отличие от Азербайджана, речь идет об отделившихся территориях, официально признанных или получивших поддержку Российской Федерации. Вторая общая особенность – произошедшие «цветные» революции, которые фактически можно рассматривать как вторую попытку смены режима.

Наконец последняя группа представлена всего одной страной – Венгрией. Здесь логическая формула выглядит следующим образом:

О=ABcDefGH.

Отличия Венгрии от других стран, введших запрет на использование коммунистический символики, были описаны выше. По выделенным нами характеристикам Венгрия демонстрирует некоторое сходство с Чехией, в которой законодательство прямо не запрещает коммунистическую символику. Однако в Венгрии и Чехии были применены разные модели смены политического режима. Если в Венгрии принимали активное участие левые силы и «партия-наследница», сохранившая свое влияние в дальнейшем, большое значение имели круглые столы, то в Чехии смена осуществлялась более радикально. После «бархатной революции» была осуществлена люстрация. Эти события, а также проведение достаточно радикальных реформ и маргинализация компартии в Чехии отчасти сняли вопрос об институциональном и символическом коммунистическом наследии.

Пример Венгрии показывает, какое большое значение для принятия законодательства о запрете коммунистических символов имело обострение политической конкуренции. Во всех отобранных нами странах принятие соответствующих норм служило одним из инструментов политической борьбы и усиления влияния отдельных политических сил.

Как отмечалось выше, впервые коммунистическая символика была запрещена в Латвии. Запрет вступил в силу в 1991 г. под влиянием целого ряда ярких политических моментов, начиная с январского противостояния между демонстрантами, властями страны и советским ОМОНом и заканчивая голосованием в парламенте за реставрацию довоенной независимости Латвии. Закон принимался в атмосфере не только противостояния республики и советского федерального центра, но и значительных разногласий между коммунистической партией Латвии и другими политическими силами по вопросу о независимости.

В 2013 и 2014 гг. упомянутые выше поправки к законодательству были введены также в условиях политического противостояния. Незадолго до этого партийная система Латвии претерпела изменения. В 2010 г. несколько партий объединились в более крупные, а в 2011 г. бывший президент республики создал Партию реформ Затлерса, занявшую второе место на внеочередных выборах. 2013 год был насыщен различными политическими событиями. Это кризис в правящем блоке политических партий, конфликт между правящим «Единством» и президентом по поводу отказа последнего утвердить отличающегося националистическими высказываниями министра обороны на посту премьер-министра и победа представителя оппозиционного блока «Центр Согласия» / «Честь служить Риге», поддерживаемого русскоязычным меньшинством, на выборах мэра латвийкой столицы. К ярким событиям можно также отнести проведение в марте 2013 г. учредительного съезда Конгресса неграждан Латвии и выборов в Парламент непредставленных (лишенных гражданства и права участвовать в выборах и референдумах), а также активную деятельность членов Конгресса неграждан и Парламента непредставленных в международных организациях. И еще одно важное событие, уже 2014 г., выборы в Европарламент и Сейм Латвии и, соответственно, предвыборные кампании и подготовка к их проведению. На этих выборах активно обсуждалась тема влияния Москвы. Перед выборами в Европарламент Полиция безопасности даже опубликовала специальный отчет о «русской угрозе». Противостояние перед выборами и выход на первый план разногласий по вопросам национально-государственного строительства также было актуализировано принятием «латышской» преамбулы Конституции и заявлением правительства о ликвидации русских школ к 2018 г.

В Эстонии принятие поправок к Уголовному кодексу в 2007 г. происходило в атмосфере приближающихся выборов в Рийгикогу и обострившихся споров вокруг памятника воину-освободителю в центре Таллина, перемещение которого началось в конце апреля 2007 г. и сопровождалось активным противостоянием сторонников и противников этого действия с участием полиции. Параллельно ряд эстонских партий в октябре 2006 г. предложили законопроект о защите воинских захоронений. Соответствующий закон был принят парламентом в январе 2007 г. Закон дает основания для перезахоронения останков военнослужащих, которые покоятся в несоответствующих местах, а также в местах, где невозможно обеспечить надлежащий уход воинским захоронениям.

Законодательные нормы о запрете нацистской и советской символики в Литве также принимались на фоне приближающейся предвыборной кампании в сейм и соответствующего обострения политического противостояния между левоцентристскими и правыми, правоцентристскими партиями. Как и в Венгрии, в Литве партия – наследница коммунистической – активно участвовала в процессе демократизации и сохранила свое влияние в дальнейшем, что, по мнению Х. Велш, является одним из благоприятных условий использования отношения к прошлому режиму как инструмента в борьбе за власть.

Закон о запрете коммунистической символики был подписан президентом Польши Лехом Качиньским в 2009 г., в предпоследний год его президентства, когда перспектива его переизбрания на следующий срок не была очевидной. Принятие запретительных норм происходило на фоне политического сосуществования «Гражданской платформы» (партия большинства в парламенте и премьер-министр от партии) и «Права и справедливости» (президент – представитель партии). Напомним, что при Лехе Качиньском существенно обострились отношения между Россией и Польшей.

В Грузии соответствующие запретительные нормы принимались во время противостояния между президентом Михаилом Саакашвили и оппозицией, в атмосфере продолжающегося обострения отношений между Москвой и Тбилиси и в преддверии парламентских выборов 2012 г., имевших особое значение в связи с принятием в 2010 г. новой конституции.

В Молдавии принятие соответствующего закона также происходило на фоне политического противостояния между коммунистами и правящим альянсом. С одной стороны, коммунисты объявляли бойкот парламентских заседаний и проводили субботние акции протеста, а с другой – был закрыт подконтрольный коммунистам телеканал NIT. Этот период был также отмечен ослаблением Партии коммунистов в связи с выходом из ее рядов некоторых членов и дальнейшей борьбой между основными силами правящего альянса.

На Украине законы о декоммунизации принимались в апреле 2015 г. под влиянием событий 2014 – начала 2015 г. и обострения отношений с Россией: расстрел Майдана и бегство Виктора Януковича, присоединение Крыма к России и война на Востоке Украины, досрочные выборы президента и Верховной рады в 2014 г.

В отличие от других стран, где была запрещена коммунистическая символика, в Венгрии не наблюдается такой прямой связи между выборами и принятием запретительных норм. Однако следует предположить, что, в отличие от 1993 г., когда запрет символики без санкций был закреплен в условиях относительного консенсуса основных политических сил по поводу смены режима и имел больше символическое значение, введение санкций за нарушение запрета в 2000 г. стало скорее инструментом в политической борьбе, которую вели Фидес и его лидер В. Орбан против своих политических соперников. В 2000 г. со вступлением в Европейскую народную партию и Европейский демократический союз завершилось преобразование возглавляемой им партии из либеральной в консервативную. В. Орбан, став премьер-министром после первой победы своей партии на выборах в парламент в 1998 г., стремился укрепить свою личную власть и власть партии, в риторике которой отсылки к прошлому коммунистическому режиму и связи с ним венгерских социалистов занимали существенное место. Несмотря на то что следующие выборы прошли в Венгрии в 2002 г., логично предположить, что закрепление санкций за нарушение нормы о запрещении коммунистической символики могло также служить инструментом политической борьбы.

* * *

Проведенный качественный сравнительный анализ показывает, что, несмотря на сходство некоторых характеристик, совокупность условий, в которых произошло принятие законов о запрете коммунистической символики, несколько различается в выделенных нами группах стран. Это полностью согласуется с представлениями о сложности и неоднозначности причинно-следственных связей в политической жизни, в которой разные сочетания условий могут привести к одинаковому результату.

Исследование показало, что введение норм о запрете коммунистических символов было инструментом политической борьбы, а сам факт их принятия и их характер зависели не только от внутриполитических разногласий и противостояния, но и от изменений на международной арене, в том числе в отношениях этих стран с Россией.

Список литературы

Историческая политика в XXI веке: Сб. ст. / Под ред. Миллера А., Липман М. – М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 648 с.

Мелешкина Е.Ю. Государственное строительство и институциональная трансплантация в посткоммунистических странах // Политическая наука / РАН. ИНИОН. – М., 2016. – № 4. – С. 186–213.

Мелешкина Е.Ю. Постимперские пространства: Особенности формирования государств и наций // Политическая наука / РАН. ИНИОН. – М., 2013 a. – № 3. – С. 10–29.

Мелешкина Е.Ю. Советский эксперимент: Между империей и современным государством // Труды по россиеведению: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. – М., 2013 b. – Вып. 4. – С. 325–338.

Мелешкина Е.Ю. Формирование новых государств в Восточной Европе / РАН. ИНИОН. – М., 2012. – 252 с.

Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце ХХ века. – М.: РОССПЭН, 2003. – 368 с.

Configurational comparative methods / Ed. by B. Rihoux, C.C. Ragin. – Thousand Oaks; L.: Sage, 2008. – 209 p.

Confronting the past: European experiences / Ed. by D. Pauković, V. Pauković, V. Raos. – Zagreb: Political science research centre, 2012. – 432 p.

Frye T. Building states and markets after communism: The perils of polarized democracy. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2010. – 296 p.

History of Communism in Europe. Vol. 1: Politics of memory in post-Communist Europe. – Bucharest, 2010. – 302 p.

History, memory and politics in Central and Eastern Europe: Memory games / Ed. by G. Mink, L. Neumayer. – Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2014. – 288 p.

Grzymala-Busse A. Redeeming the past: The regeneration of the communist successor parties in East Central Europe after 1989. – N.Y.: Cambridge univ. press, 2002. – xviii, 341 p.

Koposov N. Memory laws, memory wars: The politics of the past in Europe and Russia. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2017. – 340 p.

Mahoney J., Goertz G. A tale of two cultures: contrasting quantitative and qualitative research // Political analysis. – Oxford, 2006. – Vol. 14, N 3. – P. 227–249.

McFaul M. The fourth wave of democracy and dictatorship: Noncooperative transitions in the post-communist world // World politics. – N.Y., 2002. – Vol. 54, N 1. – P. 212–244.

Memory and change in Europe: Eastern perspectives / Ed. by Pakier M., Wawrzyniak J. – N.Y.; Oxford: Berghahn books, 2015. – 388 p.

Past in the making: Historical revisionism in Central Europe after 1989 / Ed. by Kopecek M. – Budapest: Central European univ., 2007. – x, 264 p.

Ragin C.C. The comparative method: Moving beyond qualitative and quantitative strategies. – Berkeley: Univ. of California, 1987. – 185 p.

Ragin C.C. Redesigning social inquiry: Set relations in social research. – Chicago: Univ. of Chicago press, 2008. – 225 p.

Rihoux B., Marx A. QCA, 25 years after «The comparative method»: Mapping, challenges, and innovations // Political research quarterly. – Salt Lake City; Utah, 2013. – Vol. 66, N 1. – P. 167–235.

Stark D., Bruszt L. Post-socialist pathways: Transforming politics and property in East Central Europe. – N.Y.: Cambridge univ. press, 1998. – 284 р.

Twenty years after communism: The politics of memory and commemoration / Ed. by Bernhard M., Kubik J. – N.Y.: Oxford univ. press, 2014. – 362 p.

Welsh H. Dealing with the communist past: Central and East European experiences after 1990 // Europe-Asia studies. – Abingdon, 1996. – Vol. 48. – P. 419–428.

Могущество и влияние современных государств в условиях меняющегося мирового порядка: Некоторые теоретико-методологические аспекты 4949
  Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект № 17-18-01651). Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики». При участии Ф.Т. Алескерова, М.В. Ильина, М.Г. Миронюка, И.М. Локшина, Ю.А. Полунина, К.А. Толокнева, А.М. Мальцева, М.С. Кураповой, С.В. Швыдуна, Д.Б. Ефимова и Е.Ю. Николаева. Отдельная благодарность моему научному ассистенту Е.Ю. Николаеву за помощь в работе с литературой и базами данных.


[Закрыть]

А.Ю. Мельвиль 5050
  Мельвиль Андрей Юрьевич, доктор философских наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ, декан факультета социальных наук, руководитель департамента политической науки НИУ ВШЭ, e-mail: [email protected]
  Melville Andrei, National Research University Higher School of Economics (Moscow, Russia), e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Аннотация. В статье рассматривается ряд теоретических и методологических вопросов, связанных с изучением состояния и динамики традиционных и новых компонентов и факторов могущества и влияния государств в современном мире. Предложены варианты их концептуализации с учетом выделения потенциалов могущества и влияния и их реальных эффектов, мощи как атрибута и как отношения особого рода, различных типов и инструментов могущества и влияния. Предложены новые подходы к определению эмпирических индикаторов могущества и влияния и методов их обработки для формирования композитных индексов. Определены перспективы дальнейших эмпирических исследований.

Ключевые слова: государства; могущество; влияние; сила; мировой порядок; концептуализация; измерение; индикаторы; количественные и качественные методы; индексы; сети.

A.Yu. Melville

Power and influence of modern states within the changing world order: Some theoretical and methodological aspects

Abstract. This article deals with some theoretical and methodological issues, related to the study of the state and dynamics of traditional and new components and factors of power and influence of modern states in the world. Approaches to their conceptualization are suggested with the focus on potentials of power and influence and their actual effects; power is interpreted as an attribute and a relationship of specific sort, different types and instruments of power and influence are analyzed. New approaches towards definitions of empirical indicators of power and influence are suggested as well as methods of their processing for creation of composite indices. Prospects for future research are presented.

Keywords: states; power; influence; world order; conceptualization; measurement; indicators; quantitative and qualitative methods; indices; networks.

1. Вводные соображения

Могущество, власть, сила, влияние 5151
  Соответствующие слова и понятия принадлежат к одному концептуальному пространству. Они близки и пересекаются друг с другом, но тем не менее не синонимичны и различаются и по смыслам, и по референции.


[Закрыть] – едва ли не ключевые термины в международных исследованиях и политической науке в целом. По сути дела, было и по-прежнему остается еще со времен Фукидида и даже раньше и вплоть до сегодняшнего дня. Казалось бы, все великие политологические умы прошлого и современности так или иначе затрагивали проблематику власти, могущества и влияния – от Платона, Аристотеля и Н. Макиавелли до М. Вебера, Р. Даля, Г. Лассуэлла, Г. Моргентау, К. Дойча, К. Уолтца и Дж. Миршаймера. Эти дискуссии особенно активны в русле традиции так называемого реалистического подхода, который сегодня едва ли не доминирует в международных исследованиях, а также для так называемого неолиберального подхода, конструктивизма и других течений.

Мощь и сила, как ни относиться к этим понятиям – концептуально и / или оценочно, остаются центральными и сегодня в политическом анализе любого уровня и конкретизации. Тем не менее в литературе нет какого-либо теоретического и методологического единства относительно содержания и способов операционализации этих важнейших понятий. В контексте основной темы данного выпуска «Политической науки» это одна из отличительных черт современного состояния неопределенности и развилок в развитии мировой политической науки в целом.

Традиционно, по крайней мере, в последние едва ли не полстолетия, национальная мощь понималась в международных исследованиях и политической науке как своего рода совокупное производное от сочетания территории, населения, экономического и военного потенциала, а также стратегии и политической воли5252
  В этом, собственно говоря, и заключается смысл известной формулы Р. Клайна: могущество = (население + территория + экономика + военные способности) х (стратегия + воля) [см.: Cline, 1977].


[Закрыть]. Эти базовые компоненты мощи государства, о которых мыслители говорили еще в древности, несомненно, сохраняют свое значение и сегодня, хотя их значение и проявления могут существенно изменяться.

Глубокие перемены, происходящие в современном мире, ведут не только к модификации и трансформации традиционных компонентов могущества и влияния, но и к появлению их новых важных измерений, проявляющихся в экономической, социальной, политической, технологической, культурно-информационной и других областях. Это происходит под воздействием таких разнообразных факторов и разнонаправленных тенденций, как противоречивые эффекты продолжающейся глобализации, растущая (хотя и проявляющаяся по-разному) взаимозависимость, рост влияния негосударственных акторов на мировой арене (от ТНК до террористических квазигосударственных образований), распространение влиятельных сетевых структур и взаимодействий, появление новых угроз международной и национальной безопасности, обострение старых и появление новых глобальных и региональных расколов и конфликтов разного рода, взаимовлияние внутренних и международных процессов, демографические сдвиги и новые миграционные потоки с дестабилизирующими последствиями, информационная и коммуникационная революция, распространение новых технологий в различных областях (в том числе в военной) и др.

Перемены, происходящие в общей структуре современного мирового порядка, доминирующих тенденциях его динамики, взаимоотношениях его ключевых игроков и др., – всё это требует особого внимания к конкретному контексту мирового развития, а с учетом растущих взаимообусловленностей внешних и внутренних факторов политики – и к процессам, происходящим на уровне государств и негосударственных акторов.

С учетом специфики рассматриваемой проблематики, в первую очередь важно принимать во внимание состояние глобальных международных институтов, возникших после Второй мировой войны и составляющих «костяк» современного мирового порядка (ООН, ВБ, МВФ, МБРР, ВТО, ЕС и др.). Эти институты, как и сам сложившийся мировой порядок, в настоящее время являются объектами и ревизии, а часто и подрыва. Однако именно они и их регулирование нормами международного права по-прежнему, несмотря на многие справедливые к ним претензии, фактически остаются основанием хотя бы относительной мировой упорядоченности, препятствующей хаотизации международных процессов. По своему глубинному содержанию это – в сложившейся политологической терминологии – именно «либеральные» глобальные институты, каким бы ни было отношение к самому этому понятию. Это необходимые институциональные и нормативные «якоря» для относительной стабилизации и структурирования мировой ситуации.

Между тем мы наблюдаем растущее раскачивание этих «якорей», идущее с разных направлений. С одной стороны, само понятие «либерального» мирового порядка ставится под вопрос (но в свою очередь и отстаивается)5353
  В качестве примеров идущих дискуссий см.: [Тимофеев, 2014; Кортунов, 2015; Новые правила… 2015; Тимофеев, 2016; Кортунов, 2016; Глобальный бунт… 2017; Nye, 2017; Haas, 2017; Ikenberry, 2017; Colgan, Keohane, 2017; Mead, Keeley, 2017 и др.].


[Закрыть]. С другой стороны, кажется, нет сколько-нибудь приемлемого понимания возможного и желаемого нового мирового порядка, нет «большого» альтернативного и претендующего на универсальность проекта (за исключением, быть может, идеи «мирового халифата»). Но при этом не прослеживаются и убедительные ответы на проблемы, возникающие как результат действия целого ряда новых трендов, способных дезорганизовать мировую структуру5454
  См., в частности: [Тимофеев, 2016; Global trends… 2017; Munich Security Report 2017 и др.].


[Закрыть]. Перечислим (хотя и не в порядке важности) некоторые из них, особенно значимые применительно к динамике могущества и влияния современных государств в условиях меняющегося мирового порядка (тем более в период после окончания холодной войны).

Во‐первых, это усиливающаяся дивергенция, рост дифференциации в «семействах» современных государств, государственности и государственной состоятельности. Формально суверенные государства всегда были и остаются очень разными, среди них «великие», «обычные» и «малые», «хрупкие», «несостоятельные» и прочие «государства-неудачники» и т.п. Возникают новые и оспаривающие у друг друга центры могущества и влияния (причем по разным основаниям), в том числе «восходящие» государства и их группы, оспаривающие сложившиеся нормы и правила и стремящиеся к установлению новых мировых иерархий и статусов. Во‐вторых, происходит общая диффузия могущества и влияния в мире, проявляется множественность их глобальных и региональных измерений. В‐третьих, заметно повышается потенциал конфликтности – как в отношениях между государствами и другими международными игроками, так и внутри них самих. В‐четвертых, все это ведет к серьезным вызовам управляемости – опять и на внутреннем, и на международном уровне. Очевидна тенденция к размыванию целого ряда, как, казалось, принятых международных правил и норм, появляются новые «серые зоны», новые запросы и претензии, новые запросы на передел сфер влияния, новые взаимоисключающие национальные и иные идентичности, новый и во многом не ожидавшийся всплеск популизма, национализма, ксенофобии, фундаментализма. В‐пятых, на эти мировые тренды накладываются многие объективные перемены в областях экономического, технологического, демографического, миграционного и др. развития. Среди них – возможные ограничители экономического роста, ведущие к его замедлению или даже стагнации, возникающие новые проблемы с дефицитом природных ресурсов (энергетических и минерально-сырьевых, продовольствия, воды и др.); экологией и климатом; ростом неравенства внутри государств и между ними; последствиями использования развивающихся военных, информационных и иных технологий.

Но по своей сути это – лишь «верхушка» глубинных процессов и трансформаций, в ходе которых в мире происходят существенные изменения и в содержании, структуре и распределении могущества и влияния на всех уровнях мирового порядка. В результате приобретают большее значение новые компоненты могущества, влияния и статуса, связанные с конкурентоспособностью, технологическими возможностями, инновационным потенциалом, «мягкой силой», человеческими ресурсами и др. При этом важно подчеркнуть, что как традиционные, так и новые компоненты могущества и влияния государств и групп государств в условиях растущей взаимозависимости существенно трансформируются, а их эффекты усиливаются в том числе в результате качественно иного характера современных сетевых взаимодействий, по-разному проявляющихся в зависимости от конкретных условий и обстоятельств. Крайне важным в теоретическом и прикладном отношении фактором являются трансформации в компонентах государственного могущества и влияния, динамика статусов государств и групп государств, в том числе «восходящих», меняющих традиционные балансы сил и др.

Происходящие в мире изменения не могут быть измерены и в полной мере оценены с помощью традиционно используемых показателей – таких как ВВП на душу населения, численность населения, объемы военных расходов, размер вооруженных сил и др. Для измерения новых компонентов могущества, влияния и статуса государств необходимы новые подходы, включающие в себя разработку соответствующих теоретико-методологических оснований, новых показателей и индексов, методов обработки данных и сравнительного анализа и др. Однако прежде чем приступать к рассмотрению вопросов, связанных с поиском способов операционализации и определением наиболее приемлемых эмпирических технологий и инструментов измерения могущества и влияния, необходимо более подробно и обстоятельно рассмотреть проблемы концептуализации анализируемых явлений.