Текст книги "Политическая наука №1 / 2018"

Функциональное противоречие политической теории через дихотомию гуманистической и постструктуралистской традиции

Гуманистическая традиция научного познания является конвенциональной и доминирующей, ее источником выступают идеи Просвещения, которые приписывают индивиду способность воспроизводства объективного знания. Традиционные значения категорий «язык», «знание», «рациональность», «истинность» воспроизводятся именно в рамках гуманистической традиции [Adams, Pierre, 2000, p. 477–515], которая во многом опирается на общие принципы позитивизма: существование объективного мира, логики кумулятивного наращивания знания и внутренней непротиворечивости системы накопленного знания [Moses, Knutsen, 2012, p. 20–22].

В качестве противоположной традиции и оппонента в свое время выступила критическая теория. Франкфуртская школа определила проблему традиционного (или классического подхода) теоретизирования как оторванного от контекста и слишком абстрактного анализа [Dallmayr, 1984, p. 471]. М. Хоркхаймер утверждал, что критическая теория представляет собой теоретизирование, опирающееся на социально-экономический контекст, и в этом заключается ее главное отличие от гуманистической традиции, которая, в свою очередь, критиковалась им за слишком высокий уровень абстракции [Horkheimer, 1939]. Однако уже было зафиксировано, что «инструментальный» подход к пониманию цели политической теории оказался неудачным и не соответствующим современным реалиям и эмпирическим вызовам, с которыми столкнулась политическая теория; по мнению ряда теоретиков, такой подход привел ее к маргинальнсти и нелегитимности. Тем не менее одна из задач заключается не просто в постулировании мнения, согласно которому политическая теория и производимое ей знание нелегитимны, а в том, как именно происходит процесс делегитимации знания в рамках политической теории.

Необходимо отметить, что критическая теория, которая действительно выступает научной оппозицией «традиционной» гуманистической, оказалась в противоречии не только с гуманистической традицией, но и с постструктуралистской. Чтобы показать противоречие между критической теорией и антигуманистической традицией, можно воспроизвести критику Юргена Хабермаса по отношению к постмодернистским проектам и их результатам и, посредством мыслительного эксперимента, смоделировать ответ антигуманистов на данный интеллектуальный выпад.

Воспроизводя риторику «гуманистического антигуманизма» [см.: Davies, 2008], как это назвал в своей книге «Гуманизм» Тони Дэвис, Ю. Хабермас достаточно четко выразился по поводу проблемы критики разума: если постмодернистская критика пытается вскрыть «диктаторский способ мышления», если разум действительно правит человеком, его телом, практиками и так далее, то что постмодернистский дискурс может предложить взамен? [см.: Habermas, 1987]. Постмодернисты (например, Мишель Фуко или Жан Лиотар) могли бы ответить на это: несмотря на отсутствие позитивной программы критики гуманизма, они хотя бы не используют те категории, которые предназначены для установления властных отношений в рамках академического знания. Например, что «язык науки должен быть понятным», что «философия может и должна воспроизводить объективное и надежное знание», или что «если правильно использовать законы логики, то выводное знание окажется истинным» [Flax, 1990, p. 41–42].

Обвинение в отсутствии позитивной программы для последующего социального или политического действия в сторону антигуманистов возвращает нас к проблеме легитимности знания. Ю. Хабермас пишет: «…эти дискурсы не могут дать отчет о конкретной точке своего приложения. Негативная диалектика, генеалогия и деконструкция не подпадают под критерии, по которым (отнюдь не случайно) дифференцировалось современное знание и которыми мы в наши дни руководствуемся при толковании текстов. Их нельзя однозначно отнести к философии или науке, к теории морали и права, к литературе и искусству» [Хабермас, 2003, с. 347]. Почему Ю. Хабермас утверждает, что методы познания в рамках постмодернизма нельзя отнести к философии или науке? Один из возможных ответов на данный вопрос заключается в отсутствии надежных критериев объективности и противоречии логике концептуальной и аналитической ясности. Методы, указанные Ю. Хабермасом, скорее тяготеют к использованию «эклектичного» симбиоза различных методологических направлений, что неизбежно умножает количество новых политических концептов, которые обретают статус неясных или даже маргинальных, с точки зрения «чистых» методологических школ.

Вот еще одно мнение относительно исследований, проведенных в рамках постструктуралистской традиции: «…почти что мистический характер некоторых критических работ приводит к тому, что они не уточняют (в оригинале – clarify) базовые понятия и не пишут ясным образом (в оригинале – clearly), что не способствует распространению их влияния, а скорее только ограничивает его» [Apple, 1990, p. 4]. И снова мы сталкиваемся с категорией ясности не как с критерием оценивания исследовательской работы, а как с инструментом делегитимации полученного знания. Стоит также обратить внимание на имплицитное указание должной задачи исследовательского проекта, заключающейся в уточнении базовых понятий, а не создании принципиально нового категориального аппарата. Не исключено, что М. Эппл подразумевал не просто базовые понятия, используемые конкретной теорией, а уже существующие понятия, используемые в ходе исследовательской работы.

На данном примере мы можем рассмотреть различение между производством и воспроизводством научного знания. По моему мнению, это две противоположные исследовательские стратегии, присущие позитивизму и конструктивизму в рамках социальных наук (или, иными словами, между количественным и качественным исследовательскими дизайнами). Логика воспроизводства знания относится к конвенциональной идее о легитимации научного знания в категориях «нормальной» науки, и это неизбежно приводит к зависимости нового исследовательского проекта от предыдущего знания, что не всегда позволяет решить исследовательские задачи признанными инструментами познания. Напротив, логика производства научного знания ближе к идее конструктивистского толка, где исследователь стремится к раскрытию новых социальных и политических феноменов через создание оригинальных понятий и инструментов, что, однако, может привести к делегитимации полученного знания.

Таким образом, доминирующая гуманистическая традиция выполняет функцию воспроизводства аналитической и концептуальной ясности, что, по моему мнению, не может служить основой для политического действия или изменения. Более того, это может оказаться пагубным для ряда аналитических задач, с которыми наука обязана справляться. Даже критическая теория в ее современном состоянии является «гуманистическим антигуманизмом» и не претендует на опровержение позитивистских принципов знания, истины, познания и теории. Критическая теория стала прагматичной и, интуитивно осознавая принципы, лежащие в основе механизмов легитимации знания, в общем и целом перестала выступать в качестве серьезного оппонента гуманистической традиции. Несмотря на выпады Ю. Хабермаса против утопичности, нецелесообразности и нелегитимности постструктуралистской традиции, последняя в присущей ей толерантной манере в меньшей степени вступает в академическое противоборство, что снова приводит ее к краевому положению относительного институционального консенсуса. М. Фуко еще в 1984 г. писал о том, что «гуманизм – это не ошибка, и не стоит его отрицать полностью» [Фуко, 1999]. Это прекрасно иллюстрирует позицию постструктуралистской традиции относительно научного познания: все, что приводит к эффективному результату, должно быть принято во внимание, ведь основными критериями являются полезность и новизна полученного знания.

В связи с вышесказанным, идея «инструментальной» политической теории уже не кажется несостоятельной или незрелым проектом, так как именно через стремление к инструментальности политическая теория может вернуть (или в первый раз получить) связь с миром эмпирического, что должно привести ее к выполнению функции не просто воспроизводства уже существующего знания, но к созданию новых и уникальных теорий, способных решать проблемы современного политического мира.

* * *

Таким образом, через реконструкцию дискуссии о роли и цели политической теории мы познакомились с двумя наиболее влиятельными мнениями относительно ее места в системе политического знания: первое – это философский (классический) взгляд, второе – это «инструментальный» подход. При этом мы зафиксировали, что политическая теория действительно обвиняется в отсутствии способности к производству нового знания. Производство научного знания, в противоположность позитивистскому воспроизводству, тяготеет к инструментальному пониманию роли политической теории, где новые концепты порождают новые инструменты, а новые инструменты призваны решать реальные социально-политические проблемы. Чтобы составить полноценную картину, нам понадобилось рассмотреть две влияющие друг на друга области: экзогенные факторы, относящиеся к статусу дисциплины, и внутренние факторы, относящиеся к эндогенным функциям, присущим политической теории.

Одна из причин касается появления новых областей (дисциплин) политического знания, которые способны на производство такого знания, которого со временем стали требовать и от политической теории. К примеру, политический анализ – бурно развивающаяся область политической науки, призванная вырабатывать теории «среднего уровня» для получения политических рекомендаций и построения точных прогнозов, при этом в идеале используя эпистемологические критерии научного познания. С точки зрения инструментального подхода относительно политической теории способность политического анализа к прогнозу и решению реальных эмпирических вызовов действительно кажется важным фактором угасания политической теории как дисциплины. По мнению ряда ученых, политический анализ заменил собой слишком «абстрактную» политическую теорию.

Вторая причина заключается в эндогенном противоречии политической теории, в ее одновременном стремлении к аналитической и концептуальной ясности и производству новых политических концептов (последнее трактуется в рамках данной работы как попытка возвращения к инструментальной интерпретации роли и места политической теории). Однако, как это было показано на примере гуманистической и постструктуралистской традиции, эти функции противоречат друг другу. Каждая из функций исходит из разных эпистемологических предпосылок и придает научному познанию разное значение, придерживаясь противоположных стандартов легитимации полученного знания. На мой взгляд, внутренняя логика сохранения знания именно в рамках гуманистической традиции становится последним прибежищем для политической теории, которая тем самым сохраняет свою внутреннюю целостность, а значит, бережно охраняет функцию воспроизводства аналитической и концептуальной ясности, что не позволяет ей вернуться на «инструментальный» путь.

Список литературы

Берлин И. Существует ли еще политическая теория? // Берлин И. Подлинная цель познания: Избр. эссе. – М.: Канон+, 2002. – С. 81–123.

Кун Т. Структура научных революций. – М.: АСТ, 2001. – 606 с.

Фуко М. Что такое просвещение? // Вестник Московского университета. Сер. 9: Филология. – М., 1999. – № 2. – Режим доступа: http://www.philology.ru/literature3/fuko-99.htm (Дата посещения: 31.10.2017.)

Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. – М.: Весь Мир, 2003. – 416 с.

Штраус Л. Что такой политическая философия? // Штраус Л. Введение в политическую философию. – М.: Праксис, 2000. – С. 9–50.

Apple M. Series editor’s introduction // Liston D. Capitalist schools. – N.Y.: Routledge, 1990. – P. 3–10.

Adams St., Pierre E. Poststructural feminism in education: An overview // International journal of qualitative studies in education. – L., 2000. – Vol. 13, N 5. – P. 477–515.

Ball T. From paradigms to research programs: Toward a post-Kuhnian political science // American journal of political science. – Hoboken, NJ, 1976. – Vol. 20, N 1. – P. 151–177.

Boudon R. What middle-range theories are // Contemporary sociology. – N.Y., 1991. – Vol. 20, N 4. – P. 519–522.

Dallmayr F.R. Is critical theory a humanism? // Boundary 2. – Durham, N.C., 1984. – Vol. 12–13. – P. 463–493.

Dunn N.W. Public policy analysis: An introduction. – L.; N.Y.: Longman, 2012. – 480 p.

Davies T. Humanism. – L.; N.Y.: Routledge, 2008. – 176 p.

Finifter A.W. Political science. – Washington: FK Publications, 2009. – 307 p.

Flax J. Postmodernism and gender relations in feminist theory // Feminism postmodernism / L.G. Nicholson (ed.). – N.Y.: Routledge, 1990. – P. 39–62.

Fuller S. Social epistemology and the research agenda of science studies // Science as practice and culture / A. Pickering (ed.). – Chicago: Univ. of Chicago press, 1992. – P. 390–428.

Goldman A. Argumentation and social epistemology // Journal of philosophy. – N.Y., 1994. – Vol. 91, N 1. – P. 27–49.

Habermas J. The philosophical discourse of modernity: Twelve lectures. – Cambridge: MIT Press, 1987. – 430 p.

Horkheimer M. The social function of philosophy // Studies in philosophy and social science. – N.Y., 1939. – Vol. 8, N. 3. – Mode of access: https://www.marxists.org/ reference/archive/horkheimer/1939/social-function.htm (Accessed: 31.10.2017.)

Kaufman A.S. The nature and function of political theory // The journal of philosophy. – Hanover, PA, 1954. – Vol. 51, N 1. – P. 5–22.

Kelly P. Political theory: The state of the art // Politics. – Medford, MA, 2006. – Vol. 26, N 1. – P. 47–53.

Lyotard J.-F. The postmodern condition: A report on knowledge. –Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1984. – 144 p.

Moses J., Knutsen T. Ways of knowing: Competing methodologies in social and political research. – Oslo: NLB, 2012. – 368 p.

Popkewitz T.S. A changing terrain of knowledge and power: A social epistemology of educational research // Educational researcher. – Washington, 1997. – Vol. 26, N 9. – P. 18–29.

Raphael D.D. Problems of political philosophy. – L.: Macmillan, 1990. – 228 p.

Remedios F. Legitimizing scientific knowledge: An introduction to Steve Fuller's social epistemology. – Lanham, MD: Lexington Books, 2003. – 153 p.

Электоральные реформы в сравнительной перспективе

М.С. Турченко 8888
  Турченко Михаил Сергеевич, преподаватель департамента прикладной политологии, аспирант НИУ ВШЭ – Санкт-Петербург, e-mail: mturchenko@ hse.ru
  Turchenko Mikhail, National Research University Higher School of Economics (St. Petersburg, Russia), e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Аннотация. В статье рассматриваются подходы к пониманию причин трансформаций избирательных систем в сравнительной перспективе. С опорой на современную научную литературу обозначаются перспективные векторы в исследовательском направлении, связанном с изучением электоральных реформ, в частности подчеркивается важность изучения электоральной инженерии в недемократических политических режимах.

Ключевые слова: избирательные системы; электоральные реформы; электоральная инженерия; институциональные изменения.

M.S. Turchenko

Electoral reforms in comparative perspective

Abstract. This article surveys the main approaches to the causes of electoral reforms in comparative perspective. Based on the recent literature, perspective research paths to the analysis of electoral system reforms are highlighted. In particularly, the attention is put on the importance of studying the phenomenon of electoral engineering in electoral authoritarian regimes.

Keywords: electoral systems; electoral reforms; electoral engineering; institutional changes.

Введение

Больше трех десятилетий назад Аренд Лейпхарт заявил, что электоральные исследования – «наименее развитая дисциплина политической науки»8989
  Ту же мысль А. Лейпхарт высказывал и годом ранее [Lijphart, 1984, p. 435–436], но ее обоснованию он уделил тогда меньше внимания.


[Закрыть] [Lijphart, 1985, p. 3]. Что произошло за это время? Конечно, три десятилетия не составляют эпохи, но определенные тенденции в развитии науки в подобном масштабе вполне различимы.

Обращает на себя внимание, во‐первых, то, что с развитием компьютерных технологий увеличился объем электоральных данных и одновременно упростился доступ исследовательского сообщества к их обработке – это привело к увеличению количества работ, посвященных анализу различных аспектов избирательных систем. Во‐вторых, одновременно с ростом числа исследований повысилось качество научной продукции: помимо дескриптивных работ появились и аналитические, построенные на формальном моделировании в рамках теории игр, а также статистическом анализе большого количества эмпирических данных [Grofman, 2016, p. 524].

Сегодня в научной литературе существует большой корпус исследований, посвященных изучению влияния избирательных систем на пропорциональность электоральных исходов и различные аспекты внутриполитической жизни, а именно: развитие партийных систем, внутреннюю структуру партий, поведение избирателей, коалиционные стратегии элит, стабильность и эффективность правительств, представительство меньшинств и т.д.9090
  Обзор литературы, посвященной изучению избирательных систем, со второй половины XIX в. до начала 1980‐х годов можно найти у У. Райкера [Riker, 1982], а с начала 1990‐х по 2000‐е – у М.С. Шугарта [Shugart, 2005]. Об изучении избирательных систем в 1980‐е (равно как и в более раннее время) писали Р. Таагепера и М.С. Шугарт [Taagepera, Shugart, 1989, p. 47–57]. Ключевые вопросы электоральных исследований, поднятые в 2000‐х и начале 2010‐х годов, освещены Б. Грофманом [Grofman, 2016].


[Закрыть]

В середине 2000‐х годов Мэтью Шугарт констатировал, что сравнительное изучение избирательных систем – «разработанное исследовательское поле» [Shugart, 2005, p. 25]. Еще десятилетие спустя Бернард Грофман отметил, что «изучение избирательных систем стало центральным исследовательским направлением внутри сравнительной политологии» [Grofman, 2016, p. 524].

Важнейшей составляющей подобной динамики стало появление новых направлений в электоральных исследованиях. К одному из таких направлений относится изучение причин избирательных реформ. Если изменение отдельных параметров избирательных систем, как убедительно показано в научной литературе [Carey, 2017], может вести к принципиально иным политическим исходам, то выяснение обстоятельств электоральной инженерии крайне важно для понимания источников стабильности политических систем. По мнению М.С. Шугарта, изучение причин трансформации избирательных систем – новый ориентир для электоральных исследований XXI века [Shugart, 2005, p. 51].

На данный момент опубликовано несколько обзорных работ, подробно отражающих состояние дел в этом направлении [Benoit, 2007; Leyenaar, Hazan, 2011; Rahat, 2011; Colomer, 2017]. Ведется работа по уточнению фокуса и концептуального аппарата исследований. Вместе с тем, как отмечают М. Лиенар и Р. Хазан, электоральные реформы – всё еще во многом «неизведанная территория в политической науке» [Leyenaar, Hazan, 2011, p. 450]. Этому есть несколько объяснений [Shugart, 2005, p. 51]. Во‐первых, анализ избирательных реформ в кросснациональном контексте требует более сложного теоретического основания и более изощренной квантификации, чем изучение эффектов избирательных институтов. Во‐вторых, случаев избирательных реформ относительно немного, особенно если сравнивать с постоянно увеличивающимся объемом электоральной статистики в результате проведения различного рода выборов.

В настоящей статье разбираются теоретические подходы к пониманию причин электоральных реформ и обозначаются перспективные векторы научного поиска в области изучения избирательных систем как «зависимых переменных». Данное направление постепенно привлекает все большее внимание со стороны политологов и в ближайшее время может стать мейнстримом электоральных исследований.

Избирательные системы как «зависимые переменные»

С середины XX в., когда была опубликована работа М. Дюверже «Политические партии» [Duverger, 1959], избирательные системы привлекли к себе исследовательское внимание прежде всего как «независимые переменные» [Quintal, 1970, p. 752; Lijphart, 1985, p. 7–9; Leyenaar, Hazan, 2011, p. 437]. Вопросы влияния различных параметров избирательных систем на уровень партийной фрагментации, степень соревновательности и открытости выборов, стратегии политических элит и рядовых избирателей постепенно заняли одно из центральных мест политической науки. Вместе с тем, как отмечал М. Дюверже, «каждая политическая партия, очевидно, предпочитает избирательную систему, которая благоприятствует ей» [Duverger, 1984, p. 31]. Другими словами, избирательные системы могут рассматриваться и как «зависимые переменные» [Quintal, 1970, p. 752; Lijphart, 1985, p. 5–7; Leyenaar, Hazan, 2011, p. 437–438], изменяющиеся под влиянием различного рода факторов, не последними из которых являются рациональные вычисления политических акторов.

Одним из первых эту точку зрения выразил в 1968 г. Дж. Сартори, отметив, что избирательная система – «самый манипулируемый инструмент политики» [Sartori, 1968, p. 273]. Эта мысль разделялась Р. Таагеперой и М.С. Шугартом, подчеркивавшими, что «избирательные системы не возникают из вакуума, а формируются в ходе политических дебатов и борьбы» [Taagepera, Shugart, 1989, p. 234]. В том же ключе высказывался и А. Лейпхарт, считая, вслед за Дж. Сартори, что «электоральные правила, без сомнения, более манипулируемые, чем другие компоненты политической системы» [Lijphart, 1994, p. 139]. Здесь важно оговориться, что подход, в рамках которого избирательные системы рассматриваются как «зависимые переменные», не отрицает того, что они сами влияют на политический процесс. Как отметили Р. Таагепера и М.С. Шугарт, политическая реальность и избирательные системы находятся друг с другом в сложном двунаправленном взаимодействии [Taagepera, Shugart, 1989, p. 53]. Схожая позиция была представлена в книге Г. Кокса [Cox, 1998, p. 17], а также в более современных работах, например, статьях К. Бенуа [Benoit, 2007] и Ж. Коломера [Colomer, 2017]. К. Бенуа, в частности, писал: «Связь между избирательной и партийной системами обоюдная: электоральные институты формируют партийные системы, но при этом сами эти институты формируются в ситуации партийного соперничества» [Benoit, 2007, p. 364].

Несмотря на то что избирательные системы принимаются политиками для решения определенных институциональных задач и, следовательно, не являются исключительно экзогенными образованиями для той или иной политической системы, исследования, касавшиеся причин электоральных реформ, долгое время оставались немногочисленными. Лишь с середины 1990‐х годов положение дел стало меняться [Leyenaar, Hazan, 2011, p. 438].

В частности, увеличилось число работ, авторы которых задавались вопросом о факторах трансформаций избирательных систем в различных страновых контекстах. Как отметила П. Норрис [Norris, 1995], причиной роста исследовательского интереса к избирательным системам как «зависимым переменным» стало то, что в 1990‐е годы вопрос электоральных реформ вышел в центр повестки дня для Италии, Новой Зеландии, Японии, Великобритании и Израиля. Рефлексии на это был посвящен специальный выпуск журнала «International Political Science Review», вышедший в 1995 г. Кроме того, вопрос выбора избирательных систем встал в новых демократиях Центральной и Восточной Европы. Как результат – в феврале 2005 г. Международный институт за демократию и электоральное содействие (International Institute for Democracy and Electoral Assistance) выпустил пособие по электоральному дизайну [Reynolds, Reilly, Ellis, 2005], нацеленное на политиков и экспертное сообщество новых демократий. В 2011 г. был опубликован специальный выпуск журнала «West European Politics», посвященный осмыслению причин успехов и неудач избирательных реформ в устоявшихся и новых демократиях.

Основные подходы к изменению избирательных систем

По мнению К. Бенуа [Benoit, 2004; 2007], различные варианты объяснений процессов возникновения или изменения избирательных систем можно отнести к трем категориям в зависимости от того, какого рода агенты были у истоков электоральных преобразований: политические акторы (мотивы которых могли заключаться в преследовании частных либо общих интересов) или неперсонализированные социальные, экономические или исторические обстоятельства, т.е. макроуровневые силы.

Отталкиваясь от последней категории, возникновение или изменение избирательных систем может быть объяснено историческим прецедентом – как в Пятой республике (Франция) [Elgie, 2005, p. 119]; или в послевоенных Италии и Австрии [Nohlen, 1984, p. 217]; структурой общества [Taagepera, Shugart, 1989, p. 97]; экономикой [Rogowski, 1987, p. 206]; решением нейтральной экспертной группы [Benoit, Schiemann, 2001]; волеизъявлением граждан в ходе референдума [Reynolds, Reilly, Ellis, 2005]; внешним влиянием [Benoit, 2004, p. 372] или случайностью. Случай, например, сыграл роль в установлении избирательной системы единого переходящего голоса в Ирландии, которая была принята после визита в 1911 г. в Дублин лорда Кортни – президента Британского общества пропорционального представительства (British Proportional Representation Society) [Benoit, 2007, p. 374]. Связь между принятием в тех или иных государствах определенных электоральных формул и географическими, историческими и политическими факторами проследили А. Блэ и Л. Массикотт [Blais, Massicotte, 1997].

В основе изменений избирательных систем могут лежать также мотивы политических акторов. Как писал Дж. Сартори, «то, что избирательные системы производят различные исходы… а также что электоральная инженерия может влиять на избирателя и изменять его поведение, всегда осознавалось политиками» [Sartori, 1968, p. 273]. По мнению Д. Куинтела, поскольку избирательные системы оказывают прямое влияние на распределение власти, а политики, в свою очередь, имеют непосредственное отношение к этому процессу, то «выбор определенного избирательного законодательства обязательно будет осуществлен в ходе переговорного процесса, а не отдан на откуп судьбы» [Quintal, 1970, p. 752]. Эту же позицию разделял Д. Нолен, отмечавший, что избирательные системы учреждаются в результате переговоров между противостоящими политическими силами в определенный период времени [Nohlen, 1984, p. 222].

Среди мотивов, которыми политики могли бы руководствоваться относительно правил электоральной конкуренции, может быть стремление к реализации общих интересов. В подобных ситуациях агенты принятия решений преследуют такие цели, как обеспечение справедливого представительства социальных групп, создание условий для формирования по итогам выборов ответственного и эффективного правительства, конструирование системы сдержек и противовесов, например, против чрезмерной концентрации власти в руках одной политической силы и т.д. Принципу справедливого представительства социальных групп соответствует скорее пропорциональная избирательная система, а принципам эффективности и ответственности правительства и, следовательно, большей управляемости – плюральная и т.д. [Blais, 1991; Norris, 1997; Horowitz, 2003].

Другой фокус к пониманию электоральных реформ дает подход, основывающийся на том, что политические акторы9191
  В работах западных исследователей, изучавших, как правило, случаи стабильных демократий с парламентской формой правления, основными акторами выступают политические партии.


[Закрыть] предпочитают такие избирательные системы, которые тесным образом соответствуют их частным интересам. Последние могут заключаться либо в стремлении к реализации определенной политики (policy-seeking), либо в желании получить (сохранить) выборные должности (office-seeking). Суть различий между этими перспективами в следующем. Руководствуясь стремлением к достижению власти (office-seeking), политические акторы не принимают в расчет соображения, связанные с созданием условий для формирования прочных поствыборных коалиций, что было бы основой для реализации отстаиваемых ими политик (policy-seeking) [Benoit, 2004, p. 368].

Причины изменений избирательных систем: Подход рационального выбора

Именно в рамках теории, утверждающей, что политические партии меняют параметры избирательных систем в целях максимизации своего представительства в легислатурах или минимизации издержек, связанных с электоральными вызовами (office-seeking model), было выполнено большинство работ, рассматривавших электоральные реформы в сравнительной перспективе.

Одним из первых, кто обратил внимание на то, что избирательные системы могут формироваться под влиянием рациональных соображений политических акторов, был Дж. Грамм [Grumm, 1958]. В статье 1958 г. он, анализируя на примерах Бельгии, Дании, Норвегии, Швейцарии и Германии основные положения работы М. Дюверже «Политические партии» [Duverger, 1959], сформулировал предположение, что утверждение в той или иной стране определенной избирательной системы зависело от констелляции, сложившихся в ней партий. Гипотеза Дж. Грамма была следующей: пропорциональная избирательная система утверждается там, где уже существует большое число партий, тогда как плюральная или мажоритарная формулы, сопряженные с высокой неопределенностью относительно победителей, будут менее привлекательны партиям в высококонкурентной среде [Grumm, 1958, p. 375].

Если Дж. Грамм только выдвинул гипотезу, что избирательные системы могут быть производными от систем партийных, то Д. Куинтал в своей статье 1970 г. целенаправленно рассматривал избирательные системы в качестве «зависимых переменных»: «Пересматривая традиционную аргументацию, можно предположить, что определенный тип партийной системы имеет тенденцию склоняться к определенному типу избирательной системы», – писал он [Quintal, 1970, p. 752]. Д. Куинтал, вслед за Э. Даунсом [Downs, 1957], исходил из того, что политические партии являются рациональными акторами, стремящимися к увеличению своего представительства во власти [Quintal, 1970, p. 753]. По мнению Д. Куинтала, чем более успешной на выборах и, следовательно, влиятельной оказывается некоторая партия, тем вероятнее, что она предпочтет диспропорциональные избирательные системы.

С. Роккан, опираясь на рационалистическую парадигму, предложил теорию, объясняющую причины электоральных реформ и широкого распространения пропорционального представительства в Европе на рубеже XIX–XX вв. [Rokkan, 1970]. По мнению С. Роккана, до Первой мировой войны пропорциональная система вводилась прежде всего в этнически гетерогенных государствах и служила цели представительства меньшинств. Однако после 1918 г. требования к адаптации пропорциональной избирательной системы были связаны с другими причинами. Во‐первых, с ростом влияния социалистических партий ввиду расширения избирательного права, а во‐вторых, с попытками старых партий в тех странах, где их позиции были слабы, сохранить свое положение в ситуации электоральной мобилизации рабочего класса [Rokkan, 1970, p. 157].

Предложенная С. Рокканом теория стала отправной точкой в поиске причин электоральных реформ в Европе на рубеже XIX–XX вв., активно развернувшихся спустя несколько десятилетий. К. Бош [Boix, 1999] на основе данных по 23 демократиям рассмотрел эволюцию их избирательных законов в период между 1875 и 1990 гг. Вслед за С. Рокканом, он пытался найти ответ на вопрос, почему в конце XIX – начале XX в. многие западные демократии перешли к системе пропорционального представительства. На основании статистического анализа К. Бош заключил, что избирательные системы изменяются по решению правящих партий, стремящихся к максимизации своего представительства. Пока электоральная конкуренция не меняется и существующий избирательный режим благоприятствует правящим партиям, избирательная система остается неизменной. Когда условия электоральной конкуренции претерпевают изменения (из-за появления новых групп избирателей или смены предпочтений граждан), правящие партии могут модифицировать избирательную систему. Когда новые партии сильны, а старые нет, то последние меняют избирательную систему с плюральной / мажоритарной на пропорциональную; но они не делают этого, если оказываются способными к координации вокруг какого-либо одного игрока. Когда же новые партии слабы, система непропорционального представительства сохраняется безотносительно к структуре старой партийной системы [Boix, 1999, p. 609]. Также К. Бош пришел к выводу, что высокая степень этнической и религиозной фрагментации при определенных условиях (отсутствие федерализма или дисперсное проживание меньшинств) поощряет адаптацию пропорциональной избирательной системы [Boix, 1999, p. 610].