Текст книги "Леонардо. Жизнь и удивительные приключения великого флорентинца. Книга 1"

– Имя?! – прозвучал неприятной грубой резкостью вопрос начальника конвоя.

– Леонардо… из Винчи.

– Ты арестован!

– За что?! – поползли у Леонардо брови вверх.

– Отвечать на вопросы арестованных нам не положено!.. – отрезал пристав. – Следуй за нами и не вздумай сопротивляться – наши мечи длиннее твоих рук… Все разъяснения по поводу твоего ареста ты получишь в Святом судилище Священной Канцелярии!.. Ведите его! – приказал он берровьерам городской стражи.

– Пошли, дружище! – сердобольно, по-дружески, подтолкнул его сзади мечом пожилой стражник.

Леонардо обернулся на него и увидел, что он опечален, как человек, вынужденный вопреки своей воле исполнять чужие распоряжения, подчиняясь заведённому уставному порядку; при этом, внутренне, не соглашаясь с приказом и с причиной, побудившей его отдать. В дверях стояла Сарена и плакала. Леонардо понял, что её предупреждение о заговоре Джакомо Сантерелли со Святыми отцами монастыря Сан-Марко – не пустой вымысел, как он первоначально принял её слова, считая, что девушка, таким образом, желает сильнее привлечь его внимание к себе.

– Не плачь, Сарена! – ласково он улыбнулся ей. – Думаю, что ничего серьёзного мне предъявить не могут… Ну, а если и обвинят меня в тяжёлом преступлении – знай: я его не совершал! – он двинулся вперёд и, поравнявшись с ней, склонился к её плечу. – И ещё знай: ты прелестная девушка – мечта в моём воображении!.. – и пошёл дальше, оставив её с изумлением смотреть ему вслед; слёзы на её глазах высохли, на губах заиграла счастливая улыбка.

Леонардо выходил из боттеги не только в сопровождении берровьеров и приставов, но и под вопросительные возгласы подмастерьев, удивлённых случившимся. Все переглядывались, вопрошали «Почему?» и пожимали плечами, не находя ответов. На выходе из мастерской Леонардо столкнулся с мастером Вероккьо лицом к лицу, но тот, не удивившись его сопровождению, пугливо опустил глаза, словно боялся встретиться с ним взглядом, и с вороватостью мыши прошмыгнул в боттегу. У Леонардо ёкнуло сердце. Он понял, что действительно произошло что-то из ряда вон выходящее, раз его учитель даже не хочет смотреть в его сторону. «Наверняка он уже знает причину моего ареста», – подумал он, прислушиваясь к чутью своего сердца – оно не возвещало ничего хорошего; билось точно так же, как семь лет назад, когда Леонардо покидал мастерскую Паоло Тосканелли. Он вспомнил тот промозглый осенний день и своё предчувствие нависшей над ним беды, не покидавшее его все эти годы, что он провёл в боттеге Андреа Вероккьо. Леонардо шёл и пытался понять, что ждёт его там, на другом конце дороги, идущей от мастерской до Священной Канцелярии…

**** **** ****

В тёмном, но довольно просторном помещении Священной Канцелярии в монастыре Сан-Марко, освещённом тремя окнами с цветными мозаичными витражами вместо стёкол, изображавшими житие Святых, находилась кафедра судей, протяжённостью от одной стены до другой, и множество высоких кресел, обитых тёмно-коричневой кожей. На кафедре сидели одиннадцать Святых буономини, в числе которых, помимо брата Марио Сантано, Леонардо узнал и трёх монахов из монастыря Валлом-брозы; кресла в зале занимали представители Святой Инквизиции. Среди них, выпячиваясь горделивой осанкой и злорадной ухмылкой на губах, присутствовал и Джакомо Сантерелли. Леонардо отвернулся от этого чванливого монашека, чтобы не видеть его самодовольства. Снова облачившись в «плащ Терпения», он смиренно ожидал, когда ему объявят обвинение. От огромного скопления людей в зале было нестерпимо душно, но Леонардо как будто не чувствовал духоты: от множества презрительных взглядов ему было холодно.

Секретарь Канцелярии объявил начало молитвы «Об искуплении», и дружный хор монахов и священников заунывно запел молитву по-латыни. По её окончании епископ Юлий, председательствующий в Святом судилище, наконец-то объявил, в чём обвиняется Леонардо.

– … Незаконнорожденный уроженец Винчи, Леонардо, – зычно выкрикивал он каждое слово, – сын нотариуса и бедной контадины обвиняется в преступлении Содомского греха: прелюбодеянии посредством мужеложства, соблазнённый своим учителем живописи и ваяния, флорентинцем Андреа дель Вероккьо!

У Леонардо помутнело в глазах. Он стоял не шелохнувшись. В висках пульсирующая кровь ударами сердца твердила только одно: «Как такое возможно?!..» Он не верил своим ушам, слушая епископа.

– … сторонился женщин, удаляясь от них, – тем временем продолжал епископ читать донос. – Так, служанка мастера Вероккьо по имени Сарена не раз оказывала ученику Леонардо внимание, но, проигнорировав его, он уединялся с учителем, предоставившим ему по приходу в мастерскую отдельную комнату, где он и отдавался ему подобно распутной уличной путане…

– Замолчите! – взревел Леонардо, в бешенстве став багровым, словно его опалили огнём. – Что вы несёте?!.. Кто написал эту грязную клевету?!.. Почему в зале нет мессере Андреа Вероккьо?!.. Почему здесь нахожусь только я?!.. Я хочу видеть учителя и тех, кто составил это донесение…

– В этом нет необходимости, – прервав чтение, безжизненно ответил епископ. – А вместо учителя вы можете поговорить с его поручителями, взявшими его на поруки, – показал он на надменно усмехающихся Марио Сантано и Джакомо Сантерелли, – да и то, когда я сочту это нужным… – и, вернувшись к прерванному делу, он продолжил чтение гнусного доноса.

Леонардо всё понял: поручители – и есть грязные доносчики, а мессере Андреа Вероккьо… Нет, не укладывалось у него в голове, что учитель мог так поступить. Перед его глазами всплыл образ мастера, когда в монастыре Валлом-брозы шло обсуждение заказанной ему монахами картины «Крещение Спасителя»; его воровато-пристыжённый взгляд – точно такой же, какой у него был, когда Леонардо столкнулся с ним, выходя в окружении стражи из мастерской, – его втянутую в плечи голову и молчание: он боялся признаться монахам, что коленопреклонённого ангела написал не он… «Всё ясно, – с болью в сердце, грустно подумал Леонардо. – Благообразие – умелое лицедейство учителя! На деле же он никому не прощает, кто становится больше него… Конечно же, он знал о ненависти Сантерелли ко мне, и, думаю, им потребовалось совсем немного времени, чтобы состряпать это гнусное, клеветническое письмо… И Марио Сантано тут как тут… Сантерелли – его прихвостень… Мастера Вероккьо они оправдают индульгенцией и вылижут молитвами от своей клеветнической гнусности, очистив его для их будущих монастырских заказов. Меня же смешают с грязью, стараясь не оставить на мне ни одного чистого пятнышка – для Марио Сантано и Джакомо Сантерелли наступил их час, и они насладятся им, как палач наслаждается болью пытаемого… Если мне оставят жизнь, заменив казнь на тавро на лице повинного в Содомском грехе, то и тут Сантано и Сантерелли подобно ядовитым змеям ужалили меня в самое сердце. Лучшего мщения просто и придумать нельзя, ибо воспитанные в духе религиозной целомудренности, никто и никогда не сделает мне ни единого заказа, даже те, кто сам тайно прелюбодействует и ночь и день; не пойманные за этим занятием, они будут считать себя невинными и отвернутся от меня… Я же обречён на медленную голодную смерть или ещё того хуже – на пожизненное рабство!..»

Последняя мысль так обожгла Леонардо, что он не расслышал слов епископа, закончившего читать обвинение.

– Признаёте ли вы себя виновным, Леонардо да Винчи? – донеслось до его сознания, и эта фраза как будто встряхнула его от страшного иллюзорного видения, заставив осознать, что никто, кроме него самого, ему не поможет.

– Я ещё не сошёл с ума, ваше Преподобие, чтобы расписываться в том, что придумал тот сумасшедший, подбросивший вам этот грязный донос! – вполне твёрдо и уверенно ответил Леонардо.

Ему вдруг от осознания безвыходности, в которую он попал, вопреки тяжёлому чувству, всегда сопровождающему такую ситуацию, стало легко; и легко в первую очередь от того, что он ощутил в себе стойкое желание не радовать доносчиков своим поражением в этом несправедливом и неравном поединке с ними. У него нет другого пути, как бороться. Жизнь поставила перед ним это препятствие, чтобы он прошёл и его на пути Познания, ибо опыт, по его мнению, создаётся из совокупности прожитых испытаний.

– Всё, что вы сейчас прочитали, ваше Преподобие, – не иначе как бред ненавидящего… – с хладнокровным спокойствием добавил Леонардо. – Мне же хочется, чтобы восторжествовала любовь!..

Епископ растерянно покрутил головой в поисках поддержки у заседавших рядом с ним судей, но те в ответ на его молчаливый жест лишь вяло пожали плечами.

– Как расценивать ваше высказывание, подсудимый Леонардо да Винчи? – опять он обратился к нему. – Я правильно понял, что вы считаете обвинение в тяжёлом преступлении перед нашей Святой матерью Церковью, клеймящей проклятием Содомский грех, – сумасшествием?!

– Впишите своё имя в этом грязном доносе вместо моего, ваше Преподобие, и вам сразу откроется его безумие! – безмятежно ответил Леонардо.

На лоснящемся потном лице епископа Юлия появилось выражение озлобленности.

– Что вы такое мелете?!

– Я могу задать вам этот вопрос с той же лёгкостью… Вы предъявляете мне голословное обвинение, не потрудившись присовокупить к нему свидетелей! Разве такое обвинение можно считать разумным?! С таким же успехом, с каким вы предъявили его мне, – его можно предъявить любому сидящему в этом зале! Следовательно, не я, а вы мелете, ваше Преподобие!..

– Вы забываетесь! – взревел епископ, и на его висках вздулись вены.

– Выкормыш дьявольской козы! – раздался истерический тонкий голос Марио Сантано.

– А ты вора фра Марко Черризи, обворовавшего казну Священной Канцелярии! – мгновенно ответил ему Леонардо.

Лицо брата Сантано мгновенно обескровилось, превратив его в мертвеца. Опустив голову на грудь и пристыженно поникнув, он затих. А Леонардо мысленно усмехнулся: «Я же говорил тебе, дурень, не становись на моём пути!..» За всё оставшееся время разбирательства дела Марио Сантано больше не проронил ни слова.

В это время в зале воцарилась тишина. Воспользовавшись паузой и возникшим замешательством от сказанной в адрес Святого брата реплики, Леонардо продолжил:

– Мне сейчас бросили в лицо обвинение гораздо более страшное, чем обвинение в содомии… Я с почтением отношусь к тому, как Святая Инквизиция борется с Содомским грехом и его следствием – сифилисом, безжалостно истребляя его разносчиков… И её действия не назовёшь сумасшествием! Но болен ли я этим дьявольским недугом? – он обвёл взглядом всех близко сидящих к нему и заострил его на жирном, обрюзгшем от чревоугодия лице епископа Юлия. – Меня сейчас назвали выкормышем дьявольской козы – это, как я считаю, более тяжкое обвинение, чем свидетельствование против меня в содомии… Но если это действительно так, как здесь прозвучала эта страшная для меня фраза, то я хочу, чтобы в зале присутствовала коза, выкормившая меня, и её допросили… – в зале раздался смех. – И ответьте мне: может ли Бог позволить дьявольскому выкормышу писать картины библейской величины?.. Я вижу среди судей монахов монастыря Валлом-брозы. Они подтвердят, что в картине «Крещение Спасителя», которую мы писали для них вместе с моим учителем, мастером Вероккьо, коленопреклонённый ангел – никто иной, заметьте, а посланник Бога – написан мной куда лучше, чем остальные персонажи этой картины, которых выводила рука моего учителя… Вопрос: может ли Бог позволить слуге дьявола писать его посланника?!

– Лжец! – выкрикнул с кафедры один из монахов Валлом-брозы. – Грязный лжец!

– Ты хочешь опорочить честное имя твоего учителя! – выкрикнул другой монах.

– Коленопреклонённого ангела писал мастер Вероккьо, а не ты! – взорвался третий. – Ты хочешь присвоить плоды его труда, грязный лжец!

– О нет, почтеннейшие судьи, – с усмешкой, бесстрастно возразил Леонардо. – Не я, а мой учитель хочет опорочить меня. И не я, а он присваивает плоды чужого труда… Он молчал во время вашего обсуждения картины, не раскрывая вам её правды. А между тем все, кто нас видел за работой – это все его ученики – подтвердят, что коленопреклонённого ангела писал не мастер Вероккьо, а я!.. Да вот хотя бы у его поручителя Джакомо Сантерелли спросите – он подтвердит… – небрежно показал Леонардо на побледневшего монаха.

Всё внимание зала сразу приковалось к Сантерелли, и тот, плотно сжав губы, против своей воли и желания, молча, и утвердительно кивнул. Толпа в зале ахнула. Монахи Валлом-брозы изменились в лице: они поникли и притихли. Епископ Юлий растерянно озирался по сторонам, тщательно пытаясь сообразить, как продолжать судебное разбирательство.

– Я вижу, ваше Преподобие, что вы теперь и сами хорошо понимаете, каким сумасшествием пропитан донос, – зацепил его растерянность Леонардо. – И думаю, что и для вас уже нет секрета, кому принадлежит этот бред ненавидящего… Вы служители Бога, следовательно, служители Любви. И я уже говорил вам, как я хочу, чтобы в этом зале восторжествовала любовь! Как вы могли дать поручителей тому, кто несёт в себе один из семи дьявольских тяжких, смертных грехов – Ненависть?! Разве не сказано в Евангелии: «…Не возможно не прийти в мир соблазну, но горе тому, через кого он приходят!..» И вы даёте поручителей тому, через которого приходит соблазн, и защищаете того, кто носит в себе ненависть? У меня такое впечатление, что я нахожусь в судилище Преисподней, а не в праведном Святом судилище Святой Инквизиции! – это была последняя капля живительной чистоты, завершившей омовение умов Святых судей.

Епископ Юлий сидел мокрый от пота и красный, словно он был не главой Святого судилища, а председательствовал в кастрюле варёных раков, ибо под стать ему были и другие члены Священной Канцелярии. Отерев пот с лица рукавом монашеской рясы, он потухшим взглядом посмотрел на секретаря и сделал ему жест, чтобы он подошёл к Леонардо. Секретарь немедленно исполнил его молчаливый приказ и, подойдя к подсудимому, подал ему «искупительную» индульгенцию.

– Леонардо да Винчи! – прозвучал зычный голос епископа Юлия. – Согласны ли вы подписать индульгенцию, обязывающую вас не разглашать тайну приговора Святого судилища и во имя его отпущенной вам милости, дабы дополнительно искупить в будущем свои возможные грехи, один раз в два месяца докладывать Священной Канцелярии о проявлениях грехопадения окружающих вас граждан?

– Сделаться доносчиком, как тот, кто подбросил вам на меня эту грязную клевету?! – сверкнул глазами Леонардо.

Зал оживился. Епископ Юлий и заседатели судилища мгновенно преобразились.

– Ты что делаешь, мальчик?! – Леонардо обернулся и увидел того пожилого берровьера городской Джустиции, сопровождавшего его из боттеги Андреа Вероккьо в монастырь Сан-Марко; он, стоя на помосте для подсудимых его конвойным стражем, смотрел на него с отеческой болью в глазах и продолжал шептать: – Одумайся и подпиши!.. Отказ подписать эту выданную тебе индульгенцию равносилен смертному приговору. Неужели ты не понял, что они ищут твоей гибели и только того и ждут?..

– Так вы отказываетесь от милости Господней в лице Святых судей? – повеселевшим голосом спросил епископ Юлий.

Леонардо, взяв у секретаря перо правой рукой, – он заметил, с каким пристальным вниманием судьи следили за его движениями и понял, что им известно о том, что он владеет и пишет левой рукой, и они желали в последний момент его на этом подловить, обвинив в дьяволизме, – лёгким росчерком расписался в индульгенции и в тетради за её выдачу.

– Ни в коем случае, ваше Преподобие! – ответил он епископу той же весёлостью, что и глава судилища, хотя на душе у него было как в затхлом погребе. – Я не сразу осознал того величественного обязательства, которым вы меня, милостью божьей, наградили!

В зале нескрываемо загудели разочарованием.

– Следующая наша встреча состоится 9-го июня 1476-го года, – мрачно подвёл итог судебному разбирательству епископ. – Я обязываю вас, Леонардо да Винчи, явиться в назначенный срок, днём, между утренним и вечерним богослужением… Вы свободны!.. Конвой берровьеров Джустиции тоже свободен…

У Леонардо из груди вырвался такой вздох облегчения, что его выдох закончился только на улице за дверями монастыря Сан-Марко, куда он вылетел, не помня себя. Ему не верилось, что всё так хорошо закончилось. На улице уже был вечер. Небо заволокло тучами, лил сильный ливень, сверкали молнии, и раскатисто громыхал гром. Но его погода не смущала. Скомкав индульгенцию, он швырнул её в уличный дождевой ручей, и она стремительно унеслась прочь, а Леонардо зашагал быстрым шагом, чтобы поскорее удалиться от стен монастыря Сан-Марко. Хоть ему и пришлось поставить подпись под «искупительной» грамотой, от которой у него на сердце остался неприятный осадок, он всё же ликовал: поединок он выиграл. Для Марио Сантано и Джакомо Сантерелли он остался неприкасаемым, а Андреа Вероккьо не получит того долгожданного удовлетворения, на какое он рассчитывал, сочиняя на него этот гнусный донос.

«…Вероккьо!.. – вдруг остановила Леонардо посреди улицы мысль о нём. – А куда я иду?!.. Я не могу идти к нему в мастерскую!.. Он мне противен, и я не желаю его видеть!.. От одного взгляда на него меня стошнит!..»

Он осмотрелся по сторонам. Город был пуст. Дождь хлестал сплошными толстыми нитями, распутывая клубки свинцовых туч и зло улыбаясь ему кривыми зигзагами молний; их оглушительно раскатистый смех закладывал уши. Леонардо стоял посреди улицы в полном одиночестве. Огромные потоки воды, превратившись из ручейков в реки, несли по улицам города, выброшенные из окон домов хлам и помои, очищая его от мусора и разлагающегося смрада. Быстро приближалась ночь. Не чувствуя промокшей насквозь одежды, Леонардо поплёлся куда глаза глядят… В его душе царили мрак и ледяная стужа. Он прошёл мимо дома отца, в окнах которого горел свет, – оттуда слышался детский смех, – мона Маргарита за прошедшие годы родила двух сыновей. У Леонардо появились братья. Его отец, сире Пьеро, назвал: одного Антонио, в честь отца; другого – Франческо, в честь родного брата.

Леонардо вспомнил, как он с дядей Франческо приехал из Винчи во Флоренцию и как ночью – она была такая же мрачная и дождливая – они столкнулись со Священным воинством, заступаясь за дамиджеллу Франческу да Ланфредини и юнгу Кристофера Коломбо. О, каким счастливым он себя тогда чувствовал!.. Леонардо тряхнул головой, отгоняя от себя рвавшие его сердце железными когтями воспоминания; от них его лицо против воли искажалось гримасой рыданий. Зажмурившись, он пошёл, ничего не видя перед собой, желая поскорей убраться от дома отца. Он не мог в него войти, потому что в нём он был чужой, потому что этого ему всё равно не позволила бы сделать мона Маргарита. Леонардо не заметил, как оказался в переулке Валетто у мастерской Паоло Тосканелли. Он остановился перед её дверями, – но зачем он здесь? В её окнах темно, и она давно отдана сеньором Питти торговцам, превративших её в склад скорняжных товаров. Паоло Тосканелли переехал в небольшое имение под Флоренцией. Он уехал через два года после того, как Леонардо ушёл от него к мастеру Андреа Вероккьо. Не выдержав разлуки с любимым учеником, ставшим ему подарком за долгие годы затворничества, он, несмотря на то, что Леонардо старался часто его навещать, очень страдал от одиночества; а почувствовав свой скорый конец, не захотел, чтобы его любимый ученик видел его дряхление и смерть. Покинув Флоренцию, он поселился на своей загородной обсерватории…

«…Не торопись радоваться, Леонардо… – вспомнил он слова учёного. – Тебя ждёт одиночество…» «…Одиночество!..– вторил он мысленно своему воспоминанию и несколько раз повторил, вдумываясь в глубинный смысл предвидения учителя. – Одиночество… одиночество… одиночество…»

– О, милый… милый мой Паоло Тосканелли! – клокочущим всхлипом вырвались из его горла слова. – Где ты?!.. Как я одинок!.. Как я одинок!.. Как одинок! – вскрикнул он, и его ноги подогнулись.

Упав на колени в лужу грязной жижи и закрыв ладонями лицо, Леонардо зарыдал.

Ночь смеялась над ним громогласными, искажёнными безумием юродивого, кривыми улыбками молний…

Г Л А В А 4.

Забившись под навес, закрывающий дверной проём в пристройке фондака, сделанного торговцами для товаров в бывшей боттеге учёного, Леонардо, сжавшись в комок, смотрел на потоки воды, льющейся из водостока. Его трясло от ночного холода. В голове чёрными привидениями, то являясь, то исчезая, блуждали тяжёлые мысли: «…Как странно, – думал он, печально удивляясь происходящему. – У меня есть любящий меня отец и любящая меня мать, но они разлучены в любви и одиноки… И я одинок… Их как будто нет, и никто из них не может мне помочь… Я, избежав сегодня смертного приговора и позорного клейма обвинённого в содомии, несу плату за «божью милость» – с этого дня я обречён бездомным бродягой влачить жалкое существование…» Его кто-то тронул за плечо и оторвал от гнетущих мыслей. Из-за шумного потока воды, льющегося из водостока, Леонардо не расслышал шагов подошедшего к нему в темноте прохожего. «…Наверное, уличные грабители, – с горькой усмешкой, не оборачиваясь, подумал он. – Пусть убьют, я и пальцем не пошевелю, чтобы сопротивляться…»

– Эй! – услышал он приятный женский голос.

Обернувшись, Леонардо увидел тоненькую девушку, стоявшую перед ним в кожаной накидке. Её силуэт осветила яркая вспышка молнии, и его глазам предстал её образ: она была совсем молодой, лет пятнадцати-шестнадцати; нежные черты лица обрамляли красивые локоны каштановых волос; в руках она держала мокрого кота, которого прятала от дождя под накидкой.

– Чего тебе? – печально и чуть слышно спросил Леонардо.

– Ты с ума сошёл!.. Замёрзнешь! – с упрёком бросила девушка, словно он был её хороший знакомый.

– Ну и что?..

– Как что?!.. Заболеешь и умрёшь!

– Ну и пусть.

Она наклонилась к нему, и в свете вспыхнувшей молнии Леонардо увидел её удивлённые глаза и скривившийся усмешкой рот.

– Вроде бы не пьян… – пробормотали её губы. – Тебе плохо?!

Леонардо ничего не ответил и снова отвернулся к водостоку. Она присела рядом на корточки.

– А я тут кота искала… – просто и по-свойски, как со старым знакомым, заговорила она. – А тут ты лежишь… Я узнала тебя: ты тот чудак, который на мосту Рубаконте забавлял людей своим полётом на белых крыльях!..

Её голос был таким приятным и милым, что Леонардо, вспомнив свой неуклюжий полёт, невольно улыбнулся и невольно опять повернулся к ней.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Матурина!.. А тебя?

– Леонардо!

Она протянула руку и заботливо убрала с его лба налипшую прядь мокрых волос.

– Пойдём ко мне, Леонардо, а то замёрзнешь… – нерешительно предложила она. – Я угощу тебя горячим вином… У меня есть пирожное берлингоцце!..

«Берлингоцце!» – так тётушка Туцци всегда называла его маму. Как тепло стало Леонардо от этого слова. Перед глазами предстала её едва уловимая улыбка, прикосновение её нежных рук; тепло её тела, когда, лаская, она прижимала его к себе; её запах волос, наполненный ароматами виноградных лоз и цветов; любящий взгляд…

Леонардо протянул Матурине руку и поднялся на ноги.

– Пошли, – тихо сказал он, и при вспышке молнии она увидела на его губах улыбку.

Накинув на его голову накидку, Матурина прижалась к нему, и они, как старые добрые друзья, пошли по улице. Её дом оказался всего в полусотне шагов от бывшей мастерской Паоло Тосканелли. Она жила одна. Её родители умерли, оставив ей в наследство покосившийся двухэтажный домик. Чтобы свести концы с концами, Матурина сдавала комнаты немногочисленным жильцам. Поняв, что у Леонардо нет ни гроша, она не стала говорить ему об оплате, и предоставила комнату просто так, потому что ей было просто жаль этого рослого сильного красавца, попавшего в трудную жизненную ситуацию. Леонардо ощутил верх блаженства, когда, переступив порог её дома, он оказался в тепле. Ему приходилось не раз проходить мимо него и видеть его убогость, но он и подумать не мог, что однажды придёт время и этот ветхий домишко станет ему самым дорогим и уютным местом его жизни.

Очутившись в тускло освещённой гостиной, – её освещали два подсвечника и огонь камина – Леонардо почувствовал тёплый запах печёного теста, такой знакомый ему с самого детства, волной накативший ему в лицо. Он с наслаждением его вдохнул. С него стекали реки воды, и на полу образовалась большая лужа. Матурина звонко засмеялась.

– Сейчас ты, Леонар, выглядишь в точности, как тогда, когда бултыхнулся в воду с моста Рубаконте! – весело воскликнула она.

И хоть Леонардо было невесело, он рассмеялся вместе с ней. Постепенно его душа отогревалась. Матурина отпустила кота, и тот, стряхнув с себя воду, расположился на коврике возле камина; его урчание наполнило тишину гостиной спокойной безмятежностью. Леонардо, не стесняясь девушки, скинул с себя мокрую одежду, оставшись в нижних панталонах. Матурина принесла ему плед, и он расположился у камина на плетёном ивовом кресле.

На лестнице, ведущей наверх в спальные комнаты, раздались шаги. Леонардо обернулся и увидел сухую сгорбленную женщину с лицом, изрезанным шрамами – свидетельство инквизиторских пыток паучьими клещами. Её глаза воспалённо слезились, белки глаз были красными; изорванный рот выглядел так, словно на нём застыла странная усмешка; возраст её из-за увечий не поддавался определению. Она вполне бодрыми движениями закалывала булавками волосы, приводя их в порядок. Видя, что Матурина возится с половой тряпкой, убирая с пола лужу, заторопилась к ней.

– Что ж ты не крикнула мне? – раздался её ещё не старый голос. – Я бы помогла тебе…

– Я не хотела вас беспокоить, тётушка, – выпрямилась Матурина, – думала, что вы уже спите.

– Уснёшь тут!.. Грохочет так, что дом качается!.. Ох, и разгулялась погодка! – она спустилась с лестницы и как будто только что прозрела. – О, да ты не одна!

– Да, тётушка!

– Бродяга?!

– Нет, просто несчастный…

У женщины вырвался гортанный, рвущийся клочьями смех, напоминающий хриплый вороний крик. Леонардо съёжился и отвернулся, чтобы её не видеть. Она напоминала ему тех сказочных колдуний, о которых любила рассказывать ему тётушка Туцци.

– Вы, тётушка, вместо того, чтобы смеяться, лучше бы принесли горячего вина и сладких берлингоцце! – поняла его жест Матурина.

– А у несчастного есть чем за них расплатиться?

– Тётушка! – с упрёком бросила Матурина.

– Хорошо-хорошо!.. Не буду!.. – шутливо отмахнулась от неё женщина, изображая показной испуг. – Раз ты того хочешь, я иду!

Она удалилась, а Матурина виновато глянула на снова поникшего Леонардо.

– Ты не сердись на неё, Леонар, – сама не зная почему, стала она оправдываться. – Она женщина добрая, только никому не доверяет… Её недавно пытали, и ей чудом удалось избежать казни на костре, поэтому у неё сердце так ожесточилось.

– Почему её хотели приговорить к костру? – не оборачиваясь, спросил Леонардо; в его отрешённых глазах играли блики горящего камина, и, глядя на огонь, он видел в нём казни сожжения еретиков, на которых ему довелось побывать.

– Её считают ведьмой.

– Она на неё похожа!

– Её оговорили…

Леонардо сжался и, украдкой взглянув на Матурину, с тихой безысходностью вздохнул.

– Мне это знакомо…

– А вот и берлингоцце с вином! – прервало его высказывание весёлое восклицание вернувшейся женщины.

Она подошла к Леонардо и поставила на небольшой столик перед ним разнос с кувшином вина, бокалами и блюдом обжаренных в сметане сладких берлингоцце. Увидев их, Леонардо оживился и сразу потянулся к ним. У женщины воспалённые глаза преобразились из равнодушных в удивлённые. Она смотрела на сильную мускулистую руку Леонардо с тем удивлением, с каким ребёнок разглядывает новую игрушку. Матурина уже закончила убирать с пола лужу, повесила мокрую одежду гостя сушиться в сушилке домашней прачечной и вернулась в гостиную, чтобы присоединиться к покинутой ей компании. Она подошла в тот момент, когда женщина, впившись взглядом в кисть руки Леонардо, разглядывала её утончённость, изящество и не соответствующую мощной мускулатуре грацию движений тонких красивых пальцев.

– Не хочу грешить излишней самоуверенностью, – неуверенно проговорила она, обращаясь к подошедшей девушке, – но я уже где-то видела эту руку!

Матурина тоже залюбовалась красотой не по-мужски красивых рук Леонардо. Он же, жуя пирожное и запивая его вином, смотрел на них без смущения, с равнодушной усталостью.

– Ну, где вы её могли видеть, тётушка?! – испытывая за неё неловкость, растерянно улыбнулась Матурина.

– Ты же знаешь, какая у меня память…

– Ну и что?!.. Вы вон как далеко живёте, а он здешний чудак: крылья изобретает, мечтает полететь, как птица!..

– Крылья изобретает?!.. – исказилась она радостной гримасой. – Как птица полететь?!.. А ну-ка, красавец, протяни мне обе руки! – требовательно приказала она.

Леонардо подчинился. Она схватила его руки и поднесла к слезящимся глазам.

– Так и есть! – затаив голос, выдохнула она. – За всю жизнь я видела такие руки только у одного человека, и я узнаю их!.. Леонардо! Сын контадины Катарины Аккаттабриги из Винчи!.. А ты узнаёшь меня?!

– Нет, – тряхнул головой Леонардо, пробудившись от равнодушия и с любопытством уставившись на изувеченную женщину.

– А между прочим, это молоком моей козы ты был выхожен, когда родился на свет и был совсем слабеньким, – вкрадчивым голосом поведала она. – Твоя мать была едва жива – дорого ты дался ей, покидая её чрево – и все думали, что она Богу душу отдаст!.. Не могла она тебя кормить своим молоком и выходить от слабости…

– Пресцила! – перехватило дыхание у Леонардо.

– Я!

У Матурины от удивления нижняя губа выпятилась вперёд.

– Вот так привела я гостя! – непроизвольно вырвалось у неё.

Леонардо и Пресцила какое-то время не сводили друг с друга глаз, пытаясь уверовать в то, что видят перед собой. Много зим и лет прошло с тех пор, когда судьба впервые свела их вместе. Пресцила видела его маленьким, в её представлении он остался младенцем, лежащим в плетёной колыбельке. Леонардо же её совсем не помнил и знал о ней только по рассказам матери и тётушки Туцци.

– Мне мама и тётушка Туцци рассказывали, что ты красивая!.. – чуть слышно вымолвил он. – Что от одного взгляда на тебя мужчины голову теряли…

– Они и сейчас её теряют от одного взгляда на меня – правда, результат от этого совсем другой… – горько усмехнулась Пресцила.

– Как жизнь-то с тобой безжалостно обошлась… Увечье – это что, плата за твою красоту?

– Да, видать, пришло время пожертвовать ей за то, что я делала мужчин безумными!..

– Как же это случилось?!

– О-о!.. – лицо Пресцилы ещё больше обезобразилось выражением пережитой боли.