Текст книги "Леонардо. Жизнь и удивительные приключения великого флорентинца. Книга 1"

– Нашли о чём мечтать…

– Ничего не поделаешь, Леонардо, – остепенил его иронию Тосканелли, – наша жизнь – жизнь фамулусов* благородного искусства – полностью зависит от богатых людей! Таков её вердикт!

–*Фамулус – служитель, последователь, ученик.

Леонардо поник, чувствуя на себе давление безвыходной ситуации. Ему очень

хотелось учиться у Андреа Вероккьо, но мысль о расставании с Тосканелли была для него тяжела.

– Ты, сын, не ответил мессере Вероккьо: ты согласен на его предложение? – опять повторил предложение сире Пьеро.

– Соглашайся, Лео, – ласково погладил его по плечу Тосканелли.

– Я согласен, – понуро кивнул Леонардо.

Его отец и мастер Андреа Верокьо, радостно переглянувшись, заулыбались. Они помогли ему собрать его немногочисленные вещи и отнести их в ожидавший на улице экипаж. Погода в этот день не радовала своим капризом: моросил мелкий осенний дождь, навевая слезливостью унылое настроение, и ветер был похож на рвущуюся с цепи злую собаку, порывавшуюся броситься и разорвать прохожих. Его резкие порывы бросали людям в лицо сорванные с деревьев листья и разорванные, превратившиеся в мелкую промозглую изморось, холодные капли дождя.

Леонардо долго не мог проститься с Тосканелли. Он плакал. Ему показалось, что он больше никогда не увидит своего первого флорентийского учителя, с которым они прожили вместе четыре года и всегда были друзьями.

– Я буду навещать вас, мессере Паоло, – прижимая к груди учёного, с сердечной теплотой вздыхал он. – Вы по-настоящему были мне крёстным отцом и наставником и много сделали для меня!.. Как только у меня появится свободная минутка, я обязательно прибегу и навещу вас…

– А я буду с нетерпением ждать тебя, славный и добрый Леонардо, и думать о тебе! – плакал в ответ сердобольный старик.

Они попрощались. Леонардо чувствовал, что с переездом к Андреа Вероккьо у него начинается новая эра его жизни, пугающая его своим непроницаемым занавесом неизвестности и увлекающая за собой таинственностью сокровищ новых знаний. Но сердце кололо недоброе предчувствие…

**** **** ****

Мастерская Вероккьо за четыре года с того времени, когда в ней побывал Леонардо, претерпела ряд изменений и выглядела совсем иначе, чем тогда: у фасада расписного лепного особняка, стоявшего на набережной реки Арно, Понте Веккьо, прибавилась пристройка, в которой жили, учились и работали ученики флорентийского мастера. Оживление, царившее в ней, походило на казарменный хаос во время солдатской попойки: шум, грязь, ругань и смех перемежовывались между собой со звонкими ударами молоточков, чеканивших узоры на бронзовых тарелях и походивших на дружный перезвон ударившихся бокалов с вином.

Появление Леонардо вызвало недолгое затишье этой звенящей какофонии, и затем последовал неодобрительный гул… «Мачта корвета!» – раздался чей-то язвительно тонкий голос, и взрыв смеха потряс стены мастерской. Андреа Вероккьо чуть скривил губы, не удержавшись от усмешки, а Леонардо, облачённый в «плащ Терпения», остался невозмутимым и спокойным, лишь отметив про себя, что это не тихая обитель Тосканелли, где можно самозабвенно отдаться учению; здесь надо держаться подобно сторожевому псу, чтобы не попасть в подстроенное подмастерьями насмешливое и злое коварство. Не успел он об этом подумать, как один из учеников Вероккьо, чеканивший бронзовую тарель, как будто невзначай, столкнул со своего стола лежавший на нём открытый мешок сухого медного купороса, который, упав к его ногам, разорвался, подняв в воздух взрыв нежно-бирюзового облака. Леонардо с ног до головы окрасился в красивый цвет морской волны, а мастерская ещё раз содрогнулась от громкого смеха. Андреа Вероккьо остановился, обернулся, и уже хотел было разразиться руганью, но вместо этого, смог только издать невразумительный сиплый звук; его глаза полезли на лоб: Леонардо с невозмутимым видом подошёл к обидчику, взял его одной рукой за ремень, опоясавший его рабочую одежду, без труда оторвал от стула и стал им, будто тюфяком, стряхивать с себя налипший купорос. Мастерская из весёлой казармы в одно мгновение превратилась в тишайший склеп. Тюфяк дрыгался, болтался, кряхтел, бормотал что-то невразумительное, пускал слюни, но всё было безрезультатно – это только помогало Леонардо счищать с него налипшую медную окись.

Закончив чистку, он швырнул обидчика обратно на стул, потом, взяв со стола его чеканную бронзовую тарель, плашмя саданул ей о своё колено так, что чеканка в её центре исчезла, а вместо неё появилась внушительная полукруглая выпуклость, превратив тарель в бронзовую шляпу. Леонардо со звоном шмякнул её о макушку тюфяка, нахлобучив шляпу ему на голову так, что его голова буквально ввинтилась в плечи; сделал шаг назад и, удовлетворившись осмотром, спокойно пошёл в спальное помещение, куда он и мастер Вероккьо первоначально направлялись.

«Склеп» безмолвствовал. У всех, без исключения, кто провожал Леонардо взглядом, глаза были подёрнуты инеем, а в них лютовал мороз. Тюфяк дрожащей рукой снял с головы бронзовую шляпу и, осмотрев совершенно безумным взглядом разглаженную в её центре чеканку и ощупав голову, с облегчением пробормотал:

– Фу-у!.. Слава Богу, на тарели узор разгладился!.. Я думал, он на голове оттиск оставит!

Вероккьо всех окинул победоносным взглядом, и подмастерья с удвоенной силой принялись за прерванную работу. Погрозив им для полной убедительности пальцем, он побежал догонять Леонардо.

Поселил он нового ученика отдельно от всех в просторной комнате, с окнами, выходившими на набережную реки Арно, где у речной пристани скапливалось огромное количество рыбацких лодок. Леонардо мечтательно посмотрел в окно: с переездом из Винчи во Флоренцию он всегда мечтал сделать реку Арно судоходной, чтобы в неё заходили большие морские суда; мечтал о дальних путешествиях и не раз в боттеге Тосканелли вспоминал разговор учёного со Стефано да Фрини об открытии новых морских путей и путешествиях на Южный полюс к Адским воротам и на северную пуповину Земли, где за ледяным частоколом скрывался райский Эдем с Престолом Божьим.

Комната очень понравилась Леонардо; в ней было всё необходимое и для проживания, и для учёбы, и для работы: кожаный диван, умывальник, поставцы для работы с набросками на картоне; станок леджо с зажимами для картин, оборудованный угол ювелира и кафедра для записи изучаемого материала.

– Поживёшь пока здесь, Леонардо, – похлопал его по-дружески по плечу Андреа Вероккьо. – Я знаю, что в лабораториях Тосканелли всегда царит тишина и привыкнуть к здешней сутолоке и шуму тебе будет непросто… К тому же эти черти, как ты уже убедился, встречают каждого новичка испытаниями, и что им ещё в голову взбредёт – одному дьяволу известно!.. Поживи здесь!.. Осмотрись, привыкни…

– Спасибо, мессере Вероккьо!

– Это тебе спасибо!.. Вон, какой порядок в мастерской навёл – они все лощёными стали! Ты ушёл, а я слышал, как каждый из них, приступив к работе, стал читать молитву… Навёл ты страху на них!

Леонардо слушал его равнодушно. Его предчувствие подтвердилось: встреча с подмастерьями оправдалась худшими опасениями, и вряд ли после того, как он поставил на место выскочку, к нему станут относиться лучше, ведь слух о его незаконнорожденном дьявольском рождении, как юродивая преданная собака, всюду преследовал его. И он оказался прав: ученики Вероккьо разделились на тех, кто с симпатией стал относиться к нему – таких насчитывалось не больше трёх-пяти человек; и на всех остальных, возненавидевших его лютой ненавистью. Ему завидовали, что мастер сразу поселил его в отдельную комнату, а не в общей жилой, как всех, что сразу дал возможность завершить за себя несколько начатых им картин и, вообще, за особое к нему отношение… Руководил этим ненавидящим кланом послушник монастыря Сан-Марко по имени Джакомо Сантерелли, которого Леонардо наказал за проявленную при встрече подлость. Он был кубикуларием Марио Сантано и доносил ему обо всём, что делалось в боттеге мастера Андреа Вероккьо.

Капитан Священного воинства фра Джироламо Савонарола за прошедшие годы значительно продвинулся по службе: путешествуя по Италии и посетив город Фаэнцу, он выслушал там одну из нравственных проповедей местных священнослужителей, что и повлияло на его дальнейшую судьбу; он проявил себя таким служителем Папского престола и послушником Святой Инквизиции, что его отправили в Болонию в доминиканский монастырь учиться теологии и медицине, сохранив за ним статус Капитана Священного воинства. Отныне ему подчинялось не только Священное воинство, но и коллегия палачей Священной Канцелярии. Однако, временно, пока он отсутствовал, его место занял брат Марио Сантано. Почувствовав власть, Сантано стал ещё большим деспотом. Одно его имя внушало страх жителям Флоренции, и он, конечно же, не забыл никому старых обид и постоянно выискивал подходящие случаи, чтобы за них отомстить. В число его обидчиков входил и Леонардо, не воспринимавший его всерьёз, потому как был молод и недостаточно опытен, что всегда ведёт к недооценке событий и людей. Леонардо считал, что его не в чем обвинить, так как он не делал ничего противозаконного. На всё у него имелось разрешение либо короля, либо Священной Канцелярии, а если его лишали разрешительной грамоты, то он прекращал работы, которые могли вестись только с письменного одобрения представителей государственной и духовной власти. В общем, как считал Леонардо, Марио Сантано мог только раздувать о нём нелепые слухи, что он дьявольский пасынок. «А если б это действительно было так и люди бы ему поверили, – думал он, – то меня давно бы отправили на чистилищный костёр, а от моего пепла, подхваченного ветром, не осталось бы и следа…» Он и не подозревал, как зорко за ним следят глаза Джакомо Сантерелли, подмечая и выискивая повод для того, чтобы позволить брату Сантано скомпрометировать его в глазах Святых отцов Священной Канцелярии.

Со свойственной ему одержимостью к занятиям Леонардо погрузился в изучение живописи и ту работу, какую ему предоставил выполнить Андреа Вероккьо, позволив дописать картины, заказанные весьма знатными аристократами из Коммуны флорентийской Сеньории. Как и предполагал мастер, порученная работа новому ученику сделала его лидером среди остальных подмастерьев и вызвала у многих положительную зависть: они тоже стали просить его дать им некоторые его незаконченные картины, чтобы их завершить, надеясь, разумеется, получить за это одобрение.

Умело выстроенная тактика Андреа Вероккьо в новом подходе к обучению учеников дала ощутимый результат: подмастерья в надежде получить его похвалу, а, возможно, и денежное вознаграждение трудились самозабвенно, во всём беря пример с упорного Леонардо и Сандро Ботичелли. Вероккьо же назвал его за невероятное трудолюбие и честное отношение к делу своим библейским Иосифом. Ученики не только почитали его за внушительную силу и знания, но и за доброту, с которой Леонардо обращался со всеми, кто приходил к нему за помощью или советом.

Первое выполненное им задание показало известному флорентийскому мастеру, насколько он предвзято относился к новому ученику. Он с надменностью думал, что он самый непревзойдённый художник во всей Италии и равных ему нет и быть не может, и что, давая возможность своим ученикам довершить за него начатые им работы, – это может только приблизить их к его мастерству, но никак не возвысить их над ним. И такое умозаключение было абсолютно правильным в отношении всех учеников, кроме одного, которого Андреа Вероккьо недооценил.

Леонардо прежде, чем приступить к работе, неторопливо и досконально изучил в картинах стиль его письма: благодаря своей особенности, позволяющей ему глубоко и притом очень быстро проникать в суть вещей, он в течение нескольких дней разобрался с приёмами лесировок, которыми пользовался мастер, и уже на третий день скопировал его манеру живописи. Однако, выявив в ней ряд недостатков, – как и многие художники того времени Вероккьо использовал заточенные, расщеплённые на конце тростниковые палочки, – Леонардо стал выискивать свой способ в наложении на картон водяной и яичной темперы и сохранения её красочного тона от пожухлости. Темперная краска, в основе которой был яичный желток или белая глина, смешанные с природными красителями, быстро сохла, оставляя после высыхания грубые следы мазков и загрязнение цвета, так как послойное наложение краски на подмалёвок – начальный красочный слой на картине – смешивалось с ним, и добиться идеально чистых цветовых оттенков светотени никому из художников не удавалось. Леонардо без особых затруднений решил эти задачи. Он давал высохнуть подмалёвку, а потом послойно накладывал полупрозрачные красочные оттенки, так же давая каждому слою высохнуть. Таким образом, картина становилась яркой, а предметы в ней и персонажи, словно, оживали. Недостаток такого письма был только в одном: работа велась в несколько раз медленнее, чем обычно.

Также он руководствовался ещё одной выведенной для себя формулой: прежде чем приступить к детальности картины, он, подобно ювелиру, шлифовал её подмалёвок, делал его идеально ровным, без грубых мазков; последующие красочные слои, после их высыхания, он также шлифовал, применяя для этого специально изобретённое им лощило.

Эта идея пришла ему неожиданно, когда он наблюдал за работой ювелиров. Следя за тем, как они занимаются огранкой и шлифованием драгоценных камней, он подумал про себя, что картины живописи – те же драгоценные камни, а некоторые из них по стоимости несравненно дороже их. Так почему же к ним не относиться с такой же любовью; и с такой же тщательностью не доводить их до того идеального блеска, до какого доводятся бриллианты? Именно этот стиль позволит ему совершенствовать картины до их бесконечности, и именно поэтому на его картинах нет ни одного мазка, делая их идеально совершенными, а прелесть – необыкновенно возвышенной!

Работая над этими картинами и совершенствуя свой стиль, изобретая всё новые и новые приёмы и методы в достижении их абсолютного совершенства, Леонардо помогал всем подмастерьям, кто так или иначе советовался с ним, и пришёл к одному, очень немаловажному выводу, который впоследствии станет для него основным принципом в подборе учеников, когда его авторитет живописца будет непререкаемым. «Я заметил, – пишет он в своём дневнике, – что художники с некрасивой внешностью стремятся изображать людей некрасивых, тогда как красивые ищут натуру подобную себе… Наверное, это происходит от того, что душа есть художница своего тела: некогда она создала его по своему образу и подобию, и когда ей нужно при помощи кисти и красок создать новое тело, изображаемое на картине, она с эгоистической преданностью к самой себе, повторяет тот образ, в который уже однажды воплотилась. Мастер же, у которого руки узловатые, костлявые и скрюченные, вообще, не достоин заниматься живописью, так как во время работы он думает только о наживе, а не о качестве её исполнения… Произведения таких художников, подобно зимнему воздуху, отталкивают от себя зрителей, тогда как искусство должно пленить их подобно тому, как спящего из постели выманивает приятная свежесть летнего солнечного утра…»

Закончив работу над картинами, Леонардо предоставил их обозрению Андреа Вероккьо. Учитель ахнул. Не подозревал он, что человеческая рука способна на такое мастерство и изящество. Однако он всё равно не придал этому особого значения, посчитав, что высота изобразительной утончённости Леонардо – это лишь случайность, связанная с его неординарностью при работе его руками: как известно, он рисовал левой рукой, а краски разводил правой… Гром среди ясного неба для него грянул спустя почти семь лет – всё это время Вероккьо лишь кривился усмешкой, глядя на постоянные творческие изыскания Леонардо, – когда к нему в мастерскую пожаловали монахи из монастыря Валлом-брозы. Они заказали ему картину, изображавшую крещение Спасителя, Иисуса Христа. И так как в это время он был занят подготовкой к отливке из бронзы скульптур Христа с влагающими в его стигмы пальцами Фомы Неверного, то работу над картиной, чтобы побыстрее её закончить, Вероккьо решил провести не один, как это он обычно делал, оставляя её завершение подмастерьям, а разделить её трудоёмкость с Леонардо. Он писал фигуры Иоанна Крестителя и Иисуса Христа; его ученик – коленопреклонённого перед Спасителем ангела. Вот тут-то Леонардо, которому уже не надо было в картине исправлять недостатки своего учителя, и превзошёл его, написав коленопреклонённого ангела, начав и закончив его от подмалёвка до лакового покрытия с той тщательностью и тем своим особым стилем, над которым посмеивались Вероккьо и некоторые его ученики. Им стало ясно, что Леонардо для них – недосягаем!

Стоя у законченной картины в галерее Валлом-брозы, монахи сетовали на явное различие между коленопреклонённым ангелом и Иисусом Христом с Иоанном Крестителем. За их обсуждением следили Андреа Вероккьо, его ученики, а в стороне от них, скрестив руки на груди и прислонясь плечом к колонне, Леонардо. Он слушал их разговор, время от времени подёргивая концы своей волнистой светлой бороды от волнения.

– Мы негодуем, мессере Вероккьо, что вы не закончили картины сами! – зная о его склонности давать ученикам завершать начатое им, возмущались монахи. – Разве может кто-нибудь из ваших учеников достичь такого мастерства, которым наделил вас Бог, водя по картине вашей рукой и создавая в ней те чувства, что вы в столь ясных красках очень тонко передали от себя коленопреклонённому ангелу?!.. Неужели вы не могли закончить Иисуса и Иоанна точно так же, не перепоручая их вашим, хоть и способным, но всё же далеко отстающим от вас в мастерстве, ученикам?!..

Андреа Вероккьо, иногда искоса бросая взгляды на Леонардо, краснел от стыда. Ученики, переглядываясь, молчали, не желая обличать учителя перед сетующими священнослужителями. У Вероккьо так и не нашлось мужества признаться, что коленопреклонённого ангела рисовал не он, а его талантливый ученик; сам же он работал над Спасителем и Иоанном Крестителем, которые так не понравились монахам. Леонардо тоже молчал, не желая позора учителю. Его доброта и благородство не позволили ему стеснять своим присутствием мастера, и он ушёл из монастыря, не дожидаясь окончания разгоревшегося обсуждения монахами Валлом-брозы.

Он шёл по улицам Флоренции, а его душа, окрылённая счастьем, рвалась наружу, делая его поступь такой лёгкой, что при ходьбе он словно взлетал. Щебетание птиц, белые разорванные облака и яркое весеннее солнце – все, как ему казалось, приветствовали его радостными улыбками… Леонардо торопился в мастерскую Вероккьо, где в его комнате лежал эскиз с наброском к скульптурной экспозиции Неверного Фомы, влагающего пальцы в язвы Спасителя, заказанной монахами каноники Орсанмикеле. С недавнего времени он и учитель вместе трудились над её созданием, уединяясь от посторонних глаз, чтобы им никто не мешал. Они желали явить миру великолепие их совместного плодотворного труда. Леонардо, имея красивое атлетическое телосложение, позировал учителю для Иисуса Христа; сам же мастер Вероккьо позировал ученику для Фомы Неверного. Каждый пользовался советами друг друга, но давление Андреа Вероккьо в работе явно превосходствовало над мнением Леонардо, видевшего погрешности учителя и указывавшего на них, но гордыня не позволяла тому со смирением принять их, и, естественно, последнее слово, как за учителем, всегда оставалось за ним. Сейчас, торопясь в мастерскую, Леонардо намеревался исправить их до возвращения учителя из монастыря Валлом-брозы и предоставить ему в том виде, в котором, как считал он, Христос и Фома будут наиболее привлекательными.

По дороге Леонардо встретил идущую на рынок стряпуху, еврейку Сарену, готовившую в боттеге Вероккьо еду для подмастерьев. Девушке только что исполнилось восемнадцать лет. Черноволосая и озорная, с глазами, в которых искрилось обаяние человека, любившего смех, она с ума сходила от высокого, сильного и необыкновенно красивого Леонардо. Он знал об этом, но, помня свою незаконнорожденность; а также испорченную необдуманностью отца жизнь его матери и данное себе слово не вмешиваться в судьбы девушек, чтобы не сделать их жизнь несчастной своим незаконным происхождением, удалялся от неё, вызывая насмешки учеников Вероккьо, считавших, что он не способен соблазнить даже ту, что за один только его взгляд на неё готова пожертвовать собой. Леонардо, окрылённый счастьем и буквально летевший по улицам города, чуть не сшиб её с ног в тесном перекрёстке улицы Рикасолли и переулка Мозераччо. Увидев Сарену, он не заметил впопыхах выступивший на её щеках пунцовый румянец, подхватил её, чтобы она не упала, и на радостях поцеловал в губы. Девушка обвила его шею руками и долго не хотела отпускать на зависть прохожим мужчинам. Когда же всё-таки продолжительный и сладкий поцелуй закончился, она, не отпуская его шеи и глядя в глаза того, кого любила всем сердцем, грустно произнесла:

– Леонардо, милый, сейчас в боттегу мессере Вероккьо приходил один из Святых отцов монастыря Сан-Марко. Он, пользуясь тем, что в мастерской никого нет, разговаривал с Джакомо Сантерелли об учителе и тебе… Они что-то замышляют против тебя, Леонардо… Берегись, любимый!

И Леонардо вспомнил, как во время обсуждения монахами картины в монастыре Валлом-брозы Джакомо Сантерелли смотрел на подавленного учителя, как горели его глаза, и как он покинул монастырь ещё до того, как из него ушёл он…

– Неужели они замышляют испортить мой эскиз к скульптуре Христа для Орсанмикеле? – сразу резанула его мысль.

Но он и предположить не мог, что замышлялось против него. Случилось это 9-го апреля 1476-го года…

**** **** ****

Андреа Вероккьо вышел из монастыря Валлом-брозы униженный и раздавленный. Он видел, как ушёл Леонардо, и понял, почему он это сделал… Но и после его ухода у него не нашлось сил признаться монахам, что главные персонажи на картине писались им, а не его учеником; что дышащий притягательной прелестью коленопреклонённый ангел не творенье его рук. Взгляды учеников обжигали его, и он сгорал от стыда, но попытки честно сознаться монахам натыкались на паралич воли, вызванный негодованием оскорблённой гордыни. Он не произносил про себя молитв, чтобы изгнать из себя дьявольское наваждение; он просто стоял, понурив голову, ожидая конца обсуждения монахами картины. И по окончании обсуждения обещал им, что больше никогда не доверит ученикам выполнения их очередного заказа.

Выйдя из монастыря, Вероккьо не пошёл вместе с учениками, он хотел побыть один. Свернув к собору Санта-Мария дель Фьоре, он неторопливо побрёл, сам не ведая куда… Никто его не преследовал. Ученики понимали, как ему тяжело, и мысленно пытались представить себе, как теперь сложатся у него отношения с Леонардо. Посмотрев ему вслед, они пошли в боттегу.

Погода радовала весенней яркостью солнечного дня: над соборными и церковными кампаниллами стремительно проносились ласточки, распускались цветы в садах и на окнах домов, девушки преображались от ласкающего весеннего солнца; улыбки знакомых и просто прохожих дарились с безответной щедростью… Но ничего этого не видел Андреа Вероккьо, его глаза застилал чёрный туман зависти и злобы. «Не может быть раб больше хозяина…», – точили его мысли слова евангельской притчи. И в следующее мгновение как будто в противовес чей-то ласковый голос шептал ему: «Но он тебе не раб, а ученик… Отрекись от одурманивающего тебя гнева за своё несовершенство…» Внезапно в его глазах среди чёрного тумана возник образ Джакомо Сантерелли. Мастер остановился. На лице ученика лежала печать скорбного уныния, но уголки губ едва подрагивали от хорошо скрываемой усмешки; глаза горели пронзительностью лукавства.

– Чего тебе? – отчуждённо отступил от него Андреа Вероккьо.

Джакомо, пропустив мимо ушей пренебрежительность учителя, с невозмутимым видом сделал глубокий, полный сочувствия вздох.

– Да, тяжело осознавать, что есть тот, кто лучше тебя, – покачал он головой. – А в сорок лет тем более это печально, потому что к старости можно окончательно лишиться куска хлеба… Все заказы от учителя перейдут к превзошедшему его ученику! Учитель будет медленно умирать от голода в нищете, тогда как его ученик будет купаться в изобилии и процветать…

– Замолчи! – резко, с хриплым надрывом, воскликнул Вероккьо.

– Вы правы, мессере, об этом трудно говорить вслух, – с той же невозмутимостью продолжал Сантерелли. – Слушать – тем более… Но это жизнь! И от неё никуда не деться!.. Я видел, что вы испытывали, когда монахи Валлом-брозы, не ведая о том, кто в картине «Крещение Спасителя» писал коленопреклонённого ангела, обрушили своё возмущение не на Леонардо, а на вас… Вы представляете, что будет, когда откроется правда?

– Молчи! – задыхаясь, захрипел Вероккьо. – Молчи!..

– Я-то промолчу, но за ходом обсуждения монахов следила ещё дюжина ваших учеников, и им не заткнуть рта… Вам надо отделаться от Леонардо до того, как они заговорят… Не забывайте: как только откроется правда – вы из достопочтенного уважаемого мастера превратитесь в нищего!

– Ты… ты… ты искушаешь меня… – судорожно затряс указательным пальцем Вероккьо. – Не подобает послушнику Сан-Марко…

– Я сейчас говорю с вами не как послушник, а как ваш ученик, мессере! – бесцеремонно перебил его Сантерелли.

– Всё равно не подобает! Я знаю, что ты не можешь простить Леонардо того, как он твою насмешку над ним обратил против тебя, когда я привёл его в мастерскую…

– Ну и что? – остался равнодушно невозмутимым ученик. – Да, я не могу простить и не хочу его прощать… Но задайте себе вопрос: сможете ли вы его простить, когда, глядя на его славу и богатство, сами в это время будете загибаться от нищеты и голода?

И Андреа Вероккьо сдался. Несколько мгновений он стоял, не шелохнувшись, словно раздумывая, потом яростно закивал головой, обхватив её руками, будто его мучила страшная головная боль.

– Да!.. Да, Сантерелли, ты абсолютно прав!.. От Леонардо надо избавиться… Но как?! – в его глазах застыл ужас. – Я не хочу его калечить или убивать! Бог не простит мне этого…

– Бог заступится за вас, мессере! – с лица Сантерелли маска напускной унылости вмиг исчезла, явив злорадство и мстительную ненависть. – Да вам и не придётся его убивать или калечить, потому как у вас всё равно из этого ничего не получится… Похоже, у вас от обсуждения монахов Валлом-брозы рассудок настолько помутился, что вы забыли о том, что он чудовищно силён и даже в Коммуне флорентийской Сеньории, как вы знаете, куда он пять лет назад был приглашён виконтом Марко Оспелле, Леонардо даёт уроки фехтования и рукопашного боя! И во Флоренции не найдётся ни одного наёмного убийцы, который рискнул бы на него напасть… Мне помнится, как-то брат Марио Сантано рассказывал, что ещё лет десять-одиннадцать назад, когда Леонардо был ещё совсем юным, он в ночных потёмках, приняв Священное воинство за шайку уличных разбойников, один справился со всеми. Что уж говорить о вас, изнеженном домашним уютом?!

– Да!.. Да, Сантерелли, ты опять прав!.. Но что, же тогда делать?..

– Я же сказал вам: Бог заступится за вас!..

– Не понимаю…

Сантерелли поджал губы, не давая разразиться злобному смеху, и показал на круглый почтовый барабан Святой Инквизиции «tamburi» для анонимных сообщений, вывешенный на одной из колонн собора Санта-Мария дель Фьоре; возле него стоял брат Марио Сантано. Сантерелли сделал ему жест рукой, словно что-то одобряя, и тот, ответив кивком, опустил в барабан письмо.

– Всё, мессере, назад хода у вас больше нет! – подытожил ученик все свои загадочные жесты.

– Что это значит?!.. Поясни, Джакомо!

– В «tamburi» опущено анонимное письмо, в котором Леонардо обвиняется в содомии… Его соблазнителем выступите вы, учитель!

– Как я?!.. – округлились у Вероккьо глаза, а голос застрял в глотке, как рыбья кость. – Это же смертный приговор!..

– Вам нечего бояться! – отрезал Сантерелли. – Я же сказал, что Бог за вас заступится!.. Брат Марио Сантано и я выступим в Святом судилище вашими поручителями и возьмём вас на поруки. За это вы подпишете выданную вам индульгенцию об отпущении вам содомского греха, а заодно вы станете тайным кубикуларием Священной Канцелярии…

– Доносить на своих учеников?! – перехватило дыхание у Вероккьо.

– Это лучше, чем прозябать старость в нищенстве! – неумолимо отрезал Сантерелли. – Такая вынужденная для вас мера позволит вам до конца жизни обезопасить себя от таких, как Леонардо! Представьте, как его сейчас распирает от гордыни, что он превзошёл вас… Подумайте над этим, мессере!.. Ведь ещё немного времени, и он окончательно растопчет вас, как мастера с вырождающимися способностями! Разве такая перспектива для вас лучше, чем быть доносчиком на ваших одержимых гордыней учеников-выскочек?!

И Андреа Вероккьо окончательно сдался. Он дрожал. Джакомо Сантерелли смотрел на него с брезгливостью человека, вляпавшегося в потёмках в грязь, видя в нём тщедушие мелочника, скрывавшего свою внутреннюю подлинную сущность за маской высокомерной значимости. «И это выдающийся мастер, которого почитает вся Флоренция, – читалось в его глазах. – Мой учитель!.. Да окажись я на месте Леонардо, он сдал бы меня Инквизиции точно так же, как и его, не задумываясь…».

– Однако сейчас наши цели едины!.. – едва слышным свистом сквозь зубы выдохнул он.

– Что?! – суетливо уставился ему в рот Вероккьо, желая услышать повтор неуловимого слова.

– Пойдёмте, – холодно отреагировал на него Сантерелли. – Приставы, возьмите его под стражу!..

Вероккьо обернулся и от страха совсем обомлел: вместе с братом Марио Сантано стояли и Святые приставы Священной Канцелярии. Они обступили его со всех сторон, подтолкнули в спину остриём меча, и он безвольно поплёлся в монастырь Сан-Марко…

Г Л А В А 3.

Леонардо сажей обозначил на руках те места, где у Христа были язвы от гвоздей, и, встав перед зеркалом, протянул правую руку вперёд; левую поднял над головой – так он представлял себе Спасителя перед Фомой Неверующим. Апостол должен был благоговеть, видя в левой руке Христа сквозь затянувшуюся плёнку язвы пробивающийся свет, а сам в это время, держа его правую руку в своих руках, на ощупь вкладывал пальцы в его рану… Скульптура, по мнению Леонардо, должна была изображать не просто встречу Учителя с учеником; в ней он хотел отобразить живое мгновение, когда Фома начинает понимать, что перед ним воскресший Христос.

Взяв угольный карандаш, Леонардо приступил к работе, как вдруг в общей зале мастерской послышался шум и резкий вскрик стряпухи Сарены, кричавшей ему, что в боттегу ворвались приставы Священной Канцелярии. Он отложил картон и хотел, было выглянуть из комнаты, чтобы посмотреть, что там творится, как за дверями раздались тяжёлые шаги; дверь от сильного удара распахнулась, и на пороге появились несколько берровьеров городской стражи во главе со Святыми приставами. Двое солдат сразу повисли на руках Леонардо. Он, с недоумением глянув на них, стряхнул их, как налипших мух. Та лёгкость, с которой он это сделал, поразила вошедших: они увидели в углу комнаты механический тренажёр с рычагами, к которым были подвешены два мельничных жёрнова; каждый из них весил ровно столько, сколько весили три взрослых мужчины. Леонардо, не расставаясь с мыслью о полёте, каждый день тренировался на нём, мечтая когда-нибудь оторваться от земли и поднявшись на крыльях в небо, парить подобно свободной птице под облаками. Поняв, что с ним не справиться, солдаты отступили назад и, обнажив мечи и рапиры, снова обступили его со всех сторон, приткнув острия оружия к его бокам, груди и горлу. Среди приставов раздался возглас: «… Интересно, как заморыш Вероккьо мог соблазнить этого титана?!..» До Леонардо не дошёл смысл этого высказывания, но позже он будет не раз его вспоминать… Он и не думал сопротивляться ворвавшимся в его комнату блюстителям порядка. Его только интересовала причина, по которой они ведут себя столь неподобающим образом.