Текст книги "Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира"

Глава 13
Гениальная идея

Битый час Чокан объяснялся с китайским офицером, прибывшим в аул Тезека с письмом от цзян-цзюня к генералу Колпаковскому. Это был второй его приезд. Теперь он привёз другое послание, которое нужно срочно переправить Герасиму Алексеевичу.

Штаб-ротмистр бестрепетно вскрыл пакет, пробежал глазами по листу с иероглифами. По-китайски он понимал, но чтобы перевести дипломатическое письмо, нельзя допустить неточности, не говоря уж об ошибке. Пришлось прибегнуть к помощи Со-Колдая, который снова поселился в Алтын-Эмеле, не желая возвращаться, пока не встретится с русским генералом. Сабитун (так звали китайца) преисполнился важности, что к нему обратились в столь ответственном деле, и многословно комментировал написанное, иллюстрируя свои пояснения картинами событий. Чокану стоило немалого труда отсечь лишнее в его разглагольствованиях и призвать длиннокосого к скрупулёзной точности.

Официального разрешения вскрывать дипломатическую почту у штаб-ротмистра не было. Когда он делал это первый раз, опасений вызвать гнев руководства (добро бы только гнев, могли и разжаловать, и арестовать) было выше макушки, однако он логично рассудил, что его начальство без перевода всё равно прочитать письмо не сможет. Пока найдут знающего язык, пока сто раз не перепроверят – лишние хлопоты и упущенное время. А оно дорого стоит. Правда, первое письмо было на чагатайском, его родном, на котором он в детстве начинал постигать грамоту. Странно. Где китайцы нашли знающего этот язык? Но раз Со-Колдай прибыл с письмом именно к нему, значит, и расчёт был на то, что он сумеет прочесть. Он и прочёл. Толмач ему не потребовался. А в Омск отослал письмо с готовым переводом. Однако вопреки букве устава тогда не последовало даже гнева. Значит, его самовольство было одобрено. И более того: расшифровка следующих посланий негласно переходила в его личное ведомство. Что «негласно» – ему было не ново. Вся служба разведчика проходит под этим грифом.

«… когда придёт разрешение от Вашего государя, Вы с войсками губернатора…» – перо недоумённо остановилось. Чокан писал под диктовку Сабитуна, тщательно сверяя его перевод с листом-оригиналом, чтобы тот не ввернул чего лишнего. В понимании китайца отсебятина не только не возбранялась, но, наоборот, добавляла упущенные подробности и служила на благо.

– Почему губернатора-то?

– Цзян-цзюн зовёт так русского вождя, который поведёт войско.

«Уж не того ли, с одним глазом во лбу, сочинённого киргизами?» – с усмешкой вспомнил штаб-ротмистр, пожал плечами, но придраться не мог. Перевод точно совпадал с иероглифом. На всякий случай он поставил в скобках за словом вопросительный знак, чтобы отклонить упрёк в ошибке. Мол, извините, дословный перевод. А кому прикажут быть «губернатором» – сверху виднее.

«… придёте тотчас же, освободите куру» – перо снова споткнулось, но теперь вопросов не возникло, Чокан понял, что имеется в виду. Переправлять слово на русский эквивалент он не стал, чтобы не смазать национальный колорит, только в скобки внёс пояснение: (т. е. город).

«Со-Колдай, благополучно возвратясь, донёс мне о всём, и я хорошо понял Ваши добрые намерения. Высоко ценя дружбу двух великих государств, я послал к Вам настречу Со-Колдая, чтобы он принял русские войска. Если Вы придёте и скоро освободите город от хой-хойских воров, Вы сделаете дело, которое мы тысячу и тысячу лет будем помнить. Наш народ умеет ценить добро…»

Пока штаб-ротмистр писал, Сабитун не сводил глаз с бегущих из-под его пера линий, тут и там выбрасывающих петельки, изредка переводя взгляд на сосредоточенное лицо генеральского доверенного. Увы, прочесть написанное, как русский офицер – письмо цзян-цзюня, он не мог. «Петельки» были для него мудрёней, чем китайская грамота.

Закончив с письмом, Чокан отправился в свою юрту, велев денщику принести кумысу.

Сняв шубу, он обвёл глазами своё жилище. Всё чисто прибрано. Тепло. Уют и покой. Только на столе громоздятся бумаги, книги с закладками, карты… Штаб-ротмистр строго запретил что-либо трогать на своём рабочем месте. Он глубоко вздохнул, закашлялся, вскинул руку ко лбу – не горячий. Да вроде, не простужался. А в горле – словно ёрш топорщится.

От взмаха руки вспорхнул со стола листок и, качнувшись в воздухе, как на качелях, лёг к его ногам. Он поднял. А-а, письмо Майкова, полуторагодовалой давности. Он часто его перечитывал. Глаза скользнули по строчкам, не задерживаясь. Не было необходимости вчитываться: он знал его почти наизусть.

Держа в руках листок, Чокан стал задумчиво мерить шагами расстеленный на полу ковёр. «Мы немного времени провели вместе, но я так полюбил Вас, как будто всего насквозь знаю…», – действительно, как будто насквозь, – «…не знаю, что Вы можете сделать у себя, но для себя и для Европы несказанно много! а уж об России и говорить нечего!.. Вы слишком образованны и учёны для своей среды, а кроме того, совсем не практичны… Ведь среда заест, а Вы едва ли будете на кого-нибудь иметь влияние… Вы должны быть здесь… Другое дело, если б Вы там в Азии состояли на службе, если б с Вашими идеями совпали наши дальнейшие действия в Средней Азии и клонились бы к обоюдной выгоде народов, но ведь Вы, кажется, совсем в стороне, и ничем таким не занимаетесь… Вы ещё не нужны там, то есть там нужны двигатели закала попроще… – уж не Черняева ли имел в виду милейший Аполлон Григорьевич? Творческие личности обладают необъяснимым провидческим даром, известны случаи, когда их воображение с буквальной точностью предсказывало будущие события, – …а Вы уж, как ни вертитесь, принадлежите Европе… А звено между Азией и Европой – Россия… Ещё время не пришло для Ваших родных степей, чтобы им нужны были деятели такие, как Вы. Вы очень воздержаны в описании того, что Вы делаете… – ещё бы! Разведчики не афишируют своей деятельности! – …но я вижу Вашу жизнь, друг мой! вижу и глубоко за Вас страдаю! Не смейтесь надо мною: я горячо полюбил Вас! да и не я один», – Чокан горько усмехнулся звучащим в голове словам. Поэт. Философ. Он не столько умом, сколько сердцем понял его боль.

Вот ведь странная ирония судьбы! Здесь, среди своих соплеменников, он чувствовал себя чужаком, непонятым и гонимым. Белая кость, то есть степные аристократы, не могли принять его борьбы против султанской власти, вседозволенности, считая факт своего рождения в белой юрте выше закона и справедливости. Да что там! Даже его отец и дядя Муса не хотели с ним соглашаться! С простыми киргизами он легче находил общий язык. Да и они… Ценили его, конечно, за заступничество, однако видели в нём всего лишь посланника Белого царя, но никак не родного брата-кочевника… Оторванный листок, который течением ручья уносит от берега. Там же, в Петербурге, среди «чужих», наоборот, его понимали и любили, там он был в своей среде.

Майков прав! И не прав одновременно! Ибо теневая сторона службы Чокана для него скрыта. Разве он не выполняет нужного и важного дела? Без ценных секретных сведений, которые он так активно собирает, сортирует и комментирует, не выстроишь ясную картину происходящего и тем более не определишь собственную тактику в дальнейших событиях. После бесплодных метаний в родных степях, в стремлениях быть полезным и нужным, смести отжившее, проложить дорогу к свету, в которых его то вежливо, то неприкрыто грубо, унизительно, с угрозами обрывали, гнали, задвигали в дальний угол, он, наконец-то, обрёл своё дело. Здесь ему как профессионалу не было равных. И он окунулся в него с головой. Так-то оно так… Почему же чувство неудовлетворённости не даёт покоя? Почему он кипит, как забытый на огне чайник, от бессилия сдвинуться с места, действовать рискованно, хитро, смело, дальновидно… Да, он способен на большее! Его место там, в гуще событий! Где можно не только их фиксировать, но и влиять на них! Быть не сторонним статистом, а иметь возможность советовать, отговаривать, направлять.

Маршировка в границах юрты резко оборвалась. Взгляд штаб-ротмистра упал на незаконченное письмо Колпаковскому, поджидающее его на столе. Настало время высказаться откровеннее, определённее. Перо, стиснутое его пальцами, как скакун коленями наездника, сорвалось в стремительный полёт:

«Если китайцам будет дана помощь, то с известием об этом в Кульджу, надеюсь, ваше превосходительство, пошлёте меня.

Пожелав Вам всего хорошего и успехов в Ваших начинаниях, с истинным почтением и совершенною преданностью имею честь быть Вашего превосходительства покорный слуга.

Ч. Валиханов».

Герасим Алексеевич – умный и проницательный человек. И всё, что стоит за скупой просьбой, поймёт без лишних пояснений, равно как и выгоды от сего предприятия.

За стенами юрты послышался шум, заполошно заверещали женщины, упало и, гремя, покатилось ведро, что-то ругательно-киргизское крикнул мужской голос, топот копыт, сердитый храп разгорячённого коня возле самой двери… Чокан вскочил на ноги. Кого принесла нелёгкая? Да так неудержимо-стремительно… Бектаир?

Дверь распахнулась. На пороге стоял…

Нет… это сон, многолетний, мучительный, неотступный… Сейчас развеется, оставив щемящее чувство вины, непоправимой, невозвратимой. Как Буранбай у Джеты-Огуза. Стоит только шагнуть в сторону. Но Чокан даже не попытался сдвинуться с места, так и застыл с открытым ртом, бледный, как смерть.

Синий прищуренный взгляд мгновенно оценил обстановку. Его приятель и прежде не отличался тучностью, но нынешняя худоба повергла Баюра в настоящий шок. В гроб краше кладут. На здоровье Чокан никогда не жаловался, был жилист и вынослив, иначе окочурился бы ещё в экспедиции, когда караван заносило снегом в горах. Да в такие походы хлипких агентов и не командируют. Значит… значит, кто-то усердно хлопочет о его немощи! «Ну, только попадись он мне!».

– Ты! – всего лишь и сумели выдохнуть побелевшие губы.

Баюр рванулся ему навстречу, сграбастал в объятия мундир, прикрывающий ходячий скелет. И штаб-ротмистр, почувствовав сильные (вполне материальные!) руки, уверился, наконец, что это не сон.

– Тебя же убили! – оторопь, вызванная внезапностью, отступала, возвращая лицу румянец. Правда, какой-то горячечный, пятнистый.

– Кто посмел?! – грозно осведомился волхв, отстраняясь от друга и шуткой отгоняя больные воспоминания, но тут же недоверчиво поинтересовался: – Кто тебя кормит?

– А? – не сразу понял Чокан: о чём это он… – Денщик, кто же ещё?

– А жена?

– О-о! – возглас восторга издевательски вибрировал. – Он всех отстранил от нудных хлопот угождать господину. Принял удар на себя! – тон похвалы был таков, что, будь Баюр иностранцем, не понимающим смысла сказанного, счёл бы её гнуснейшим ругательством.

– Поня-а-атно… – непонятно протянул волхв, нахмурившись и что-то соображая. Но в долгу у насмешника не остался, съязвил в ответ: – Слабоват, выходит, твой удар. А вот с его стороны…

Дверь снова открылась, и в юрту без приглашения прошмыгнул незнакомый Баюру субъект с хитрыми глазками, неприязненно стрельнувшими в гостя, и широкой резиновой улыбкой.

– Это он? – волхв бесцеремонно ткнул пальцем в отпрянувшего татарина.

– Ваш кумыс, господин, – поспешил тот оправдать своё неурочное появление, протягивая большущую чашку с кислым молоком. – Изволите ещё чего-нибудь приказать?

Синеглазый великан, к ужасу денщика, хлопнул по протянутой руке штаб-ротмистра, выхватил посудину и одним махом нахлобучил её на его склонённую татарскую голову. Угощение злорадно хлюпнуло и прыснуло белыми потёками по ошалевшей роже угодника, по его груди и плечам, закапало на ковёр. Чокан только ахнул. Денщик беспомощно раззявил рот, хлопая «невинными» гляделками, а Баюр резко развернул его на сто восемьдесят градусов и врезал пяткой в поясницу, придавая ускорение. Тот пробкой вылетел из юрты, лбом распахнув дверь. Вслед ему загрохотало:

– Пшёл вон, гадина ядовитая! Ещё раз увижу – раздавлю каблуком!

И Чокан вдруг сразу понял… В памяти молниеносно всплыли приступы недомогания, неусыпное бдение Мухамедзяна за его обедами и ужинами, исправное ношение кумыса… Эти обрывки картинок легко, как правильно подобранные пазлы, соединились в одну. Наверное, давно надо было задуматься, связать причину и следствие было совсем не трудно, Баюру понадобились считанные мгновения… Но всё было как-то не до этого, голова занята другим, важным, неотложным… Негодяй и воспользовался моментом…

Штаб-ротмистр, наглядно убеждённый в действенности физических мер расправы, обессилено сел на ковёр, протянул ладони, почему-то заледеневшие, к огню, весело выплясывающему в очаге посреди юрты. Волхв молча устроился напротив, ожидая, как отреагирует на его выходку приятель.

– Ядовитая, говоришь? – штаб-ротмистр уже переварил открытие, которое ничего нового в его мнение о денщике не внесло, зато… Зато поставило новые вопросы. Только ли по своей гадюшной инициативе тот взялся его травить? Или по распоряжению свыше? Своевольный султан был костью поперёк горла у омского начальства. Слишком учён. Суёт нос не в свои дела. Мешает проворачивать тёмные делишки. Втихаря избавиться от него – им вполне на руку. Не убить, нет. А уморить так, чтоб комар носу не подточил. Он ведь командирован в степь «лечиться»? Ну, значит, не вылечился. Болел, болел и помер. – А вдруг я ошибаюсь? – сам себя спросил Чокан уже вслух.

– Чего тут ошибаться-то? – возмутился волхв. – Дело ясное как дважды два. Все признаки отравления налицо. Причём, медленного, похожего на затяжную неизлечимую хворь.

Чокан спохватился, что по укоренившейся привычке рассуждал про себя, доверяя единственному собеседнику, который не ударит в спину, не обратит его откровенность против него самого. И торопливо высказал волхву свои предположения.

Они вполголоса засовещались, делясь наблюдениями, сравнивая симптомы и делая выводы, при этом во все глаза глядели друг на друга, не в силах поверить до конца, что их встреча всё-таки состоялась. Вопреки всем козням, смуте, даже воле Аллаха. А может, благодаря ей?

– А кто ещё может быть причастен к этому подлому злодейству? – озабоченно поинтересовался волхв.

Действительно, кто? Врагов и недоброжелателей, которым учёный киргиз так или иначе перебежал дорогу, было хоть отбавляй.

– Да любой султан, – процедил сквозь зубы штаб-ротмистр, растирая согревшиеся руки, чтобы разогнать кровь, – я, видишь ли, выступал с предложением лишить их привилегий по праву рождения.

– А ещё? – волхв, сокрушённо качая головой после пристального взгляда на болезненного друга, подтянул поближе к себе сумку с сушёными травами (ещё думал в дороге: не скормить ли Досу, стоит ли тащить в такую даль. Да-а. Такой запас никогда не лишний, особенно сейчас!), стал перебирать, отыскивая нужные.

– Мало ли кому я насолил!

– Ну-ну? – подтолкнул его злопамятность волхв. Чужие обиды иногда не дают спать больше, чем свои собственные.

– Отвергнутые девицы, которым обломилось выйти за меня замуж… – брезгливо рылся в грязном белье своей памяти штаб-ротмистр, морща нос и явно не испытывая от сего занятия удовольствия.

– Были и такие? – лукаво прищурился Баюр, от неожиданности предположения просыпав набранные травки назад в сумку.

– Да сколько угодно… Скорее, их родственники, мечтавшие через меня возвыситься… Противники по выборам? – начал гадать он. – Но они и так меня обскакали…

– Разведывательные службы? – помог ему Баюр.

– Я служу во внешней разведке, – с обидой на поклёп огрызнулся Чокан. – Она высоко меня ценит, и замены мне пока что не наблюдается. Ей не выгодно терять такой кадр, – он представил себе Герасима Алексеевича, тишком сговаривающегося с Сейфульмулюковым, и возмущённо фыркнул. – Минуя Колпаковского, этот номер бы не прошёл, а он не тот человек, чтобы финтить и подличать за спиной. Скорее, наоборот, узнав, собственными руками придушил бы татарина.

– А внутренняя? – не унимался дознаватель, ничуть не уязвлённый вспышкой приятеля. Не поднимаясь с колен, дотянулся до чугунка, бросил в него пучок трав, залил из кувшина водой. – Денщик-то твой – её выкормыш?

Монгольское лицо погрустнело в задумчивости. Вспомнилось, что именно она, внутренняя, навязала ему этого шпика ещё в Петербурге, потом в Казани, и отбрыкаться не удалось. Стиснул кулаки.

– Если рассматривать под её углом, – осторожно начал он прикидывать, – то… я могу быть опасен. Носитель бесчисленных государственных тайн, – начал он перечислять признаки своей «неблагонадёжности», – поселился на границе с воюющим непредсказуемым соседом, веду постоянные сношения с инсургентами, а может, и не только в пользу Российской империи…

– Ну вот, – подвёл итог Баюр, ставя на таганок пахучее снадобье. – Этого больше чем предостаточно, чтобы избавить себя от головной боли. Все остальные интригующие варианты отметаем. Хотя бы потому, что договориться с агентом при исполнении, то бишь твоим денщиком, у них не хватило бы аргументов. А вот хозяйская воля для цепного пса – закон. А если вдобавок к ним имелась и личная антипатия – зависть там, обида или месть… Были?

– Ха! – Чокан с содроганием и кривой ухмылкой закатил глаза, что лучше всяких слов подтверждало догадку волхва.

Они, как и раньше, понимали друг друга с полуслова, с той ясностью, что не поддаётся рациональному раскладу, но возникает на уровне чувств, интуиции, которая приходит непредначертанными путями, не опирается на логику, точный математический расчёт, которая именуется шестым чувством и осеняет лишь избранных.

– Ну, вот что, так не пойдёт, – заявил свалившийся как снег на голову гость. – Почему я должен гадать: кто, что и зачем? Давай выкладывай, что тут с тобой случилось. С самого начала, с подробностями! Иначе я с ума сойду.

– Я пятый год схожу! – возразил Чокан, надеясь выпихнуть друга на роль первоочередного рассказчика.

– Э-э, нет, – на этот раз Баюр вооружился мировым законом поступательно текущего времени. – Твоя история принадлежит вчерашнему дню. Моя – ведёт в завтрашний. Так что не увиливай. Настанет и мой черёд.

Чокан спорить не стал. Друг был прав. Тем более что-то подсказывало ему, что после рассказа о кашгарских делах, он не в силах будет переключиться на свою судьбу и связанные с ней события здесь. Мирило его с отсрочкой уже то, что он знал главное – Фатима жива, а всё остальное можно перетерпеть, исправить, наверстать.

Он добросовестно и точно восстанавливал время, разлучившее их, ничего не упуская, не обеляя себя и не очерняя (последнее было труднее, ибо собой он был вечно недоволен), но не комментируя случившееся (Баюр прекрасно справлялся с этим сам), торопясь уступить очередь другу.

– Разведка под прикрытием женитьбы? – задумчиво повторил за ним волхв. Теперь Чокан понимал, почему друга так волновала эта страничка его биографии. Его самого тоже коробила эта роль. И он успокаивал себя тем, что Айсары не будет брошена на произвол судьбы. По закону амангерства, заведённому в степи далёкими предками и властвовавшему поныне, она после развода станет женой его брата Жусупа. Впрочем, неволить никто не будет. Захочет иной судьбы – пожалуйста.

Настал черёд Корпеша – именно под таким именем фигурировал волхв в стране восходящего солнца. Чокан слушал не дыша, не пропуская не то что слова, даже вздоха рассказчика. Словно не синеглазый уйсунь, а он сам заново переживал прошедшее, живо представляя себе равнины и предгорья, мутноватые реки, Устун-Артыш, вежливых, неунывающих кашгарлыков, даже алчного вороватого дервиша. А выстрел зеленоглазой русалки заставил его подскочить на месте, тут же преисполнив гордостью (Баюр видел, как тревожно распахнутые глаза потеплели и засияли восторгом), вот только Джулдуз представить не мог, так и сяк прокручивая в голове описания друга.

Баюр полез за пазуху, протянул штаб-ротмистру письмо Бектаира:

– На, держи.

– Кроме как чудом, никак вашу встречу назвать не могу, – со вздохом признался Чокан, разворачивая листок и жадно вчитываясь. – А я его жду… Если б не ты, погиб бы, бедняга… без вести, неведомо где и как…

Волхв молчал, давая другу возможность дочитать. Тот закончил, перевернул листок, ища продолжения, и уставился на Баюра:

– Зная Бектаира… – начал он издалека.

– Да, – не дал ему закончить носитель изустной информации, поняв намёк. – На словах тоже велел передать…

Пока он извлекал из памяти затверженные наизусть сведения, Чокан замер, как изваяние с остановившимся взглядом, словно боясь спугнуть хитрое устройство в своей голове, фиксирующее услышанное со скрупулёзной точностью.

Скрипнула дверь, впустив клуб морозного пара, и язык волхва онемел.

В юрту вошла Айсары с большим, оттягивающим руки блюдом, подошла, молча поставила перед мужчинами горячий ужин (на улице уже сгустились сумерки, за оживлённым разговором друзья этого и не заметили) и замерла рядом.

Чокан спросил:

– А где Мухаммедзян?

Она точно обрадовалась вопросу, обращённому именно к ней, видать, не часто муж баловал её таким вниманием, оживилась, принялась горячо объяснять, что все сбились с ног, отыскивая его, обошли аул – как провалился сквозь землю, никто не видел.

Баюр с интересом рассматривал Айсары, не вмешиваясь и наматывая на ус произведённое ею впечатление. Сравнивать её с Фатимой он даже не пытался, как нельзя сравнить свежесть цветущей розы с пыльной верблюжьей колючкой. Выбор жены штаб-ротмистром с совершенной очевидностью свидетельствовал о каких угодно соображениях, кроме… хм, даже не любви, кроме симпатии. Тем более что и прежде (волхв помнил) Чокана передёргивало от одной мысли о женитьбе на ней. Это насколько же надо быть преданным своему делу, чтобы так пожертвовать собой! А если прибавить к делу неудержимое стремление в кашгарские дали, куда попасть нет иного средства, кроме как задрапировавшись всем понятными узами выгодного брака… Волхв прикинул ситуацию на себя и вынужден был признаться, к своему стыду, что такую ношу не осилил бы. В принципе, ничего такого уж особенного не случилось. У мусульман, в том числе и степных кочевников, принято было иметь по нескольку жён. У султанов – тем более. Чем знатнее господин, тем многочисленнее гарем. Другое дело – русский офицер Чокан Валиханов. Он стоит на голову выше всех восточных людей вместе взятых, для которых обычаи предков и заповеди Магомета – их вторая шкура. Попробуй отнять у них их привилегии – накличешь газават. Чокан же в своём мировоззрении, в понятиях о нравственности и делах сердечных гораздо ближе европейцам. Отстаивать своё право на многожёнство с оружием не бросится, как раз наоборот, первым поднимет белый флаг. Тем более, как заметил волхв, он из той породы людей, которых называют однолюбами. Будь его воля – на крыльях улетел бы к своей Фатиме, отказавшись от наград, почёта, власти…

– А вещи его?

– Нету, – развела руками Айсары. – И коня, на котором он ездит.

– Ну и шайтан с ним, – штаб-ротмистр не удержался от облегчённого вздоха. – Ты вот что… Ко мне приехал друг. Он ночует у меня.

Женщина покраснела, воровато глянув на гостя, кивнула и, повернувшись, вышла, больше не сказав ни слова.

Баюр почувствовал себя третьим лишним. Но когда Чокан повернулся к нему с такой счастливой улыбкой, что не ответить ему тем же было невозможно, у него закралось подозрение: третий – палочка-выручалочка, законная отмазка от супружеских обязанностей, по крайней мере, в этой юрте. Однако на всякий случай он всё же обронил:

– Я мог бы переночевать в соседней. Не хотелось бы никого стеснять, – и сделал попытку подняться.

От возмущения хозяин не нашёл слов, только фыркнул в усы, дёргая друга за штанину, возвращая его на место:

– Ещё чего! – и тут же вывернулся, не найдя более весомого аргумента: – А кто будет поглощать это неслыханное пиршество? Мне одному – как бы не лопнуть! – ухватил парящий кусок мяса и, показывая пример, набил рот. – При фшех недоштатках моей жены у неё ешть неошпоримое доштоинштво.

Баюр, успевший зверски проголодаться, тоже отдавал должное истекающему соком и соблазном угощению. Но нить разговора не терял, лишь сделал паузу для пережёвывания:

– Какое?

– Она не станет меня травить. Ей я нужен живым.

– Ты уверен? – впрочем, никакого подвоха в еде он не почувствовал, просто подтолкнул приятеля развить мысль дальше.

– Абсолютно. Она хочет ребёнка.

Челюсти волхва остановились.

– А ты?

Чокан осуждающе на него покосился:

– Обойдётся. С другим мужем, в другой юрте.

– Ага, – жевательный процесс возобновился с удвоенным энтузиазмом. – Когда прикрытие исчерпает возложенные на него обязанности?

– Умненький мальчик, – похвалил приятель. – Стратегию и тактику усвоил. Она в одиночестве не останется. Я всё продумал.

И тут волхв вспомнил обычай степных народов, для которых гостеприимство превыше всего. Нарушить его – значит, прогневить предков без надежды на прощение. Он ухмыльнулся и вкрадчиво заметил:

– Я слышал, что некоторые номады так свято блюдут закон гостеприимства, что не только предоставляют путнику кров и пищу, а покидают на ночь юрту, оставив жену потакать его прихотям.

Чокан, отлично зная шкодливый язычок приятеля, не раз испытавший на себе «прелести» его язвительности, от души расхохотался, задрав голову:

– Если желаешь, могу устроить тебе персональную юрту со всеми полагающимися «прихотями». Только чур потом не жаловаться: знал, на что подписывался.

Баюр всерьёз испугался, что этот ненормальный выполнит свою угрозу, и поспешно открестился:

– Премного благодарен! Как-нибудь в другой раз. И в другом месте.

– И не надейся! Отпетый развратник! Дон Жуан! – ехидно прищурившись, обличитель злорадно напомнил «сластолюбцу» его распутство: – Привык совращать всяких напомаженных китаянок, которые сами тебе в руки запрыгивают!

– Да, запрыгивают! – напыжился волхв. – Не упрыгивают же! Ещё посмотрим, кто из нас больше гарем сколлекционирует!

– Ты что, на рекорд лыжи навострил? Надорваться не трусишь?

– А я как Магомет – за ночь сорок жён приласкаю, а потом – по бабам пойду.

– По бабам или по бачам? – переспросил, будто не расслышав, разоблачитель.

– Какая разница-то? Один чёрт!

– Не скажи, – с видом знатока хмыкнул штаб-ротмистр. – Бачей надо улещивать. Подарками осыпать.

– Имеется опыт? – в свою очередь подковырнул Баюр. – Да они сами подарки мне поднесут за доставленное удовольствие.

Оба уже взрывались таким хохотом, что купол юрты испуганно вздрагивал, но всё равно продолжали подначивать друг друга, всё больше входя во вкус. Ни у одного, ни у другого давно не было возможности безнаказанно сцепляться языками и хлестать наотмашь, как вениками в русской бане, отводя душу и спуская пар. Чокану так и вовсе казалось, что солнце нынче закатилось не за горизонт, как обычно, а прямиком к нему в юрту. Стальная пружина, столько лет сковывавшая его, вдруг распрямилась и рассыпалась, как речной песок.

Он потёр живот, отвыкший от пытки хохотом (да ещё таким долгим, неудержимым) и отзывающийся мышечной болью, вздохнул поглубже и уже без всякого намёка на шутку, как о решённом вопросе решительно заявил:

– Я должен быть там!

Баюр поперхнулся. У этих людоедов?! Молча, оценивающе посмотрел на монгольское лицо. Но отговаривать не спешил. А что сделал бы он сам на его месте? Да. Ему тоже иное даже в голову бы не пришло. Однако разведчик не вольная птица, чтоб распоряжаться своей судьбой по своему усмотрению. И Чокан не из тех, кто ради устройства личного счастья пренебрегает долгом.

– Ты же на службе, – напомнил волхв.

– Я и не замышляю предательства, – оборвал его сомнения приятель. – Службу можно и там нести. И, заметь, во много раз эффективнее! А что я делаю здесь? Собираю сведения из вторых, третьих рук, которые за дальностью дороги пообтрепались, а возможно, и исказились. К тому же люди не всегда понимают важность тех или иных деталей, случаев, в которых заключена соль, а нередко и ключ к решению проблемы, и просто отметают их как сор, как помеху. Чтобы правильно оценить происходящее, нужен острый глаз профессионала, причём не за тридевять земель, а в гуще событий, ещё тёпленьких…

– То есть твой.

– Но это же очевидно! Или есть другие претенденты?

– Вот это вряд ли.

– Завтра же отправлюсь в Омск к Колпаковскому, – наметил тактический ход Чокан, присаживаясь к столу и обозревая исписанные его рукой бумаги. Жаль, уже наступила ночь, не то вскочил бы в седло и, не откладывая, пустился в путь, осуществляя задуманное. – Пусть свяжется с департаментом и решает вопрос как можно скорее.

– Сначала я тебя вылечу, – остудил его пыл Баюр. – Ты в зеркало на себя смотрел, доходяга? До места не доедешь, окочуришься. Да ещё в мороз! Шайка головорезов налетит – не отобьёшься!

Но у Чокана мысли уже скакали галопом, то обгоняя поглотившую его идею, то отставая от её стремительности. И взгляд его прищуренных глаз летел далеко, пронзая время и расстояния, угадывая за невидимой чертой никому не зримый, но предначертанный ему путь.

– Вот только под каким бы соусом? – рассуждал он вслух. – Караван, как раньше, туда под пушечным обстрелом не загонишь…

– Что, так припёрло? – начал закипать волхв. Такие решения сгоряча не принимают! В караване хоть поддержка была! А одному там – верная смерть! И рубанул, как отрезал: – Умереть, но достигнуть Кашгара!

– Умереть… – рука, лежавшая на столе, пустила пальцы вскачь, и они, возомнив себя конём, дробно считали вёрсты. Те самые, что пролегли между ним и… – Умереть!!! – штаб-ротмистр вскочил, как ужаленный скорпионом. – Баюр, ты гений!!!