Текст книги "Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира"

Глава 8
Строптивец

Проснулся Чокан поздно. Накануне допоздна слушал Орынбая, сказителя с кобызом1414
  Кобыз – музыкальный инструмент.


[Закрыть] (впрочем, дома ложиться поздно и поздно вставать было в его обыкновении). Этот прохиндей уже получил где-то соответствующие инструкции. Пел он хорошо, и собиратель народных песен сначала заслушался, наслаждаясь высоким голосом, звенящим чисто, словно речная струя. Потом его слух резанули выводимые речитативом слова. Ну, ладно там восхваление правнука великого Аблая – это традиция всех уленов. Каждый певец изощрялся в меру своих поэтических дарований, потому-то штаб-ротмистр особо к смыслу и не прислушивался, и так понятно: достойный, несравненный, щедрый, краса и гордость, путеводная звезда, благочестивый сын своего отца – и прочая белиберда в том же духе. Однако чем дальше, тем становилось интереснее. Приплёл Белого царя, который, поцеловав его, велел служить ему верой и правдой, потом стал воспевать будущие фантастические деяния, якобы совершённые во благо народа, отчего все поголовно стали богатыми и счастливыми, не забыл воздать должное и невесте его из почтенного рода, умной и красивой, а также проблеял кучу «мудрых» верноподданных советов.

Чокан стиснул зубы. И сюда добрались, сволочи! Вздохнуть без разрешения не моги! Даже в жёны одобренную кандидатуру приготовили!

Орынбай, несомненно, смягчил указания, облёк их в поэтическую расплывчатую форму, но стержень угадывался недвусмысленный, и штаб-ротмистр перевёл его для себя однозначно, может быть, грубее, чем было велено, зато правдивее, без лизоблюдства: «Сиди тихо и не высовывайся! Забудь вольномыслие и свои столичные замашки! Мы тут не жалуем учёных киргизов. Пей кумыс, ленись в своё удовольствие, заводи жён, продляй султанский род и не суй нос, куда не просят! Тогда останешься цел!». Было от чего рассвирепеть!

Однако учёная знаменитость не бросилась с кулаками на подпевалу властям, только швырнула под ноги приготовленный для подарка сказителю халат. Высокомерный жест был принят и исполнителем и собравшимися слушателями как само собой разумеющееся проявление властной воли ханского отпрыска. Можно было бы этим и ограничиться, наступить на самолюбие и честь. Но ведь этот сладкоголосый козёл сейчас продолжит его воспитывать «искусством», и тогда он взорвётся.

– Хорошо поёшь, Ореке…

Певец запихал халат под себя, уселся на него и, довольный похвалой, с улыбкой ждал заказа на новую песню.

– …только… зря ты уродуешь родной язык татарскими словами. Раньше тебе своих хватало.

Сказитель понял, что его раскусили, вылупил глаза на обличителя и предпринял неуклюжую попытку предотвратить грозу, которая неслась на него со скоростью урагана и уже холодила загривок, вот-вот сотрёт в порошок:

– Нет, тюря, как можно…

Но со всех сторон разноголосо поддержали:

– Да-да… – и стали перечислять замеченные в песне оговорки.

Орынбай смутился окончательно. Впору провалиться сквозь землю! Вот ведь ловкач какой этот султан! Расколол, как орех, все его хитрости. Раньше слушал, не выговаривал, а теперь – учуял, как шакал – падаль. И ведь не заорал, не прогнал вон, а только дал понять. Другим и вовсе невдомёк.

– Спой ещё, – миролюбиво попросил хозяин юрты. – Только не этого… – сморщил нос, словно падаль всё ещё смердела. – А как раньше пел: про златокудрого Козы-Корпеша и прекрасную Баян-слу.

И когда высокий чистый голос взмыл на невидимых крыльях, затрепетал на грани неземного, лаская душу мукой любви, Чокан закрыл глаза. Никто не увидит в них его огонь, полыхающий сам собой. До неба. Сжигающий его и дающий ему силы.

Всё-таки песня (да ещё такая!) что-то делает с человеком. Открывает потаённые дверцы в душе и выпускает оттуда свет, неугасимый, пронзительный. И разбегаются сломя голову мрачные тени, что держали в тисках и тянули, тянули к земле, не давая дышать. Разлетаются осколками железные обручи, сковавшие сердце, выпускают его на волю.

Чокан мгновенно забыл обиду: певцу задурили голову ушлые крючкотворы, он толком и не понял, во что его втянули. И подарил ему коня. Не как халат – словно кость с барского стола бросил. Сам привёл, передал за узду.

В юрту вошла служанка его матери Зейнеп. Как обычно, она приходила по утрам с чашкой кумыса и завтраком, накрытым белым полотенцем. Чокан обращал на служанку внимания не больше, чем на порожний тюфяк у стены. Лёжа в постели, машинально брал кумыс, пил, кивал на ковёр, чтоб поставила поднос, потом – на дверь, дескать, свободна. Даже не знал её имени.

Сегодня было то же самое. Он смотрел прямо перед собой, но видел не богато убранную юрту в Сарымбете, не дорогие ковры с нарядной бахромой и кистями, завешивающие кереге, и не те, что устилали пол, не роскошную рысью шкуру на почётном месте – нет, ему улыбались зелёные русалочьи глаза… из недосягаемого далека. Женщина подошла к постели и опустилась на колени, протягивая чашку. Он медленно выпил кумыс и поставил чашку на грудь, продолжая сжимать её в ладонях, уставясь во что-то невидимое перед собой. Рука женщины потянулась забрать пустую посудину, и султан соизволил взглянуть на служанку. Взгляд выхватил только губы, остальное в лице уже не имело значения… В сердце ударило так, словно небо со всеми громами и молниями внезапно рухнуло на него, и всё вокруг померкло, в глазах остались только…

…эти губы… верхняя – пухленькая и вздёрнутая, нижняя – по-детски маленькая и влажно-розовая… они сводили с ума. Его накрыло мощной приливной волной, отбросив на три года назад, в запредельные земли, в прошлую, невозвратимую жизнь.

Душа снова взмыла над головой, но не парила безмятежно, а, как тогда, яростно хлопала сильными крыльями, звала и требовала.

– Мне уйти, господин? – услышал он откуда-то, из небытия.

Замершее дыхание очнулось, возвращая его в настоящее. Он схватил протянутую руку за запястье, и внезапно пересохшими, как в знойной пустыне, губами еле слышно прошептал:

– Останься…

***

– Не обижайтесь, тюря, я вас не выпущу! – старый слуга решительно загородил спиной выход, вцепившись на всякий случай раскинутыми руками в висящие по бокам ковры, с видом решительным и непреклонным. Он знал старшего сына Чингиза ещё ребёнком, таким же своевольным и непокорным, как нынче, всё делающим по-своему. Любил его и порой замалчивал его шалости, выгораживал перед строгим отцом, чтобы озорнику не влетело. И вот теперь готов был костьми лечь на пороге.

– Это ещё почему? – опешил Чокан.

– Ага-султан сильно ругался, громом гремел и при всех поклялся, что если вы решитесь поехать за Наргиз, из аула вас живым не выпустит.

Штаб-ротмистр остолбенел на месте.

О тесных отношениях, возникших между ним и Наргиз, первыми догадались служанки матери, каждое утро ревнивыми взглядами провожавшие соперницу, удостоившуюся носить завтрак молодому султану. Они-то и нашептали Зейнеп, что Наргиз непозволительно долго задерживается в юрте её сына. Мать была вне себя от новости. Для того ли она растила своего первенца, чтобы он спутался с безродной женщиной из тюленгутского сословия! Однако шум решила пока не поднимать. Может быть, так как-нибудь обойдётся. Мало ли прихотей у молодого здорового мужчины! Поиграл и забудет.

Только пожилую служанку, посланную на следующее утро к Чокану, он вернул вместе с завтраком и потребовал, чтобы пришла Наргиз.

Дело принимало нехороший оборот. Зейнеп бросилась к мужу.

И началась война.

Чингиз всё припомнил неблагодарному сыну. И небрежение честью рода, не пожелав исхлопотать у царя княжеский титул, и попирание национальных обычаев, воротя нос от наречённой невесты, и непочтение к родителям, не прислушиваясь к их советам и живя по своему разумению, и много чего ещё, на что в жизни не обращаешь внимания, но что копится, как вода у плотины, и при первой неосторожности срывается с места неудержимым потоком. Наконец, он во всеуслышание объявил, что во всём виновато европейское образование, и с этого дня он зарекается отдавать детей учиться у русских.

– Они испортили мне старшего сына! Наследника! Внушили ему свои безбожные привычки взамен народных обычаев. Он потерял уважение к старшим! – полковник Чингиз бушевал безоглядно, не вспомнив, чем сам обязан русскому покровительству. Гнев застилал глаза.

Мать ему вторила, по обычаю кричала, заламывая руки и подвывая, что зря израсходовала на первенца своё молоко.

Как ни тяжела была Чокану размолвка с родителями, он твёрдо стоял на своём. Однако его разумные аргументы – что дочь султана Джантюрина влюблена не в него, а в его брата Жусупа, который отвечает ей взаимностью, – вот пусть и женятся, зачем рушить их счастье? – разбивались, словно прибой о скалу. Отец будто вовсе его не слышал, перестав понимать речь сына-отступника.

В спину слуге врезался Жусуп, и тот сразу посторонился, пропуская в юрту молодого тюрю.

– Ради Аллаха, не делай глупостей! – начал брат с порога. – Я договорился с отцом.

– О чём? – Чокан знал, не мог не знать, что несчастный влюблённый всем сердцем на его стороне, но не смеет ослушаться отца. Он принял на себя роль посредника-парламентёра в разразившемся скандале и, бегая из одной юрты в другую, изо всех сил пытался уравновесить ситуацию, чтоб и волки были сыты и овцы целы. То есть устроить так, чтобы и честь отца не пострадала, и обе влюблённые пары воссоединились. Это было ой как не просто, но ради желаемого результата (хотя бы ради собственного счастья!) стоило попотеть.

– Мама настроилась отправить Наргиз в Баян-аул, к своему брату Мусе, но я уговорил её, что лучше не впутывать родню в семейную распрю.

– И она согласилась? Наргиз останется? – поверить в это Чокан не мог.

Но Жусуп торопливо продолжил:

– Меня отец поддержал.

Брови штаб-ротмистра приняли форму вопросительных знаков. Неужели одумался?

– То есть… не в том смысле, что ты подумал. Её увезут в Кокчетав…

– Нет! – отрезал Чокан.

– Да погоди. Отец сказал: пусть он… ну, то есть ты… хоть для приличия выждет дня два, чтобы броситься следом, – о том, сколько «ласковых» слов последовало в адрес любимого сына, обманувшего родительские надежды, Жусуп благоразумно промолчал. – Подумай, брат, это лучший выход. Не стоит доводить отца до обещанного кровопролития.

Чокан промолчал. Потом вдруг вспомнил:

– А как же невеста? О ней он не говорил?

Жусуп вспыхнул, как весенний степной мак, опустил глаза:

– Ахмет Джантюрин не станет возражать, если сватов зашлю я. Для него не столь важно, кто из валиханидов возьмёт в жёны его дочь.

Чокан ещё помолчал, заставив душу парламентёра трепетать пойманной птахой, и согласился на компромисс:

– Передай отцу, что я выполню его условие.

***

Два дня он не выходил из юрты, пытаясь унять лихорадочную дрожь, отвлекая себя посторонними мыслями и неизменно возвращаясь к единственной, кровоточащей. Так ручейки, какой бы путь не прокладывали себе в бескрайней степи, неминуемо собираются в одном овражке и сливаются в единый поток.

Как он рвался домой! Казалось, сам воздух родины, её просторов, если и не излечат его тоски, то лягут утешительным бальзамом на незаживающие раны.

В степи штаб-ротмистра ждали. За многие вёрсты до дома к дороге выходили простые киргизы, чтобы взглянуть на прославленного земляка, угощали кумысом, спрашивали о здоровье, о Белом царе. Степной хабар летел не в пример стремительнее его тарантаса.

Как здорово вновь оказаться в стране детства, опрокинуть в себя прохладный ядрёный напиток из кобыльего молока, привычный с босоногой, беспечно-счастливой поры, вдохнуть не сравнимый ни с чем вольный ветер, пропитанный накалённым солнцем и терпким запахом трав! Разве можно без этого жить?

В Кокчетаве он пробыл три дня. Ходил по знакомым, встретился с однокашником по кадетскому корпусу Ишмуратом Ибрагимовым, нёсшим службу в окружном приказе, умным и отзывчивым, который стремился своим усердием достичь и чинов, и званий, и престижной должности. Чокан не сомневался, что это ему удастся, тем паче в азиатских регионах. Люди со знанием национального колорита, образованные и верные присяге, ценились на вес золота. Трижды приезжали посыльные от отца и брата Жакупа, поторапливая его, но в груди сидел какой-то необъяснимый тормоз, всё оттягивающий и оттягивающий появление в Сарымбете.

Он недалеко уехал от Кокчетава, когда начался дождь. Не налетел яростно и умчался стремительно, как положено летнему, а зарядил по дурной привычке осеннего собрата на весь день, мелкий, нудный и бесконечный. Поднятый верх тарантаса надёжно укрывал от сырости, но как быть с киргизами, встречающими его от чистого сердца? Приходилось спрыгивать за землю под дождь, удовлетворять наивное любопытство земляков, принимать их угощение и, в свою очередь, одаривать. Таков обычай. Они восхищённо ахали, глядя на его мундир, и всякий раз спрашивали, правда ли, что он был у самого Белого царя? Степные кочевники ещё больше, чем русские крестьяне, верили в мудрость и заботу царя-батюшки, который и рассудит по справедливости, и защитит, и воздаст по заслугам. Про манифест они не знали и, как в центральной России, не судили-рядили о подложном указе, о том, что есть-де «правильный» документ о земле и воле, только от них его скрывают. Зато толковали о новых порядках, о казачьих станицах, растущих в степи, о хлебопашестве, которое они только осваивали, но не очень успешно (Чокан и сам видел тощие нивы, пробуравившие луга), о совсем обнищавших соплеменниках, которые целыми семьями уходили на казачье подворье и становились джатаками – так называли работников без собственного имущества.

Ишмурат, вызвавшийся проводить штаб-ротмистра до джайляу, где находился Чингиз со всей семьёй и где была приготовлена юрта для дорогого гостя, приказал к вечеру остановиться у одной из казачьих станиц.

– Что-то не нравишься ты мне, – сказал он, глядя на товарища. – Так и пышешь жаром. Видать, промок и на ветру настоялся.

Чокан тоже чувствовал, что его то начинает колотить зябкая дрожь, то на лбу выступает пот, так что хочется скинуть мундир, а тело становится пудовым, неповоротливым. Не хватает ещё расхвораться.

Станичник, бородатый немолодой мужчина, освободил для офицера горницу, чистую, прибранную, с домотканым бельём на постели, грубоватым столом и лавками по стенам, сработанными не иначе как собственными руками.

– Отдыхайте, ваше благородие. Путь из столицы неблизкий. Небось, намотало в дороге, – мужик старался угодить важному гостю, зная, как и все остальные, с кем имеет дело. – А ежели чего понадобится, крикните.

– Водка найдётся? – штаб-ротмистру разговаривать совсем не хотелось, в голове шумело, виски ныли.

Мужик усмехнулся: чтоб такая важная вещь да не имелась в хозяйстве! Выставил на стол чекушку и рядом – рюмку.

– Рюмку не надо, – поморщился Чокан, вспомнив, как девица в трактире одним махом опрокинула в себя «лекарство». – Обтереться надо. От простуды.

Дверь открылась, пропуская в горницу денщика и Мукана, который нынче служил посыльным между аулом отца и тарантасом сына, возя туда-сюда новости о прибытии и ожидании. А в прежние времена этот джигит охотно сопровождал поручика в поездках по степи, когда тот записывал народные песни. Ему Чокан кивнул, а денщику приказал:

– Ступай к баулу, принеси чистое бельё.

Сейфульмулюков глянул на стол и при виде рюмки скривился. Так и знал: избаловался в столице от безделья, пристрастился к выпивке. Правоверный мусульманин! Как же! Всего и лоску, что золотые аксельбанты да кавалерийские усы! Невысказанное вслух презрение так явно читалось на премерзкой роже, что Чокан еле сдержался, чтобы не огреть наглеца.

Мукан помог стянуть сырую одежду, растёр водкой спину и грудь докрасна, облачил в чистое сухое бельё (денщик сунулся было в дверь, но приказ: «Убирайся!» вымел его вон, едва джигит успел выхватить из его рук рубашку), и штаб-ротмистр рухнул в постель. Тепло быстро окрепло до жара и, пощипывая кожу, распространилось по всему телу, унимая озноб и пыша изнутри, будто туда насыпали раскалённых углей. Он снова усмехнулся, вспоминая трактир, и подумал, что опрокинуть рюмочку тоже не помешало бы для гарантии выздоровления. Но уж больно противно.

Верный джигит ещё забегал пару раз проведать тюрю и на вопрос: что там за народ собрался под окном – поведал:

– Это джатаки. Не хотят расходиться. Любопытные – жуть. Выспрашивают: «Что наш тюря делает? Может, спит?».

– Уснёшь тут. Чего они так шумят?

– Что, говорят, за солдат такой с вами приехал?

– Денщик что ли?

– Ага. Они к нему с расспросами, а он давай ругать вас и плеваться: мало ему, шайтану, водку хлестать, как неверные, осквернять заветы Пророка, так он ещё с головы до ног ею обмывается!

«Ай да шпик! Мерзавец! – скрежетнул зубами Чокан. – Знает своё дело, гадит прямо под боком! И доносы шлёт, и на месте не упускает случая опорочить его в глазах соплеменников!», – а вслух обречённо поинтересовался, хотя знал, что ответ его не обрадует:

– Они поверили?

– Да они всему верят! – возмутился Мукан. – Я пытался им втолковать, что так от простуды лечатся. Но для них это дикость. Вот если бы вы упились в хлам, было бы понятно. Но чтоб натираться водкой! Переводить зазря такую ценность! Головами качают, старик один и вовсе стал плеваться, говорит, испортился тюря совсем, перенял от русских всякое сквернавство.

Да. Вот так. Кстати, «сквернавство» сработало тогда на совесть: за ночь водка выгнала всю хворь, и утром он чувствовал себя здоровым.

Чокан сцепил руки за спиной и снова принялся мерить юрту шагами. На месте не сиделось. Скоро протопчет в ковре дорожки вроде лесных тропинок среди травы. Он ждал брата, без его знака отправляться в Кокчетав было опрометчиво. И так уж разругался с роднёй, надо хоть условие отца выполнить.

Интересно, какое напутствие получила Наргиз? Ждёт ли она его? А может, ему только показалось, что она отвечает ему взаимностью? Что он, собственно, о ней знает? Что она низкого происхождения? На это ему плевать. Что у неё есть муж? Эта проблема решаема. Развод в степи – обычное дело, осуждению не подлежит. Откупится! Вопрос в другом: верен ли его выбор? Вычеркнуть Фатиму из сердца он не в силах, возвратить её из небытия – тем более. Кто способен её заменить? Он впервые встретил женщину, отдалённо напомнившую ему любимую. Пусть самую малость, всего лишь одной внешней чертой. Этого хватило, чтоб он потерял голову. Вряд ли ему ещё так повезёт. Он не отступится. Отец увидит, как он счастлив с ней, и простит его. А он точно будет счастлив? Может быть, мимолётное сходство с Фатимой только больнее будет напоминать ему, что всё остальное ничего не имеет общего с ней? Отражение солнца в воде – ещё не само солнце.

Вопросы роем вились в голове, как дикие пчёлы в дупле, раздражённо жужжали, не находя ответов, а порой зло жалили, заставляя штаб-ротмистра беспокойно шагать и шагать из конца в конец своих парадных покоев. И чем сложнее и неразрешимее была головоломка, состряпанная сомнениями на погибель логике, тем труднее было от неё отмахнуться, задвинуть в тёмный угол души до созревания. Бесконечные «как, что, а вдруг и зачем?» беспощадно терзали сознание, грозясь лишить рассудок здравия, но не выпустить из своих когтей.

– Чокан?

Жакуп! Наконец-то!

– Отец сказал: «Теперь пускай едет, куда хочет…», – и нехотя закончил: – «… если совсем голову потерял… и совесть».

***

– Я уезжаю! В Верный. Так и доложите по инстанции, – отчеканил штаб-ротмистр, глядя в лицо Черняеву.

Полковник, сощурив глаза, пристально посмотрел на строптивца Валиханова. Доложить-то он доложит. Обязан. Но что на него нашло? Да, Черняев отдал приказ открыть огонь по крепости вопреки доводам штаб-ротмистра, что в Аулие-Ата находятся мирные жители и их гибель ляжет несмываемым пятном на честь русской армии. Но ведь это война! И жертв, даже невинных, в ней не избежать. Он же не их расстреливал, а засевших в укреплениях ханских сарбазов, не желающих открывать ворота и продолжающих сопротивляться. Они и получили по заслугам. Зато город взят! Граница кокандского ханства теперь отброшена далеко на юг. А раны… что ж, со временем затянутся. Мёртвых жителей оплачут, похоронят. Как всегда. Так-так-так… Что-то здесь… поглубже кроется… Говоришь, доложите? Армейские приказы нарушают не так. Да и с рук это никому не сходит. О военном трибунале никто не мечтает. Стало быть, ему важно, чтобы там, наверху, знали, что он отправляется в Верный. Или ему приказали? И ведь не спросишь! При нём, Черняеве, Валиханов находился в качестве переводчика – для установления связей с местным населением и, если потребуется, с противником. Что для полковника было почти одним и тем же. В военных действиях штаб-ротмистр был не задействован. Михаил Григорьевич знал знаменитого султана ещё со встречи в Петербурге, когда лучи славы обильно грели геройскую личность со всех сторон. Говорил с ним. Пожалуй, он достоин был тех лавров, которыми украшали его бесценную голову. И был чрезвычайно удивлён его скромному положению здесь, на задворках державы. Особенно если вспомнить, как носился с ним Ковалевский. А Егор Петрович не просто приятный и умный собеседник, душа общества. Он – директор Азиатского департамента! В его ведении внешняя разведка! Что если… Да какое там если! Даже олуху царя небесного должно быть ясно, как день, что он зачислен в штаб департамента. Потому особо и не привлекает к себе внимания, довольствуется вторыми ролями, а то и третьими. Ну, жук… Вот сейчас скажи ему: поезжай, дескать, милый друг, куда велено, да не изъяви праведный гнев нарушением воинской дисциплины – рассекретишь агента. А за это по головке не погладят. У самого-то аж скулы побелели: не желаю мол быть причастен к кровопролитию, которое вы здесь учинили. Полковник перевёл взгляд на учёных Северцова, Южакова, Знаменского, прикомандированных к его отряду и присутствующих при разговоре, на генштабиста Красовского, который замер в ожидании его ответа, чтобы представить его в своей депеше начальству с соответствующими комментариями, усмехнулся про себя: «На то и рассчитано, чтоб я взбесился от чистоплюйства. Что ж, ничего не попишешь, чисто работает, не подкопаешься, за руку не схватишь, не уличишь, что в его колоде лишний туз. А в отчёте об отличившихся напишу ему представление к чину!».

– Убирайтесь к чёртовой матери! О вашем самовольстве сегодня же составлю рапорт!

Штаб-ротмистр больше не вымолвил ни слова, приложил пальцы к козырьку, отдавая честь, развернулся на каблуках и вышел из палатки. Два высокородных киргиза, Тезек и Гази, находящиеся в отряде, безмолвно проводили его глазами, но за ним не последовали. Мелькнула отстранённая мысль: как-то подозрительно спелись в последнее время эти два султана. Какой интерес их связывает? Мелькнула и пропала. Не до них. Разобраться бы со всем остальным.

В этот поход на Аулие-Ата с полковником Черняевым он сам согласился пойти. Никто его не обязывал.

Дела его в последнее время складывались не очень удачно. Он по-прежнему много работал: писал статьи об истории своего народа, собирал предания, песни, которые имели хождение в устном варианте, а для этого нужно было много ездить по степи. Естественно, жизнь простых кочевников была у него как на ладони, он прекрасно знал, что творилось в аулах, какие несправедливости терпит беднота, нещадно обираемая не только обнаглевшими султанами, стоящими во главе округов, но и русскими чиновниками, которых киргизы всех поголовно называли «майорами». Он так мечтал навести порядок среди своих соплеменников, чтобы все дела вершились по букве закона, невзирая на знатность рода, туго набитый кошель и владение бесчисленными стадами. Ещё тогда, в Петербурге, беседуя с графом Блудовым, он загорелся законодательными идеями.

И вот в прошлом году ему представилась возможность их осуществить. Дюгамель, сменивший на посту Гасфорда, пригласил Чокана войти в комиссию, которая отправлялась в степь для сбора народного мнения о судебной реформе, и он его принял. Что заставило губернатора обратиться к штаб-ротмистру, он прямо не сказал, но вывод напрашивался сам собой. Игнатьев, ставший директором Азиатского департамента вместо Егора Петровича Ковалевского ещё в бытность Чокана в Петербурге, в письмах настаивал на кандидатуре Валиханова, и Дюгамель не решился противопоставить ему свои предпочтения.

Комиссия работала долго и трудно, преодолевая подозрительность киргиз, что их хотят обратить в крестьян, и просеивая их лукавые, но наивные до младенчества ответы в поисках истинных соображений, однако худо-бедно дело двигалось. Ситуация усугублялась тем, что мнения самих членов комиссии на законодательные принципы суда в степи не совпадали, а потому представленные отчёты по возвращении в Омск настолько разнились друг от друга, что начальство пришло в ужас. Решено было продолжить работу в городе с вызовом почётных султанов и биев, чтобы привлечь их к обсуждению важных вопросов.

И тогда Чокан засел за серьёзный труд, который назвал «Записка о судебной реформе». Понятия о справедливости, о том, что порицается и наказуемо, и о том, что не подлежит осуждению, не может быть абсолютно одинаковым для всех народов. Как вершить суд и чем при этом руководствоваться – тоже. Обычаи, освящённые многовековой историей, диктуют разные порядки, оставляя неизменными только основополагающие постулаты: не убий, не укради и им подобные. Причеши сгоряча все народы одной гребёнкой – получишь лысых особей без рода, без племени. Эта стержневая мысль была настолько очевидной, что неприятие её являло либо глубочайшее невежество, либо осознанный саботаж, а скорее – великодержавное самодурство, стремящееся запихать в рамки своих представлений непонятные воззрения диких кочевников. Ну-ка, попробуйте обуть погонщика, перегоняющего скот на джайляу, в узкие дамские ботиночки на каблуках – он собьёт ноги на первой версте, если допрежь не сломает их, не говоря уж о модной обувочке, которой гарантированы поломки и клочья, не поддающиеся восстановлению. Перо неудержимо летело по бумаге, оставляя за собой длинные строчки с завихрениями, словно дымный след резвого карабаира, ветром промчавшегося в степную даль: «Чтобы сделать киргиза способным к восприятию европейских преобразовательных идей, нужно предварительно путём образования развить его череп и нервную систему. Организм не может принять того, до чего он не дорос». В степи тоже существовали суды и судьи – бии. И руководствовались они древними уложениями: «Ясы Чингисхана», законы хана Тауке, хана Есима, однако утверждённого свода законов, обязательных для всех, не было и процессуальных правил – тоже. Если не он, султан Валиханов, возьмёт на себя ответственность за законодательный порядок для своего народа, тогда кто? Соплеменникам такая задача не по зубам. Значит, её решит русская Судебная коллегия. Но способна ли она разобраться в национальных и исторических тонкостях?

И штаб-ротмистр писал день и ночь, как одержимый. Он ничуть не смущался с тем, что его высказывание: «При хане Тауке степь имела суд, до которого Россия доросла только сейчас» советник областного правления Яценко, глава комиссии, обозвал отсталым и возмущался оглядкой господина Валиханова на допотопные предубеждения предков. Зато воззрения султана на законность прекрасно укладывались в русло идей Чернышевского. Вот уж до кого Яценко никогда не поднимется со своими узко-консервативными имперскими амбициями. В «Записке» древний суд биев сравнивался с английским, китайским и русским законодательством, находилось общее и исключительное, национальное, которое сломать можно только насильственно. Кстати, о насилии. «В киргизских законах нет тех предупредительных и устрашающих мер, которыми наполнены и новейшие европейские кодексы. У киргиз телесные наказания никогда не существовали… – Чокан усмехнулся, мысленно продолжая спор: «Можно ли назвать это «отсталостью», господин Яценко? А порку, да ещё прилюдную, по приговору – наигуманнейшим цивилизованным методом внушения послушания?». Перо бежало, не останавливаясь, не сомневаясь в справедливости сказанного: «А законы родовые, по которым члены рода ответствуют за своего родича, при родовых отношениях приносят много практической пользы». К слову сказать, великая реформа 1861 года, низвергнувшая крепостное право, порку крестьян не отменила. Надо ли полагать сие наказание волеизъявлением прогресса?

Чокан прекрасно осознавал, какую важность имеет его «Записка» и ушёл в неё с головой (ещё не зная тогда, что его труд упокоится в сейфе генерал-губернатора, который не сочтёт нужным дать ему ход). Хоть в теории воплотить свои воззрения на законность, если уж на практике не довелось… Да. Не довелось… А ведь – как там у Пушкина? – «… было так возможно, так близко, но судьба моя уж решена…».

Случилось это годом раньше. Когда штаб-ротмистр жил в Кокчетаве. Один. Наргиз он отвёз назад, в Сарымбет (успел застать Гришу Полторацкого, к концу августа выздоровевшего совершенно и на радостях раздаривавшего перед отъездом свои ружья). Нет, он сделал всё, как и рассчитывал: добился законного развода её с мужем, заплатил тому двести рублей и лошадь отступного – и всё это при бие и многочисленных свидетелях. Некоторое время она жила у него на городской квартире, но он скоро понял, что «солнце в луже» не даёт ни тепла, ни света. Ни заменить, ни заставить забыть утраченное она не сможет никогда. И жениться передумал. Он никому ничего не объяснял, однако версии случившегося, сочинённые в Сарымбете, до него дошли. Жакуп был уверен, что таким образом старший брат устроил его счастье. Родители – что избавил Наргиз от ненавистного мужа, а себя – от нежеланного брака. Отцовский гнев остыл, хоть и не забылся. Ещё бы! Ему пришлось пойти на уступки непокорному сыну, поправ обычай предков.

Однако вскоре начались события, заставившие их сплотиться.

Приближались выборы старшего султана Атбасарского округа. И Чокан выдвинул свою кандидатуру. Вообще-то, по заведённому обычаю этот высокий пост должен занимать султан, самый достойный представитель белой кости, которого выберет народ. Но в нынешние времена султанов оказалась недостача, и конкурентами штаб-ротмистра оказались вовсе не потомки знатных родов – Сандыбаевы, Байгулы и Ерден. Чёрная кость, но оч-ч-чень богатая. Два прохвоста, нажившие себе состояние различными махинациями. При этом не удосужившиеся обучиться грамоте. Они привыкли свои дела обстряпывать посредством звенящей монеты. И в этот раз, чтобы обскакать европейскую знаменитость, они не скупились на взятки. А брать было кому. Шайка чиновников в омских канцеляриях легко продавалась. Генерал-губернатор Дюгамель тоже был на их стороне. Нет, денег он не брал! Это выше его достоинства. Однако резоны свои имел. Хватит с него местных аристократов Валихановых, просветителей и поборников справедливости. Старший, полковник Чингиз, тоже засиделся на своей должности. Подумать только: тридцать лет служит старшим султаном! Но тут уж ничего не поделаешь – народ выбирает. А если ещё и сын его, не в меру учёный, приберёт к рукам окружное правление – пиши пропало. Останется только в рот ему смотреть. Нет, нам бы чего попроще, попонятливей, вроде цепных псов, которые слушаются только хозяина, умеют лизать его руки, а уж волю исполнить – из шкуры выпрыгнут. Ну и что, что Ерден был несколько раз под судом, – вывернулся же! Ещё посмотрим, чья возьмёт!