Текст книги "Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира"

Эпилог
Шесть лет спустя

Июнь 1871 года.

Герасим Алексеевич ехал по дороге в Кульджу. Ехал он не один. С ним было войско: пехота и кавалерия – числом чуть больше тысячи семисот, артиллеристы сопровождали шесть пушек. Собственно, до Кульджи было ещё далеко, впереди их ждал город Суйдин. Где тоже их встретят неласково, как и там, где они уже прошли. Для них это не будет сюрпризом, они готовы к бою.

Дорога была большая, наезженная, тянулась вдоль Или и соединяла несколько городов. И хоть силы у русских были невелики, генерал не сомневался в своём военном преимуществе. Как показала практика, таранчи и дунгане не способны были противостоять настоящей регулярной армии. Только страху нагонять горазды числом, напором, нахальством. Под выстрелами, особенно пушечными, немедленно обращаются в бегство. На Кетменьском перевале с русской стороны были всего рота пехоты да сотня казаков, а условия и того хуже – сумасшедшей крутизны спуск, метель, завалы, устроенные таранчами, и противник превосходил более чем в десять раз – три тысячи уверенных в своём превосходстве нападающих. И что же? Под артиллерийским огнём вся свора атакующих обратилась в бегство. Как ветром сдуло! Им только друг против друга хорохориться да китайцев к ногтю жать, которые ничем их не лучше. Зато в жестокости русским с ними не сравниться. Массовая резня, разгром и опустошение у них в обычае, так сказать, право победителей.

Капитан Каульбарс поравнялся с генералом, поехал стремя в стремя.

– Что, Александр Васильевич, – усмехнулся Колпаковский, искоса поглядывая на своего спутника. – Боитесь, как бы Якуб-бек нас не опередил?

Капитан только что хотел высказать свои опасения и смутился оттого, что командир прочитал его мысли:

– А вдруг? Пока мы заняты осадой крепостей по пути к Кульдже, Бадаулет вполне может успеть обосноваться в городе. И хватит ли у нас сил его оттуда выкурить?

– Не успеет, – уверенно заявил генерал. – Из Кашгара до Кульджи вдесятеро дольше добираться, чем нам.

– Он налаживает отношения с инсургентами, – напомнил капитан. – Англичане его поддерживают, потому он так и осмелел. Заигрывает с семиреченскими киргизами, с бугинцами, готовит почву для вторжения. Да вы сами знаете, к султану Тезеку не раз посольства присылал, в Иссык-Кульский уезд…

– Знаю. За Тезеком Нуралиевым и Гази-Булатом Валихановым установлено наблюдение. Что-то они плетут непонятное.

– А вы точно знаете, что Якуб в Кашгаре? – снова взыграло беспокойство барона.

– Ха! – на наивный вопрос не стоило и отвечать. Ещё бы он не знал! С такой мощной агентурой, развёрнутой Чоканом! Иначе они так быстро не продвигались бы и во враждебных стычках не отделывались малыми потерями. Смех сказать, даже при осаде Чинчахцзы, где противник открыл огонь из пушек, русские потеряли всего одного убитого солдата, а двенадцать получили ранения. Правда, ранили и Каульбарса. Однако для войны этот результат был ошеломляющим. И для них самих, и для противника. А скорость, с какой они продвигались в глубь Поднебесной? Словно шли семимильными шагами. Самые затяжные бои, когда противник особенно яростно щёлкал зубами, пришлись на те территории, которые Илийский султанат ещё не подгрёб под своё владычество, только зарился на них и вынашивал планы захвата. Может, потому так злобно огрызались таранчи, что отстаивали свою землю, а не султанскую? Когда же русские вступили во владения Абиль-оглы, их продвижение стало стремительным, словно под ветром на колёсах, так что Колпаковский рассчитывал занять Кульджу на исходе седьмого дня вторжения.

Каульбарсу хватило тона алмазной твёрдости, перед которым меркли многословные уверения. Он выпрямился в седле, и тут же сморщился от жгучей стрелы, ударившей в плечо.

Колпаковский заметил.

– Болит?

– Да ничего. Терпимо уже.

– Вы, барон, не трудили бы себя пока, – рассудительно посоветовал генерал. – Нет надобности. Садитесь-ка в тарантас, всё равно без толку пустует.

Капитан послушался, развернул коня. В самом деле, стоит поберечь силы, пока есть возможность. И когда он отъехал, Герасим Алексеевич услышал за спиной смех.

– Это ты, Перепёлкин, его напугал! – перекрёстная перепалка казаков частенько помогала им выносить тяготы пути, гнала напряжение и усталость, взбадривала.

– А чего это я? Я даже не замахнулся, наоборот, саблю в ножны сунул!

– Ты бы видел свою рожу!

– У тебя не краше! Особливо на нонешнем солнце. Вон нос-то весь облупленный.

Вокруг гоготали. Над обоими. Ничью сторону в споре не принимали, рады были посмеяться над задирами, с удовольствием вворачивали собственные солёные замечания, распаляя кураж языкатых соперников.

Колпаковский только посмеивался в усы, слушал, не поворачивая головы.

Русский отряд вторгся на территорию соседней державы вовсе не для того, чтобы завоёвывать чужие земли, расширять на восток границы своей империи, как это делали другие армии, да хоть англичане, подмявшие под себя Индию и зарившиеся на ближайшие к ней азиатские владения. Напротив, Цинское правительство вот уже несколько лет слёзно умоляло Россию о военной помощи, не в силах самостоятельно справиться с беспорядками. Однако могущественное дружественное государство заняло позицию нейтралитета и ни под каким предлогом не желало вмешиваться в дела соседей. Колпаковский считал такую политику ошибочной и не раз заявлял о своём несогласии с нею. Восточные деятели в грош не ставили словесную дипломатию, а уважали только силу и кланялись ей с готовностью. Наглядным примером тому послужило падение кокандских крепостей: устрашённые русским оружием, они сдавались одна за другой, признавая над собой власть Белого царя. И здесь, в Джунгарии, тоже надо было показать свой несокрушимый кулак! Ибо халатники деликатное невмешательство русских расценили однозначно как трусость и бессилие, соответственно возомнив себя непобедимой грозой противнику, засевшему за Борохудзиром. Даже похвалялись с боем взять Верный, показать, кто в крае хозяин.

Политику царского кабинета удалось переломить. На это понадобились неимоверные усилия. И время! Последнее мстительно ощеривалось на наступление русских, не давало им поблажки. Да и то Колпаковский выступил раньше срока – весной вместо назначенной осени. Разумеется, заручившись поддержкой генерал-губернатора Туркестанского края Кауфмана. Поводом к вторжению послужило бегство в Илийский край свыше тысячи семей Старшего жуза во главе с Тазабеком Бусурмановым (между прочим, прапорщиком русской армии). По пути в Таранчинский султанат Тазабек разграбил аулы других родов, угнал несметное количество скота, пограничный казачий пост легко смял и отбросил.

Колпаковский как Семиреченский губернатор не мог оставить без внимания столь вопиющее оскорбление чести Российской державы, нарушение границы и предательства. Он отправил письмо султану Абиль-оглы с требованием немедленно выдворить обратно беглецов, прибавив для убедительности, что в противном случае он будет вынужден вторгнуться в его пределы для восстановления законной справедливости. Обнаглевший от долготерпения русских и уверовавший в свою безнаказанность, султан посмеялся над письмом генерала, посыльных казаков подвергли глумливым оскорблениям и прогнали, велев передать на словах, что сметут русских с граничных земель, если они посмеют применить силу.

Всё! Это было последней каплей! Ждать осени означало навлечь на себя удвоенный град насмешек и оскорблений, и тогда занятие Кульджи будет стоить несравненно больше крови, чем теперь. Срок ультиматума Семиреченского губернатора истекал третьего мая. Не дождавшись иного ответа султана, Колпаковский выступил в поход.

Движение в глубь Поднебесной, однако, не было выстелено скатертью. Таранчи упорно не хотели сдаваться и признавать поражения. Своё численное превосходство они считали решающим, атакуя русских, но о правилах ведения боя не имели понятия и проигрывали все сражения с большим уроном для себя и с минимальными потерями противника.

За Кетменьским сражением последовали другие, не столь тяжёлые и затяжные, но тем не менее дающие понять, что дух инсургентов и их вера в успех не сломлены. Однако чем больше селений оставалось позади, тем короче становились сражения и неудержимее бегство халатников. Казаки преследовали отступающих по пятнадцать, а то и по тридцать вёрст.

Нынешней задачей генерала был разгром Илийского султаната, завоевание Кульджинского края с установлением в нём порядка и дальнейшая передача его китайским властям.

Разговор за спиной тем временем перерос из диалога в многоголосье. Казаки разминали языки, развлекая друг друга и давая волю своей язвительности.

– У мужика тоже глаза были по полтиннику.

– Ждал, небось, что Перепёлкин со всего маху рубанёт по горлу.

– Аж затрясся весь.

– Но кричать не кричал. Не звал на помощь.

– Кого звать-то? Бросили его и драпанули.

– Живого! Всего и делов-то: вытащить из-под лошади!

– Это тебе не наш брат казак! У туземцев запахло жареным – уноси ноги, спасай свою шкуру!

Дорога шла мимо былых мест сражений, к которым русские не имели никакого касательства. Выжженные и разрушенные до основания некогда кипящие жизнью посёлки, деревни, которые китайцы называли городами, если они были обнесены стенами и население было многолюдным. Ни единой живой души вокруг не было, кого не вырезали – навсегда ушли из этих мест. Не было даже кошек, которых кашгарлыки любили, но почему-то не жаловали собак, про последних и говорить нечего – их духом не пахло. Хотя в этих, северо-западных областях, они, может, и водились, только погром им пришёлся не по вкусу, покинули пепелище. Даже воронью поживиться нечем, падальщики расклевали, что нашли, да и разлетелись. Поломанные и обугленные деревца, немногие из уцелевших, упрямо боролись с увечьем, пытаясь прикрыть зеленью чернеющие ожоги. Некоторые цвели, надеясь, что пожар войны не повторится, другие уже осыпали лепестки, нежной позёмкой завиваемые ветром, готовясь растить плоды. Одиноко и жутко стояли они средь развалин в белом кружевном наряде. А если учесть, что у китайцев белый цвет – траурный, то и выглядели они сиротливыми вдовами на погосте.

Казаки продолжали обмусоливать историю, приключившуюся накануне, она и впрямь вышла забавной (теперь-то, когда всё позади, можно и посмеяться). А рассказал её уйгур, тот самый таранчинец, которого они нашли утром. Беднягу придавила палая лошадь. Видимо, упав, он потерял сознание, а когда очнулся, его боевых товарищей и след простыл. Кричать было бесполезно да и опасно: где-то поблизости стоял лагерь русских, услышат – смерти не миновать. Но русские нашли его и без крика.

Выпученные глаза уйгура с таким ужасом следили, как спрыгивают на землю с лошадей казаки, что его ожидание свирепой расправы не угадал бы лишь слепой. Он не молил о пощаде, не допуская даже мысли, что враги ему внемлют. Когда же те, сунув сабли в ножны, стали вытаскивать его из-под конского трупа, гомоня на непонятном языке, он затрепетал ещё сильнее: хотят заживо содрать кожу и изжарить на костре!

Подъехал их предводитель и, подозвав толмача, велел допросить. Таранче терять было нечего, да и паника его вскипела до такого градуса, что всякая способность к лживым уловкам улетучилась вместе с надеждой остаться живым. Он и выложил всё, как было. А когда закончил, вздрогнул от дикого хохота, взорвавшего вокруг него воздух почище китайского пороха.

А дело было так. Таранчи, не преуспев в открытых сражениях с русскими, решили пойти на хитрость. На ночь противник становился лагерем, они даже проследили, в каком примерно месте. По кострам. Однако на ночь костры затушили и, наверняка, выставили дозорных. Но дозорные – тоже люди, уставшие в дороге и сражениях. Долго ли они выдержат? Уснут, как и остальные.

Решено было разделиться. Пятьсот пеших добровольцев, готовых погибнуть, отправились в обход лагеря с тем, чтобы ударить на спящих с тылу. Остальные – в три раза больше, конные – должны были напасть с другой стороны. Зажатые в тиски сонные враги не успеют понять, что случилось, как будут вырезаны все до одного. Пешие обошли лагерь и стали уже подкрадываться с тылу, как увидели, что дозорные вовсе не спят и даже не сидят, а оружные обходят своих кругом, готовые при малейшем шуме выстрелить… И раздумали нападать. Посчитали затею бесполезной. Стали по большой дуге обходить лагерь, чтоб предупредить своих. Но тьма была такая, что на голой равнине они сбились и потеряли направление. И вдруг слышат: прямо на них летит конница. Всё-таки русские проснулись, видать, заподозрили что-то. Так и сцепились свои со своими. В спешке и панике не разбирались, лупили направо и налево. Всадники спешились, дрались насмерть и уложили немало, пока по крикам, по знакомым голосам не поняли свою ошибку.

Казаки слушали с открытыми ртами. Они всю ночь безмятежно спали, доверившись часовым, никакие шумы их не тревожили. А уйгур чуть не плакал, натерпевшись и страху, и сраму, и бессильного отчаяния.

– И что? – спросил Перепёлкин, чья «рожа», уличённая товарищами в свирепости, теперь выглядела растерянной и недоумённой, как у растяпистого мальчишки, обведённого вокруг пальца.

– Остановились, – горестно пробормотал таранча. – Стали глядеть на небо и… вздыхать.

Последнее героическое деяние сразило не просветлённых помыслами, приземлённых вояк наповал. Вот если бы обмишурившиеся соратники обложили друг друга непотребными ругательствами или в сердцах намяли бока, сваливая с себя вину: «Вы что, совсем охренели, или зенки повылазили?!!», да приправили возмущение такими непечатными выражениями, чтоб в носу защипало, – тогда казаки даже пожалели бы бедолаг. Но «вздыхать!» они не вынесли и, одолев поразивший их столбняк, разразились хохотом, испугав уйгура пуще прежнего.

Впрочем, пленного обижать не стали, его уже Аллах наказал. Изловили лошадь, которая ошивалась поблизости и на зов раненого не шла, усадили уйгура в седло и отпустили. Кажется, он не поверил в своё спасение, ибо поехал с остановившимся взглядом на деревянном лице, не попрощавшись, не поблагодарив, словно во сне.

– Ишь чего захотели! Чтоб дозорные спали! Да у нас за такое – трибунал!

– Знать, по себе судят.

– Говорят, у них обычное дело.

– Потому и режут друг друга почём зря! Налетят на сонных – только успевай махать ножичком.

– Ножи у них знатные. Я видел на Ирбитской ярмарке.

– Да, умеют, мать их…

– Вот и торговали бы…

Устав кружить одну тему, служивые пустили разговор по другим тропинкам, но скоро языки притупились, и разговоры замолкли.

Между тем день пошёл на убыль. Солнце уже не жарило, а смотрело на русский отряд «глаза в глаза», опустившись до далёкой черты горизонта и вытягивая тени вдвое длиннее отбрасывающих их людей и всяких возвышающихся над землёй предметов. Пора становиться на ночлег.

Солдаты снова оживились, разводили костры для ужина, устраивали лагерь. Колпаковский слышал, как командиры назначали караульных, раздавали другие распоряжения. Всё как всегда. Его вмешательства не требовалось. Он устроился на седле возле палатки, поставленной для него, раскрыл сумку. На коленях разгладил карту, изучая пройденный путь и тот, что ожидал их завтра. Да. Без карты в чужих краях делать нечего. Под ложечкой тоскливо заныло с подсказки памяти, кому он обязан этими топографическими начертаниями. Невидимый воин необъявленного фронта. Как он там? Жив. По крайней мере, был жив две недели назад, когда он получил от него последнее донесение. Как бы хотелось увидеть его, убедиться, что с ним всё в порядке. Но как сообщить?

На другом конце лагеря зашумели, затолпились казаки. Герасим Алексеевич поднял от карты голову: к нему вели одетого в халат и чалму мужчину лет тридцати. Подумалось: ещё одного таранчу поймали? Что на этот раз? Шпионил? Или добровольный доносчик? Может, спасибо привёз от спасённого родича?

– Вот, ваше благородие, – с ходу доложил Прокопьев, оренбургский казак, держа за локоть пленного. – Шёл себе по дороге с вязанкой хвороста. Ну, мы и задержали на всякий случай. По-нашему не понимает. Но генерала спросил по-русски. Очень подозрительный тип.

Подозрительный тип улыбнулся, глядя на Колпаковского, и тот не заметил страха на его лице, будто уйгур (уж явно не китаец!) обрадовался, найдя то, что искал.

– Зовите Урмана, – распорядился генерал, рассматривая гостя. Тот не спешил ничего говорить, поглядывая то на окруживших его казаков, то на их начальника. Догадавшись, что при скопище солдат тот отвечать не станет, велел: – И оставьте нас.

Примчался переводчик, молча остановился напротив пленника. Когда казаки разошлись, зорко следя со стороны за поведением задержанного, тот, не дожидаясь вопросов, достал из пазухи сложенный листок, протянул генералу.

Ага, значит, не случайный прохожий, а вязанка – для отвода глаз. Но от кого? Таранчи или китайцы гонцов посылают открыто. Разворачивая письмо, Герасим Алексеевич сел на прежнее место. И очень вовремя. До боли знакомый почерк – стремительные рвущиеся линии, выбрасывающие петельки сверху и снизу – словно окатил кипятком, по мгновенно взмокшей спине щекотливо пробежался ветерок. Смахнув капельки над бровями, он жадно вчитался.

Гонец следил за движением его глаз, и когда те достигли нижнего края листа, услышал вопрос генерала, переведённый талмачом:

– Как зовут тебя?

– Саттар, – он знал, что Алимбай в конце сделал приписку с его именем. Для проверки. И улыбнулся: всё шло как надо.

В глазах генерала светилась чуть не отеческая ласка. Будто сын с другом прислал весточку.

– А где же конь твой? – спросил первое, что пришло в голову. Не пешком же шёл из такой дали. И когда тот мотнул куда-то в сторону головой: «Алимбай велел спрятать», удовлетворённо кивнул. Какая разница, где он оставил коня?

Герасим Алексеевич велел казакам принести ужин. Как раз поспел – от костров потянуло дразнящим вкусным дымком. Саттар проголодался в дороге и без уговоров принялся за еду. Так, сидя рядышком и уплетая походное варево, завели беседу. Агент Чокана рассказал, что видел в пути, что говорят меж собой люди, в том числе и о русских.

В письме самого Чокана сообщалось, что Якуб-бек наращивает силы и готовится раздвинуть границы своих владений, то есть государства Йэттишар, как он его назвал, – Семиградья. Спелся с дунганами, которые его терпят, ибо видят в нём союзника против китайцев, а Алихану-торе (так звали здесь Абиль-оглы, Кульджинского султана) предложил принять его покровительство и подчиниться ему. И тот скорее пойдёт к нему на поклон, чем сложит оружие перед русскими. С Якуб-беком он имеет тайные сношения, а теперь, видя победоносное движение русских, понял, что одному ему не выстоять, и послал в Йэттишар посольство с просьбой о военной помощи. И пока она не придёт, будет тянуть время, отсрочивая сражение, пойдёт на любые хитрости, чтобы задержать завоевателей у стен города, не пустить в Кульджу. Верить ему нельзя.

Колпаковский выспросил у Саттара ещё кой-какие подробности, убедился, что у Чокана всё благополучно, но копать глубже не стал, ибо не знал степень близости разведчика и его агента. Тем более что в письме был недвусмысленный намёк на скорую встречу, который вспыхнул огоньком в душе и продолжал греть её, не переставая.

Саттар, поев и отдохнув, стал прощаться, отказавшись от ночёвки в лагере. Генерал еле успел нацарапать ответное письмо в качестве гарантии, что донесение вручено по назначению, и агент исчез из поля зрения тихо и быстро, не вспомнив про вязанку, о которой казаки спохватились много позже его ухода.

Утро застало русский отряд в пути. Вышли спозаранку, по прохладце. За ночь успели отдохнуть. Никто их в темноте не тревожил, хотя караульные бдительно прислушивались к тишине, боясь проморгать отчаянных парней, подкрадывающихся к спящим, чтоб потом не пришлось «вздыхать».

На голой равнине видимость была изумительная. Селения и города издали цепляли глаз, как оазисы в пустыне: окружённые не только стеной, но и садами, рощами, они завораживали глаз, обещая покой и прохладу. Вот уж чего-чего, а покоя никто не предвидел. Наоборот, на ходу стали проверять амуницию, подтягивать ремни, готовить оружие. Того и гляди навстречу вылетит конница.

Суйдун, как и все азиатские города, был обнесён высокой и толстой глинобитной стеной с огромными воротами, которые закрывали на ночь и держали распахнутыми днём. Однако навстречу русским ничего распахивать не спешили и, наверняка, готовились к осаде. Герасим Алексеевич, правда, при занятии города Чинчахцзи отправил двух жителей в Суйдун с прокламациями, призывая мирное население не оказывать сопротивления, ибо воевать против него русские не собираются, а всего лишь хотят очистить город от бунтовщиков. Но по всему видать, балом здесь правили инсургенты, не спрашивая мнения горожан.

Подойти к воротам хотя бы на расстояние выстрела Колпаковский не успел. Впереди на дороге показалась группа всадников, явно направлявшаяся к русским. Отряд остановился в ожидании.

– Никак из Кульджи, господин генерал, – приглядевшись, сказал капитан Каульбарс, – она с той стороны. Может, мирные переговоры? Или капитуляция?

– До капитуляции ещё не созрели, – буркнул Колпаковский, тоже не сводящий глаз с приближающихся гонцов. А что? Кульджа отсюда в сорока верстах в сторону верховьев Или. Абиль-оглы, или как его тут зовут Алихан-торе, ждёт русских со дня на день. Вот и стелит соломку, чтоб не оступиться. – Послушаем, что скажут.

Всадники торопились и мчались во весь опор, но, увидев, что их ожидают, пошли тише. Не солидно посольству скакать во всю прыть, как в атаку, не подстрелили бы ненароком.

Разоделись гонцы пышно. Дорогие шёлковые халаты играли солнечными бликами, белые муслиновые чалмы не уступали величием снежным пикам горных вершин, не тающих даже удушливым знойным летом. И только один был в воинской форме. В китайской. Неизменная кофта, опоясанная ремнём, и балахон ниже колен. Шапка, похожая на глубокую миску с куличом, на куличе подозрительно поблёскивало что-то вроде шарика, который символизировал офицерский чин. Да и лицом вояка на таранчинца похож не был, не говоря уж о длинной косе. Они что, замирились с правящей династией?

На почтительном расстоянии от отряда посольство слезло на землю, не нарушая восточного обычая, для переговоров. Пришлось и Колпаковскому спешиться. Казаки остались в сёдлах.

Преисполненные важности послы вышли вперёд, склонив головы и приложив руку к груди, приветствуя русского начальника по мусульманским канонам. Но заговорил китайский офицер, оказавшийся переводчиком:

– Я ухэрида Карманга. Алихан-торе, правитель Илийского султаната, прислал нас с просьбой остановить военные действия для мирных переговоров, – сильно исковерканная акцентом речь заставляла напрягать слух, чтобы уяснить её суть. Генерал слушал, продолжая недоумевать, что делает китаец на службе у таранчинского султана. Он знал, как немилостиво расправлялись с людьми богдыхана восставшие, и видеть их вместе было более чем странно. Потом уже он узнал историю этого Карманги. Захватив Кульджу, бунтовщики решили подчинить себе сибинские роты, так называли поселения этого племени – сибо, остававшегося верным Цинской династии. Крови было пролито немало, пока не сумели договориться. С позволения цзян-цзюня, который, видимо, боялся их поголовного истребления, сибинцы покорились, и некоторые даже пошли на службу султану. Примирение, конечно, было хлипким, до первого удобного случая разорвать липовый союз. Мусульманам пришлось согласиться, что сибо сохранят своё одеяние и веру, что таранчи и дунгане не будут жениться на сибинянках, а в случае битвы с армией богдыхана их не пошлют сражаться. Договор состоялся на словах, однако магометане поклялись на Коране, что его не нарушат. Но всё равно нарушили. Правда, по обоюдному согласию.

Когда Карманга женил старшего сына, пригласил на свадьбу таранчинских ахунов и беков в знак дружбы, так сказать. Одна из сибинских жён, подававшая кушанья и чай, была чрезвычайно хороша собой. Так вот, бывший на пире влиятельный бек, ослеплённый её красотой, влюбился настолько, что после пиршественного угощения стал свататься. Случай был критическим, и сибо собрали совет. После споров решили, что такую возможность водворить своего человека в самое сердце вражеского стана упускать нельзя. Сибинянку проинструктировали, а ухэрида выступил посредником, сказав, дескать, хоть вера у них и разная, но если султан таранчей не гнушается с ними породниться, то они этому очень рады, только опасаются, что его примеру последуют остальные беки. На что получил заверения султана в исключительности момента, им (то есть султаном, а не моментом) тут же был издан приказ, запрещающий браки с сибинянками. Женщина, бросив мужа, стала женой султана, чтобы служить своему народу. Говорят, о своём долге она не забывала и несколько раз, действительно, выручала соплеменников из смертельной опасности.

Ухэрида закончил. Колпаковский кивнул, мол, всё понятно, но времени на обдумыванье предложения не попросил, а ответил сразу, глядя не на переводчика, а на хитро щурящиеся рожи послов:

– Я уже предлагал султану Абиль-оглы мирно решить конфликт. Но он мира не принял. Пусть немедленно выдаст Тазабека и других беглецов, подданных Российской империи, которых он укрывает. Мои требования не изменились, – с этими словами генерал отвернулся от делегации и занёс ногу к стремени. Спиной утверждая окончание переговоров. Как вовремя Чокан предупредил о ловушке, подумал он. Не то ещё раздумывать стал бы, как поступить. Коварство и предательство – вот знамя восточных владык.

Таранчинским бекам ничего не оставалось делать, как снова забираться на своих лошадей и убираться восвояси.

А русские продолжили путь к Суйдуну.

На крепостной стене по обеим сторонам ворот они увидели торчащие головы, настороженно следящие за приближающимся отрядом.

Шесть пушек, выстроившись в ряд, ответили любопытным не менее впечатляющим взглядом. И уж точно – более многообещающим.

– Орудия к бою! – скомандовал генерал. Не хотят открывать по-хорошему, сами откроем. По-плохому. – Огонь!

Первые ядра, прогудев в полёте, бухнули в глинобитные стены. В дыму и грохоте послышались многоголосые крики, лязг железа, ржание лошадей. А когда дым рассеялся, ворота были открыты настежь и из них вылетала таранчинская конница. Казаки выхватили сабли, взметнули над головой, готовясь встретить атаку. Но всадники мчались не на них, а пустили коней галопом вдоль крепости, унося ноги от могущественного противника. Вслед им неслись проклятия горожан, которые через стену бросали оружие и не закрывали ворот, сдаваясь на милость победителей.

Такой лёгкой осады здесь ещё не было. Раздался ликующий свист, и казаки рванули в погоню за удирающими таранчами.

Русские входили в город под пристальными, но не враждебными взглядами жителей. Колпаковский сразу объявил, что всё мирное население может быть спокойно. Никого не лишат скота и другого имущества, не причинят обиды, что сила русского оружия употребляется не против невинных людей, а исключительно против таранчинского правителя, взбунтовавшего край и пролившего реки крови. Толмач переводил, надрывая голос, чтобы слышали все.

Проехавшись по узким улочкам и продемонстрировав безвредный нрав своей армии, Колпаковский убедился, что разместиться здесь можно, только повыгоняв горожан из домов. И потому велел ставить лагерь за городскими воротами. Люди, ожидавшие грабежа и разбоя, бывшего в обычае у завоевателей, немало удивились и как следует поверили обещанию лишь тогда, когда русские выехали в предместье.

Вернулись казаки, наперебой рассказывающие со смешками, как гнали беглецов тридцать вёрст, мало не до самой Кульджи, а те летели без оглядки и теперь навряд снова сунутся.

– Думаю, это было последнее сражение, – заявил Герасим Алексеевич, хмыкнув в усы. Взятие города сражением можно было назвать с большой натяжкой. – Теперь Абиль-оглы сам придёт на поклон, – и тут же, спохватившись, распорядился: – Порядок сохраняется прежний. Дисциплина и бдительность – в первую голову!

Два дня праздно просидели в Суйдуне. Пусть султан поволнуется, посовещается. Авось, и подскажут ему умные люди, как следует поступить. За это время, отведённое на отдых солдатам, к русскому генералу шла делегация за делегацией. Благодарили за освобождение, за порядок, просили остаться насовсем. Видать, война вконец измотала людей. Из дома выйдешь, не ведаешь, вернёшься ли обратно. Колпаковский обещал. Вот только Кульджу надо очистить.

На третий день боевым маршем отправились в столицу Таранчинского султаната. Думали, что за день не успеют одолеть сорок вёрст, выехали на заре и шли ходко, но посреди пути увидели толпу народа. Снова послы? Или народные делегации?

Не замедляя шагу, подъехали ближе и, когда толпа расступилась, узнали шёлковые халаты и муслиновые чалмы бывшего у них посольства. За ними и по бокам стояли люди, которые сопровождали уважаемых ахунов от самого города (может, и по дороге кто прибился), то ли охраняя их (или боясь, что разбегутся?), то ли желая лично убедиться в замирении. Теперь послы не стремились к ним навстречу, скромно стояли у дороги, в стороне от которой разметались клыкастые развалины мёртвой крепости Баяндай, разрушенной повстанцами. От послов отделился уже знакомый русским ухэрида и от имени султана просил остановиться.

– А где сам Абиль-оглы? – спросил Колпаковский.

– Уже выехал, – закивал головой Карманга. – Сейчас будет.

– А это что за мальчик? – указал генерал на тринадцатилетнего подростка, стоящего среди послов.

– Сын султана, – толмач оглянулся на отпрыска кульджинского властителя и поклонился. – Алихан-торе прислал его в знак доверия и покорности победителям.

Вопрос о Тазабеке не успел прозвучать, как впереди на дороге показалась новая процессия. Возглавлял её сам Абиль-оглы, несмотря на жару, навьюченный дорогими одеждами: в парчовом халате и островерхой шапке, отороченной мехом. Из-под шапки, нависшей над бровями, посверкивали чёрные глаза, а бородка клинышком, казалось, росла прямо из меховой опушки или была к ней привязана верёвочками. Замыкал процессию киргиз на лошади, которого стерегли два таранчинских джигита. «Тазабек», – догадался Колпаковский.

Султану помогли опуститься на землю, и он сразу встал на колени лицом к покорителю Илийского края. Впрочем, лицо тут же скрылось в поклоне, но заготовленное им покаяние прозвучало чётко, так что все слышали, а для русских перевёл толмач.

– Я, султан Абиль-оглы, отдаюсь на волю и милость русского правительства и прошу пощады для своего народа.