Текст книги "Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира"

Глава 16
Жить в памяти

В аул вернулись затемно. Когда ввалились в юрту с мешком, Чокан сразу всё понял.

Предоставив Корпешу одному возиться с главным героем похоронного обряда, Гази распустил павлиний хвост и принялся рассказывать дяде, хотя тот ни о чём не спрашивал, где они были, какие изнурительные поиски организовали, сколько намучились с тяжеленным мешком, как вымотала их дорога в ночи, да ещё страху натерпелись, боясь любопытных или, хуже того – разбойных встречных…

Чокан, зная, что у него язык без костей, пропускал его болтовню мимо ушей, но и не затыкал. Пусть покрасуется, он любит набивать себе цену.

Волхв, раздев покойника, обрядил его в давно приготовленную одежду, пока ещё руки-ноги можно было сгибать, завернул в кошму и спрятал под ковёр у стены. Оглянулся на друга, открыл рот… и забыл вопрос. Внутри похолодело, приморозив язык.

Его друг, предоставив племяннику разыгрывать из себя рискованного героя, труженика, мученика, борца за идею, хранителя государственной тайны и ещё Бог знает кого вместе взятых и трижды помноженных, немигающий взгляд остановил на своём мундире, разложенном на кровати.

Баюр знал, как Чокан гордился, что он русский офицер. Всегда носил военную форму. И расстался с мундиром только для караванной экспедиции. Но тогда-то он знал, что вернётся и снова его оденет. А теперь прощался с ним навсегда. Он, конечно, и там, и везде останется тем, кто он есть, – преданным сыном Отечества, давшим присягу на верность и свято исполняющим свой долг. Но свой мундир он больше никогда не накинет на плечи.

– Хорошо, хоть Корпеш со мной поехал, – устал, наконец, сотрясать воздух Гази. – Помог мне. Один я бы дольше провозился.

Как бы ни было тяжело штаб-ротмистру, последние аккорды хвастливой речи заставили его отвлечься и усмехнуться. Баюр тоже оттаял и возблагодарил небо, что их компанию разбавил этот пустобрёх. Он расправил плечи и подпел ему в том же ключе:

– Ну да. И я подсобил маленько.

Улыбка Чокана стала шире. Он тряхнул головой, окончательно сбрасывая с души надгробную плиту. Бережно поднял за эполеты мундир с кровати, отложил в сторону:

– Хорош языком чесать, ложись, покойник, будем красоту тебе наводить. Да разденься, – придержал он племянника за рукав, – ты же во сне умер.

– Но я… – тот с сомнением заглянул под халат.

– Мы тебе обновку приготовили. Цени!

Гази быстро скинул свою одежду, облачился в голландскую рубашку Чокана и вытянулся на кровати.

– Ну как? – поинтересовался он. – Похож? – поскольку вопрос не уточнял, на кого: на усопшего или на Валиханова-старшего, каждый волен был понимать, как ему заблагорассудится.

– Коротковат, – изрёк волхв, – штаб-ротмистр повыше ростом будет.

Чокан тут же нашёлся:

– Подложим в ноги, сверху набросим одеяло, – скомкал сброшенную одежду Гази, подоткнул под пятки, накрыл. – А теперь?

– Сойдёт.

Вид всего остального нареканий не вызвал. В белой, тонкого полотна рубашке поручик, и правда, смотрелся благородно, как юный принц, почивший безвременно, вызывая у безутешной родни неизбывную скорбь.

– Тогда приступай, художник.

Пока Баюр возился с гримом, Гази лежал с закрытыми глазами и стиснутыми челюстями. Но ощущение, когда тебя гладят по лицу, оставляя на нём лёгкую прохладу, было таким приятным и необычным, что никак не вязалось с трагедией, а скорее – с игрой. И себя он чувствовал актёром, жаль, зрителей будет маловато, да и то только от дверей юрты. И восторженных оваций ему не услышать: как завоют, даже уши заткнуть нельзя.

Покойник рискнул разжать зубы и прошипел-просвистел сквозь них:

– А можно я эту рубашку себе оставлю? – гримёр цыкнул на болтуна, и тот, зажмурившись, поспешно захлопнул рот, чтоб не схлопотать подзатыльник.

Чокан усмехнулся. Главный козырь этой роли – молчание. Иначе племянничек провалил бы её с треском.

– Оставляй, – разрешил он и пошёл собирать сумку в дорогу.

Глубокой ночью нечего было и думать пускаться в путь, но следовало быть готовым в любую минуту сорваться с места и так, чтоб его одежда и другие предметы быта, намозолившие всем глаза, остались на виду, не вызывая подозрений, а всё необходимое упаковалось компактно и негромоздко в кап и было под рукой. Получилось, что главное имущество Чокана составило серебро. Колпаковский прислал накануне, как и просил Чокан, мелкой монетой. Оделся штаб-ротмистр так же, как когда-то Алимбай (отвернувшись от мундира, выставленного напоказ, чтобы глаз на него не упал даже случайно). А вот брил ему голову на этот раз Баюр.

– Присядем на дорожку, – предложил волхв. – Заодно развлечём Гази. Ему ещё долго лежать.

– У-у-у! – застонал поручик, осознав утомительную изнанку своей роли: не пошевелись, не моргни, не охни… И чтоб компенсировать свою будущую неподвижность, завозился на кровати.

– Тихо ты! – вскинул к нему руку волхв, пытаясь его удержать. – Маскировку испортишь!

– Вот тут ещё подмажь, – показал Чокан, – для симметрии. А то одна щека больше другой провалилась.

Пока гримёр исправлял изъян, он внимательно наблюдал, приподнявшись на коленях и вытянув шею, попутно комментируя:

– Хотя кто к нему будет приглядываться? А для нас он и так хорош.

– А вдруг? – взыграла в племяннике обида за небрежение к его образу. – Пусть всё будет как в жизни!

– Как в смерти! – поправил его дядя и обратился к другу с похвалой, вспомнив его приезд и решительные действия: – Всё-таки как вовремя ты прогнал моего денщика. Сейчас бы чихнуть без его ведома было нельзя.

– А ты точно уверен, что он был приставлен к тебе контрразведкой? – спохватился гонитель. Мало ли, может, сам по себе скотина. Есть же такие, кому тошно глядеть на тех, чьего мизинца не стоят.

– Ха! – возмутился его сомнению приятель. – Да он жалованье получал наравне со мной. Минус семьдесят рублей, потому что чинов не выслужил!

– И сколько, если не секрет? – волхв не поверил своим ушам и спросил автоматически, не из интереса к чужим капиталам, а из желания убедиться в чудовищной несправедливости. Чтоб какого-то пройдоху, орудующего уголовными методами, поставить вровень с гениальным разведчиком!

– Триста тридцать против моих четырёх сотен.

– Откуда ты знаешь?

– Да уж не сам он мне сообщил! – ехидно ухмыльнулся Чокан. – Я что, не умею собирать «ценную информацию»?

– А за что тебе платить? – нахально заявил Баюр. – Ты присягу дал верой и правдой служить России? Вот и служишь! Совсем тебе не плати – ты своей чести не уронишь, от долга не отступишься. А подлости надо платить: она продаётся и покупается, и платить много, недодашь – переметнётся к тем, кто щедрее.

– То есть подлецом быть выгоднее? – съязвил штаб-ротмистр, однако против железной логики трудно было возразить.

– Это как посмотреть. Ты вот сегодня умрёшь – и что получишь в награду за службу Отечеству? В лучшем случае – прочувствованный некролог в столичной прессе. А твой Мухаммедзян – денежную премию или орден, а возможно, и то и другое.

– За то, что поил и кормил меня медленными ядами и добился стопроцентного результата? – догадливо подытожил отравленный, недобросовестно исполняющий свои обязанности по испусканию духа, и после секундного молчания вкрадчиво добавил: – Между прочим, некоторые… – он недвусмысленно покосился на друга, – … без всякой присяги – верой и правдой! Ведь случись что с тобой, тебя даже некрологом не пожалуют.

– Эх! Упустил гада! – задним числом сокрушился Баюр, отводя от себя стрелку. – Надо было ему тут башку проломить! Что ж ты мне раньше не сказал?! – кулак, компенсируя досадную промашку, стукнул по колену так, что не оставил ни малейшего сомнения: упади он на голову денщика – мокрого места не оставил бы.

– А ты меня спрашивал?! – опешил от несправедливого упрёка штаб-ротмистр. – Налетел, как ураган!

– Да-а… Опрокинутые на черепок помои – это унижение для честного человека, а ему – только сигнал, что его афёра накрылась медным тазом.

– Ага, – подтвердил Чокан. – Понял, что жареным запахло и дал дёру.

– А знаешь… – вдруг светло улыбнулся волхв. – Я ему не завидую. Пусть хоть мешок золота ему отсыплют.

– Ты что, всё равно богаче? – Гази открыл глаза и приподнял голову с подушки.

Оба его суйекши дружно рассмеялись.

– Ему до нашего богатства никогда не дотянуться, – объявил Чокан.

– Знаешь, где клад зарыт? – ещё больше заинтересовался покойник, опираясь на локоть и вынуждая бдительного волхва подтолкнуть его, укладывая в исходное положение, и воспрепятствовать преждевременному воскрешению.

– А то! Мой клад – это чистая совесть, её ни за какие деньги не купишь!

– А Мухаммедзяновская душа, – поддакнул Баюр, – сколько бы не чахла над златом, уже нынче мертва. Ни один небесный покровитель не позарится на эту смердящую падаль.

– А-а-а, – понял поручик. – Вот вы о чём, – и тут же вздохнул, не желая отступаться: – Но мешок золота всё равно бы не помешал.

Волхв поднялся с места:

– Пора Тезека звать. Он никуда не уехал, Гази? Ты его видел?

– Тут был. Сказал, завтра на Чилик2323
  Чилик – название реки.


[Закрыть] поедет. Табун у него там.

Когда он ушёл, племянник спросил:

– А что с твоими бумагами делать? Или возьмёшь с собой?

– С ума сошёл! Я похож на самоубийцу?

Поручик хихикнул:

– В некотором смысле.

– Сначала пусть здесь полежат, только проследи, чтоб не пропали. Потом отвезёшь Колпаковскому в Омск. Он знает, куда их передать.

Дверь открылась.

Вошёл Тезек, за ним Баюр. Быстро они. Или волхв пинками гнал султана? Нет, видно, сам рванул. Глаза беспокойные, словно мгновенно выросли, увеличившись вдвое. Подошёл ближе, придирчиво рассмотрел покойника и коротко спросил Чокана:

– Готов? Можем отправляться.

– А я? – ревниво отозвался из-за его спины волхв и добавил, когда султан на него оглянулся: – Я бы хотел убедиться, что он благополучно добрался…

– Надо пока спрятать его в укромном месте. Не ночью же скакать. К рассвету вернусь. Тут тоже просто так не бросишь, кто будет следить за «порядком»? Потом, если хочешь, вместе отправимся…

– Я могу и один, – возразил штаб-ротмистр. – Не заплутаю, не маленький.

– Нет уж! – теперь против был Баюр. – Не хватает тебе нарваться на знакомых или «хуже того – разбойных встречных», – повторил он формулу Гази из его хвастливой «исповеди». – Вместе поедем!

О том, что расставаться не хотелось, толком не простившись, он добавлять не стал. Ведь теперь, наверное, навсегда. Правда, уже было такое однажды, после выстрела сипаев, но тогда жила надежда…

***

Под утро Тезек вернулся, как обещал. По его хмурому лицу волхв не мог понять, успешно ли прошло задуманное, а спрашивать не стал: всё равно ведь не скажет, только огрызнётся. Да и сам станешь посмешищем. «И в самом деле, – одёрнул он себя, – ведёшь себя, как нянька, присматривающая за несмышлёным дитятей. Стыдись! И друга не позорь! Если уж он не страшится соваться в пасть китайскому дракону, что с ним будет здесь? Ну, подождёт их где-нибудь в ущелье».

Тем не менее юрта, лишившись законного хозяина, вмиг опустела, будто тот увёз с собой и тепло, и уют, и само ощущение жизни. Личные вещи, намеренно оставленные Чоканом, ещё больше сиротили её. И Баюр вдруг почувствовал запах тлена, хотя для спрятанного трупа распускать полагающийся дух было рановато.

Тезек сходил за сестрой. Она прилетела, встрепанная спросонья, в чём-то мятом, запахивая на груди халат, испуганно заглянула в дверь. Дальше порога брат её не пустил, однако отстранился, чтоб не загораживать «усопшего», дать жене удостовериться в кончине мужа и вдохновить на вопли и причитания. На большее она и не претендовала.

И через некоторое время за стенами юрты разразились рыдания, крики. К ним присоединились другие, тоже женские, которые множились. Вопли становились многоголосыми, но каждое причитание выводило своё. И когда они сплетались, разобрать уже было ничего нельзя. Да вобщем-то, и не надо. Главное – всё, как положено.

Время от времени в юрту кто-то заглядывал, неизменно натыкаясь на Тезека, который скупо ронял скорбные слова, встав так, чтоб от двери можно было видеть покойника и убедиться собственными глазами в печальном событии. Потом султан всех выпроваживал. Помощники ему не требовались, и Баюр сел на колени перед Гази, сквозь зубы совестя его, потому что того разбирало любопытство, и он то и дело порывался приоткрыть хоть один глаз. На какое-то время он отвлёкся он двери, но когда вновь обернулся, увидел Айсары, которая утирала глаза платком, а брат её шёпотом уговаривал. Волхв прислушался.

– … не видела, какой он был больной? Могла бы догадаться, что ему недолго осталось.

– Даже… даже не пускал меня к себе, – всхлипывала вдова.

– Он себя-то еле на ногах держал. И берёг тебя. Болезнь его заразная. Чахотка. От неё спасения нет.

– Я думала, у нас дети будут…

– Ты молодая ещё. Будут у тебя дети. Иди, иди… Саван готовь. Долго его держать не станем. Как бы все не заразились.

«Скорей бы уж, – подумал волхв. – Тягостно это всё. Хорошо, что Чокан уехал, не видит. А у Тезека мозги варят, молодец. Чахотка – значит, поскорей закопать, пока зараза не распространилась».

Когда женщина вышла, он спросил султана:

– Могилу кто-нибудь роет?

– Послал уже. Главное – труп завернуть и можно уезжать.

– Что, без нас похоронят? – не поверил Баюр. Он думал: торчать здесь придётся, пока не закопают, и заранее нервничал, как бы штаб-ротмистр один не уехал, не дождавшись.

– Ну… – замялся Тезек. – Обычно близкие родственники не уезжают. Но время дорого. Не ждать же Чокану до темноты.

Волхв понял, что за такое небрежение султана люди осудят, но тот, прекрасно зная это, всё же решился. Из преданности шурину? Нет, вряд ли. Мог ли ему приказать Колпаковский? Или он по собственной инициативе взял контроль над операцией? Чтоб доложить честь по чести.

Прошло ещё два часа томления.

На улице по-прежнему слышался плач и страдальческие вопли, сквозь которые пробивались мужские голоса, отдающие распоряжения, кого-то зовущие.

Наконец, принесли саван. Больше всех возрадовался Гази, который уже отлежал бока и совсем загрустил, отчаявшись дождаться освобождения от смертного ложа. За саваном в дверь протиснулся щит, сколоченный из досок. Щит приняли, но мастеровых не впустили.

Дальше пошло быстро и слаженно, будто отрепетировано. Очень уж хотелось поскорее разделаться с неприятными обязанностями. Пеленали и связывали труп Баюр с Тезеком, Гази в это время оттирал грим тряпкой, макая её в приготовленный волхвом раствор, и спешно натягивал свою одежду.

Когда трое суйекши вынесли из юрты щит, никто не удивился, что третьим был Гази, хотя в юрте его вроде бы не было. Значит, был где-то в сторонке, сидел незаметно. Растёртое докрасна лицо выглядело натурально страдальческим: племянник оплакивал дядю, вполне объяснимо, что он не показывался на глаза, мужчине стыдно слёзы лить, но если такое горе – тогда извинительно. Тезек и Гази шли впереди, подставив плечи под щит с разных сторон от ног покойника, Баюр – один сзади. Он был выше своих подельников-киргиз, поэтому держал щит на уровне груди, и завязка от савана над головой покойника взвивалась от ветра, щекоча ему подбородок, что отнюдь не прибавляло ему хорошего настроения. Он морщил нос, боясь чихнуть, но со стороны казалось, что уйсунь, лучший друг усопшего, мужественно сдерживает рыдания. Так и понесли за пределы аула – ногами вперёд, что тоже, кстати, предписывалось обрядовыми правилами. Считалось, что если нести задом наперёд, душа умершего не найдёт обратной дороги. Она и так не найдёт. Однако надо как можно больше правил соблюсти, ибо нарушить придётся ещё больше. Пусть хоть как-то грехи и заслуги друг друга уравновесят.

За аулом ввиду хребта Алатау на гребне всхолмленной равнины горбилась куча вырытой земли. Хорошее место, одобрил Баюр. Тезек обещал над могилой построить мазар, чтоб было куда приходить, почтить память. С одной стороны – Алтын-Эмельский пикет. А с другой, там, за хребтом, уже начиналась Джунгария, давшая всему горному массиву своё имя, – Джунгарский Алатау. Если идти оттуда, выйдешь прямиком к могиле.

Как Чокан и говорил, за покойником шли только мужчины. Впрочем, и их было не так уж много, но горевали киргизы искренне. Штаб-ротмистр сумел заслужить уважение, и о его кончине (совсем молодой!) сожалели без притворства.

Баюр заглянул в яму. В одной из стен была вырыта ниша, чтоб положить туда тело. Головой на восток. Да. Как велит ислам. Наивность киргиз так тесно переплела языческие представления о жизни и смерти с заветами Пророка, не видя в том никаких противоречий, что их религию можно было бы считать отдельной, самостоятельной, не похожей ни на какую другую. Понятие ереси, за которую предавали анафеме священники, уличив прихожан в поклонении многим богам, то бишь языческим, им было недоступно. Гадание и колдовство они не считали грехом, а называли их волей Аллаха. Впрочем, волей Аллаха они называли всё, в том числе и смерть штаб-ротмистра. Баюр прислушался, о чём говорили албаны, столпившиеся у завёрнутого покойника: такой знающий, справедливый, всегда за правду стоял, никому в помощи не отказывал… и всё в этом роде.

Внимание похоронной толпы отвлёк всадник, которого не ждали и который мчался прямо к месту погребения. Баюр узнал в нём одного из тюленгутов, который часто сопровождал Тезека в его поездках. Султан вышел из кольца похоронного собрания навстречу, но тот закричал издали:

– Табун угоняют!

Не дожидаясь подробностей, родоначальник племени бросился к аулу, Баюр за ним, остановив метнувшегося следом Гази:

– Остаёшься за старшего.

Добежав до юрты, волхв взвалил на стоявшего наготове осёдланного Доса свои походные сумки, на плечо – ружьё и взлетел в седло. Вряд ли он сюда вернётся. Тезек уже нахлёстывал коня, и Баюр бросился его догонять.

Тюленгут (Байгулы – вспомнилось его имя) не отставал от своего господина, и приходилось только гадать, действительно ли табун, который Тезек держал на Чилике, угоняют барантачи, или тревога ложная, вернее, хорошо спланированная. А вдруг он Чокана отвёз к своим табунщикам? И это теперь не скотину «угоняют», а штаб-ротмистра? Несколько лет назад такое уже было, тогда они вдвоём с Джексенбе вызволили пленника. Теперь, правда, времена другие. И Хива, и Коканд отодвинули свои границы на юг под русским натиском. Русских подданных, проданных в рабство, возвратили по договору. Но кто может знать наверняка? У восточной дипломатии всегда двойное дно. И, как правило, под ним скрывается третье, далеко не последнее.

Взвинченный подозрениями, Баюр всадил пятками по крупу коня, и Дос выровнял его со скакуном Тезека.

– Куда мы едем? – проорал волхв султану.

– К табуну, – отозвался тот. – Там я оставил Чокана.

Значит, не ошибся, как в воду глядел.

– На них и правда напали?

– Да нет. Это просто причина срочно покинуть похороны.

У Баюра отлегло от сердца. Но радоваться было рано: всё могло измениться в любую минуту. И он продолжал нахлёстывать коня.

Горные хребты мчались им навстречу, вырастая, как по волшебству, и подпирая небосвод. Солнце, набравшее высоту, тоже не дремало, поливая всадников сверху жаром, а родившееся беспокойство помогало ему выжимать горячечные струйки, катившиеся по вискам. Только ветер был союзником скачущих людей – остужал раскалённые лица, слизывая с них испарину сухим прохладным языком.

Вот и ущелье, то самое, где на ночёвке купцов чуть не заели тарантулы, скорпионы и всякие ядовитые гады. Но здесь вряд ли Чокан согласился бы их дожидаться и подкармливать прыгучих и ползучих. Впрочем, днём они прятались в камнях, песке, траве. По крайней мере, волхв на лету не заметил ни одной твари. Да и место проходное, чтоб устраивать здесь пост ожидания.

Всадники, не сбавляя ходу, миновали ущелье и помчались дальше. Взмыленные лошади уже храпели и дольше скакать так галопом не смогли бы.

Но вот вдали засверкала Или.

Караван добирался к ней дольше. Ещё бы! Размеренным верблюжьим шагом, с остановками, наезженной дорогой. Тезек срезал путь по кратчайшей звериной тропе, и неслись они, обгоняя ветер. Почти так же, как любят акыны распевать. Баюр завертел головой, отыскивая глазами перевозчиков. Чилик впадал в Или с южной стороны, значит, к табуну придётся переправляться на тот берег. Но Тезек вильнул налево, и Дос, не дожидаясь рывка поводьев, бросился за ним.

Скоро взору открылась обширная зелёная долина, и в глазах зарябило от мечущихся рыжих скакунов.

Краем глаза волхв заметил, как напрягся Тезек, даже привстал в стременах, вглядываясь вдаль. В самом деле, там было неспокойно. Слышалось ржание со всех сторон и свист кнутов. Показались несколько верховых, объезжающих мечущихся лошадей и сгоняющих их в одно место. Один отделился и поскакал к показавшейся троице.

Какое-то неясное предчувствие заставило ёкнуть сердце Баюра, он рванул вперёд из последних сил, обгоняя своих спутников, и наконец, узнал того, кто скакал навстречу. Вершник разглядел его ещё раньше.

– Джексенбе! – волхв соскочил с коня, хлопнув его по крупу, и Дос налегке побежал лёгкой рысцой. А его хозяин крепко обнял рванувшегося к нему киргиза. Так и замерли в обнимку. Без слов. Словами всего не расскажешь. Только сердце может почувствовать горечь невосполнимой потери друга, тамыра, и ликование от его внезапного, почти чудесного спасения и возвращения.

Возле друзей остановился ещё один всадник, спрыгнул на землю.

– Ну, что я тебе говорил? – спросил он голосом Чокана. – А ты верить не хотел!

Вместо ответа Джексенбе притянул его за рукав, чтоб обняться втроём. Три тамыра, разбросанные судьбой по разным дорогам, подолгу не знающие ничего друг о друге. Зато твёрдо уверенные: что бы ни случилось, каждый придёт на помощь, не раздумывая, не взвешивая опасность, безгранично веря в правоту побратима.

Мало-помалу разговорились.

Табун и правда хотели угнать, чего Байгулы знать не мог, просто пальцем попал в небо.

– Солты налетели, – объяснял Чокан. – А мне без мундира и припугнуть их нечем. И инкогнито своё раскрыть нельзя – растрезвонят же.

– Я случайно здесь оказался, – наперебой с штаб-ротмистром затараторил Джексенбе. – Смотрю: барымта, не иначе, ну и поскакал на выручку. А там – Чокан! Вот уж кого не ожидал.

– Их мало было, меньше десятка. Видно, не на разбой собирались, просто мы подвернулись им по дороге. Вот и решили не упустить случай.

– Прогнать-то мы их сумели. Нас вместе с работниками было столько же, сколько их. Но табун со страху разбежался, теперь сгоняем обратно.

От перекрестного рассказа, исполненного дуэтом, у Баюра в голове закружилась мельница. Чокан хлопнул его по плечу, останавливая калейдоскоп впечатлений и возвращая к проблеме дня:

– Я всё ему рассказал.

Джексенбе во все глаза смотрел на тамыра, с которым расстался семь лет назад, а через год заочно оплакал его гибель. Боясь спугнуть чудо, он крепко сжимал его руку, чтоб сомнениям не оставить ни малейшего шанса.

Друзья перебазировались в тень от скалы и ещё долго не могли наговориться, вспоминая былое и рассказывая то, что случилось до сегодняшнего дня.

– Представляешь, Баюр, мне тоже вручили медаль и деньги! – сиял улыбкой до ушей киргиз. – Когда сообщили, я не поверил! – он благодарно поглядывал на штаб-ротмистра, гордясь и наградой, и своим героическим другом.

Чокан сокрушённо покачал головой, глядя на волхва:

– Только один человек не получил награды, хотя он-то больше всех её заслужил.

Обойдённый признанием заслуг только рассмеялся:

– Выбрось из головы, я получил больше. Разве какая-то награда перевесит нашу дружбу? И всё то, что нам вместе пришлось пережить?

Тезек их не тревожил. Чтобы собрать табун, ему хватало работников. Он даже велел отнести друзьям горячей еды, догадавшись, что, увлечённые беседой, те про неё и не вспомнят.

Когда спала жара и солнце повернуло на вечернюю зорьку, Чокан встал:

– Мне пора.

– Я могу проводить тебя и дальше, – вскочил за ним Баюр.

– И я! – Джексенбе ни за что не хотел отстать, особенно теперь.

– Нет, дальше я сам.

У реки наготове стояла лодка, а в ней кап с вещами разведчика. Коня, уже осёдланного, придерживал Тезек.

Баюр на прощание обнял Чокана:

– Ты давай больше не умирай.

– Ты тоже.

Друзья вдруг разом осознали, что мнимая смерть обоих их осенила своим крылом. В разное время и при разных обстоятельствах, но тем не менее… Посмотрели глаза в глаза и рассмеялись.

– Теперь ты должен жить вечно, – объявил волхв.

– Так уж и вечно?

– А как же! Примета такая есть, – назидательно провозгласил Баюр тоном чревовещателя. – Кого при жизни похоронили, живёт долго.

– Ну, разве что в памяти, – смягчил приговор Чокан.

– На мою память можешь положиться.

– А в моей ты сомневаешься?

– Посмотрим, чья крепче! Хотя… мне придётся побороться за первенство. Тебя не только я буду помнить. Слишком уж ты наследил в истории, она твоё имя из поколения в поколение будет хранить.

– Ну, скоро вы? – нетерпеливо позвал Тезек. – Словно навек! Свидитесь ещё! – он тревожно посматривал на тот берег, там вдали виднелась туча людей, гнавших стадо. И хотя двигалась она не очень быстро, то расползаясь в стороны, то устремляясь вперёд, но всё-таки постепенно удалялась. Ещё немного – и скроется за горным хребтом.

– Ташмалык. Не забыл? – напомнил Баюр.

Чокан осуждающе фыркнул. И как такое могло прийти в голову!

– Туда перво-наперво!

– Погоди, – волхв поднял с земли свою сумку, порылся. – Вот, – протянул он.

– Что это?

– Мой подарок. На память.

Штаб-ротмистр взял с его ладони нитку нефритовых бус. Мелкие мутновато-зелёные камешки были похожи на глубокие, непроницаемые омуты. Или глаза, колдовские, русалочьи…

– Фатима стала мне как сестра. Пусть вспоминает меня иногда. А Джулдуз – вот! – он вытянул бренчащую нарядную уздечку, украшенную блестящими заклёпками. – Будет отличной наездницей. Чуть не с пелёнок в седле.

Чокан улыбнулся, хлопнув друга по плечу в знак благодарности, спрятал подарки за пазухой и пошёл к Тезеку.

Тамыры стояли плечом к плечу, следя за лодкой и плывущим рядом гнедым жеребцом. Течением их сносило в сторону, но добрались они на противоположный берег благополучно. Друзья ещё долго провожали тоскливыми взглядами всадника, догоняющего беженцев со стадом баранов, возвращающихся домой, пока он не слился с шевелящимся тёмным пятном и не скрылся из виду. И только тогда отвернулись.

Тезек с Байгулы засобирались обратно в Алтын-Эмель, но побратимы с ними не поехали. Оседлав лошадей, они пустили их юргой согласно обычаю степняков по широкой долине, как когда-то давно, негромко переговариваясь.