Текст книги "Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира"

Глава 14
Аксиома Шекспира

Утро Баюр проспал. Он хоть и привычный был к дальним дорогам, к опасностям, умел стойко переносить и ночёвки в заснеженном лесу, и долгое время обходиться без огня и еды… да и многое мог вынести. Когда надо. Но здесь от него не требовалось напрягать натруженные мышцы и волю, бдительно прислушиваться к подозрительным шорохам, и он позволил себе расслабиться, отдавшись теплу и покою.

В пересчёте на время он спал не так уж много, если учесть, что полночи они с Чоканом не смыкали глаз. Им было о чём говорить, спорить и ругаться, причём хватило бы не на день, не на два… И сразу вспомнил!

***

Полночи юрта содрогалась от словесных баталий.

– Да ты совсем рехнулся! – это было самое ласковое из богатого арсенала ругательств волхва, обрушившихся на голову взбрендившего «самоубийцы».

– Да погоди ты… – пытался тот его урезонить.

– И слушать ничего не хочу! Я сломя голову лечу к нему, беспокоюсь! Времена смутные: как бы не подвернулся кому под горячую руку! Шальной! Очертя голову, бросится сражаться! Пуля – дура, она не выбирает: разбойник, негодяй или светило науки! А голову отрубят? И будут на пике возить, потешать китайцев? Или того хуже – сожрут! – Чокан попытался вклинить в громовой шквал, извергаемый другом, хоть одно оправдательно-объяснительное слово, но легче было грудью остановить ката-джиль1919
  Ката-джиль – ураган.


[Закрыть], несущийся по степи, и он сел, сложив руки на коленях, смирно пережидая извержение негодования, за которым, как всегда, наступает затишье. Баюр остановился на мгновение, перестав утаптывать поляну ковра, и грозно глянул на притихшего паиньку, но упрямая складка на переносице сумасброда, воинственной пикой прорезавшая лоб, убедила обличителя, что зверь непокорности не усмирён, и он продолжил его совестить: – Не ты ли сегодня возмущался коварству денщика-отравителя?! Какого шайтана я его прогонял? Жрал бы дальше его стряпню, коли так невтерпёж околеть! Представь, как обрадуются твои враги, когда ты сдохнешь! Ты у них как бельмо в глазу! А кто распинался о разведывательной тактике и стратегии?! Кто собирался возложить себя на алтарь Отечества, чтоб остановить кровопролитие, развернуть невидимый фронт борьбы? Ты! Тень миротворства! Вершитель судеб!.. – и вдруг осёкся, сражённый сногсшибательной догадкой.

– Всё? Выдохся? – по безмолвно раскрытому рту волхва Чокан понял, что обличительный поток наткнулся на преграду внезапного озарения, и принял эстафету «обсуждения» дальнейшего плана. – Весь мир – театр, и люди в нём – актёры. Надеюсь, против аксиомы Шекспира у тебя возражений нет? Кстати, – усмехнулся стратег, – у тебя грим размазался. Возьми зеркало.

Баюр машинально принял протянутый предмет, узнавая в нём любимую забаву Фатимы: в костяные узоры, украшавшие овал зеркальца, вплетена нитка бисера. Случайно ли попала эта штучка в вещи поручика, когда он уезжал из Кашгара, или жена намеренно оставила ему память о себе?

– Во-первых, инсценированная смерть – единственный надёжный способ попасть на театр действий, не вызвав ни у кого подозрения. От мёртвого человека внутренняя разведка отвяжется, а внешняя получит дополнительные козыри.

– Ты хочешь… – потрясённо прошептал волхв, до конца не веря в задумку друга. – Но ведь это… всё! Это значит, что обратный путь отрезан!

– И что? Здесь у меня и так все пути обрезаны. Куда не повернись – стена. Ты верно подметил: бельмо в глазу. Для чиновников – выскочка и зазнайка, которому надо укоротить вожжи. Для тайной канцелярии – опасный носитель государственных тайн, ну ты сам знаешь. Для простого люда – царский заступник, который, впрочем, не имеет власти. Трудно одному бороться со всеми. Только Азиатский департамент считает меня ценным кадром, да ещё столичное учёное общество. Вот где я дышу полной грудью. Но люди науки тоже зависят от власти и защитить меня не в силах. Да и какую пользу степи я смогу принести, живя в Петербурге?

Баюр натужно сглотнул, словно ощутил горечь истины в словах друга на собственном языке, и глухо спросил:

– А во-вторых?

– Во-вторых… – лицо Чокана расцвело улыбкой. – Там я буду служить Отечеству в полную силу, не боясь, что хлопнут по рукам. И… обрету личное счастье! Не хмурься. Я ведь не собираюсь умирать по-настоящему. В конце концов, каждый когда-нибудь отрывается от родного очага, чтобы вдали от него строить свою судьбу. И делать нужное дело.

– Сразу не мог сказать, что тебя на театре заклинило?! – уязвлено огрызнулся волхв, пряча за возмущением своё смущение, что не раскусил задумку друга с самого начала. – Умереть!!! Я уж подумал: и правда… – а про себя решил: в логике разведчику не откажешь. Как всегда. Сам того не зная, штаб-ротмистр, как по нотам, расписал и его собственную скитальческую судьбу. Притопив поднимающийся со дна души островок памяти, он сел напротив приятеля и, глядя прямо ему в глаза, деловито спросил:

– И что мы будем делать? Придумал уже?

Чокан благодарно взглянул на друга. В нём он не сомневался. Что бы ни случилось, как бы он ни ругался – никогда не предаст, не отвернётся, не плюнет: расхлёбывай как знаешь! В самой безнадёжной ситуации встанет плечом к плечу.

– Есть одна задумка… Тут, в ауле, живёт мой племянник. Гази похож на меня так, что его со мной частенько путают.

Баюр вспомнил, как днём, подъезжая к аулу, увидел что-то такое. Сначала обрадовался, пустил Доса вскачь прямиком к «Чокану»: мол, на ловца и зверь бежит! Однако увидел, как тот, замахнувшись сложенной нагайкой, заорал на тюленгута, который бегом бросился выполнять его приказ. Волхва кольнуло сомнение, рассудок на пару с чутьём вступил в резкое несогласие с доверчивым зрением. Уж больно не характерна для его друга была сия выходка. Выручил полковник Тезек (уж его-то он ни с кем не перепутает), тот выник из-за юрты и стал отчитывать удальца, тотчас сникшего и опустившего голову. Что за чёрт! И только подъехав ближе, Баюр понял свою ошибку. Сходство и впрямь было удивительное, но… издали, пока двойник рот не раскрыл и не проявил нрава. Тезек, что ещё удивительнее, узнал уйсуня, хотя видел его лишь однажды, зато в компании Чокана, так что многословных объяснений не понадобилось, и указал на юрту штаб-ротмистра.

Волхв машинально глянул в зеркальце Фатимы, подравнял на веках грим, стёр потёки:

– Хочешь похоронить его вместо себя? Думаю, он будет против.

– Балда! – Чокан расхохотался над примитивной простотой друга. – Он только полежит с часик, изображая усопшего. Ну ты, мастер, подрисуешь его малость. Опыта тебе не занимать, – последнее замечание обронил небрежно, имея в виду грим уйсуня и не догадываясь, насколько прицельно угадал маскировочный стаж друга. – Трупы ведь сильно отличаются от живых оригиналов, не замечал?

Баюр кивнул, по-прежнему не понимая, к чему клонит его приятель:

– Подойдут ближе – обнаружат подмену.

– А ты не подпускай! По мусульманскому обряду покойников перед погребением заворачивают в холст.

Опа! Очень, очень полезное знание! У Баюра гора с плеч упала. А он-то всё мучился: как заставить киргиз поверить, что никому не знакомый труп – штаб-ротмистр Валиханов.

– Ты Магомету случайно роднёй не приходишься?

– Чего? – не понял Чокан.

– Эк он позаботился о твоей смертной легенде! – с восторгом присвистнул волхв. – Накрути на покойника кокон – поди разбери, что внутри находится.

– Нашёл чему завидовать!

– А кто будет заворачивать?

– Ты и Гази. Меня в это время здесь уже не должно быть.

– А кого заворачивать-то?

– Ну, что с тобой, Баюр? Тупишь, как стадо баранов. Труп заранее надо приготовить. Думаю, с этим особых проблем не возникнет. Не в ауле, конечно, а в предгорьях запросто можно найти. Только привезти незаметно и спрятать.

– А ты?

– А я буду пробираться в Алтышар.

Предложенный вариант был вполне выполнимым, но волхв ещё долго сидел молча, не находя в себе силы согласиться со смертельным театром. Наконец, расцепил зубы:

– Я всё сделаю… Только…

– Что?

– Хоть бы просветил меня насчёт похоронного обряда. Я в ваших тонкостях, признаться, ни бум-бум.

– Договорились.

***

Баюр открыл глаза и увидел спину штаб-ротмистра, сидящего за столом. Без мундира, в лёгкой белой рубашке, под которой угадывались бинты. Лечение друга волхв откладывать не собирался и лёг, только убедившись, что прибинтованный к солнечному сплетению камень жизни начал активную чистку, а заваренный травяной сбор выпит до дна.

– Который час?

– А-а, проснулся, путешественник! – возрадовался Чокан, не оборачиваясь и торопливо что-то дописывая. – Полдень на дворе.

– Что ж не разбудил меня? – проворчал волхв.

– Зачем? Я всё равно пока что был занят. А ты отдохнул.

Баюр сел, огляделся. Вчера он не очень-то церемонился и заботился о порядке, да и ночь была уже кромешная, так что он решил лучше утром собрать разбросанные вещи, чем спотыкаться в полусне. Но теперь ничего такого вокруг не наблюдалось. Всё аккуратно покоится на местах, ковры почищены, даже его сумки заботливо уложены, стоят с краю. Сам ли Чокан пыхтел, наводя порядок, или слуге велел, но сон гостя никто не потревожил.

– Завтрак уже подостыл, – хозяин юрты дотянулся до миски, потрогал. – Тёплый. Если любишь горячий, я велю подогреть.

– Сойдёт, – не стал привередничать волхв и, пересев к подносу, взялся за ложку.

Штаб-ротмистр, закончив свою писанину, стал облачаться в мундир.

– Мы куда-то едем? – поинтересовался Баюр, доскребая миску.

Тот усмехнулся на «мы». Ему самому с трудом теперь представлялось, как он может оставить друга, чтоб куда-то скакать одному.

– А как же! Впрочем, если хочешь, можешь остаться.

– С Айсары? – съязвил волхв.

Чокан, вспомнив вчерашний трёп, рассмеялся:

– Боишься не устоять против соблазна?

– Очень смешно, – угрюмо буркнул Баюр. – Я всякие соблазны видал, нынешнему не чета. – Куда едем-то?

– На разведку.

– А разве она не сама к тебе приезжает?

– Ага. И в пояс кланяется, – он снова сел за столик, протянул другу письмо: – Проверь-ка, ничего я не забыл, не напутал? Вчера столько на меня свалилось. В голове Гималаи с Тянь-Шанем громоздятся.

Волхв встряхнул листок. Сначала чтение шло бойко. Стиль деловой, без ваших превосходительств и совершенных почтений, которые только вязнут в зубах, но чем дальше, тем выше взлетали брови чтеца.

«… Дунгане, отступив от Кульджи, стали у каменноугольных копей, в 20 верстах от Кульджи. Таранчи увеличились до 600 чел.

11 числа маньчжуры, ободрённые бегством врага, выступили из Кульджи для окончательного уничтожения инсургентов. Маньчжуров было 400, хамбыней – 300, солонов и сибо левого берега – 300, правого берега – 800, чампаней – 500. К несчастью китайцев, в самом начале сражения дунгане овладели их артиллерией (4 пешками) и захватили все фальконеты (60) и до 200 ружей. Порох китайцы сами уничтожили. Чампане, засевшие в каком-то кургане, были сожжены, хамбыни частью перешли к инсургентам, частью были убиты, всего их вернулось человек 10. Поражение было совершенное; начальник китайского войска Чи-Джен, солонский ухурдай и ещё два амбаня были убиты. Дунгане преследовали бегущих до самой Кульджи.

В настоящее время дунгане занимаются осадой Баяндая, жёны и дети их в большой мусульманской Кульдже. В Кульдже китайской войска считается до 800, между тем как к дунганам пристали все таранчи с новым своим акимбеком Магзум Зитом. Наш Сотрук тоже соединился с дунганами и, как говорят, вместе с дунганами думает взять Куджугур…»

Дочитав до конца, Баюр не сразу обрёл дар речи. В глазах рябило от цифр и чужих имён… Нет, конечно, он не думал, что разведчик-профессионал довольствуется одним агентом, наверняка, у него разветвлённая сеть. Но каждый муравей приносит по былинке, которые слагаются в стог. Ни одному из них не под силу этот стог даже подвинуть, не то что поднять, а уж о том, чтобы разобрать по стебельку и сложить реальную картину с точными расчётами, местоположением и именами – не стоит и заикаться. И вообще, чтоб так чётко, с дотошными подробностями, качественными и количественными тонкостями запечатлеть происходящее, нужно по меньшей мере быть в центре заварухи. Но даже и тогда всего не уловить. Неудивительно, что Тайная канцелярия держит его на крючке, может, вообразила, что он один из зачинщиков бунта или его вдохновитель, отдающий приказы и подсчитывающий дивиденды. Были в письме и сведения, доставленные волхвом, но они утонули в море иных донесений. И как у него голова не треснет! Другой бы на его месте давно свихнулся.

Он прокашлялся и вернул листок.

– Да, всё верно. Не забыл, не напутал.

– Тогда собирайся, нам ещё письмо надо отправить.

– А потом?

– Посмотрим, как сюда добираются из-за Или. Твой путь, кстати, тоже.

– Готовишь себе маршрут?

– Когда придёт время, поздно будет кусать локотки. Надо всё продумать заранее.

– Тогда… – Баюр сделал над собой усилие, чтобы заставить себя произнести: – Пиши письмо отцу. Прощальное. Ты же планируешь умереть от неизлечимой болезни?

Чокан провёл рукой по лбу, мгновенно покрывшемуся испариной. А ведь придётся. Просто так человек не умирает. Сначала долго страдает, не желая расставаться с душой, какие-то боли испытывает или что там…

– Ладно, – он сел, придвинул лист бумаги, рука и правда задрожала, словно немочь уже вцепилась в неё и тянула за грань бытия. – Никогда не писал предсмертных писем. Будешь мне помогать.

– Ха! Нашёл специалиста! Я их пачками пишу каждый день!

– Тебе как лекарю лучше знать, что чувствует умирающий.

– Вот как раз симптомы расписывать и не следует, – ворчал Баюр, глядя, как ложатся на листок влажные, словно в слезах, буквы и быстро катятся прерывистой линией по бумажным щекам срока за строкой, на бегу высыхая. – Ну и почерк у тебя, ваше благородие! Читай вслух. Твой отец глаза сломает…

– Он привык. Зато никто не подделает. Мою руку он всегда узнает.

– Ну давай. Чего ты там накарябал?

– Так… вот отсюда… Устал, нет никакой силы, весь высох, остались одни кости, скоро не увижу света. Мне больше не суждено повидаться с моими дорогими родными и друзьями, нет для этого никаких средств. Это будет моё последнее письмо. Прощайте, обнимаю всех.

Баюр задумался.

– Вобщем-то, вполне реалистично. Про кости хорошо. Устал – тоже. Ну, и общее настроение… А отчего-почему с тобой такое – ты не доктор, чтоб диагнозы ставить, – помолчал, глядя в пространство и кривя губы: – Чего-то не хватает…

– Обычно, – неуверенно предположил Чокан, – умирающие делят своё имущество между наследниками. Но у меня и имущества-то никакого не скопилось…

– Точно! – обрадовался волхв, будто нашёл недостающее звено. – А жена? Ты должен о ней позаботиться и после своей смерти!

Штаб-ротмистр снова макнул перо.

– И с чувством пиши! – настаивал подсказчик. – Так, чтоб и меня проняло!

«Умирающий» склонился над письмом, хмыкнул, не поднимая головы:

– Такого проймёшь! Если только кувалдой по затылку… – отбросил перо, пробежал глазами написанное. – Всё! Думаю, этого хватит, а то реализм пострадает. Я же устал и сил нет…

– Читай!

– Приезжайте в Джетысу, увезите к себе мою бедную Айсары, не оставьте её без внимания и заботы.

– И всё? – разочарованно протянул Баюр. – Хоть бы перед смертью слово ласковое сказал.

– Я и сказал! Чего тут неласкового? Что делать в таких случаях, они сами знают. Порядок веками отработан.

– Ну… тебе видней, – спорить с коренным жителем степи было глупо. Знают так знают. – Да. И вот ещё, – волхв сцапал штаб-ротмистра за подбородок, повернул туда-сюда, поцокал языком, словно доктор, огорчённый прискорбным состоянием больного, и осуждающе изрёк: – В предсмертном состоянии блистать румянцами и всякими жизнерадостными признаками неприлично, мой милый.

За ночь, и правда, пациент изрядно посвежел. Прямо-таки фантастично преобразился. Исчезли мертвенная бледность и пугающая острота скул, глаза горели энергией, а не лихорадочным огнём. Заподозрить в этом бодряке отдающего концы доходягу не посмел бы самый ярый злопыхатель.

– И что теперь делать? – приуныл Чокан.

– Что делать! – волхв неразрешимой проблемы не видел. – Красить тебя буду, как Гази. Заодно и поупражняюсь. Чтоб потом не заморачиваться – в два прихлопа, хоть в темноте.

Пока Баюр накладывал грим – не густо, слегка, чтобы глаз не цеплялся (Гази можно и круче наляпать, коли близко не велено никого не допускать), штаб-ротмистр брезгливо морщился, но мужественно терпел, выслушивая оптимистичные напутствия мастера своего дела: «красота требует жертв», «такого и в гроб не стыдно упаковать» и другие мудрости того же сорта. Гримасы отвращения не мешали поднаторевшему умельцу, напротив, подсказывали, как поведёт себя грим в подвижной мимике, и давали возможность подправить, чтоб избежать непредвиденных казусов.

– Ну вот, – рисовальщик отстранился, любуясь своим художеством, – теперь пусть попробуют усомниться, что ты на ладан дышишь.

– Весьма признателен, – огрызнулся приятель, не смущаясь тем, что его благодарность больше похожа на «чтоб ты провалился со своим ладаном!».

Когда вышли в морозный воздух, Баюр критически осмотрел лицо Чокана, опасаясь сюрпризов грима после тепла, но боевая раскраска выглядела безупречно, натурально. Штаб-ротмистр, в свою очередь, покосился на «наплыв» век уйсуня, и оба усмехнулись, припомнив аксиому Шекспира.

Велев слуге седлать коней, друзья остались у юрты ждать, перетоптываясь и разминаясь.

– Больше немочи выказывай, – консультировал «умирающего» волхв: – Кашляй почаще, сутулься… О! А это что за явление?

От одной из юрт к ним направлялся… китаец. Не узнать его было нельзя, хотя бы по длинной косе, да и чертами лица уроженец Поднебесной разительно отличался от снующих по аулу киргиз. Одежда тоже китайская, но форменная, какую носят армейские чины: длинная кофта, перепоясанная ремнями, из-под которой свисает балахон ниже колен. Впрочем, был он без оружия.

– Это Со-Колдай. Я тебе рассказывал, – напомнил Чокан.

– Он всё ещё здесь? – этого Баюр не ожидал, с интересом присматриваясь к желтолицему. Ну, привёз письмо – и до свидания. Нет, обосновался на русской территории, как в засаде.

– Ждёт Колпаковского, как еврей мессию, – штаб-ротмистр приветственно заулыбался навстречу посланнику цзян-цзюня. – Наотрез отказывается уезжать, не повидавшись с ним.

Китаец подошёл, кланяясь и улыбаясь, тревожно посматривая на уйсуня, однако после нескольких слов Чокана, напряжённость с лица схлынула, он согласно закивал, но, зная натуру жителей страны восходящего солнца, волхв не сомневался, что подозрения с него не сняты. Быть себе на уме – их естественное состояние, на большее не стоило претендовать.

Со-Колдай замяукал на родном языке, который Баюр так и не освоил, только отдельные фразы и слова понимал. Правда, и надобности особой не было, как и общения с господствующей нацией. А вот штаб-ротмистр его опять удивил. Он не только явственно понимал кошачье мурлыканье, но и свободно говорил на китайском. Выучил-таки! Ну да, разведчику без знания языка нечего делать в изучаемой стране.

Уйсунь стоял чуть в стороне, ожидая конца разговора, принял осёдланных лошадей у слуги-киргиза и вопросительно посмотрел на друга, когда его собеседник, улыбаясь и кланяясь, убрался восвояси.

– Хорошие новости, – сообщил Чокан. – Приехал нарочный из Омска. Казак. Сегодня ожидают Колпаковского в Верном, – запрыгнул в седло. – Мне надо с ним встретиться.

– И всё рассказать?

– Обязательно!

Оба подхлестнули коней и помчались к Алтын-Эмельскому хребту.

Глава 15
На границе мира живых

Несколько лет назад в этих местах Баюр уже бывал. Тогда караван только направлялся в свой кашгарский поход, и никто ещё не знал, суждено ли вернуться из него живым. Он привстал в стременах, разглядывая вдали, под заиндевелой копной ивовых ветвей, проход к источнику. Там он впервые увидел Тезека и Айсары. Кстати, в отличие от своего брата, она почему-то не проявила даже намёка на узнавание уйсуня. То ли, ослеплённая красавцем-Чоканом, она тогда не замечала никого вокруг, то ли проявила сдержанность, соблюдая приличия. Баюр склонялся к первому предположению.

– Ты обещал научить меня похоронным премудростям, – напомнил он своему спутнику. – Самое время. Потом его может не быть.

– Да, – согласился штаб-ротмистр, отвлекаясь от своих мыслей. – Вобщем-то, то же, что предписано исламом. За исключением некоторых языческих особенностей, которых ему вытравить не удалось.

Волхв кивнул:

– Как обычно. Шаманизм, драпирующийся в заветы Пророка?

– Ну… вроде того. Истина, как бы ни была она светла, не может изгнать самых диких заблуждений, освящённых временем. Особенно у киргиз, по сути – язычников, боготворящих умерших предков. Поэтому до сих пор основа их религии – шаманство. С гомеопатической примесью ислама. Главное – и это нам на руку – в юрту с покойником никого не пускают. Рядом с ним остаются не больше трёх человек.

– Охраняют, чтоб не опомнился и не сбежал? – синие глаза лукаво покосились на приятеля. Рукавицей волхв заслонялся от пронизывающего ветра, выжимающего слезу.

Чокан понял намёк, но только скривился, отвечать на щипок не стал. Он от ветра надвинул малахай по самые брови и наклонил голову.

– Эти три человека должны обмывать покойника, их называют суйекши.

– А нас с Гази только двое, – разочарованно протянул Баюр. – Что, двоим не управиться?

– Чётное число суйекши несчастливое, считается, что оно притягивает смерть, то есть вскорости умрёт кто-то ещё.

Кто-то ещё всё равно умрёт, подумал Баюр. Но если не соблюсти обрядовое число, виновником смерти объявят Чокана. Посмертно. И не придерёшься!

– И как быть?

– Возможно, придётся привлечь третьего для соблюдения обряда.

– Возможно?

– Я не уверен, что все правила будут соблюдаться. Желательно, чтобы всё прошло тихо и быстро.

Баюр тоже этого желал. Одно дело правила, и совсем другое – живые ситуации, способные флюгером вертеться в непредсказуемые стороны. Чтобы держать их под контролем, надо знать хотя бы основы, на которых они базируются. А в случае надобности сплести из них аргументы или оправдания. Для этого ему и нужны были подробные детали обряда и то, что за ними стоит или их породило.

– Итак, мы обмыли труп…

– Потом заворачиваете его в саван. С головой и ногами…

– И где мы его возьмём?

– Айсары раздобудет. Обычная белая ткань. Над головой, под ступнями и в поясе завязываете тесьмой. Её отрывают от этой же материи.

– Как мне нравится этот обычай! – обрадовался волхв. – Иначе всё полетело бы к чертям, – он оглядел заснеженную степь. Она уже не казалась ему такой бесприютной, закоченелой. Ветер хоть и продолжал заунывно выть, как песчаный бархан тогда, провожая караван, хоть и плевался колючками сухого снега, но пожаром войны не пах, терпеть можно. Конечно, с летом не сравнить. Как всё-таки разнятся лики зимы и лета одной и той же местности. Степь замаскировалась снегами, обледенелыми кустами и деревьями в напудренных париках, укрыла и выгладила овражки, словно наложила грим, призванный сделать её неузнаваемой. Аксиома Шекспира наглядно демонстрировала на природе своё несокрушимое господство.

– Если бы у гроба, как в православном обряде, толпились скорбящие родственники с непременным целованием лба, моя авантюра потерпела бы крах уже в момент возникновения. Рассматривать её не имело бы смысла, – Чокан отогнул рукавицу, подышал в неё, поработал застывшими пальцами, сжимая и разжимая кулак. Его усы от дыхания посеребрило инеем, как сединой, прибавляя лицу, загримированному под немощь, зрелости, а словам авторитетности.

– Значит, никто не войдёт? – уточнил Баюр, желая доподлинно убедиться в своём праве выпроваживать лишних свидетелей. – Даже жена?

– Если уж мужчинам нельзя, о женщинах тем более речи нет.

– А почему, интересно?

– Потому что усопший успел приобщиться к загробному миру, где живут злые духи – дивы. Ему они не опасны. Но поскольку он ещё здесь, то является мостом между мирами, по которому они могут сюда проникнуть и навредить живым. А женщину ислам вообще считает средоточием греха, потому она лакомый кусок для дивов, на неё они набрасываются в первую очередь.

– Вот оно как. Что ж, очень предусмотрительно. А как же суйекши?

– Они принимают риск на себя, за что их потом должны отдарить, – Чокан педантично расписывал суеверия степняков с непроницаемым лицом, и Баюр не мог определить его собственное отношение к тому, что он говорит. Из прошлых разговоров он успел уяснить, что учёный султан не был ревностным мусульманином, однако верующих не презирал. Причём любых верующих, кому бы они ни били поклоны: Христу, Аллаху, Будде или просто Небу и Звёздам. Для него все религии были достойны уважения, если не горели огнём фанатизма. – Но и они соблюдают меры защиты: закрывают покойника саваном и отгораживают место, где он лежит, простынёй, чтобы слетевшиеся дивы не могли пересечь границу в мир живых.

– Обряд что надо, – похвалил Баюр, воспрянув духом, и стукнув кулаком по луке седла. Дос всхрапнул и хотел прибавить шагу, но натянутая узда не позволила. – Будто для нашей затеи сочинён. Только странно как-то: упаковать дорогого человека в саван целиком ещё до погребения, чтоб с глаз долой, даже не наглядеться напоследок, не проститься.

– Во-первых… – Чокан вздохнул, представив, как огорчатся родители, узнав о его смерти. После взаимных непониманий и раздоров их отношения, правда, сильно испортились, но всё же не до враждебного разрыва. Мало того, что он не пригласил их на свадьбу, а тут ещё и похороны пройдут без них. Какой горький след оставит он в их сердцах! – … именно близкие люди попадают под удар в первую очередь. Душа умершего ещё не понимает своего состояния и тянется к ним, увлекая за собой. А во-вторых, нельзя, чтобы на его лицо пал солнечный свет. Небесные покровители – для киргиз и звёзды, и само небо являются богами – такого осквернения не простят, обязательно накажут.

– Ладно, – смягчился волхв, не догадываясь о причине угрюмости приятеля. И, чтобы отвлечь его от тягостных мыслей, разбавил фривольностью мрачную перспективу: – Уж коли небесные покровители на нашей стороне, надеюсь, они палки в колёса вставлять не будут. Если и не примут участия в нашем спектакле, то хоть не освищут, дадут дойти до финала. А как быть с третьим? Вдруг найдётся какой-нибудь смельчак? Тогда наш обман вскроется. Может, Тезека в долю позовём? Ты, вроде, говорил, что он не чужд внешней разведке и добывает какие-то там сведения? Генштаб поступил бы недальновидно, если б не использовал его в своих целях. Полковник! Живёт на границе…

– Посмотрим, – штаб-ротмистр предпочёл не торопиться с этим вопросом. Не очень доверял своему шурину? Или не сложились отношения? – Всё равно сначала надо посоветоваться с Колпаковским.

– Думаешь, может запретить?

– Он сам такие вопросы не решает. Запрос будет делать в Петербург. А уж там как сочтут нужным.

Баюр присвистнул. Волокита! Пока суть да дело!

Впереди, на дороге к Верному, показалась вереница людей. Друзья переглянулись, сразу догадавшись, кто это, и подхлестнули коней.

Они не ошиблись. В неприкаянных, испуганных группках людей трудно было не узнать беженцев. Они жались друг к другу, видимо, по родству, грудили возле себя малых детей. Тряпьё, наверченное на них, не имело названия, не позволяло догадаться о своей функциональной принадлежности. Редкие среди них имели лошадь, остальные ковыляли кое-как, давно сбив ноги в пути. Скарба почти не было никакого, только драные узлы через плечо – скорее всего, с едой.

– Таранчи, – уверенно определил Чокан. – Спасаются от войны.

– А вон те, – волхв указал в хвост процессии. На расстоянии от неё тоже тащились люди. – Похожи на киргиз. Китайских.

Киргизы были поживее и держались от пеших таранчей особняком. Но самое главное – гнали стадо баранов.

– Ага, – согласился штаб-ротмистр, – пока не припечёт, не решатся. Разговоры только между собой: хорошо бы, мол, в русское подданство податься. А с места тронулись, когда земля под ногами загорелась.

– Как их не ограбили по дороге! – волхв с содроганием вспомнил голодные истории, о которых узнал, будучи ещё в пределах Поднебесной.

Друзья, не доезжая до крепости, остановились в стороне, наблюдая за скорбным шествием. Ветер утих, но его пытка, терзающая всадников по пути, вещественным доказательством отпечаталась на лицах. Они горели, как ошпаренные.

– Рассказывают, – делился услышанным Баюр, передёргиваясь от одного всплеска памяти, – что китайцы, запертые в Кульдже, совсем обезумели от бескормицы. Осада-то началась, когда в город не успели доставить положенное продовольствие. Так они выловили всю живность, включая собак и кошек, сожрали всё, что было сделано из кожи, в том числе тетиву с луков. Дошли до того, что стали есть детей. Даже выменивали их друг у друга на прокорм. И всё равно многие загнулись от голода. А когда восставшие ворвались в город, оказать сопротивление не было сил, падали на ходу от истощения.

– Одни голодали, – с омерзением поддакнул ему Чокан, – другие устраивали пиры, жрали от пуза и развлекались.

– Ты о ком?

– О цзян-цзуне. Говорят, он приказал замешивать строительный раствор на водке, потому что вода на морозе застывала. И вот пшеницу, – он многозначительно встретился с глазами друга, потемневшими от гнева, как грозовая туча, – пустили на спиртовую переработку, чтоб ему угодить.

Оба подумали одно и то же: хорош полководец! Вместо того чтобы спасти свою армию, накормив её хлебом, и дать ей возможность разбить бунтовщиков, этот жирный недоумок обрёк её на голодную смерть.

– А просит военной помощи у русских! – сия непоследовательность не вязалась со здравым смыслом, по крайней мере, волхв его не находил.

Два жеребца, чёрный и рыжий, переминались на одном месте, не понимая причины остановки. На таком холоде хорошо скакать, а не торчать на пустой дороге, вымораживая кости.

– Потому что сам ни на что не способен. И его войско от безделья ожирело, забыло все боевые навыки. Сто лет маньчжуры не знали сражений, обленились, вели праздную и распутную жизнь (жалованье-то они получали, к тому же были на полном обеспечении таранчей, законном и незаконном, чем себя занять?). А пришла пора – оказалось, что они даже лук как следует натянуть не могут. Это тебе не русская армия, для которой война не война, а учения проводятся регулярно. Хоть завтра в бой.

– А эти, значит, прохлаждались, – сделал вывод Баюр. – Смотри-ка, а стадо у киргиз немаленькое.

Холодное зимнее солнце на блёклом небе совсем не грело, а клочья низких облаков, перекрывая его свет, плыли тенями по нестройной веренице оборванцев, делая её ещё более жалкой, плачевной. Только блеянье скотины – теперь оно доносилось вполне явственно – убеждало, что перед глазами не дурной сон, а картина чужой беды. Даже бараны не разбегались, и подгонять их не требовалось усилий, их гнал инстинкт спасения.