Текст книги "Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира"

Конкуренты не постеснялись (хм, слово явно придумано не про них!) раздуть историю с Наргиз (как ни старались Валихановы замять семейную размолвку, она получила широкую огласку), вывернуть её наизнанку, представив как произвол молодого султана вопреки воле женщины и её мужа, чтобы опорочить соперника, который пользовался уважением и популярностью в народе. Настрочили кучу липовых обвинений, требований – ну, не сами, конечно, нашлись помощники-крючкотворы – и состряпали выговор Чингизу за потворство беззаконным выходкам сына.

Отец, оскорблённый в лучших чувствах, немедленно решил подать в отставку. И только благодаря железной логике сына не сделал этого.

– Как ты не понимаешь, ата, что они только этого и добиваются! – вразумлял обиженного Чингиза проницательный штаб-ротмистр. – Отстранить от власти всех Валихановых, чтобы безнаказанно грабить и богатеть. Собирайся, вместе поедем в Омск. У нас на руках неопровержимые доказательства злокозненного наговора. И свидетелей предостаточно. Им противопоставить нечего. Ядовитые кляузы надо разоблачать, чтобы они не выросли до опасной заразы!

В Омске к ним присоединился брат Зейнеп, полковник Муса Чорманов, приехавший из Баян-аульского округа. Не просто родственник, а давний друг и соратник. Такая авторитетная сила в лице «трёх богатырей» оказалась не по зубам омской администрации, и выговор был снят.

Однако Ерден не желал сдаваться. Решил костьми лечь, но вырвать зубами должность старшего султана.

Пополз нехороший слушок, в авторстве которого очень трудно было усомниться. На этот раз кляузники действовали хитрее, подключив к своим ловким измышлениям народную молву, на которую, как известно, нет управы. А как доказать обратное?

Тем не менее, несмотря на все ухищрения Ердена, результаты выборов провозгласили бесспорное первенство Чокана. Двадцать пять голосов против шестнадцати, отданных его противнику! Миг торжества, увы, оказался всего лишь мигом. Генерал-губернатор отклонил кандидатуру победителя и старшим султаном утвердил Ердена Сандыбаева, весьма изворотливо обосновав своё решение для петербургского начальства: «… вместо штаб-ротмистра Валиханова, избранного на эту должность большинством голосов, но отказавшегося от принятия оной за болезнью».

Чокан горько усмехнулся. Излюбленная уловка сказаться больным и остаться в тени, избежать назойливых, а порой разоблачительных встреч, которая всегда работала без промаха и выручала на скользких тропинках, нынче стала давать осечку. Он сам сплёл себе эту сеть, сам в неё и попался.

Тогда в письме Гутковскому Чокан с сарказмом изложил запущенную о нём грязную сплетню, к которой поначалу отнёсся со смешком, но потом, получив публичную «оплеуху», оценил её разрушительную мощь по достоинству: «Видите ли, когда меня посылали в Кашгар, я там не был, а жил в горах, где-то около Верного, и, приехавши в Омск, написал разную чепуху. Царь, как-то читая мой отчёт, видит, что всё это неладно. На сказку что-то смахивает. Думает: дай-ка поиспытаю, и послал другого, более благонадёжного человека в Кашгар. Тот, конечно, был в Кашгаре и, приехавши, донёс, что у Валиханова всё вздор написано: таких рек там нет и городов таких нет, как у Валиханова. Царь рассердился и говорит: «Послать Валиханова в Кашгар в другой раз», а он сказался больным, тем это дело и кончилось. Вдруг Валиханов захотел быть султаном. Царь и говорит: «Нет, брат, ведь ты болен был, когда я посылал в Кашгар, будь и теперь больным».

Однако это дело прошлое. Ничего не вернуть, не исправить. Не получилось у него стать образованным правителем-султаном, служить на благо соотечественников, защищать их от произвола чиновников и деспотизма богатых киргиз, не удалось примером своим показать, как грамотный и честный соплеменник способен поднять свой народ из мрака невежества в процветание, опираясь на справедливость и законность.

А теперь… Теперь ему предстояло решить задачку посложнее…

Глава 9
В тени легенды

Чокан ехал в коляске, рассеянно глядя на плывущие мимо луга, стайки юрт вдали, убегающие назад казачьи станицы, и думал о своём. Жаль, что рядом нет умного, надёжного собеседника, с которым бы поговорить о той ситуации, в которой он оказался. Не с денщиком же, в самом деле, делиться своими размышлениями. Тот, конечно, не против послушать его разглагольствования, наматывая на ус и прикидывая, под каким соусом наклепать на него донос. Но тут уж против был сам Чокан. Шиш ему! Уж лучше вариться в собственном соку и разбивать лоб о стену неизвестности, противоречий и тайн, сотканных для него судьбой… Впрочем, неизвестности поубавилось с недавнего времени. Или прибавилось? Просто выпал из стены один кирпичик, и он, заглянув в крошечный проём, не столько приобрёл вожделенных вестей, сколько запутался окончательно, не зная: верить или не верить, возможно ли невозможное. Может, это очередная насмешка его злого рока?

В один из томных вечеров, так не похожих на горячие шумные дни, полные беготни и самых разношёрстных дел – от принятия киргизских делегаций, разборок запутанных судебных дел в присутствии биев, обсуждений флоры и фауны окрестностей учёными, находящимися при отряде Черняева, до обсуждения военных планов захвата крепости Аулие-ата – он удалился в сторону от лагеря, туда, где в овражке журчал ручеёк, и присел на обрывчик проветрить мозги.

Устав за день от суеты, он сидел совершенно бездумно и расслабленно, с удовольствием подставляя лицо лёгкому ветерку, с наступлением сумерек укротившему свою раскалённую атаку и теперь шёлковыми ладонями гладящему волосы, расчёсывая их ласковыми пальцами.

В овраге у кромки ручья густо росли камыши, вздымая макушки над обрывом, негромко шуршали и похрустывали; в десяти шагах от него, скрытые зарослями, что-то там делали киргизы – трое или четверо, наверное, собирали сушняк для костра – Чокан особенно не приглядывался и не прислушивался к приглушённым голосам. Внизу, под самыми ногами, продралась сквозь стебли собака, остановилась, стала жадно лакать воду, потом убежала. Снова зашуршало, камыши раздвинулись, и из них вынырнула круглая киргизская шапка. Она поднялась, открывая лицо с острым прицельным взглядом. Штаб-ротмистр тотчас его узнал, с трудом удержался от вскрика и вскочил на ноги.

– Не ждал?

– Шпионишь? – выдохнул Чокан, приходя в себя.

Садык усмехнулся, отмахнулся рукой:

– Чего за вами шпионить? Вы и так как на ладони. Я шёл к тебе.

– А как же посты?

– Киргизы целый день ходят туда-сюда, кто их считает?

Одежда султана – невзрачный халат, подпоясанный треугольным платком, стоптанные ичиги, выгоревшая шапка – и впрямь делала его похожим на простого кочевника из местных и особого внимания не привлекала. Оружия при нём не было. А те трое-четверо, догадался Чокан, что «собирают сушняк», – его охрана, они-то наверняка вооружены.

– Что тебе надо от меня?

– Да вот хотел позвать с собой.

– Один раз ты уже звал, – напомнил штаб-ротмистр. – Я тебе тогда всё сказал. У нас разные пути. И с тех пор ничего не изменилось.

– Неужели? – на лице Садыка продолжала играть улыбка, будто он не отказ получил, а услышал неискушённый лепет ребёнка, по наивности не разумеющего своего счастья. – Я держал её на руках. Вот так, – он поднял ладони, показывая, и засмеялся.

Ещё не зная, но прозорливо предчувствуя оглушительную весть, сердце гулко охнуло и замерло, а язык стал свинцовым. Голос прозвучал хрипло и еле слышно:

– Кого?

– Твою дочь.

Ноги штаб-ротмистра подкосились, в глазах стало темно. Он ощутил себя сидящим на жёсткой траве с открытым ртом, ловящим исчезающий воздух, словно настигнутый высокогорным тутеком. В висках бешено пульсировала кровь, и сквозь её шум просочились слова Садыка:

– У тебя красивая жена, брат…

– Этого не может быть! – вырвался из груди раненый крик.

– Тихо. Зачем кричишь?

– Она погибла, – прошептал Чокан.

– Когда я видел её, она была очень даже живая и здоровая. А дочка похожа на тебя, как две капли воды. Только глаза…

– … зелёные… – простонал штаб-ротмистр.

– Да, – удивился его догадливости вестник.

Чокан закрыл ладонями лицо, наклонившись к земле и стиснув зубы, чтобы не выпустить рвущийся на свободу вопль.

– Сейчас, пока она в Устун-Артыше, опасность ей не грозит. Но ты ведь знаешь, что там творится. Дунгане взялись за оружие и воюют с китайцами насмерть. В Алтышаре война. Твоей семье нужна защита.

– Ты едешь туда? – потрясение, сперва оглушившее и лишившее равновесия, как пуля навылет, вдруг обернулось хлещущим до краёв счастьем: Фатима жива!!! И дочь!!! Об этом он не мог и мечтать!

– Я иду в Ташкент, защищать его от русских генералов.

– Не ходи туда. Вам не выстоять против пушек.

– Не могу. Я должен.

– Ташкент будет взят. Россия строит южные границы, чтобы защищать свои рубежи. И она их построит. Не надо лишних жертв.

– Я не зову тебя в Ташкент. Но когда он будет взят, я пойду дальше, в Алтышар. И там буду тебя ждать.

Чокан не помнил, как ушёл Садык. Он ещё долго стоял над овражком, глядя в темноту. В голове крутились обрывки фраз, слова бежали друг за другом, играя в чехарду, а перед глазами плыл зелёный туман. И вдруг его будто толкнули: а как же Корпеш? Он тоже жив? Да нет, вряд ли. Это он закрыл Фатиму, приняв на себя выстрелы. Акжол рассказывал, с какого расстояния дали залп. Не промахнулся бы и ребёнок. «Что же я не спросил? – запоздало корил себя штаб-ротмистр. – А как спросить? Может быть, Садык знать не знает никакого Корпеша. Если бы видел его, сам бы сказал. Такую колоритную личность встретишь – не забудешь».

Сейфульмулюков повёл сонными глазками вокруг, промямлил:

– Скоро Верный, ваше благородие.

«Без тебя знаю», – огрызнулся про себя Чокан и отвернулся от дороги.

Там, с правой стороны, громоздились развалины кокандского форпоста, его оградительных стен и построек. Но дымом давно не пахло. Сражение отгремело два года назад. Крепость Пишпек пришлось осаждать дважды. Первый раз – в шестидесятом. Полковник Циммерман, возглавлявший штурм, предварительно разослал по киргизским аулам обращения, что его отряд выступает исключительно против кокандцев, чтобы местное население не паниковало. Киргизы обрадовались и даже помогли русским разрушить крепость до основания, вымещая на ней обиду на кровопийц, которых ненавидели за непомерные поборы. Султан Тезек со своими тюленгутами тоже примкнул тогда к русским войскам и за проявленную храбрость был награждён золотой медалью. Однако Коканд не собирался так просто отказываться от источника дохода, да ещё в таком удобном месте – в центре зимних пастбищ и на скрещении путей, по которым гнали скот и проезжали торговцы. Очень удобно контролировать сбор зекета. И он отстроил крепость заново. Новый комендант Рахматулла принялся рьяно выколачивать из местного населения возросшие налоги, требовать людей на строительство и аманатов из богтых родов, восстановив против себя не только бедняков, но и манапов. Его жадности и наглости не было предела. Киргизы сначала просто роптали, но однажды на празднике, куда был приглашён и Рахматулла, они не выдержали и убили его вместе с шестью десятками его сарбазов. Что и послужило мощным призывом к восстанию. Поднялась вся Чуйская долина. Однако, не надеясь на свои силы против кокандских войск, послали гонца в Верный с просьбой о подмоге. Это решение далось им нелегко: а ну как окажутся меж двух огней? То их обирали с одной стороны, а теперь будут с обеих! Слухов, один другого нелепее, носилось в степи немало. В самой крепости наравне с сарбазами служили и киргизы, которых Коканд упорно считал своими подданными, хотя они давно признали власть Белого царя, они тоже отсутствием воображения не страдали. Чокан тогда писал Гутковскому: «Кокандцы в Пишпеке ждут русских, якобы идущих для взятия их кургана в числе 5 тыс. чел. Народная масса представляет всех воинов наших в сажень ростом и одела их в непроницаемые для пуль латы. Здесь всякое обыкновенное происшествие в устах киргизов принимает фантастический характер: качественно преобладает сверхъестественный элемент, количественно – увеличивает в прогрессе, равносильном действию сильнейшего микроскопа. Войско это едет под начальством старого вождя с одним глазом на лбу: кто это мог быть?».

Начальник Алатавского округа Герасим Алексеевич Колпаковский сам повёл отряд на Пишпек. Это уже в сентябре шестьдесят второго. Киргизы помогали казакам в осаде, а когда кокандцы сдались, разрушили крепость окончательно с чувством глубокого удовлетворения.

Чокан усмехнулся в усы, представив себе Колпаковского этаким верзилой в полтора человеческого роста, приставившего козырьком ладонь к стальному шлему и озирающего окрестность циклопическим оком.

Теперь рядом с развалинами ютились мазанки, место былого сражения обживалось. Кажется, народу прибавилось… Когда он ехал в сторону Аулие-Ата с Черняевым, было гораздо меньше. Странные какие-то, на киргиз что-то не похожи… оборванные, словно сбежали… Точно! Беженцы! Строят какую-то лачугу! Бывшие хозяева смирились с потерей своего форпоста, да и не до него им стало. Русские теснили их на юг, ставя заслон от бесчинств и разбоев, укрепляли свои рубежи.

Впереди заблестела река. За мостом до Верного рукой подать.

Чокан прогнул затёкшую спину, хрустнул плечами. А всё-таки он выбил победное очко. Говорят же, кому в карты не везёт… Да… В Омске он проигрался в пух и прах Три тысячи долгу! Катастрофа! Спасибо, Ядринцев заплатил, иначе бы не избежать скандалу. Надо ему отдать.

Однако как вовремя пришло распоряжение отправляться в Верный, к Колпаковскому. Укрепление вблизи китайской территории, и туда слетаются все известия: что происходит в сопряжённом государстве. Садык прав, штаб-ротмистр знал, что творится в Срединной империи.

Дунгане, считавшиеся этническими китайцами, исповедующими ислам, жили практически на всей территории Китая, но более всего в Син-Цзяне. Сами себя они называли тургенями, а китайцы их звали хой-хой, то есть мусульмане. Господствующая вера Поднебесной – буддизм – весьма терпимо относилась к разным другим конфессиям, не возбраняла строить православные и ламаистские храмы, мечети, и инаковерующие не преследовались законом. Дунгане, хоть и говорили на китайском, носили китайскую одежду, однако заветы Пророка чтили ревностно, отнюдь не так вольно трактуя их, как довелось Чокану видеть в Кашгарии. Жили они религиозными общинами, в которых господствовал пуританизм, ни под каким предлогом не пили вина, не курили табак, тем паче опиум. Властям не очень-то по душе был их независимый и несгибаемый нрав. С теми, у кого рыльце в пушку, всегда легче договориться. А посему пытались хоть как-то принудить их к покорности, хотя бы внешне: обязали мужчин носить косы (те и впрямь их носили, но на свой манер: на затылке, выбривая макушку), женщин – бинтовать ступни, а дочерей выдавать замуж только за китайцев (впрочем, китаянок тоже охотно брали в жёны, однако детей воспитывали в исламской вере). Тем не менее их неподкупность, бдительность, ответственность высоко ценились и пограничные гарнизоны предпочитали формировать из дунганей.

На Ислыке, который встречал и провожал караван Мусабая, их не было. И кто знает, повезло тогда Алимбаю или наоборот.

Первое восстание дунган вспыхнуло в центральных районах Китая два года назад. Строго говоря, оно не было первым, были и другие, до него, но по своей мощи, одержимости и кровопролитию оно с полным правом могло считаться началом жесточайшей войны. Поводом послужило убийство дунганского купца маньчжурами. Имамы и ходжи мусульманских общин немедленно объявили газават и призвали всех правоверных мужчин к оружию. И началась беспросветная резня. Прав был Чокан, когда характеризовал политическую обстановку в стране как крайне нестабильную, беспрестанно подверженную вооружённым конфликтам, происходящим чаще всего на религиозной почве.

Восстание, как лесной пожар, прокатилось по центральным районам и поползло дальше, на северо-запад, то есть в Син-Цзян, в страну шести городов. Сердце ёкнуло, представив Фатиму с маленькой дочкой среди военных беспорядков и рек крови. Нет, до неё безумие ещё не докатилось. Пока не докатилось.

За веру дунгане дрались насмерть, никого не щадя. Мечети стали их цитаделями, где находились штабы, склады оружия и продовольствия. А если им приходилось отступать перед превосходящими китайскими формированиями, присланными богдыханом, выреза́ли свои семьи – жён и детей, чтоб не оставлять на поругание врагу.

Если бы фанатики были одни, то китайским властям, наверное, удалось бы скрутить их в бараний рог. Рано или поздно. Всё-таки с армейскими частями им не сравниться. Но к повстанцам, которых стали звать инсургентами, примкнули обиженные наглыми поборами распоясавшихся чиновников уйгуры, киргизские племена и другие правоверные. Пожар разрастался и двигался к Семиречью.

А как бы всё хорошо устроилось, если бы в Кашгаре открыли русскую факторию. Чокан не сомневался, что должность консула ему обеспечена. И тогда многие болезненные проблемы сами собой рассосались бы. Последние успехи русских дипломатов, в том числе и Игнатьева, простёрлись до того, что китайцы согласились на этот шаг доброй воли, но всё оттягивали и оттягивали с окончательным решением. Теперь об этом нечего и заикаться. Не до жиру, быть бы живу.

***

Колпаковского в Верном штаб-ротмистр уже не застал. Герасим Алексеевич срочно выехал в Омск по делам, но оставил записку, в которой предупреждал, что «беспорядки» у соседей затянутся надолго, так что Чокану нужно устраиваться основательно и прочно, чтобы всем было понятно, что он приехал сюда жить, а не шпионить. «Жаль, что вы не женаты, – сетовал генерал, – а то поселились бы с женой где-нибудь здесь. И никаких косых взглядов».

Чокан задумался.

Пару дней он послонялся по Верному, понаблюдал. В поселении было неспокойно. Сюда прибывали с илийских земель посланцы с депешами, киргизы и китайцы, просили о военной поддержке против инсургентов. И беженцы. Русские власти пытались всех устроить, навести порядок, обеспечить жильём и продовольствием. Это было нелегко. Казёнными деньгами по своему усмотрению не распорядишься, да и было их негусто. Для начала выделили по сорок копеек на человека, что было явно недостаточно. Многие пострадавшие не имели за душой ничего: не только имущества, пропитания, но порой и одежды. Жалкие истрёпанные лохмотья, в которых им удалось вырваться из бойни, распадались прямо на глазах. Слали запросы в Петербург. А это время. И немалое.

И всё-таки лучше поселиться не здесь, – размышлял штаб-ротмистр. – Уж больно все на виду. Да и от граничной территории в Верный не просто добраться, надо бы поближе к Джунгарскому Алатау. О! Точно! Алтын-Эмель! Там живёт полковник Тезек. А он как старший султан отвечает за порядок в этом крае. И имеет налаженные связи с бугинцами и китайцами. Полковник русской армии, он тем не менее пользуется уважением и доверием китайских властей, о чём свидетельствует пожалованный ему синий шарик. Кстати… его сестра Айсары по-прежнему не замужем. Вспомнился её горящий взгляд, устремлённый на него, и жаркая краска, заливающая некрасивое лицо, когда он невзначай ловил этот самый взгляд. Под ложечкой тоскливо заныло, и к горлу подступила тошнота. Нет! Колпаковский прав! Всё должно быть натурально, чтоб комар носу не подточил. А как это будет выглядеть со стороны? Валиханов разругался с Черняевым, бросил службу и уехал в глушь. Женился. Между прочим, на равной себе по рождению. Из султанского рода, на чингизидке! Даже отцу возразить нечего. Для остальных тем более убедительно. Что дальше? А ничего! Живёт себе в ауле Тезека, своего шурина, в своё удовольствие, отрешившись от всех дел! Да! Лучшей легенды не придумаешь… Вот только переломить бы себя… А придётся. Ради долга. «Сердце моё всё равно там, где светятся зелёные русалочьи глаза… – прошептал он, доверив свою тайну ветру, который, конечно же, отнесёт её по назначению. – И ради них тоже…».

На третий день после его приезда в Верный прибыла рота солдат из отряда Черняева и сотня казаков, сопровождавших пленных сарбазов. За ними гнали верблюдов вольнонаёмные гуртовщики – полковник облегчал свой обоз, рассчитывая возвращаться налегке.

Чокан вспомнил военный лагерь ввиду Аулие-Ата. Выглядел он со стороны, надо думать, внушительно, даже устрашающе. Особенно для кочующих в предгорьях киргизских племён. Их нравы были, в сущности, весьма просты и предсказуемы. Они всегда подчинялись сильному, уважая его за непобедимость. Расчёт Черняева на демонстрацию боевой мощи, как бы это ни выглядело для одних – наивно и примитивно, для других – непорядочно, был исключительно верен. На иссык-кульские роды: сарыбагышей, чириков и других, до сих пор признававших власть кокандского хана, один вид победоносного русского войска произвёл гипнотическое впечатление. Чирики-то и прежде увиливали от подчинения куртинскому коменданту, Чокан помнил их непокорность и жалобы ещё со времени караванного пути через владения Куртки. Они в числе первых запросили подданства России. За ними потянулись остальные. Кокандские пограничные крепости сдавались одна за другой. Куртка вообще в бои не вступала, её гарнизон без оглядки удрал на юг, безоговорочно признав силу русских и предоставив им право занять их форпост.

День приезда сарыбагышей особенно запомнился. Во главе делегации киргиз ехал Турегельды, бессовестно, без всяких оснований державший в плену караван Мусабая несколько лет назад. Хитрые глазки скользили по русским офицерам, собравшимся у палатки Черняева, пока не упёрлись в штаб-ротмистра в «мундире с золотыми пуговицами». Турегельды узнал Чокана, разулыбался ещё шире, приветственно поклонился. Ни тени смущения не отразилось на бесстыжей роже. Теперь они будут на равных подданными Белого царя.

Внимание штаб-ротмистра отвлёк лихой наездник, который прогарцевал по улице, красуясь, и, не доезжая до Чокана, спрыгнул на землю. И только когда он, взяв коня за узду, прямо пошёл к штаб-ротмистру, тот признал в нём племянника Гази. Поручик победно улыбался. Подойдя почти вплотную, он не стал размениваться на приветствия, а выпалил главное:

– В список лиц, откомандированных в Верный, кроме поручика Валиханова (шутовской поклон), художника Знаменского и прочих… – театральная пауза. Успел-таки, шельмец, поднабраться европейских ужимок, – внесён штаб-ротмистр Валиханов! – на поднятый указательный палец, торжественно призывающий ошеломлённых слушателей (на сей раз представленных в единственном числе, зато числе, кровно заинтересованном), знаменитый родич посмотрел с вопиющим неуважением, а затем и вовсе смахнул его небрежным жестом. Однако досадный пассаж ничуть не повлиял на вдохновение оратора: – А в рапорте полковника Черняева штаб-ротмистр Валиханов за отличие в делах с кокандцами представлен к чину ротмистра!

– Тихо ты! – вместо благодарности огорошил его Чокан. – Здесь никто не должен об этом знать.

– Да-а-а? – разочарованно протянул Гази, вылупив глаза и озираясь по сторонам. Прохожие-то были, но все куда-то спешили, и никому не было дела до двух офицеров, беседующих между собой. Его ушлый дядя опять что-то задумал, ему, поручику, непонятное и недоступное. Ишь, даже повышение его не обрадовало! А вслух с обидой добавил: – А вот мне ничего не обломилось. С чем пришёл – с тем и ушёл.

– Не в чинах счастье, – усмехнулся Чокан и ободряюще хлопнул племянника по плечу. – Когда-нибудь поймёшь.

– Не в чинах, – с трагичной ноткой в голосе подтвердил тот, – только оно почему-то липнет к чиновным.

– А за что тебе чин? Ты в этом деле был сторонним наблюдателем.

– Как это? – распетушился Гази. – Я командовал киргизской милицией!

Штаб-ротмистр тут же его осадил с этакой ехидной подоплёкой, словно поддразнивая:

– Но она в штурме крепости не участвовала.

Возразить было нечего, и Гази насупился. Столько вёрст отмахать, примчаться из Вильно, выпросившись участвовать в походе на Аулие-Ата! Думал, что здесь-то его заслуги оценят, повысят в звании. А уж потом свою роль приукрасить и расписать до героической – раз плюнуть! Сорвалось…

– Не горюй, – утешил его счастливчик, – успеешь ещё выслужиться.

– Эх! – досадливо плюнул поручик. – Не надо было уезжать из полка. Уж там-то я был одним из первых. Ещё одно сражение – и сравнялся бы с тобой в звании!

– Ну-ну! Думай, кому врёшь! – с этим всезнайкой-дядей номер не прошёл. Павлиний хвост не успел распуститься веером, как он сгрёб его в пучок вроде паршивого веника. – Ты и там в сражениях не участвовал. Пока другие воевали, ты нёс гарнизонную службу!

– Тише ты! – теперь уже испугался Гази. – Здесь никто этого не знает. А значит, у меня нет причин отказываться от геройства. Да! Воевал! Сражался! Заслужил почёт и уважение!

Валихановы переглянулись и покатились со смеху.

***

Чокан занёс перо над чернильницей, задумался, потом макнул и принялся снова писать:

«Вчера вечером Со-Колдай1515
  Колдай – низший офицерский чин маньчжурских знамённых войск, Со – имя, сокращённое по китайскому обычаю.


[Закрыть] панож с семью товарищами опять приехали в аул султана Тезека. Они привезли лист от нового цзян-цзюня1616
  Цзян-цзюнь – губернатор.


[Закрыть], бывшего тарбагатайского хебе-амбаня…» – перо зависло в воздухе, но он не поднял головы посмотреть, кто вошёл в юрту. Он и так знал.

Айсары мелкими шажками приблизилась и поставила чашку с чаем на край низкого столика, за которым сидел Чокан. Он кивнул в знак признательности, не поднимая глаз и продолжая писать. Она молча стояла, чего-то ожидая, не дождалась и так же тихо вышла. Так повторялось каждый день с тех пор, как он на ней женился и поселился в ауле Тезека. Он не испытывал к ней неприязни или отвращения, нет. Порою просто не замечал, как не замечаешь привычных атрибутов быта. А когда спохватывался – даже жалел её, но не мог ничего изменить. А она всё время чего-то от него ждала. Чего? Страсти что ли? Нежности? Игривости? Тьфу! Даже подумать тошно.

Свадьба была тихой, без пира, без торжества, без гостей. Да и можно ли было назвать это свадьбой? Просто договор и семейный ужин. Тезек одобрил союз. Ему даже льстило, что звезда степи, любимец Белого царя остановил свой выбор на его сестре и породнился с ним. Во внезапно вспыхнувшее чувство он не верил. Однако трезвый обстоятельный расчёт уважал. Так даже лучше. Чувство уйдёт, а выгода высокого положения, полезных связей, которые всегда нужны для продвижения по службе, для уважения, останется. Эти соображения держат покрепче цепей. Конечно, он бы желал отпраздновать событие с размахом – пусть все видят! Но упрямец отказался наотрез, даже родителей приглашать не стал, сообщил письмом. И Тезек спорить не стал: не спугнуть бы. Такой своенравный жених повернётся и уйдёт. Аллах с ним. Женился – и ладно.

Перо мчалось по бумаге, оставляя за собой ряды строк, осенённых пиками и загогулинами, как вооружённые шеренги, брошенные в наступление: «Я предлагаю Колдаю ехать обратно в Кудьджу и там ждать известий от Вас, так как Вы уехали в Омск и, вероятно, не скоро будете в Верном, но он обнаружил решительное желание видеть Вас здесь и объявил, что это воля цзян-цзюня».

Да. Хуже не придумаешь. Кульджа на осадном положении, а до неё отсюда – рукой подать. Даже ближе, чем до Устун-Артыша. Китайцы просят военной помощи, не в силах справиться с инсургентами. Запасы продовольствия на исходе. Киргизы, одержимые бесом грабежа, с энтузиазмом ввязались в заваруху, воруют лошадей, хлеб и всё, что под руку попадётся, не считая пушек и прочего военного снаряжения. А поддерживают они восставших, число которых растёт. Впрочем, само число определить точно не представляется возможности, ибо это не регулярная армия. Сегодня пришли одни – завтра ушли другие. Даже дунгане – инициаторы газавата – то сражаются до последнего, то бегут врассыпную, а то и вовсе вместе семьями просят убежища у русских.

«Положение Кульджи крайне плачевное. Последнее столкновение с инсургентами было 8 дней тому назад. Маньчжуры сначала, по словам киргиза-очевидца, успели обратить тургеней в бегство и взяли три пушки и несколько сот верблюдов, но потом были решительно разбиты хой-хоями и лишились всей пехоты. Из 1500 человек чампаней и китайцев вернулись только 300 человек, сибо и солоны спаслись бегством без больших потерь. Дунганей в этом деле убито до 300 человек и это, кажется, преувеличено», – задумавшись, Чокан провёл кончиком пера по носу и расчихался.

За лето и пару осенних месяцев, что он провёл на приграничной территории, он столько повидал вестников с той стороны, киргиз и китайцев, участников боевых действий и просто очевидцев, что голова, набитая свидетельствами, гудела, а сам он чувствовал себя в центре кровавых событий. Сначала посланники ехали к султану Тезеку с тем, чтобы через него передавать письма Алатавскому начальству, то бишь генералу Колпаковскому (генеральский чин Герасим Алексеевич получил за взятие Пишпека), потом быстро сообразили, что его зять штаб-ротмистр Валиханов (пожалованный чин ротмистра всё ещё не дошёл до Верного) имеет прямую связь с генералом и куда более тесно связан с верхами, и стали ехать прямиком к нему. Сложившаяся ситуация, с одной стороны, была Чокану чрезвычайно удобна – упрощала сбор информации, экономила время, с другой – вот ведь чёрт! – его конспиративное положение трещало по швам! И так уж легенда: ссора с Черняевым, уход из его отряда и женитьба – висела на волоске! Ещё бы! Тогда по примеру Валиханова несколько офицеров тоже покинули Черняева. И что же? Их поступок был расценен однозначно как дезертирство. Каждый понёс наказание – от увольнения из армии до ареста. И только Чокана не тронули. Более того! Черняев внёс его в наградной список! Представил к очередному званию ротмистра! Выпячивать свои воинские заслуги Чокан не собирался в отличие от племянника Гази. Уж тот красовался бы везде, где только можно. Да и где не надо – тоже. Кстати, как-то странно он себя ведёт. Прилип в Верном и не отстаёт. Увязался за ним в аул Тезека, сошёлся с султаном накоротке. Ещё и женился по примеру Чокана – теперь попробуй его выкури отсюда. Может, подрядился шпионить за ним на пару с Сейфульмулюковым? Да нет, вряд ли. Шпионят не так. Вот денщик – совсем другое дело. При нём не то что слова лишнего не оброни – бровью не поведи, если даже вулкан в груди взорвётся.

Ладно. Поживём – увидим.