Текст книги "Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира"

Глава 7
Кривые зеркала столицы

Поскрипывание и покачивание тарантаса клонило в сон, весеннее солнце слепило, и глаза закрывались сами собой. Он снова едет домой, в степь, как тогда… Сто лет назад. Или всего лишь вчера? Угрюмый, осунувшийся, голова коротко стриженая, потемневшая кожа обтянула выступающие скулы, провалы глаз… Именно таким он вернулся в Семипалатинск два года назад, будто кандальник, сбежавший с каторги, или тифозный больной. С тех пор многое изменилось. Новые события, знакомства втянули его в свою орбиту, закружили, не давая опомниться, стирая шрамы в душе, гоня тоску, но заноза в сердце осталась. Сколько же потребуется времени, чтобы победить эту боль?

Егор Петрович Ковалевский отнёсся с пониманием к его желанию вернуться в степь. И с деятельным профессионализмом. Разведчику такого класса, как штаб-ротмистр Валиханов, цены не будет в восточных пограничных районах, весьма неспокойных и непредсказуемых. Как штатному сотруднику Генерального штаба Чокану было назначено жалованье, инструкции он получил в устной форме, а его конкретные действия предоставлены на собственное усмотрение.

И всё бы хорошо. Но внешняя и внутренняя разведка существенно разнились между собой. Если для первой Валиханов был ценным кадром, то для второй – подозрительным субъектом, носителем бесчисленных государственных секретов, за которым нужен глаз да глаз. Тем более в пограничных областях. А учитывая его вольную жизнь в Петербурге, где он завёл дружбу с неблагонадёжными людьми среди литераторов и общественных деятелей, – вдвойне.

Только что объявленная высочайшим манифестом отмена крепостного права вызвала бурное недовольство как со стороны дворянского сословия, так и низов. Крестьяне, не понимая сути реформы (или кто-то нарочно вводил их в заблуждение своим толкованием), повсеместно поднимали бунты. Чокан уже проехал центральную часть России и видел дымящиеся деревни, обгорелые, похожие на оставленные при отступлении захватчиков, разорённые и разграбленные усадьбы. В Казани так и вовсе пахло войной, новой пугачёвщиной. Инородцы всех мастей, шиши и гулящая вольница сбивались в шайки и, вооружившись чем ни попадя, шли громить господ. Блудов рассказывал, как во время бунта, возглавляемого беглым казаком, именующим себя царём Петром Фёдорычем, погиб его дядя со всем семейством, а его двоюродный брат, будучи тогда младенцем, был спрятан кормилицей. Однако нашлись «добрые люди», сосчитавшие трупы и не обнаружившие наследника, доложили о недостаче разбойникам. Те вернулись, чтобы исполнить «справедливую кару», и нашли-таки ребёнка. Один негодяй схватил мальчонку за ножки и со всего маху хрястнул об стену. Прямо на глазах у кормилицы, которая при виде такого изуверства сама чуть Богу душу не отдала. А спустя пятнадцать лет после казни Емельяна Пугачёва разбойники нагрянули в имение матери Блудова в Спасском уезде. Дмитрию Николаевичу было тогда три года. Екатерине Николаевне надо отдать должное: она не растерялась и проявила недюжинный полководческий дар, спасая сына. Вооружила дворню для отражения налёта, велела выкатить две пушки, без дела хранящиеся в усадьбе, и отстояла свои рубежи, спасла и все жизни, и имение. Тогда разбойничьи шайки уже не имели такой безоглядной наглости, как при живом предводителе, струхнули и дали дёру. Правда, Екатерина Николаевна оставаться в Казанской губернии больше не пожелала, выехала сначала во Владимирское имение, а затем перебралась в Москву.

Штаб-ротмистру в Казани нужно было отметить подорожную, поскольку со службы его никто не увольнял и он ехал по назначению.

Официально его возвращение в степь значилось как необходимое для поправки пошатнувшегося здоровья. Штабисты тоже пользовались излюбленной уловкой Чокана. Однако накануне отъезда Игнатьев, к тому времени уже возведённый в чин генерала-адъютанта за успешно заключённый договор с Китаем и вообще быстро набиравший вес в Азиатском департаменте (на молодого султана он посматривал с большим интересом и надеждой: столь ценный сотрудник на краю империи ему нужен был позарез, их союз рисовал головокружительные перспективы в обозримом будущем), в своём кабинете вручил ему письмо для нового генерал-губернатора Западной Сибири Дюгамеля, заменившего Гасфорда, сопроводив сей акт недвусмысленным комментарием:

– А это, Чокан Чингизович, передадите лично в руки Александру Осиповичу, – и чтобы штаб-ротмистр не подумал, что держит в руках приказ по ведомству или другой, не относящийся к нему лично документ, Николай Павлович любезно пояснил: – Поддержка местной администрации вам будет крайне необходима, об этом я настоятельно прошу губернатора, – выделенное интонацией слово подсказало Чокану, что Дюгамель обязан рассматривать сию просьбу как приказ. – Можете прочитать. Письмо не запечатано. После ознакомления я скреплю его сургучом.

Штаб-ротмистр развернул сложенный лист и побежал глазами по строчкам.

Так… «командируется», «в область сибирских киргизов»… И дальше продолжил читать вслух:

– «… собственно для того, чтобы предоставить ему возможность лечения кумысом, поправить на родине его расстроенное здоровье. Вследствие сего рекомендую вашему превосходительству сего молодого офицера, в котором я принимаю живое участие по его способностям и пользе, какую от его сведений можно ожидать для службы, я убедительно прошу вас, в личное моё одолжение, оказать ему ваше благосклонное внимание и в случае надобности покровительство ваше», – Чокан усмехнулся: – Да. Даже самый тупой начальник должен понять, что человека прислали не столько для лечения, сколько для службы. Которая не подлежит огласке.

– Вот потому, – Игнатьев забрал бумагу, сложил и стал опечатывать, – я и не шлю открытый приказ по ведомству, а уведомляю приватным письмом.

Казань представляла собой резкий контраст по отношению к столице, являя собой её кривое зеркало. Штаб-ротмистр это почувствовал сразу, как только состоялся первый разговор с военным начальством. В Петербурге он был знаменитостью, отважным героем, талантливым разведчиком, разносторонним учёным и интересным собеседником – словом, лучшим представителем степи, её гордостью и надеждой. А здесь – не более чем инородцем-выскочкой. И хоть в открытую ему не грубили, но в приказном порядке ограничивали свободу его волеизъявления. С этакой гаденькой улыбочкой, к которой не придерёшься. Попробуй докажи, что она вызвана не подобострастием, вежливостью и желанием услужить, а неприкрытой злорадной издёвкой, граничащей с хамством.

Столько усилий ему потребовалось в Петербурге, чтобы от него убрали денщика, мерзавца Мухаммедзяна Сейфульмулюкова, который выбешивал его до срывов и отравлял жизнь! Так на тебе! Казанское начальство снова пристегнуло к нему этого соглядатая, недвусмысленно дав понять, что выполняет приказ свыше. И все убедительные доводы Чокана, что он не нуждается в этом денщике, что у него своих слуг достаточно, равно как и его возмущение – разом повисли в воздухе и стали бессмысленными.

Наглая, угодливая рожа сидела напротив, растянув льстивую улыбку и не сводя с штаб-ротмистра бесстыжих гляделок, в которых так и читалось: «Что, съел? Ещё посмотрим, кто кого, у меня не забалуешь, живо доложу, куда следует. Ещё и прибавлю, довесок всегда найдётся».

Чокан прикрыл глаза – хоть так отгородиться от шпика. «Убить его что ли? – с отчаянием подумал он. – Вот доведёт до белого каления, и точно убью!».

***

Степь встретила неугомонного путешественника привольным ветром, зелёным морем летних колышущихся трав, шелестящими берёзовыми рощами и бесчисленными воркующими речушками и ручейками. Сразу за Оренбургом расстилался необозримый простор, который звал за собой, и трудно было усидеть в коляске.

Чокан оглянулся назад. Следом за ним ехал другой тарантас. Там, скрючившись в три погибели, сидел его попутчик, морщась от толчков колдобистой дороги. Лицо его приобрело трупный оттенок, который не скрывал даже козырёк надвинутой на лоб фуражки. Он запахнулся в студенческую шинель и поднял воротник, похоже, его знобило. А может, и подташнивало. Ничего, мученье скоро кончится. В смысле – дорожное, тут уже недалеко.

С Григорием Полторацким штаб-ротмистр познакомился на одном из собраний литераторов, куда был открыт вход не только писателям и поэтам, но и преданным почитателям изящной словесности. Московский студент, приехавший к дяде в Петербург, не упускал возможности приобщиться к элите. Не просто встретиться рыцарями пера, но и вступить с ними в диалог. Высокий, стройный, с правильными чертами лица, с умными карими глазами – его можно было бы назвать красивым, если бы не постоянная бледность и излишняя худоба, делающая его похожим на длинноногую цаплю с тонкой шеей, нелепо торчащей из ворота. Впрочем, на вид нескладный и застенчивый, он с интересом участвовал в разговорах, показав себя неглупым собеседником. А потом вместе с ним, Достоевским и Крестовским1111
  Крестовский Вс. А. – писатель, автор романа «Петербургские трущобы», печатался в журнале братьев Достоевских «Эпоха».


[Закрыть] они ходили по городским трущобам. Фёдора (с ним Чокан был уже на ты) очень интересовали злачные места и зловещие закоулки города, разумеется, с профессиональной точки зрения, и он хотел увидеть их собственными глазами, ощутить «прелести» зловонной изнанки богатой и парадной столицы, так сказать, в контрасте блеска и нищеты. А Всеволод Крестовский, несмотря на свои двадцать лет, был большим знатоком по этой части.

Чокан сдружился с Крестовским, который писал стихи и ради занятий литературой бросил университет, проучившись в нём два года. Весёлый и шебутной, он запросто приходил к нему на квартиру и принимал деятельное участие во всех пирушках, устраиваемых штаб-ротмистром для столичных друзей. В последнее время он всюду таскал с собой Гришу, заглянувшего к приятелю Всеволоду, затейливому изобретателю нескучного времяпрепровождения.

Как-то обсуждали вчетвером, куда бы направиться в этот раз.

– Можем прогуляться в Таиров переулок, – предложил Крестовский.

– А что там? – заинтересовался Достоевский.

– Там притоны на каждом углу, любопытные подворотни, ну… и всякое такое… чего в общественных местах не встретишь.

– Как в «Вяземской лавре»? – Фёдор Михайлович задумчиво побарабанил согнутыми пальцами по столешнице. – Рынок подержанных вещей? Бани с развлечениями? И запутанная сеть лачуг? Откуда того и гляди вышмыгнет разбойная рожа с ножом в рукаве?

– Опасно, это правда… – справедливости ради признал знаток трущоб, не понаслышке зная о разборках в подворотнях. – Чужаку там даже средь бела дня появляться нежелательно.

– А ты там был?

– Бывал разок. Но тогда со мной ходил Путилин – из сыскного отделения. Он меня как писателя уважает, вот и опекает.

– Может, снова его позовём? – Гриша с сомнением поглядел на товарищей. Что ему удастся отбиться, если какое-нибудь отребье вздумает напасть, он крупно сомневался. Достоевский тоже не драчун, хоть и бывший каторжник. Разве что Валиханов с Крестовским с справятся: первый – офицер, второй родом из военной семьи, да и то… народец в трущобах ушлый и подлый, там честных поединков не бывает, пока один бандит отвлекает, другой пырнёт под ребро – и был таков…

– На этой неделе Путилин занят, он предупредил меня. Однако, если что, велел Попову меня сопровождать. Тоже ничего, толковый парень.

Фёдор Михайлович прикинул что-то в уме, сказал:

– А ещё гаже есть места? Зло ведь, друг мой, имеет несметное разнообразие, о котором порядочные обыватели порой и не догадываются.

Крестовский с ответом не замешкался:

– Как не быть! Уж чего-чего, а этого добра навалом, – и вдруг его осенило, так что усы встопорщились над плотоядным оскалом: – Точно! Давайте в «Малинник» сходим!

– Это что? – подозрительно уточнил Чокан, догадываясь, что приглашают не ягодного кисельку попить. – И где?

– На Сенной площади, за лабазом. Питейные заведения, ну и… увеселительные, – Всеволод, видя, что приятели продолжают на него выжидательно смотреть, понял, что общими словами не отделаешься, и рубанул с плеча: – Словом, гольный разврат!

– А там не опасно? – кажется, Гриша готов был пойти на попятный, хотя любопытство его разбирало не меньше, чем остальную компанию.

– Ха! – Крестовского, уже посетившего немало клоак, позабавила наивность приятеля. – Если соблазнишься и ударишься во все тяжкие, оберут до нитки. А будешь возражать – ещё и тумаками наградят. Могут так отделать – мать родная не узнает.

– Тогда… может…

– Не бойся! С нами же Попов будет! С властями там ведут себя «вежливо».

Отправились весело, подбадривая себя шуточками и игривыми намёками. И хотя их поход вдохновляли не сладострастие, не питейный синдром, а познавательный интерес, отчего же не покуражиться на столь пикантно замалчиваемую тему. Пусть просто для внешней атмосферы, чтоб не цеплять придирчивые взгляды. В конце концов, не являться же в вертеп со строгими лицами судей, блюстителей нравственности или просто угрюмыми наблюдателями – сразу сочтут доносчиками, шпиками, тогда уж точно не поздоровится. По дороге Крестовский витийствовал, пафосно взмахивая рукой:

– Есть в мире царь – незримый, неслышимый, но чувствуемый. Он грозен и стар, его годы считают не десятками и не сотнями – тысячелетиями. Он столь же стар, сколь старо то, что зовут цивилизациею человеческою, – внимание слушателей, а более того – любопытство, загоревшееся в их глазах, пуще распалило его азарт красноречия. Он напыжился от важности, словно перед ним была не мартовская грязная площадь с рыхлыми комьями ноздреватого снега, тонущего в мутных лужах, не сиротливо обнажившиеся чёрные ветви дерев, постанывающие от ветра, а битком набитый театр, где он, пожираемый восторженными глазами, вещает вселенское откровение: – Он горд, надменен и гнусно-пресмыкающ в одно и то же время. Он подл и мерзок, как сама мерзость запустения. Его царственные прерогативы – порок, преступление и рабство. Рабство самое мелкое, но чуть ли не самое подлое и ужасное из всех рабств, когда-либо существовавших на земле. Это склизкость жабы, ненасытная прожорливость гиены и акулы, смрад вонючего трупа, который смердит ещё отвратительнее оттого, что часто бывает обильно спрыснут благоухающею амброю. Его дети – Болезнь и Нечестие. Иуда тоже был его порождением, и сам он – сын ужасной матери. Отец его – Дьявол, мать – Нищета. Имя ему… – оратор свысока поглядел на сосредоточившихся приятелей, нетерпеливо ждущих разгадки столь многосложной и витиеватой шарады, с удовольствием посмаковал театральную паузу, довёл её до стоградусного кипения и торжественно объявил: – Разврат!

Слушатели дружно выдохнули.

– Тебе бы на театре выступать, – то ли похвалил, то ли упрекнул Чокан.

– Срывая бурные овации, – поддержал его Григорий.

Оратор не смутился:

– Человек таит в себе бесчисленные задатки, которые волен развить либо погрести втуне. Вон, Фёдор Михайлович знает, он большой знаток человеческих душ.

– Таит, – согласился Достоевский, вышагивая рядом с Чоканом по слякоти и не обнаруживая упоения театральной декламацией собрата по перу. – Однако ты как-то не вовремя взялся кликушествовать. Преступление, рабство, смрадные трупы, спрыснутые амброю… Смотри, Господь покарает, на блюде с верхом преподнесёт.

Никто угрозу всерьёз не принял, засмеялись, шутливо толкая плечами вдохновенного витию.

Потом Всеволод, помнится, всё приставал к Чокану с расспросами: как там на востоке с публичными домами. Не может быть, чтоб проституция была только европейской чумой, просто азиаты её исповедуют под другим соусом. Можно ли считать многожёнство развратом? И что служит соблазном для мужчин? Здешние девицы лёгкого поведения выставляют на обозрение щиколотку, а в том заведении, куда они нацелились, – нередко и грудь. А как далеко заходят восточные гурии? Там, наверное, достаточно приподнять чадру, показав личико?

Чокан сначала отшучивался. Потом рассказал про бачей, чем привёл приятеля в священный ужас. Любопытствующий вопрошатель даже передёрнулся и решительно заявил, что в вопросах плотских наслаждений бледнолицая раса по сравнению со странами восходящего солнца пребывает во младенчестве, сие его отнюдь не печалит, и он не желает ей возмужания и зрелости.

– Извращенцев везде хватает, – парировал штаб-ротмистр, несколько уязвлённый таким противопоставлением. Он и сам относился к пресыщенному сластолюбию, вывернутому наизнанку, с брезгливостью, однако справедливости ради вступился за приниженных азиатцев: – И на Западе и на Востоке. И уж тем более не в нашу бытность они появились. Древний Рим ими кишмя кишел и не считал зазорными противоестественные совокупления.

– Но ведь за то и покарал Господь Содом и Гоморру! – нашёлся молодой поэт и вдруг сменил тему: – Вот кстати! Ты как считаешь, что должно быть предметом искусства? Чистики1212
  Чистики – поборники чистого искусства.


[Закрыть] отрицают всё низменное, приземлённое, воспевают только возвышенное, поднебесное. Реалисты, напротив, ратуют за правду жизни, даже самую неприглядную и, к слову сказать, такую, которую мы идём смотреть. Про Фёдора Михайловича я не говорю: он законченный реалист.

– А сам-то ты к чему склонен?

– Ну… начинал, разумеется, под облаками, – чистосердечно признался словоблуд. – Но всё больше и больше спускаюсь на грешную землю.

– Вот и следуй тому, что душа желает. Искусство, Всеволод, без души мертво – пустая говорильня. Только ей ве́дом сей извилистый путь, слушай, что она диктует.

– Ага. Ты мне подкинул прошлый раз сюжетец, – не удержался от мстительного упрёка Крестовский, который всю дорогу не закрывал рта, чтобы не дать возможности трезвому рассудку приятелей усомниться в благоразумии задуманного похода. – Ну, помнишь, у тебя на квартире? Я загорелся, там же при тебе и написал. Про страстные лобзания, измены старому мужу:

 
Поцелуев, объятий его сгоряча
Я не чую от бешеной страсти,
Лишь гляжу, как сверкают в глазах два луча, —
И безмолвно покорна их власти!
 

– «Андалузянка», – узнал стихи Достоевский. – Добролюбов знатно тебя тогда отчихвостил.

– Если б только Добролюбов! – обиделся Крестовский. – А этот… Салтыков-Щедрин? Вцепился в несчастную распутницу, как голодный упырь. Такого понаслушался: и бездарность я, и псевдопоэт, и чёрт знает, какой приблуда…

Фёдор Михайлович решительно его прервал:

– Я считал и считаю тебя талантливым поэтом! И стихи твои люблю! А что не все тебя хвалят и даже многие ругают – такова уж литературная братия, привыкай.

– Всем угодить нельзя, – усмехнулся штаб-ротмистр. – А если будешь гоняться за похвалой да угождать чужим вкусам, какой же ты писатель? Творец! Сравнишься с балаганным шутом.

– А Щедрин этот, – не унимался раздосадованный Крестовский, – обозвал мои стихи клубничными1313
  Клубничка – понятие, обозначающее нечто нескромное, скабрезное, связанное с эротическими похождениями. Вошло в оборот после «Мертвых душ» Гоголя.


[Закрыть], и глумёж надо мной и Майковым из номера в номер длится. С каждым новым журналом – всё изощрённее.

– Ну, ты же эпиграфом строчки Майкова взял – вот теперь он вас и сечёт на пару, —Чокан достал из кармана перчатки, стал натягивать. Весна не спешила баловать теплом. – Не переживай, что сюжетец мой – я сознался…

– Чтоб этот чистоплюй порол нас троих?

Но бравый разведчик не устрашился, а, наоборот, подхлестнул самолюбие служителя муз:

– Ты ещё про притоны напиши, по которым мы шляемся, тогда тебя не только клубничкой, но и малиной досыта накормят.

– Ну и напишу! – запальчиво пообещал разошедшийся литератор. – Вон, Фёдор Михайлович же пишет! Его за это не стригут!

– Федя – мастер! – убеждённо заявил Чокан, погладив смутившегося друга по плечу. – Перед его книгами будут благоговеть и потомки. Тебе бы поучиться у него. Да какие твои годы, наверстаешь ещё.

– Во! – вдруг очнулся Крестовский, – нам сюда.

Из-за угла вывернул ловкий малый, направился прямиком к компании. Гриша схватил Чокана за рукав.

– А-а! Попов! – обрадовался воспеватель испанской клубнички. – Прошу любить и жаловать.

Знакомство было чисто формальным, мимолётным, ибо чиновник сыскного отделения знал каждого из записки, присланной с посыльным, в которой Крестовский просил его о сопровождении. Был он крепкого телосложения, чему более всего обрадовался Гриша, ибо сладить с его кулачищами шпане (если найдутся такие забубённые забияки, чтобы полезть на служителя закона) будет совсем не просто. Чокан окинул заинтересованным взглядом сыщика. Лицо обычное, ничего запоминающегося, встретишь в толпе – пройдёшь мимо, не узнаешь. Он даже засомневался: настоящая ли его фамилия или номенклатурная кличка. Да и одежда не форменная, гражданская, так, средней руки достатка. Местные распивочные он обошёл не однажды и держался уверенно: при нём буянить не посмеют. А что мундир снял – тоже понятно: мужик по бабам пошёл, кто запретит?

Трактир оказался таким, как и представлял его себе Чокан по рассказам друзей. Шумно, пахнет табаком, по́том и чем-то кислым. Потом он разглядел у стойки неровно наструганные квашеные огурцы и куски селёдки на подносе. Рядом со стойкой трактирщика – тёмный проход во внутреннее помещение и вроде бы лестница. Народу было много, отовсюду доносились громкие голоса, звон посуды. В углу – что-то вроде сцены для выступлений – худенький мальчик крутил ручку шарманки, под её всхлипы танцевала девица в подоткнутой юбке, так чтобы видны были ноги до колен, обтянутые красными чулками. «Артистов» явно пригласили с улицы. Девица растягивала крашеные губки в улыбке, а в круглых глазах застыл испуг. Подвыпившие зрители громко обсуждали танцовщицу, деля её тело на части и оценивая их достоинства, не стесняясь, отпускали скабрезные замечания.

Приятели, не снимая пальто, лишь расстегнувшись, сели за стол. К ним тотчас подбежал помощник трактирщика в затёртом несвежем фартуке и с полотенцем через руку, на котором проступали жирные пятна. Штаны заправлены в скрипучие сапоги, рубаха навыпуск, а жилетка засалена до кожаного состояния. Он склонил голову, угодливо изображая почтение господам и растягивая льстивую улыбку («Прямо как мой денщик», – пришло штаб-ротмистру на ум сравнение). Глядеть на него было противно: самоварного оттенка волосы прилизаны маслом от тонюсенького, в ниточку, пробора и два букета кудрей над ушами.

Крестовский начал заказывать.

Фёдор Михайлович и Чокан молча переглянулись и стали осматривать заведение, стараясь делать это незаметно. Над стойкой хозяина под потолком висела клетка с соловьём. Птичка не пела, а сердито нахохлилась, время от времени топорща пёрышки и пронзительно вскрикивая. Никто на неё не обращал внимания. По залу расхаживали девицы в ярких платьях, притягивающих взгляд, с напомаженными лицами, подсаживались к клиентам. То с одной, то с другой стороны раздавался женский визг, а следом – мужской гогот.

Принесли заказ. В центре стола утвердилась бутыль, вокруг неё – тарелки. Съедобно ли кушанье (на вид вроде бы мясо), Чокан проверять не рискнул. Не то чтобы он был таким утончённым гурманом, ему приходилось порой довольствоваться и грубой пищей, приготовленной в диких природных условиях, без всяких кулинарных изысков. Просто брезгливость победила. Всё здесь было с какой-то грязнотцой: и внешней, и внутренней. Так что глотку будто запечатали, про аппетит и речи не шло. Зато обратил внимание на выложенную на стол пачку папирос. Всеволод схватил бутылку, забулькал из горла в стаканы. Штаб-ротмистр из любопытства вытащил из пачки папироску, прикурил. Фу! Гадость неимоверная! Ядовитый дымок пополз к закопченному потолку. Он откинул локоть на спинку соседнего стула, держа между пальцев табачную отраву с пышущим угольком.

Не успела компания взяться за вилки, как к их столику подошла девица. На лице – толстым слоем белила, брови подведены, губы ярко накрашены – чтоб никто глаз не отвёл, а на щеке – ну конечно же! – соблазнительная мушка.

Она без приглашения плюхнулась на колени Крестовскому, обвив рукой его за шею. Тот заржал, оглядывая приятелей, воззрившихся на его добычу, и продолжая разливать водку. От девицы резко пахло сладко-приторными дешёвыми духами («амброю» – мелькнуло в голове Чокана). Она тоже засмеялась, хрипловато, вульгарно, на весь зал. Впрочем, никто в их сторону и головы не повернул. Полные груди, подпёртые снизу затянутым корсетом, двумя ослепительными холмами вздымались, подобно снежным перевалам Тянь-Шаня, в обрамлении шаловливых кружавчиков, перед самым носом служителя муз, касаясь его подбородка. Крестовский ехидно скалился, а соблазнительница ёрзала на его коленях, теснее прижимая к нему своё пышное колышущееся богатство. Наконец, он не выдержал и победно захохотал во всю глотку, вдохновлённый раскрытыми ртами приятелей, обделённых женским вниманием. Только Попов сидел тенью, не проявляя никаких эмоций и ковыряя вилкой в тарелке.

Девица схватила ближайший стакан и выпила залпом, не сморщившись и не поперхнувшись. Потом, с усмешкой взглянув на оторопелую физиономию штаб-ротмистра, вынула из его пальцев папироску и затянулась.

Над головой что-то грохнуло: там, на втором этаже находились какие-то комнатки и, по словам Крестовского, бильярдная. Потом пронёсся топот и в дальнем конце – женский визг. Никто и ухом не повёл. «Наверное, здесь так всегда», – подумал Чокан.

Папироска выпустила два вонючих облака от двух затяжек и вернулась на прежнее место. Пальцы штаб-ротмистра машинально стиснули её, чтобы в следующую минуту бросить в тарелку. Докуривать её он так и так не собирался, а уж со следами губной помады сомнительного свойства – только под страхом позорной казни.

Наверху раздался истошный крик: «А-а-а! Убивают!». Многие гости тут же повскакали с мест, бросились к выходу, а компания под предводительством Попова – к лестнице. Перед ними прошмыгнул трактирщик.

В коридоре было темно, но неверной подсветки с лестницы из гостевого зала хватало, чтобы не натыкаться друг на друга. Приятели шли в одиночестве мимо запертых дверей и в тишине. Больше никто не кричал. То ли жертву уже прирезали, то ли вопль был чисто театральный, от избытка воображения.

И вдруг за спинами раздался грохот. Выход на лестницу загородила стена, упавшая сверху. Друзья оказались зажатыми в узком длинном коридоре, как в шкатулке. Или скорее – в пищеводе удава. Ничего, кроме одновременного «ах!», вымолвить не успели, как рядом с ними что-то упало. Наклонившись, все принялись шарить по полу руками, пытаясь во тьме обнаружить предмет стука. Нащупали бездыханное тело. Каждый в меру своей фантазии мгновенно вообразил подкинутую им ту самую прирезанную жертву.

– Труп, – со знанием дела объявил Крестовский.

– Что, с неба свалился? – не поверил Чокан, а у самого мурашки помчались вдоль лопаток. Этого ещё не хватало! Сейчас загребут в каталажку до выяснения. О том, что с ними страж закона в качестве главного свидетеля невиновности, он вгорячах не вспомнил.

Фёдор Михайлович как бывший заключенный быстро смекнул, кому пришьют это дело:

– Да ты послушай! Может, дышит ещё!

Попов поймал руку «трупа», нащупал пульс:

– Есть, но слабый.

– А где Гриша? – вдруг опомнился Крестовский, не найдя привычно цепляющейся за его рукав костлявой руки и не слыша испуганных жалоб.

И все сразу сообразили, что этот «труп» и есть Гриша. В споре разобрались, что он потерял сознание. Видать, от страха.

– Чахоткой страдает, – прояснил ситуацию Крестовский. – Тяжёлой. Давно уже. Спёртый воздух, табачный дым, избыток впечатлений – вот и скрючило его.

«Труп» кое-как привели в сознание при помощи оплеух. Очнувшись, Гриша надсадно закашлялся.

– И что нам теперь делать? – Чокан, убедившись, что все приятели более или менее живы, воспрянул духом. – Стену ломать? Или ждать полицию?

– А кто тебе её вызовет? – огорошил его Крестовский. – Может, эта ловушка для того и задумана, чтоб попавших в неё вязать по рукам и ногам и продавать в рабство.

Гриша, услышав «заманчивую» перспективу своей участи, чуть снова не потерял сознание.

– Чего ты мелешь! – окрысился на вещателя Достоевский. – Какое тебе здесь рабство!

– Не здесь, а в восточных царствах, – подправил чёрное пророчество предсказатель.

– Это ему спиртные пары в голову ударили, – встрял между спорщиками Чокан. – А богатая фантазия, попав в романтическую обстановку, перехлестнула через край.

– Без паники, господа, – остановил перепалку Попов. – Я ихние лабиринты как свои пять пальцев… Все ходы-выходы знаю. Не отставайте…

Сыщик, и правда, вывел их тогда легко. Оказавшись на свободе и обрадовавшись, они даже выяснять не стали, что же произошло на самом деле. Тем более что Григорию стало действительно плохо, а им – не до смеха. Больного отвезли к нему на квартиру, вызвали врача. И он целую неделю пролежал пластом.

– Безнадёжный случай, – морщась, говорил Крестовский Чокану тет-а-тет. – Жалко парня. Такие надежды подавал. И откуда только она берётся, эта чахотка!

И вот теперь штаб-ротмистр вёз московского студента в степь, клятвенно заверив его, что поднимет на ноги за одно лето.

– Никакой чахотки не бывает у того, кто пьёт кумыс, – втолковывал он отчаявшемуся Григорию. – Чистый воздух, прокалённый солнцем, варёная баранина и кумыс, больше ничего, сотворят чудо, вот посмотришь.

Выбора у больного не было. От врачей толку на грош. Его знакомым, что ездили за границу на воды, действительно помогало, но только на время. Почему не попробовать полечиться кумысом? Прощаться с жизнью во цвете лет очень не хотелось. Может быть, этот киргизский султан (образован почище иных университетских преподавателей, и Всеволод в восторге от его учёных и военных подвигов) дело говорит. Отчего не испытать?