Текст книги "Записки об Анне Ахматовой. Том 2. 1952-1962"

(К Евгению Борисовичу Тагеру в 1940 году обращено несколько стихотворений и писем Цветаевой. – См. «Двухтомник-Ц», т. 1, с. 329 – 330 и 664; т. 2, с. 539.)

Евгений Борисович о своем знакомстве с Мариной Ивановной рассказал на вечере Литературного Музея так:

«Впервые я увидел Марину Ивановну в декабре 39 года в Голицыне. Она снимала комнату в избе, окружала ее житейская неустроенность. Ожидал я увидеть существо хрупкое, утонченное – изысканную парижанку. Все это оказалось не так: серый свитер, шуба с польского еврея. В облике Цветаевой поражала удивительная четкость, у нее было тонко нарисованное лицо. Стройность, но не гибкая, колеблющаяся, – а стройность прямоты и силы. Что-то чеканное, сильное, ясное. Той же ясностью отмечена была и ее поразительная русская речь. Зернистость, отчетливость, ясность. Во внутреннем облике проступала и даже преобладала ясность мысли, стремительная сила, логическая убежденность. На первых порах сложность ее стиха кажется противоречащей логической ясности ее мышления. Но читая свои стихи вслух, она вносила в них разъясняющую интонацию, – это напоминало Пастернака.

При мне Марина Ивановна пересматривала свою “Поэму конца” и делала поправки. Помню одну: вместо “Час не ждет” – “Смерть не ждет”.

За ней никто ничего не записывал. Гениев мало, а Эккерманов еще меньше…»

Вечер закончился чтением стихов Марины Цветаевой. Читали участники “Студии молодых при Литературном Музее”.

³³⁵ На появление в № 11 «Нового мира» повести «Один день Ивана Денисовича» с восторгом, необычайной быстротой и единодушием откликнулась вся советская пресса: 17 ноября в «Известиях» – Константин Симонов: «О прошлом во имя будущего»; 22 ноября в «Литературной газете» – Григорий Бакланов: «Чтоб это никогда не повторилось»; 23 ноября в «Правде» – В. Ермилов: «Во имя правды, во имя жизни»; 28 ноября в «Литературе и жизни» – Ал. Дымшиц: «Жив человек» и др.

³³⁶ Наташа Рожанская – Наталья Владимировна Кинд (1917 – 1992) – геолог; в то время – жена историка античной науки и философии Ивана Дмитриевича Рожанского; о дружбе Ахматовой с Рожанскими см. мои «Записки», т. 3.

³³⁷ Елена Викторовна (Леля) Златова (1906 – 1968) – жена поэта Степана Петровича Щипачева, нашего соседа по Переделкину; с Еленой Викторовной я была знакома издавна, еще по Ленинграду; она – автор многочисленных критических статей о советской литературе; одно время (до войны) она работала в отделе прозы журнала «Красная новь». Муж ее, поэт Степан Щипачев (1898 – 1980) в годы с 1959 по 1962 занимал должность Председателя Президиума Московского отделения Союза Писателей РСФСР, и потому Елена Викторовна была в курсе самых разнообразных новостей.

Гвоздь нашего разговора – выставка в Манеже, устроенная по случаю 30-летия Московского отделения Союза Художников (МОСХа). Хрущев со свитой посетил эту выставку. Там он кричал и топал ногами перед скульптурой Эрнста Неизвестного, перед картинами художников из Студии профессора-искусствоведа, живописца Э. Белютина; вызвали его негодование также работы Фалька, Штеренберга и др. Наиболее пристойным изо всех искусствоведческих терминов, какие употреблял Хрущев, было слово «мазня».

«Хрущев в окружении плотной толпы бросился в обход вдоль стен, – вспоминал впоследствии Э. Белютин. – Раз за разом раздавались его выкрики: “дерьмо”, “говно”, “мазня”. К голосу Первого присоединялись угодливые всхлипы: “правильно”, “безобразие”, “всех их за Можай”. Причем это говорили, естественно, не члены правительства, а те, кто составлял их окружение – референты, журналисты, особенно рьяно члены правления Союза Художников. Хрущев распалялся: “кто им разрешил так писать”, “всех на лесоповал – пусть отработают деньги, которые на них затратило государство”, “безобразие; что это, осел хвостом писал или что?” В общем, весь набор интеллигентных, с точки зрения Хрущева, порицаний был налицо. Мата действительно не было».

Как стало известно, организовали этот выcочайший гнев М. А. Суслов (секретарь ЦК КПСС по идеологии), художник В. Серов и другие непреклонные борцы за социалистический реализм. Особенно усердствовал Серов.

2 декабря «Правда» сообщала в переводе на другой язык – бюрократический! – подробности о посещении Манежа: «Во время осмотра выставки, Н. С. Хрущев, руководители партии и правительства, высказали ряд принципиальных положений о высоком призвании советского изобразительного искусства»; «Правде» 8 декабря вторила «Литературная газета»: «В те же дни состоялась XIX Сессия общего собрания членов Академии Художеств СССР. В своей заключительной речи В. Серов оценил встречу в Манеже, состоявшийся там разговор, как выдающееся событие в жизни советского изобразительного искусства».

Заметка кончалась так: «Президентом Академии Художеств единогласно избран В. Серов». (Курсив всюду мой. – Л. Ч.)

Элий Михайлович Белютин (1925 – 2012) – живописец, искусствовед, автор многочисленных работ по истории искусства и методов преподавания. Подробно о его творческом пути, о созданной им Студии, объединявшей молодых художников, которые хоть и работали в разных областях искусства, но были тесно дружны и противопоставляли себя «анти-живописи», как они называли искусство казенное; о разгроме этой Студии, о трудной судьбе ее участников – см. в очерке Э. Белютина «Хрущев и Манеж» (в журнале «Дружба народов», 1990, № 1) и в книге Нины Молевой «Манеж. Год 1962» (М., 1989). О высочайшем посещении Манежа рассказал в своих воспоминаниях и скульптор Эрнст Неизвестный: напечатаны воспоминания за границей в 1979 г. в журнале «Время и мы», № 41.

Еще до всех этих публикаций А. Солженицын в «Очерках литературной жизни» («Бодался теленок с дубом», с. 61) назвал встречу в Манеже «первой атакой реакции… когда Хрущева натравили на художников… Задумано это было расширительно», – добавляет Солженицын, имея в виду предстоящий разгром литературы.

Вот о том, перекинется ли ураганный огонь с живописи на литературу, – и шли в начале декабря 1962 года опасливые толки среди литераторов, в частности, между мною и женой Щипачева, Еленой Викторовной Златовой, в Переделкине 5 декабря.

Цензурный запрет, наложенный в те же дни на воспоминания Каверина о Зощенко, подтверждал наши дурные предчувствия.

^337а В письме от Тамары Владимировны Ивановой (ноябрь, 1993) рассказывается: «Однажды кто-то (при мне) спросил у Анны Андреевны, почему она не любит Грина (“Алые паруса”). Анна Андреевна задумчиво ответила: “я сама долго не могла понять и с трудом догадалась – я не понимаю, с какого языка он переводит”».

Ахматова считала непонятным, с какого языка Грин свои произведения переводит. А Самуил Яковлевич Маршак, возглавлявший в тридцатые годы Ленинградское отделение Детиздата, не раз говорил нам: «Непонятно, на какой язык переводит Грин». И потому не рекомендовал издавать его книги.

³³⁸ О той же встрече с Анной Андреевной у Н. Глен – Ю. Г. Оксман сделал запись в своем дневнике. Пересказывает он там и свой тогдашний совет насчет «Реквиема».

«9 декабря 1962 г. вечером, – записывает он, – был у Анны Андреевны, где застал Л. К. Чуковскую. Перед моим уходом пришла Э. Г. Герштейн. Разговор начался с предложения Анны Андреевны посмотреть впервые объединенный в законченный цикл знаменитый “Реквием”. Он впервые только вчера и переписан на машинке, снабженный двумя предисловиями – прозаическим и стихотворным. Я очень удивился, прочитав в цикле политических стихов то, что считал прощанием с Н. Н. Пуниным, – “И упало каменное слово…” А. А. рассмеялась, сказав, что она обманула решительно всех своих друзей. Никакого отношения к любовной лирике эти стихи не имели никогда. (Я все-таки не совсем уверен, что это так.)

Но самое странное – это желание А. А. напечатать “Реквием” полностью в новом сборнике ее стихотворений. С большим трудом я убедил А. А., что стихи эти не могут быть еще напечатаны… Их пафос перехлестывает проблематику борьбы с культом, протест поднимается до таких высот, которые никто и никогда не позволит захватить именно ей. Я убедил ее даже не показывать редакторам, которые могут погубить всю книгу, если представят рапорт о “Реквиеме” высшему начальству. Она защищалась долго, утверждая, что повесть Солженицына и стихи Бориса Слуцкого о Сталине гораздо сильнее разят сталинскую Россию, чем ее “Реквием”». («Воспоминания», с. 643.) – Написано в 1992 г.

Между тем, как явствует из записок американского профессора философии и социологии Льюиса С. Фойера, который в 1963 году побывал вместе с женою-слависткой и дочерью-школьницей в Москве, – именно Оксман, по настоятельной просьбе Г. П. Струве, переправил дипломатической почтой экземпляр «Реквиема» в руки Глеба Петровича. Осуществлено это было женою Фойера Кэтрин, приехавшей в Советский Союз изучать первоначальные тексты романа «Война и мир».

Сделано ли это было с ведома и разрешения Ахматовой – мне неизвестно. (Полагаю, что нет.) В том же 63 году Г. П. Струве опубликовал «Реквием» (Мюнхен: Товарищество Зарубежных Писателей). В Советском Союзе «Реквием» вышел лишь через четверть века, в 1987 году. Когда А. А., с моей помощью, в 1964-м составляла свой последний прижизненный сборник «Бег времени», мы включили в отдел «Поэм» – «Реквием», но он был изъят цензурой и в сборнике не появился.

Обо всей истории преследований Ю. Г. Оксмана за его переписку с Г. П. Струве и общение с американцами (которые в Советском Союзе тоже претерпели немало неприятностей), т. е. об обысках у Юлиана Григорьевича, о внезапном исключении его из Союза Писателей и «запрете на имя» см. «Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения» (Рига – Москва, 1994), где приведены мемуары Л. Фойера, Р. Фойер-Миллер и обширная статья М. О. Чудаковой «По поводу воспоминаний…». См. также «Записки», т. 3. – Продолжено в 1994 г.

³³⁹ В конце ноября журнал «Сибирские огни» (издающийся в Новосибирске) известил меня, что «Софья Петровна» принята и будет напечатана в 1963 году в № 2. Позднее, 13 декабря я получила от некоей Малюковой, сотрудницы «Сибирских огней», свою рукопись – копию той, что была уже отправлена редакцией в набор – с просьбой «не вносить новых поправок». В переводе на издательский язык это означает, что редакция, игнорируя автора, «выправила» рукопись сама, и теперь всякая авторская попытка восстановить свой текст будет рассматриваться как неприемлемая для типографии «новая правка».

Едва бросив взгляд на присланный текст, я сразу обнаружила вмешательство чужой руки: нарушение ритма и прочее редакторское самоуправство. Менее всего было вмешательств цензурных, зато мелких стилистических – множество. Я сверила творение Малюковой со своим текстом, все восстановила, все перепечатала заново и послала в «Сибирские огни» с требованием: либо публиковать мою повесть по-моему, без всяких перемен, либо не печатать вовсе.

С той минуты, как я начала бороться за публикацию «Софьи Петровны», я завела для описания всех перипетий особую Записную книжку. Вот запись от 16 декабря 62 года: «Сверяла, выявляя “правку”, Люша. Потом Таня (Литвинова). Потом я вместе с Оскаром Адольфовичем. Потом контрольно – Фрида.

Я от этого заболела. От гнусных “стилистических” поправок и от того, что даже друзья не понимают моей боли.

Написала письмо – сдержанное, благодаря Фриде, но бешеное.

“Редакторская работа над стилем” – все та же: вычеркивают местоимения, вычеркивают повторы, истребляют просторечье, рушат ритм, – вообще, это печальная иллюстрация к моей книге “В лаборатории редактора”. Но я не для того писала и берегла “Софью Петровну”, чтобы напечатать ее в конце концов не в подлинном виде.

Следовало бы мне полететь в Новосибирск, но, во-первых, с сердцем нехорошо, и, во-вторых, ходят слухи, что сюда летит Лаврентьев, главный редактор “Сибирских огней”».

Пока я переписывалась с Малюковой, редактор журнала «Москва» дал мне знать стороной, что моя повесть (в первом чтении) «запала ему в душу», что она «сильнее Солженицына» и он снова просит меня представить ему рукопись: хочет показать ее членам редколлегии. Я представила. Показал он «Софью Петровну» Аркадию Васильеву и Б. С. Евгеньеву («Добра не жду: оба – волки», записано у меня 4 декабря.) И в самом деле: 13 декабря Б. С. Евгеньев объявил мне отказ.

³⁴⁰ У меня… после разговора с Лаврентьевым не утихло сердцебиение. – Виктор Владимирович Лаврентьев (1914 – 1986) – главный редактор журнала «Сибирские огни». Он прибыл в Москву на «встречу руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства», состоявшуюся в Доме Приемов на Ленинских горах 17 декабря 62 года. Побывав на этой встрече, Лаврентьев сказал моему другу, – тому, кто несколько месяцев назад передал в «Сибирские огни» «Софью Петровну»: в повести «не хватает фона общенародной жизни». Тот дал знать об этой нехватке мне, и я вынуждена была, прервав свое дежурство возле Корнея Ивановича, срочно ехать в город и добиваться встречи с Лаврентьевым. Главный редактор «Сибирских огней» принял меня в гостинице «Москва» 20 декабря 62 года.

Цитирую свою записную книжку: «Двадцать минут я слушала Лаврентьева не перебивая. Фон общенародной жизни, который я должна отобразить, это челюскинцы, папанинцы, новостройки, перевыполнение плана по выплавке чугуна и пр. Моя героиня должна быть увлечена этим фоном, и тогда гибель ее сына “займет”, как он выразился, “правильное место в нашей жизни – место роковой случайности, ошибки”. Мне очень трудно было слушать не перебивая, но я сдержалась. Ошибка! Потом я взяла слово. Я сказала, что таких, как Коля, были миллионы; что выплавка чугуна, новостройки и челюскинцы – это авансцена под огнями рампы, кулисами же, т. е. истинным “фоном общенародной жизни” и было то, что изображено в моей повести: миллионы матерей и жен у ворот тюрьмы. Что новостройки мною, впрочем, показаны: Коля с увлечением трудится на новом заводе в Свердловске, но увлеченность не спасает его от гибели. Что Софья Петровна задумана мною как героиня отрицательная: ослепленная огнями рампы, всеми этими челюскинцами и новостройками, она не видит подлинного “фона общенародной жизни”; добрая по природе, она, тем не менее, из-за своей ослепленности принимает всех женщин в очереди за жен шпионов и вредителей, хотя мужья их не бо́льшие вредители, чем ее сын. Софью Петровну, конечно, жаль, но она слепая курица. “Она у вас несимпатична”, – сказал Лаврентьев. “Конечно, – сказала я, – она отравлена ложью газет и радио и потому лишена способности видеть общенародный фон. Но не ее в том вина. А тех, кто ее обманул”. Лаврентьев понял, что спор наш зашел слишком далеко, и, не отвечая, предложил снять предисловие и дату. “Да ведь дата и указывает на документальность повести! – сказала я. – Если повесть представляет какую-нибудь ценность, то ценность ее – в дате написания”. “Неважно, когда вещь написана, – назидательно ответил Лаврентьев, – важно, чтобы она была правдива. Подумайте о фоне общенародной жизни”.

Мочало начинай сначала. Если человек выключает собственное мышление, то он недоступен доводам, он способен только попугайски повторять циркуляр. Я простилась и ушла, позабыв о Малюковой. Мне ясно, что печатать “Софью” они все равно не станут». Об окончании моих попыток опубликовать повесть в журнале «Сибирские огни» см. «Записки», т. 3.

³⁴¹ Привожу стихотворение Вадима Шефнера полностью:

 
НЕВОССТАНОВЛЕННЫЙ ДОМ
Вибрируют балки над темным провалом
И стонут, от ветра дрожа.
Осенние капли летят до подвала
Свободно сквозь три этажа.

Осеннего дождика тусклые иглы
Летят сквозь холодную тьму, —
И те, кого бомба в подвале настигла,
Не снятся уже никому.

Сюда, где печалились и веселились,
Где бились людские сердца,
Деревья, как робкие дети, вселились,
Вошли, не касаясь крыльца.

Подросток-осинка глядит из окошка,
Кивает кому-то во мглу,
И чья-то помятая медная брошка
Лежит на бетонном полу.
(«День поэзии», Л., 1962, с. 217)
 

Вадим Сергеевич Шефнер (1914–2002) – поэт; в начале шестидесятых годов он, уже ранее посещавший Ахматову в Ленинграде и в Комарове, стал ее соседом по писательскому дому на ул. Ленина, 34. Он бывал у нее, читал ей свои стихи.

К 1962 году в свет вышло уже несколько сборников стихотворений В. Шефнера: «Нежданный день» (1958); «Стихи» (1960), «Знаки земли» (1961) и др.

Шефнер – не только поэт, но и прозаик, автор повестей, рассказов и романов. Повесть его «Сестра печали» (1970) посвящена ленинградской блокаде.

К столетию со дня рождения Анны Ахматовой 23 июня 1989 г. в газете «Ленинградская правда» опубликованы воспоминания Шефнера под заглавием «Сильнее, чем судьба».

В 1991 году в Ленинграде начало выходить собрание его сочинений в 4-х томах.

О Шефнере см. также ³¹².

³⁴² 12 декабря 1962 г. на Сессии Верховного Совета СССР Хрущев в докладе о международном положении (см. «Правда», 13 декабря), заявил, что «партия подвергла решительной и острой критике ошибки и злоупотребления Сталина, хотя она и не отрицает его заслуги перед партией и коммунистическим движением». (Курсив мой.– Л. Ч.)

Через несколько дней, 17 декабря 1962 года, состоялась «встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства». Главному издевательству на этой встрече продолжало подвергаться искусство изобразительное, но в докладе секретаря ЦК КПСС Ильичева слышались уже угрозы и по адресу литературы:

«Дело в том, чтобы смело разоблачая то, что мешает нам, не ударять по самому советскому обществу. Мы должны различать жизнеутверждающие произведения острой критической направленности… от произведений упадочнических, паникерских, очернительских, которые сеют неверие в советское общество… Если мы под видом критики последствий культа личности будем бить по нашему обществу, нашей идеологии, мы не создадим великое искусство коммунизма, а растеряем то, что приобрели».

На этой встрече присутствовал и Солженицын. В своих очерках литературной жизни («Бодался теленок с дубом») на с. 72 он пишет:

«На той первой кремлевской встрече меня еще превозносили, подставляли под аплодисменты и объективы – но на “Иване Денисовиче” и выпустил последний вздох весь порыв XXII съезда. Поднималась уже общая контратака сталинистов, которую недальновидный Хрущев с благодушием поддерживал. От него мы услышали, что печать – дальнобойное оружие и должно быть проверено партией; что он – не сторонник правила “живи и жить давай другим”; что идеологическое сосуществование – это моральная грязь; и борьба не терпит компромиссов».

Более подробно об этой встрече руководителей партии с деятелями культуры А. Солженицын рассказал во втором издании своих очерков. Книга «Бодался теленок с дубом», в дополненном и переработанном виде, в свет еще не вышла. Текст ее напечатан пока не отдельной книгой, а только в журнале «Новый мир», 1991, №№ 6 – 8, 11 – 12.

³⁴³ Ольга Берггольц. Стихи. М.: Худож. лит., 1962. В этой книжке действительно перепечатаны все три стихотворные послания на Каму.

³⁴⁴ …обсуждалась повесть Солженицына. – Обсуждение, состоявшееся в Союзе Писателей на совместном собрании секции прозы и критики в 20-х числах декабря 62 г., дало повод О. Берггольц заговорить о сталинщине. Привожу отрывки из ее выступления (на основе записи Р. Д. Орловой):

«Наш разговор перехлестывает вопросы критических дискуссий, – сказала она, – выходит за пределы литературоведения. Это разговор о нашей жизни. О том, что происходило и происходит. Повесть Солженицына представляет собою ценность не только как выстраданный и пережитый материал, но и как художественное произведение. У Солженицына и матерщина – явление литературное. “Один день” это начало чего-то очень большого.

“Почему обо всем не сказал прямо?” – вот упрек Солженицыну. Мне нравятся эти максималисты. Вчера они “не знали ничего”; сегодня же, видите ли, Солженицын дал им слишком мало! Между тем, сделанная его повестью пробоина невероятно велика. Заслуга принадлежит также и Твардовскому, и тем органам, которые разрешили напечатать повесть – это показывает их большой литературный вкус.

Скажу так: у нас спутались все категории, и уже давно. Хохот мы принимали за оптимизм. А между тем, самая пессимистическая вещь на свете – “Ревизор” Гоголя… У нас огромность темы и огромность сооружения противопоставляли мелкотемью. А на самом деле сохранить человеческий облик и достоинство – вот это и был героизм. Я хочу рассказать вставную новеллу. Поехала я на Волго-Дон. Говорили о реалистической скульптуре Вучетича. Если же вдуматься, это и есть самый настоящий абстракционизм. Ничего в жизни не соответствовало этим размерам. Одну фуражечку на двух платформах везли.

Буду говорить лирически. Я сидела в тюрьме за десятикратное покушение на товарища Сталина. У меня там умер ребенок. Когда я впервые вступила в камеру, я была уверена: я-то здесь на два дня, а остальные – “враги народа”…»

³⁴⁵ Вечер памяти Марины Цветаевой состоялся в ЦДЛ 26 декабря 1962 года. Председательствовал Илья Эренбург, выступали (кроме него) П. Антокольский, Евг. Винокуров, М. Ваксмахер, Д. Самойлов и Белла Ахмадулина. Судя по записи Р. Д. Орловой, речь Ахмадулиной представляется несколько сентиментальной, претенциозной и перегруженной красивостями:

«Странная и прекрасная судьба русской литературы, которая изменяется в своем масштабе. От величия она становится жалостно близкой. Так становится безумно жалко Пушкина, как будто бы он мое дитя». «Кроме того, что Марина Цветаева – большое явление в русской культуре, она дитя, всем нам дитя, невероятно уязвимое». «Она никогда не слукавила, она осталась для меня в невероятной странной близости». «Цветаева – тело, открытое бедам; нежное облако защиты должно было бы сгуститься над нею».

К настоящему времени опубликована стенографическая запись цветаевского вечера в ЦДЛ. Что касается выступления Беллы Ахмадулиной, то запись Р. Д. Орловой не совпадает со стенографической записью, но сантименты и там и здесь остаются сантиментами, а красивости красивостями. Словоупотребление и там и здесь одинаково. Марина Цветаева, говорит Ахмадулина, «так писала о Пушкине, как будто бы он был частью ее организма». «Марина Цветаева писала, что ей было жалко Пушкина, как будто он ее дитя…» Цветаева «была дитя каждому из нас. Она дитя человечества». (См.: Марина Цветаева. Поэт и время. Выставка к 100-летию со дня рождения. 1892 – 1992. М.: ГАЛАРТ, с. 232.)

³⁴⁶ Высоко отзывались о моей повести многие читатели, среди них – Ф. Вигдорова, К. Паустовский, Степан Злобин, Э. Казакевич, Вадим Андреев, И. Эренбург, Н. Я. Мандельштам.

³⁴⁷ См. статью: «1831 – 1863». Герцен, т. 17, с. 92.

³⁴⁸ См. «Концы и начала». Письмо второе – Герцен, т. 16, с. 147.

³⁴⁹ См. статью «1831 – 1863», Герцен, т. 17, с. 97.

³⁵⁰ См. «Концы и начала». Письмо второе – Герцен, т. 16, с. 174.

³⁵¹ См. «Руфин Пиотровский». Герцен, т. 16, с. 111 – 112.