Текст книги "Сборник произведений. 2015 год"

– закуски: холодец с хреном, огурцы, помидоры (зимой – соленые), вилок. (Перед закусками взрослые, конечно, выпивали спиртное, когда у нас не было гостей, то выпивали, скорее, для аппетита. Отец выпивал 100—120 грамм, мама половину рюмки, бабушка целую рюмку и больше не повторяли. Когда были гости, то детей кормили отдельно, взрослые, по-видимому, позволяли себе выпить побольше, но я никогда не видел в нашем доме пьяных);

– щи мясные (мясо подавалось отдельно, на блюде);

– лапша с птичьим мясом (мясо тоже отдельно);

– картошка тушеная с мясом (в чугунке);

– птичье мясо (обжаренное);

– запеканки: лапшевник, кашник;

– блинцы;

– крахмальный кисель, застывший на тарелке, зимой – моченые яблоки.

Одновременно (как это делается сейчас) все на стол не выставлялось, а подавалось по очереди.

Как правило, за столом собиралась вся семья. Без отца за стол не садились, разве только когда он был в отъезде. Бывало мы, дети, колготили: «Мам, ну давайте обедать». Она обязательно скажет: «Потерпите немного, скоро отец придет». Пришел со двора отец, разделся, помыл руки, и все садятся за стол. Отец обычно нарезает хлеб ломтями, а тем временем мама и бабушка хлопочут у печи и подают еду. Ели в то время все из одной чашки. Если было много маленьких детей, то их сажали за отдельный стол. Подростки уже сидели со взрослыми. Обед начинается, конечно, с первого блюда (у нас – щи). Мясо отдельно не подавалось, а крошилось небольшими кусочками в щи и ели его (разбирали) после того, как съедались сами щи. Обычно, мама или бабушка скажет: «Разбирайте мясо», и все, не спеша, не опережая друг друга, берут.

Я не помню случая, чтобы у нас дома делали детям замечание, что мы полезли «под чужой край» или захватили что-то повкуснее. Норма поведения за столом прививалась детям примером старших.

Когда я учился в 7 классе в Чикаревке, то зимой квартировал у Булгаковой Александры Андреевны (Лёкси). В небольшой избе с дощатой перегородкой квартировали еще двое трактористов, которые ремонтировали трактора, и двое молодых парней, которые учились на трактористов. Вечером садились за стол четверо мужиков, и я с ними, и ели мы из одной чашки. Никогда даже осуждающего взгляда не было в мою сторону или замечания, что я как-то не так веду себя за столом. Все было заложено еще дома.

Много любви и нравственности вкладывали в воспитание детей бабушки. В своих заметках я не раз вспоминал свою бабушку Елену Ивановну. Это она, в основном, в нашей семье неустанно следила и ухаживала за малыми ребятами, за всей домашней живностью, за огородом. Она не знала, что такое пенсионный возраст и что такое пенсия. Она несла тяжелый труд, не жалея сил, ради своих внуков, ради родного очага, согревая его своей любовью.

Когда пишутся эти строки, уже редко встретишь семью, состоящую из трех поколений: детей, родителей и дедов. Сколько теплоты не стало в семьях, в которых нет бабушки, а только родители и дети. Нередким стало и когда ребенок растет в «неполной» семье, без отца. Сколько столь нужного жизненного опыта не добирают дети в таких семьях, как они бывают нравственно обделены.

ДЕРЕВЕНСКАЯ КУЛЬТУРА

«В широком смысле под понятием культуры предполагается не только предметные результаты деятельности людей, но и субъективные человеческие силы и способности, т.е. знания и умение, уровень интеллектуального, эстетического, нравственного развития, способы и формы взаимного общения людей в рамках семьи и коллектива» (БСЭ, 3-е издание, 1973 г.).

Исходя из этого определения культуры, мне хотелось бы остановиться на целом ряде фактов из жизни деревни Серединовки, которые в совокупности я позволю себе назвать деревенской культурой. По ходу предыдущего описания жизни крестьян мы говорили о приемах труда, мастерстве, способах и результатах хозяйственной деятельности. Во всем этом присутствовали элементы культуры. Людям всегда хотелось сделать каждое дело как можно лучше и, хотя слово «эстетика» в деревенском обиходе не употреблялось, само же эстетическое чувство присутствовало в каждой живой душе. Люди стремились украсить свое жилище, любили нарядно одеться, радовались всем проявлениям красоты, как природного происхождения, так и искусственного. Люди любили петь, плясать, танцевать, играть на музыкальных инструментах и относились с поклонением к тем, кто выделялся своим даром и умением.

Инструменты у нас были такие: гармонь (гармошка), балалайка, мандолина, гитара, барабан (бубен), ударные (тарелки). Мастерами играть на них были почти все Минаевы (Сабурихины), Федоровы, Кудряшовы (Дедовы). Помню, как по вечерам у дома Федоровых играли ансамблем, а около собиралась толпа слушателей. В Воскресеновке мои родичи по линии матери тоже играли на различных музыкальных инструментах, а брат моего деда Степан Филиппович (он был инвалид с детства – горбун) сам их делал и, конечно, играл на них; особенно хорошо играл на скрипке, так что его приглашали на богатые свадьбы.

На вечерних гуляниях молодежи («на улице»), уже ближе к войне, когда деревня заметно победнела, преобладали балалайка и мандолина. Виртуозами игры были мои сверстники братья Минаевы. Сядут, бывало, в кружок и начинают настраивать (слаживать) инструменты. Различали на слух какие-то, им одним понятные, строи: минорный, балалаечный, мандолинный. Трень-трень-трень… и сладились.

Под аккомпанемент этих инструментов исполнялись, главным образом, частушки. Их тоже различали: «саратовские», «страдания», «досада», «цыганочка», «Семеновна». А какое множество было частушек! И о неразделенной любви, и вызов сопернице, и мягкая усмешка над незадачливым ухажером, и еще, и еще… В частушках выражалось множество оттенков человеческих чувств. А исполнялись они как?!. Девушка, которая посмелее, как бы делает частушкой шутливый вызов парню, и он ей отвечает в том же шутливом тоне, да еще «с выходом». Большой мастерицей петь (играть) частушки была Дунечка Роман Иванчева (постарше меня), а моя сверстница Маруся Кудряшова (Дедова) знала, наверное, их сотни и могла петь частушки целый вечер. И как не уставала?..

Неутомимым плясуном и виртуозом-балалаечником был Минаев Иван Андреевич. С частушками у него было «не очень»: мог загнуть и «непечатное».

В частушках к объекту симпатии были такие обращения: милый (милая), миленок (милашка), шураня, товарочка, дорогой (дорогая), матаня и другие.

А какая свадьба без гармошки? Где-где, а уж на свадьбах плясали. Самые ходовые пляски у нас были барыня и цыганочка.

Взрослые пели «протяжные» песни. Полностью слов я уже не помню, но начальные слова такие: «За грибами в лес девицы», «Скакал казак через долину», «Катенька-Катюша», «По Дону гуляет казак молодой», «Ревела буря, гром ревел», «Распрягайте, хлопцы, коней», «Хазбулат удалой», «По диким степям Забайкалья», «Хороша, я хороша» и, конечно, «Шумел камыш, деревья гнулись». Почему-то об этой песне стали говорить с насмешкой, а ведь она о грешной и неразделенной любви. Все это пелось не по песеннику, а передавалось из поколения в поколение, из уст в уста. Пели и популярные песни из первых кинофильмов, а в войну появились: «Синий платочек», «Вьется в тесной печурке огонь», и другие.

В 1943 году пришел с фронта раненный Саша Кудряшов, ему в ту пору было только 19 лет. Это был одаренный парень, я с ним некоторое время дружил, и он давал мне читать письма, которые писал своей подруге: очень красивый слог, глубокий смысл. Писал он и стихи, в основном, насмешливые, перекладывал их на известную музыку и сам исполнял. Его даже побаивались те, на кого была направлена сатира. Жизнь у него, к сожалению, не сложилась и кончилась как-то нелепо. Когда на Чикаревском погосте я нашел его неухоженную могилу, то у меня невольно вырвалось: «Сашка, Сашка, ну почему у тебя так все получилось?..»

Весной и летом молодежь проводила свободное время на улице. В холода собирались у кого-либо дома. Таких домов в деревни было два-три: у тети Тани Артамоновой, у Ариши Деевой, несколько реже собирались у Дедовых. Двери этих домов всегда были открыты: заходи кто угодно и когда угодно, там не спросят, зачем ты пришел, а раз пришел, то садись и действуй по обстановке. Мне ни разу не приходилось придти в эти дома первым, там обязательно кто-то уже был.

Постепенно народ собирается, собирается: разговоры, шутки, смех… А хозяев это, словно, не касается. Тетя Таня, бывало, сидит на печке что-то вяжет, а сама все видит и слышит, и нет-нет вставит свое слово. Если у тети Тани стояли квартиранты, народ собирался у тети Ариши, атмосфера там была такая же свободная. Удивительно, никакой корысти эти женщины не имели, никогда и никто не слышал, что эти нашествия для них обременительны.

Что мы там делали? Шутили, смеялись, пели, танцевали, играли в игры: «третий лишний», «ручеек» и другие. На Святки гадали на блюдце и еще как-то…

В теплое время излюбленным местом был проулок, который соединял Порядок с Серповкой. С одной стороны проулок был обвалован и обсажен акацией, и если было сухо, то на этом валу сидели, а на ровной площадке перед ним танцевали и играли. Сценарии развлечений были незамысловатыми, но не это было главное. Главное – было общение молодых людей, когда зарождались взаимные симпатии, и часто определялся выбор попутчика жизни.

На Сторонском боку тоже было свое излюбленное место – около школы: там собиралась сторонская молодежь.

Часа 1,5—2 повеселятся в одном месте, потом кто-то скажет: «Пойдем по деревне». Обе группы соединяются и с песнями и частушками идут по деревне. И никогда никто из взрослых не протестовал, если вся эта шумная орава останавливалась около чьего-то дома: так было всегда, все поколения через это проходили.

Где-то ближе к полуночи от толпы незаметно отделяются парочки: парень идет провожать девушку. Но это только кажется, что они ушли незаметно: на другой день это уже будет предметом обсуждения.

Мы жили на переломе «нравственных эпох», когда еще преобладали старые строгие нравы. Но они уже начинали постепенно размываться. Старые нравы не допускали «свободных» отношений до брака, общественное мнение строго следило за этим. И – горе, если девушка не соблюдет себя до свадьбы. С отменой церковного брака нравы постепенно стали упрощаться, а в военное и послевоенное время они пришли в упадок. Это не шутка: на войне погибло более пятидесяти мужчин, и столько же женщин не могли найти себе пару.

Верховодила на улице молодежь от 16 до 20 лет, и если кому-то разрешалось ходить на улицу лет в 14—15, но эта «публика» не допускалась в компанию взрослых. Они держались кучно, но в сторонке и, в основном, «вредничали». Набеги на сады и огороды были их делом, но взрослые к этому относились, как к проделкам: пошумят, конечно, но не более того, потому что и прежние поколения поступали так же.

ОБРЯДЫ, ОБЫЧАИ, НРАВЫ

Устоявшиеся обряды и обычаи также являются элементами культурной жизни людей. Большинство из них имели под собой прочную нравственную основу, восходящую к заповедям Господним: «Люби ближнего», «Чти отца и матерь своих» и другим.

В земном существовании человека есть три основных рубежа: рождение, вступление в семейную жизнь и смерть. На протяжении всей истории человечества эти моменты обставлялись соответствующими обрядами, впрочем, у разных народов – разными.

Всегда радостное событие – рождение ребенка. Семью (как теперь) не «планировали», а рожали, сколько Бог послал. И вот наступает этот момент. Родовспоможение применялось редко, наши женщины были здоровыми, широкими в кости и часто разрешались без посторонней помощи, даже в поле. Ну, а при беспокоящих обстоятельствах посылали за бабкой-повитухой. Та бросала все свои домашние дела и шла (как говорили, бегла) к роженице. Повивальное искусство передавалось из рода в род: прабабушка Алена передала свой опыт бабушке Арине, та своей дочери, и т. д.

Наконец, все благополучно разрешилось. Отец, если родился мальчик, звал братьев, шуринов, друзей и, без особой подготовки, «отмечал» событие. Мать роженицы, замужние сестры, будущая крестная мать-кума делали вкусные приготовления и приносили их роженице – «на зубок». Все, что могла, ела мать, а остальное доставалось старшим ребятишкам.

Под понятием «на зубок» подразумевались также преподношения каких-то подарков, пригодных для будущей жизни ребенка. Ппомните, в «Приваловских миллионах» промышленник Привалов отвалил «на зубок» своему внуку пуд золота?.. У нас все было скромнее.

Наконец мать поправилась (о декретных отпусках и понятия не имели). Определились крестные, подходит время крестин. Подготовлен обильный стол, приглашена вся родня, и – пошли (поехали) в церковь крестить младенца.

В обряде крещения участвуют официально крестные отец и мать (восприемники), где-то поблизости, на всякий случай, находится мать и некоторые родственники или, просто, любопытствующие. Священник совершает обряд крещения путем окунания младенца в купель со святой водой, нанесением ему на лоб и на грудь знака креста миром (ароматной жидкостью). Дается имя ребенку или по выбору родителей, или по рекомендации священника в соответствии со святцами (на каждый день календаря приходится одно или несколько имен святых). С этого момента по христианской православной вере ребенок через крещение приобщен к Божественной благодати.

Потом все возвращаются домой, и начинается пир. В отличие, скажем, от свадьбы, в этот праздник не приняты музыка, песни и пляска. Все понемногу выпивают, кушают, мирно разговаривают, желают родителям благополучия, а младенцу – счастья, делают подношения – «на зубок». В праздничном застолье, с каким-то особенным удовольствием, произносятся слова «кум» «кума», на которых впрочем, налагается моральная ответственность за судьбу ребенка в случае его сиротства.

Моими крестными были: дядя по матери Павел Александрович и тетя по отцу Прасковья Андреевна. Лет до шести я их звал: папа Паша и мама Паша. Так у нас было заведено в роду. Бабушку Елену (по отцу) мы звали – мама старая (потому что у нас была и мама молодая). Бабушке, по-видимому, это нравилось, и так мы к ней и обращались до самой ее смерти. Она меня очень любила, а я, взрослея, не всегда был благодарен ей.

Прости меня, Мама старая. Царство тебе небесное…

Свадьба – торжественный акт при вступлении человека в семейную жизнь. На моей памяти еще существовал обряд свершения церковного таинства – венчания. Примерно с 1934—35 годов этот некогда священный обряд нарушен, так как церкви были осквернены, а затем разрушены, священнослужители изгнаны и репрессированы. Браки «на небесах» уже не заключались. С этой поры стали просто расписываться (записываться) в сельсовете. Зато пьяное застолье стало более шумным, но постепенно, по-бедности, и это прекратилось. Расписались и все. И даже стали этим гордиться.

Брак, не освященный церковью, стал непрочным. Если в прежнее время развод был явлением исключительным, то теперь он стал явлением обычным: 20—25% браков распадаются. Почти в моду входят так называемые «гражданские браки», т.е. молодые люди вступают в половые отношения, не имея ни каких-либо обязательств друг перед другом, ни ответственности за судьбу будущего ребенка – «развлекаются». И тоже почти гордятся этим.

Свадебный обряд, принятый в прежние времена в нашей местности, достаточно полно описан в книге К. А. Гибшман «История села Туголуково», и я повторять его не буду.

К концу XX века начала возрождаться традиция свадебного обряда с венчанием. Но молодые люди, над которыми совершается таинство брака, без веры в Бога едва ли могут осознать, что «брак заключается на небесах», что он свят и нерушим. Вокруг этого сейчас можно видеть много легкомысленной, а порой, и бестолковой суеты.

Последний рубеж жизни – смерть. Она обставлялась у разных народов разными обрядами и ритуалами, но все их содержание питалось затаенной надеждой на «жизнь будущего века» (из Символа веры).

У нас в Серединовке это исполнялось так. Занемог и слег человек уже в годах. Медицина, какая-никакая, а все же была, но смерть приходит по воле Божьей, и никакие усилия людские ее не отвратят. Было какое-то чувство у немоществующего и окружающих близких, что кончина приближается. Узнав, что больной «плохой» (по-нашему – безнадежный), его приходят навещать (проведать) родные, друзья, знакомые. Что-то принесут ему, как гостинец, сядут, поговорят. Вот приходит к больной старая подруга и, как бы извиняясь, скажет, что за делами долго собиралась, да вот бросила все и пришла. «Ты что же, девка, завалялась-то» – обращается она к больной. «Да уж видно, конец приходит», – примерено так отвечает больная. «Да ты не спеши туда, оттуда не ворачиваются, еще погунеешься», – обнадеживает посетительница. И так, постепенно разговор переходит к каким-то еще земным заботам, посетительница еще пожалуется на какие-то свои невзгоды, больная ей посочувствует и что-то посоветует. И разговор отдаляется от существенного. Как будто жизни нет конца.

Но как-то надо сделать переход. И тут посетительница, как бы, спохватывается: «Ах, у меня там ребятишки одни остались, небось, оборались (плачут) теперь», или «Еще корова не доена». И больная тоже понимает, что надо расставаться. Всплакнут, попрощаются, попросят друг у друга прощения и расстанутся уже до встречи в ином мире.

Близкие родные видят все перемены, которые происходят с больным. Потихоньку между собой скажут: «Нос завострился, уж не жилец». Посылают за батюшкой – соборовать, уже больше нет никаких надежд.

И приходит момент расставания души с телом. Считается хорошо, что больной умирает «на руках», т.е. в присутствии близких (а не одиноко в пустой больничной палате, как часто теперь бывает). Приглашают человека, который вместе с родными готовит покойника в последний путь: обмывают его, обряжают и кладут на лавку под образами, зажигают лампаду и свечу. Извещают родных, которые живут далеко. По нашему обычаю, женщина, близкая к покойному, например, сестра или дочь, еще не заходя в дом, начинает причитать (по нашему – кричать). Кричать по покойнику – это с плачем причитать (повествовать) о его прожитой жизни, его бывших радостях и невзгодах. Порой присутствующие между собой скажут: «Хорошо кричит такая-то» – так складно, эмоционально, возвышенно и даже художественно умели «кричать». Тем временем монашка (чтица) читает псалом 118, прерывая его стихом: «Благословен еси Господи, научи нас оправданием своим». Горят лампада и свечи, монотонно читает чтица, почти шепотом разговаривают присутствующие. В душе постепенно происходит примирение с утратой.

Отпевание проходит в церкви, а иногда и в доме. Это – торжественный акт, который пробуждает в душах присутствующих возвышенные чувства и веру «в жизнь будущего века». Священник несколько раз произносит (пропевает) слова: «Со святыми упокой», и отпевание закончено.

Вынос покойника, по установившемуся обычаю, происходит во второй половине дня, примерно в 13 часов. Две-три пары мужчин, в том числе обязательно сыновья, берут гроб на полотенца (гроб на уровне пояса) и процессия двинулась на кладбище. По пути люди выходят из домов – прощаться, многие присоединяются к процессии.

У В. Солоухина в рассказе «Похороны Степаниды Ивановны» описано, какие он прошел унижения (дело было примерно в 1965 году), упрашивая партийных чиновников разрешить похоронить мать со священником. Те и понимают нелепость запрета, но боятся, как бы кто не донес вышестоящим. И священник тоже боится чиновников, говорит, что без их разрешения совершать обряд не может. Теперь мы порой испытываем ностальгию по той свободе. Чуден человек!

Те, которые рыли могилу, не отходят от нее до похорон – не полагается, тем более, рыть могилу на ночь и оставлять ее без присмотра. Гроб опустили, бросили по горсти земли, могилу закопали, сделали холмик, водрузили крест и потихоньку стали расходиться.

На поминки готовили почти обычный обед, но более обильный: в начале поминальная кутья, затем первое, второе блюда, конечно, блины и что-то сладкое. Спиртное, как помню, не пили.

Те, кто копал могилу – могильщики, обычно обедают в другом доме. Им полагалось выпить – тяжелая работа. Особо следует заметить, что никакой денежной платы никому не платили: ни за изготовление гроба, ни за рытье могилы, ни за уборку покойника, ни чтице. Разве только давали какой-то предмет (платок и т.п.) на память о покойном.

Эти и другие нормы стали забываться, так то оно проще.

…У многих обычаев, как мы уже отмечали, глубокие нравственные корни. Скажем, по нынешним понятиям, можно ли пустить ночевать незнакомого человека? Задумаешься. А в то время он беспрепятственно входил в дом, конечно, сказав, кто он и почему здесь оказался. После недолгого разговора даже может выяснится, что у него и хозяев где-то есть общие знакомые, и все уже ясно – оставайся. Если дело зимой, то первым делом залезай на печку, погрейся. Непременно накормят, на ночь соберут постель. Путник всегда был уверены, что вблизи жилья ему не придется ночевать на улице.

А если ты пришел по какому-то делу и хозяева обедают, то трудно бывает отказаться, так настойчиво и любезно приглашают к столу: сразу готовят место, подают ложку, пододвигают хлеб. Поневоле примешь приглашение.

Или такое серьезное явление – осиротели дети. Родня обязательно возьмет их под свою опеку. Моя бабушка (по матери) Ольга Яковлевна овдовела с семерыми детьми. Родные и, в первую очередь дедушки и бабушки, сразу же стали оказывать материальную помощь: хлебом, топливом, кормом для скота и др.

Мама рассказывала, что у них околела корова. Дедушка (по матери) узнал об этом от посторонних, когда был на базаре. «И, смотрим, – рассказывает мама, – на другой день дедушка Яков привозит нам воз сена, а сзади привязана коровка». А как еще могла существовать такая семья без коровы?

Над мальчишками взял опеку другой дед (по отцу), он лет с десяти стал приучать их к мастерству, и в последствии они хорошо владели плотницким, кровельным и мукомольным делом.

* * *

В младенчестве меня, как тогда говорили, нянчила девочка-сирота Дуся Туголукова из другого села.

Как рассказывала мама, когда Дуся повзрослела, то начала жить самостоятельно и потом куда то уехала из деревни. Я по малолетству ее не помнил, но знал, что она была и где-то есть. Почти через 60 лет я ее все же нашел. Она долгое время жила на Кубани, семьи себе не обрела и уж в пенсионном возрасте вернулась на родину.

Однажды я был в отпуске, и в разговоре с двоюродной сестрой Тамарой Павловной Солодиной промелькнуло знакомое имя. Я начал выяснять и оказалось, что это была моя няня – Евдокия Петровна Туголукова, и что живет она там, где и родилась – в селе Туголуково (на улице Калинина).

Я поехал туда, нашел ее домик, постучал, и появилась седая старушка. Я был уверен, что это – она. Она же вопросительно смотрела на меня, потому что ничего обо мне не знала. Перед ней стоял довольно пожилой человек, не знающий, с чего начать разговор. Наконец, я собрался с духом и спросил, какие воспоминания у нее связаны с Серединовкой. Она, подумав, сказала, что там у нее была крестная, и ей пришлось у нее жить некоторое время (мимо меня). Потом я спросил: «А мальчика Вы нянчили?» Она прямо вскрикнула: «Витя, неужели это ты?» Через 60 лет даже вспомнила мое имя! Мы обнялись и заплакали.

Потом, несколько успокоившись, она засуетилась, начала готовить угощение. За чаем поведала о своей жизни. От родителей их осталось четыре девочки. Тетя, она же крестная, взяла детей под свою опеку (к тому времени друг детей товарищ Дзержинский уже умер, а его соратники продолжали готовиться к мировой революции, и до сирот у них руки не доходили). Тете, конечно, не под силу было содержать четверых, она стала определять их «в люди».

Дусю взяли мои родители, ей в ту пору было лет 13—14, и она приглядывала за мной, когда взрослые были на работе. Она мне рассказывала о том времени, когда она жила в нашей семье, всех помнит поименно. Тепло отзывалась о моих родителях, что мне было приятно слышать.

«Бывало тетя Настя (моя мама) скажет мне, – рассказывает Евдокия Петровна, – ты ночью не вставай когда он (т.е. – я) кричит. Или: «Сходи с девчонками поиграй». Даже вспомнила, какое платье ей сшили, когда провожали.

Я навещаю Евдокию Петровну, когда бываю на родине, навестил и в 2003 году. Ей шел 90-й год. Живет она по-прежнему одна, в огороде и в саду что-то растет, по двору бегают куры. Говорит: «Я теперь „богачка“, к пенсии денег добавили по старости». Привыкла жить скромно. Хватает. Не жалуется. Только обижается на племянниц: живут в городе, редко навещают. Но они тоже уже пенсионеры.

Вот так течет жизнь, и каждый по-своему понимает и исполняет свой нравственный долг.

КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ: ПЕРВЫЕ 15 ЛЕТ

Коллективизация началась в Серединовке в 1929 году. Первое время часть крестьян сразу поддалась агитации, свела на общий двор лошадей и свезла сельхозинвентарь. Спустя немного времени, у кого-то там «закружилась голова от успехов», и все вернули хозяевам – распустили колхоз. За короткое время люди увидели: что-то не-то. Помещения для лошадей нет, корма в достатке нет, должного ухода тоже нет, сельхозинвентарь разбросан на улице (по крайней мере, до 1945 года инвентарь так и «хранился» под открытым небом). И когда вожди созрели для нового наступления, у мужиков к тому времени настроение сильно упало. Давай принимать меры: наслали разных уполномоченных, создали группы из шустрых ребят из бедняков, записали их в комсомольцы, но дело быстро не пошло. Тут догадались: есть классовый враг – кулак. Это он намеренно тормозит коллективизацию. Убрать его с дороги – раскулачить! Это уже была политическая линия большевиков – раздавить наиболее зажиточных трудолюбивых крестьян, отнять у них землю, скот, имущество, а если кто будет выражать в какой-то форме протест, объявить злостным и опасным врагом и репрессировать, а семьи – выслать, порой, на погибель.

Раскулачивание проводилось по таким хозяйственным признакам:

– наличие мельницы;

– наличие маслобойни;

– наличие конной молотилки;

– наличие современного сельхозинвентаря;

– наличие двух и более лошадей;

– привлечение сезонных рабочих по найму;

– и, наконец, самый большой козырь – наличие «вечной земли».

Что такое «вечная земля»? Известно, что в большинстве российских губерний было общинное землепользование, т.е. земля закреплялась за общиной и периодически перераспрделялась (отдельный крестьянин не мог владеть и распоряжаться землей). После земельной реформы 1861года помещик – крупный землевладелец, лишенный в результате отмены крепостного права даровой рабочей силы, был вынужден продавать землю (нанимать-то работников накладно – надо им платить).

Постепенно начал складываться рынок земли. Наиболее крепкие семьи, в которых было много рабочих рук, постепенно набирали силу и после реформы получили возможность выкупать у барина землю, которая уже становилась их собственностью, т.е. «вечной землей».

Под категорию «вечной земли», вероятно, подпадала и земля однодворцев.

Безусловно, в этих хозяйствах стало больше хлеба на продажу, они могли иметь больше скота, купить новый сельскохозяйственный инвентарь, на сезонные работы нанять работника. При наличии одного из вышеназванных признаков (или при их сочетании), хозяйство подпадало под категорию кулацкого.

В Серединовке было раскулачено 12—14 дворов:

* братья Рудаковы (Ивановичи): Иван имел вечную землю, Егор и Федор имели мельницы;

* Артамонов Яков Иванович – имел мельницу и вечную землю;

* братья Чернышевы (Казаковы) – имели вечную землю и ветряную мельницу;

* братья Рудаковы (Назаровичи) Иван, Дмитрий и Кирилл – имели вечную землю;

* братья Деевы (Алешкины) – имели вечную землю, маслобойку и кирпичное производство;

* Лашкин – имел паровую мельницу;

* Мещеряков Харлан Яковлевич – имел вечную землю и ссыпал хлеб, т.е. посредничал в сбыте хлеба.

Большинство этих семей каким-то образом, исчезли из деревни, а некоторые и совсем потерялись из виду. В эти годы были введены такие меры репрессивного характера, как лишение права участвовать в общественной жизни – права голосовать. Таких людей называли «лишенцами». Вначале не призывали в Красную армию и уцелевших детей раскулаченных и «лишенцев», делали из них изгоев в своем отечестве. Правда, когда началась война, вспомнили, что у них тоже есть долг перед Родиной. Многие из них заплатили этот долг кровью и своей жизнью (пример семьи Артамоновых: на войне были отец и два сына, двое погибли, а младший Алексей вернулся искалеченный с орденами Боевого Красного знамени и Отечественной войны.)

Что можно сказать о бедняках? Этот слой состоял из многодетных семейств, вдов, больных и инвалидов, и просто из безалаберных и ленивых «щукарей», какие всегда были, есть и будут. Таких семей в Серединовке было немного, не более пятнадцати. Если сложить (суммировать) кулаков и бедняков, и вычесть их из 110 хозяйств, то, примерно, 75—85% хозяйств было середняцкими. Стоило ли будоражить общество? Наверно, было бы проще поднять пятнадцать бедняцких семей до уровня середняцких. А в итоге, что получилось? Три-четыре бедняка поднялись во власть, а в то же время основная масса крестьян (колхозников) погрузилась в такую бедность, из которой стала вылезать только в 60-е годы. Целых 30 лет!

Итак, с кулаком решено – уничтожить как класс. С бедняком тоже ясно: он сельский пролетариат, а стало быть – гегемон, для него все это делалось, и его руками. Но что делать с середняком? У него ведь мелкособственническая психология, а его в-о-о-н сколько! Решено: с середняком надо поработать: разъяснить, убедить, поднажать. Технология такого рода была уже наработана, и – дело пошло.

Без всякого «головокружения» к концу 1930 года коллективизация в Серединовке была, в основном, завершена. Осталось, правда, 3—4 единоличника (Рудаков Алексей, Деев Федор, отец которого возглавлял бунт в 1905 году и был убит карателями, фамилии остальных не помню), но их так урезали во всем, что к 1934 году они все же вступили в колхоз.

Где-то «наверху» решили, что в Серединовке из 110 дворов надо сделать два коллективных хозяйства – колхоза. Там же и решили дать им названия: одному – имени Карла Маркса, другому – Серп и Молот. В обиходе их стали называть проще – Карлов и Серпов. Члены колхоза же стали называться колхозниками, а не крестьянами (так и в анкетах в графе «Социальное положение» писалось – колхозник).

Южная часть деревни – Серьповка – почти вся вступила в Серп и Молот, северная – Сторонский Бок – в К. Маркса. Наш Порядок разделился по двум колхозам. Отец мой без особых колебаний вступил в колхоз имени К. Маркса, отвел туда кобылу по кличке Мавра и стригунка (годовалого жеребенка), сдал телегу, сани, плуг, сеялку, сдал зерно на семена.