Текст книги "Александрийский квартет"

«Ага – автоматически повторил я – былые времена».

Но тут по толстой его физиономии пробежало выражение явственной боли, он застонал, засунул руки между колен и вытолкнул одно-единственное слово: «Фоска!» Скривив совершенно клоунскую мину, он поглядел на меня. «Н-да, ты же, собственно, не в курсе». Он выглядел едва ли не испуганным. «Я в нее влюбился».

Я рассмеялся. Он быстро-быстро затряс головой. «Нет-нет. Не смейся».

«Извини, Помбаль, не могу».

«Я тебя умоляю». С отчаяннейшим выраженьем на лице он наклонился в мою сторону и явно собрался во что-то меня посвятить. Губы у него дрожали. Весть явно была из разряда трагических. Наконец его прорвало, и со слезами на глазах он выпалил: «Ты просто не понимаешь. Je suis fidele malgre moi»[326]326
  «Я при всем моем желании не могу ей изменить» (фр.).


[Закрыть]. Он глотнул, как рыба, воздуху и повторил: «Malgre moi[327]327
  «При всем моем желании» (фр.).


[Закрыть]. Со мной никогда еще такого не случалось, ты понимаешь, никогда». И следом, все с тем же испуганным и – разом – ошалелым выражением лица, он ударился в истерический блеющий плач. Ну как тут было не рассмеяться? Одним движением руки он возвратил мне – Александрию, ибо ни одно мое воспоминание о ней не могло обойтись без фигуры Помбаля Влюбленного. Мой смех заразил и его самого. Он трясся, как студень. «Прекрати, слышишь! – взмолился он в конце концов и следом, сквозь густую поросль мелких бородатых смешков, с явным трудом проговорил: – Представляешь, я даже ни разу с ней не спал, ни разу. Это просто безумие какое-то». И нас опять захлестнуло смехом, на сей раз с головой.

Но тут шофер еле слышно погудел в клаксон и мигом вернул его в здесь и сейчас, напомнив, что у него в этом мире есть служебные обязанности. «Поехали, – крикнул он уже на ходу. – Я должен доставить Пордру письмо до девяти часов утра. Потом подброшу тебя до дому. Пообедаем на пару. Хамид, кстати, так у меня и служит; он с ума сойдет от радости. Ну, живо». И, опять же, времени на сомненья и раздумья у меня просто-напросто не осталось. Подхватив свой сверток, я забрался за ним следом в знакомую машину, попутно подивившись, едва ли не сквозь угрызения совести, что обивка теперь пахнет дорогими сигарами и политурой. Помбаль всю дорогу до Французского консульства трещал без умолку, и я с немалым удивлением обнаружил: его отношение к шефу радикальнейшим образом переменилось. Ни прежнего возмущения, ни едких инвектив – ни следа. Судя по всему, они оба оставили свои прежние посты в разных европейских столицах (Помбаль – в Риме), чтобы вступить в Египте под знамена Свободной Франции. Теперь он говорил о Пордре с почти сыновней привязанностью. «Он мне как отец. И вел он себя просто великолепно», – возбужденно, вертя живыми черными глазами. Меня это слегка озадачило, и в озадаченности я пребывал до той самой минуты, пока не увидел их вместе и не понял, что поражение и оккупация родины протянули между ними иную, новую нить. Пордр стал совсем седым; прежняя чуть рассеянная мягкость уступила место спокойной уверенной манере человека, взявшего на себя слишком серьезную ответственность, чтобы помимо нее осталось место каким бы то ни было делам и чувствам. Они с таким вниманием, с такой заботой относились друг к другу, что и впрямь походили скорее на отца и сына, нежели на коллег. Рука, которую Пордр любовно задержал на Помбалевом плече, выражение лица, с которым он обернулся, чтобы ответить на какой-то его вопрос, – всё были сипмтомы раздумчивой и одинокой отцовской гордости.

Однако местоположение для нового консульства своего они выбрали не самое удачное. Широкие окна выходили прямо на гавань, а в гавани стоял на приколе французский военный флот, этаким символом тех несчастливых звезд, которые последние несколько лет заправляли судьбой Франции. Я не мог не заметить, что один только вид всей этой мощи, стоявшей здесь без толку, был для них как постоянный немой укор. И деться было некуда. Всякий случайных взгляд, брошенный пространство меж старомодными высокими столами и беленой стеной, неминуемо в бесстыжие корабельные профили. Как будто осколок застрял в районе зрительного нерва. В глазах Пордра вспыхивал виноватый огонек – и, разом, злость, фанатическая злая страсть вернуть на путь истинный этот трусливый сброд, пошедший вслед за человеком, коего Помбаль (в обстановке чуть менее официальной) именовал не иначе как «ce vieux Putain»[328]328
  «Эта старая Шлюха» (фр.). Непереводимая игра слов. Между фамилией маршала Петэна (Petain), героя Первой мировой, а ныне лидера коллаборационистского правительства оккупированной немцами Франции, и словом putain, шлюха, разница и впрямь небольшая.


[Закрыть]. Как хорошо, что иногда получается выплеснуть чувства столь сильные, всего-то на всего заменив одну букву. Мы стояли втроем и глядели, как и следовало ожидать, в окно на развратный сей вид, и вдруг старика прорвало: «Почему вы, британцы, их не интернируете? Отправьте их в Индию, за компанию с итальянцами. Я этого понять не в состоянии. Вы меня простите. Но вы понимаете, им же разрешили оставить даже пушки малого калибра и собственных часовых на борту, они ходят в увольнительные на берег, словно это флот какой-нибудь нейтральной страны! Их адмиралы шляются по ресторанам, закатывают обеды и шпионят в пользу Виши. А в кафе просто дня не обходится без bagarres[329]329
  Драки (фр.).


[Закрыть] между их матросней и нашими ребятами». Тема эта, судя по всему, в считанные минуты могла взвинтить их до предела. И, поскольку утешить мне их было нечем, тему срочно пришлось менять.

Я повернулся к столу Помбаля и увидел большую, забранную в рамку фотографию человека во французской военной форме. Я спросил, кто это такой, и оба они, не сговариваясь, тут же ответили: «Он нас спас». Несколькими днями позже я, конечно, сразу бы узнал благородных очертаний, с печальным, как у лабрадора, выражением на лице голову де Голля.

Помбалев шофер высадил меня у самых дверей квартиры. Я позвонил, и разом пробудилась – во мне и в доме – стайка давно, казалось бы, забытых шепотков. Одноглазый Хамид отпер дверь и, остолбенев на секунду, вдруг неловко подпрыгнул на месте. Первый импульс был, по всей видимости, обнять меня, но он вовремя взял себя в руки. Он положил мне на запястье два пальца и подпрыгнул еще раз, как одинокий пингвин на льдине, прежде чем сделать шаг назад и обрести пространство, необходимое для приветствия более торжественного и чинного. «Йа, Хамид!» – я выкрикнул чуть не в голос и сам подивился своей искренней радости. Мы церемонно друг друга перекрестили.

В квартире все опять переменилось: другие обои, другая краска, другая мебель, массивная, на чиновничий лад. Хамид любострастно водил меня из комнаты в комнату, а я все пытался, согласно старым, выцветшим, как будто транспонированным воспоминаниям, вернуть квартире ее прежний вид. Восстановить фигурку Мелиссы – тогда, в первый раз, и как она кричала – я смог с большим трудом. На том самом месте стоял теперь весьма представительный буфет, сплошь забитый бутылками. (Персуорден стоял тогда вон там, в углу, и делал жесты). Всплывали вдруг, по месту, отдельные предметы мебели. «Бог знает, где теперь вся эта мебель», – подумал я цитатой из александрийского поэта[330]330
  Послеполуденное солнце
  Как хорошо я знаю эту комнату. Сейчас она сдается под контору. И эта, и соседняя. Весь дом Во власти адвокатов и торговых фирм.
  Ах, эта комната, как мне она знакома!
  Вот здесь, у двери, был тогда диван, а на полу лежал ковер турецкий. Два вазы желтые стояли тут, на полке. Направо, нет напротив – шкаф зеркальный. Посередине – стол и три большие удобные соломенные кресла. А здесь, возле окна, была кровать, где столько раз любили мы друг друга. Бог знает, где теперь вся эта мебель! Вот здесь была кровать. После полудня солнце ее до середины освещало.
  После обеда, кажется, в четыре, расстались мы лишь на одну неделю. Увы, она на вечность затянулась.*
  (Из К.-П. Кавафиса)
  * Перевод с новогреческого С. Ильинской.


[Закрыть]. Единственным старым знакомым было – Помбалево покойное кресло, мистически восставшее из небытия точь-в-точь на прежнем месте, у окна. Он что, прихватил его с собой, когда бежал на перекладных из Рима? С него станется. Крохотная комнатушка в конце коридора, где мы с Мелиссой… Теперь там жил Хамид. И спал он на той же самой неуютной койке – пришел приблудным сквознячком неповторимый, изысканный букет тех заколдованных медовых полдней, и меня пробило дрожью; мы в те времена… Но Хамид все говорил, говорил. Ему пора готовить ланч. Потом он метнулся вдруг в угол и сунул мне в руку растрескавшийся моментальный снимок; когда-то он, должно быть, просто-напросто стянул его по случаю у Мелиссы. Обычное уличное фото – и очень выцветшее, к тому же. Мелисса и я, мы идем по Рю Фуад под руку и о чем-то говорим на ходу. Она улыбается, наполовину от меня отвернувшись: честно делит внимание пополам – между тем, о чем я с такой истовой, серьезной миной ей толкую, и яркой витриной магазина. Сделали его, должно быть, этот снимок – зимой, часа в четыре вечера. О чем, интересно, я мог так пламенно с ней говорить? Убей меня бог, но ни места, ни даты я не помнил; и все-таки вот он, снимок, черным по белому, как принято говорить. Вполне вероятно, что слова, только что сошедшие с моих уст, характер имели значимый и даже эпохальный – а может быть, и смысла-то в них было, что на грош! Под мышкой я держал стопку книг и одет был в старый грязный макинтош, тот самый, что, в конце концов перекочевал к Золтану. Н-да, химчистка бы ему не помешала. Как, собственно, и мне самому – визит к парикмахеру. Нет, невозможно воскресить в памяти тот вечер, канул бесследно! Я поймал себя на том, что тщательно выискиваю на снимке любые, даже самые случайные детали, как будто реставратор, склонившийся над безнадежно испорченной фреской. Да, это зима, часа в четыре. На ней ее единственная зимняя шубка, под котика, и сумочка в руках – я вообще ни разу этой сумочки у нее не видел. «Вечерний сумрак августа – был, вероятно, август?» – еще одна цитата, про себя[331]331
  Вдали
  Я эту память в слове удержать хочу… Такую хрупкую… Она почти растаяла вдали, за дымкой отроческих лет.
  Как лепесток жасмина, матовая кожа… Вечерний сумрак августа – был, вероятно, август… Глаза я помню смутно, но как будто синие… Да, синие, сапфирно-синие глаза*.
  (Из К.-П. Кавафиса)
  * Перевод с новогреческого С. Ильинской.


[Закрыть].

Я еще раз обернулся к расшатанной, похожей на старенький стеллаж койке и произнес: «Мелисса», очень тихо. И понял вдруг, с каким-то тоскливым, удивленным чувством, что она исчезла совсем. Вода сомкнулась над ее головой, только и всего. Как будто и не было ее никогда, как будто она не вызывала во мне боли и жалости, которым (я всегда убеждал себя в этом) жить со мной и жить, преосуществляясь, быть может, в иные формы, – но жить победно, до конца моих дней. Я сносил ее, как старую пару носков, и сам факт полного и окончательного ее исчезновения удивил меня и шокировал. Разве может «любовь» снашиваться вот так, бесследно? Я сказал еще раз: «Мелисса» – и услышал, как красивое слово эхом отдалось в тишине. Имя печальной тихой травки, имя нимфы, имя паломницы в Элевсин. Неужто от нее осталось меньше, чем – чем запах, чем букет вина? Неужто она теперь всего лишь – как цепочка литературных аналогий, нацарапанная на полях ничем иным не примечательного стихотворения? И что причиной подобному несчастью – моя любовь или та литература, которую я жал из нее по каплям? Слова, кислотная ванна слов! Я почувствовал себя виноватым. Я даже попытался (самообман, типичный для людей сентиментальных) заставить ее появиться, усилием воли, вызвать в памяти хотя бы один из тех послеполуденных поцелуев, в которых когда-то собиралась для меня сумма всех разноликих смыслов Города. Я даже попытался выжать из глаз слезы, загипнотизировать память, повторяя вместо заклинания ее имя. Эксперимент с успехом провалился. Даже имя ее хождения более не имело! И впрямь позор – не помнить ни аза из счастья столь всеобъемлющего, столь полного. Затем, как перезвон далеких колоколов, пришел вдруг едкий голос Персуордена: «Но ведь несчастье есть одно из немногих ниспосланных нам наслаждений. Мы специально созданы, чтоб жить им, чтобы наслаждаться им без меры». Вот и Мелисса была всего-то навсего одной из бесчисленных масок любви!

Я успел принять ванну и переодеться к тому времени, как в дом ворвался – как раз к раннему ланчу – Помбаль, весь в судорожном, томительном экстазе своих новых, неизведанных прежде чувств. Фоска, предмет экстаза, была, как он мне сообщил, беженка, вышедшая замуж за британского офицера. «Как оно могло так случиться, так вдруг, такое внезапное и страстное взаимопонимание?» Он никак не мог взять в толк. Он встал и подошел к висящему на стене зеркалу – глянуть на себя. «И это я, человек, который от любви готов был ожидать чего угодно – мрачно, расчесывая всей пятерней бороду и созерцая собственное отражение – но только не вот эдакого. Если бы год назад какой-нибудь бедолага взялся мне толковать о том, о чем я сейчас тебе толкую, я бы сказал ему: «Pouagh![332]332
  Фи! Фуй! (фр.).


[Закрыть] Типичный петраркообразный бред. Чушь средневековая!» Честное слово, тогда я был уверен, что воздержание есть вещь, с медицинской точки зрения просто вредная, что чертова эта штука атрофируется или вообще отвалится к чертовой матери, если не пускать ее в дело как можно чаще. А теперь взгляни на своего несчастного – нет, что я говорю, на счастливейшего из своих друзей! Я чувствую, что связан по рукам и ногам одним только фактом ее существования. Вот послушай. Последний раз, когда Китс приехал из пустыни на побывку, мы пошли с ним вместе и надрались. Он затащил меня к Гольфо. И у меня появилось подленькое такое желание – своего рода попытка произвести эксперимент – ramoner une poule[333]333
  Вдуть какой-нибудь цыпочке (фр.).


[Закрыть]. Не смейся. Просто, чтобы разобраться, что со мной такое происходит. Я положил пять рюмок арманьяка кряду и привел себя, так сказать, в тонус: почувствовал, что чисто теоретически в дело я готов. Ну что ж, сказал я себе, невинность наша затянулась, не пора ли нам пора. Надо бы depuceler[334]334
  Лишить девственности (фр., груб.).


[Закрыть] этот романтический образ, покуда не поползли по городу слухи о том, что великий Помбаль больше не мужчина. И что же дальше? Я просто-напросто ударился в панику. Мои чувства оказались со всех сторон blindes[335]335
  Бронированными (фр.).


[Закрыть], что твой чертов танк. Только я увидел всех этих девочек – и тут же у меня перед глазами встала Фоска. Вся, до мельчайших подробностей, даже как руки у нее лежат на коленях, когда она вяжет! Мне словно мороженого сунули за воротник. Я вывалил на стол все, что было у меня в карманах, и ударился бежать под улюлюканье моих старых подружек, и они швыряли мне вслед свои тапочки. Боже мой, как я матерился. И не то чтобы Фоска от меня этого требовала, ничего подобного. Она мне так и говорит: если тебе нужна девочка, иди и найди себе девочку. Может, свобода как раз и есть самый худший вид неволи, а? Кто знает? Для меня это полная тайна. Понять не могу, каким таким образом эта девчонка буквально за волосы тащит меня по столбовым дорогам рыцарской чести – места-то, сам понимаешь, незнакомые».

Он ударил себя в грудь, не сильно, покаянным жестом, в коем сквозил, однако же, привкус некоего неуверенного самолюбования. Потом вернулся, сел и сказал раздумчиво: «Видишь ли, какое дело, она беременна, от мужа, и ее чувство чести не позволяет ей обманывать человека, который воюет на фронте и которого в любой момент могут убить. И тем паче, раз она ждет от него ребенка. Ça se сonçoit»[336]336
  Оно и понятно (фр.).


[Закрыть].

Несколько минут мы молча ели, а потом он вдруг выпалил: «Но я-то, я-то какое ко всему этому имею отношение? Хоть ты мне объясни. Мы с ней только говорим, и всё, представляешь; впрочем, и того хватает с гаком». Он явно сам себе сейчас не нравился.

«А он?»

Помбаль вздохнул: «Он человек превосходный и очень добрый – той самой добротой, которую Персуорден считал вашей национальной чертой и диагностировал как своего рода общеобязательный невроз, следствием самоубийственной скуки английского образа жизни! Он красивый, веселый такой, говорит на трех языках. И при всем при том… не то чтоб он был прямо-таки froid[337]337
  Холодный (фр.).


[Закрыть], но какой-то он tiède[338]338
  Вялый, безразличный (фр.).


[Закрыть] – в смысле там, внутри, по сути. Я не знаю, типично это для англичан или нет. Во всяком случае, он живое воплощение таких представлений о чести, которые и трубадурам были бы, наверно, не под силу. Не то чтобы у нас, у европейцев, отсутствовало чувство чести; мы просто стараемся ничего не доводить до абсурда. В том смысле, что самодисциплина должна быть чем-то большим, нежели простой уступкой принятым формам поведения. Я, наверно, очень путано говорю, да? Я и в самом деле в их отношении слегка запутался. Я хотел сказать примерно следующее: в глубине души, с высот национального чванства, он всерьез считает, что «иностранцы» на верность в любви неспособны. А она, она просто очень честная и доверчива до крайности и ведет себя совершенно естественно, даже и не пытаясь следовать той или иной норме. Она как чувствует, так и поступает. Я считаю, что если бы он ее любил по-настоящему, в том смысле, который я теперь в это слово вкладываю, он не напускал бы на себя постоянно такой вид, как будто он снисходит до того, чтобы спасти ее из сложившейся невыносимой ситуации. Мне кажется, и в ней самой, пусть она пока еще этого не осознает, живет чувство несправедливости происходящего: она ему верна… как бы это сказать? С оттенком какого-то презрения, что ли? Не знаю. Но она его любит, на такой вот странный манер, а другой любви он бы и не понял, не принял. Она, знаешь, женщина очень тонкая. Но вот что странно, наша собственная с ней любовь – а мы с ней давно уже признались, что любим друг друга, и с тем смирились – тоже каким-то непостижимым для меня образом становится частью этого бреда. Да, конечно, я счастлив этим чувством, но как-то я последнее время стал терять уверенность в себе; и до того порой охота взбрыкнуть! Такое чувство, что мы не любим, а покаяние отправляем – славный этакий подвиг во имя веры. Он сам живет как по обету, и мы за ним туда же. Я не уверен, что любовь к femme galante[339]339
  Галантной даме (фр.).


[Закрыть] должна выглядеть именно так. А он – этакий chevalier[340]340
  Рыцарь (фр.).


[Закрыть] из среднего класса, равно не способный ни причинить женщине боль, ни доставить ей удовольствие. И притом благородный и просто ошеломляет добротой своей и прямотой. Но, merde[341]341
  Дерьмо; здесь, приблизительно – «твою мать» (фр.).


[Закрыть], нельзя же любить человека чисто юридически, исходя из чувства справедливости, а, как ты считаешь? Где-то у него на линии обрыв, он не дотягивается до нее и сам того не замечает. И даже и она сама, мне кажется, не знает об этом, по крайней мере не осознает. Но когда видишь их вместе, возникает ощущение неполноты, чего-то, что не сцементировано, а просто связано вместе кое-как хорошими манерами и прочего рода условностями. Я знаю, недобро, должно быть, звучит с моей стороны, но я просто пытаюсь точно описать то, что вижу. А в остальном мы добрые друзья, и, знаешь, я порой им даже восхищаюсь; когда он приезжает на побывку, мы выбираемся все втроем в ресторан пообедать и говорим о политике! Уфф!»

Утомленный монологом, он откинулся на спинку стула, широко зевнул и поглядел на часы. «Тебе, наверное, – продолжил он смиренно, – все это кажется более чем странным; но, с другой стороны, а что здесь, в Александрии, не странно, а? Возьми, к примеру, хоть Лайзу, Персуорденову сестру – ты с ней не знаком? Слепа как статуя. Нам всем с недавних пор стало казаться, что Маунтолив по уши в нее влюблен. Поначалу она вроде как приехала сюда привести в порядок его бумаги и вообще набрать материала для книги о нем. Такова была официальная легенда. Но с тех пор она в посольстве и поселилась, и уезжать, судя по всему, не намерена. Стоит ему только уехать по делам в Каир, и он выбирается к ней каждый уик-энд! И вид у него стал какой-то несчастный – послушай, может, и у меня тоже?» Он еще раз сверился с зеркалом и решительно мотнул головой. Гипотеза, по всей видимости, не подтвердилась. «Ну, что же, – против очевидности возразить ему было нечего, – я могу и ошибаться».

На каминной полке пробили часы, и он как-то разом вскинулся. «Мне пора обратно в контору, на совещание, – сказал он. – А ты?» Я выложил ему свои планы насчет Карм Абу Гирга. Он свистнул и внимательно посмотрел на меня. «Увидишься с Жюстин и все такое, да?» С минуту он подумал, а потом повел плечами, не слишком уверенно. «Она ведь у нас теперь затворница, не так ли? Мемлик посадил ее под домашний арест. В городе ее уже сто лет никто не видел. Я даже и о Нессиме ничего почти не знаю. Они с Маунтоливом порвали всякие отношения, и я, как официальное лицо, вынужден держать соответствующую линию, так что мы встретиться с ним даже и не пытаемся: в смысле если бы мы даже имели такую возможность… Клеа видится с ним иногда. Нессима все-таки жаль. Когда он лежал в госпитале, ей даже не дали разрешения навещать его. Такая все это чушь, такая карусель, а, как ты считаешь? Вроде Пол Джонса. Постоянная смена партнеров, пока не кончится музыка! Но ведь ты же вернешься и будешь здесь жить, я правильно понял? Ну, и славно. Я скажу Хамиду. Мне пора. Удачи тебе».

Я собирался всего-то на всего лечь передохнуть, короткая, так сказать, сиеста, пока не придет машина, но стоило только коснуться головой подушки, и на меня навалился тяжелый крепкий сон; я все-таки очень вымотался и наверняка проспал бы часов двадцать кряду, если бы меня не разбудил шофер. Все еще полусонный, я сидел в знакомой машине и разглядывал плывущий справа и слева озерный край, со всеми его пальмами и водяными колесами – тот Египет, который живет своей жизнью за стенами больших городов, древний, пасторальный, затянутый пологом дымок и миражей. Сами собой закопошились воспоминания, то легкие и ласковые, то едкие и злые, как осатаневшие под старость кикиморы. Былые чувства как корочка на шраме, и скоро ей отпасть. Первый мой здесь шаг будет – встретиться еще раз с Жюстин. Поможет она мне разобраться, расставить по порядку и взять окончательно под контроль те драгоценные «реликты чувства», как назвал их Кольридж, или, наоборот, станет в том помехой? Трудно сказать заранее. С каждой милей я все яснее чувствовал, как бегут рядом с машиной, нос в нос, мое нетерпение и тревога. Прошлое!