Текст книги "Александрийский квартет"

«Однажды он сказал Помбалю: “On fait l’amour pour mieux efouler et pour decourager les autres” [147]147
  «Любовью занимаются затем, чтобы удобней было оттолкнуть и обескуражить другого» (фр.).


[Закрыть]. И добавил: “Знаешь, что меня действительно беспокоит – я слишком мало играю в гольф”. Помбалю в таких случаях всегда требовалось несколько секунд, чтобы свести концы с концами. “Quel malin, ce type-là” [148]148
  «Тоже мне умник нашелся!» (фр.)


[Закрыть], – бормотал он себе под нос. И вот тогда, и только тогда, Персуорден мог себе позволить усмехнуться – и засчитать очередное очко в свою пользу. Это была та еще парочка, уму непостижимо, сколько они вместе выпили.

«Помбаль очень тяжело перенес известие о его смерти – для него это была катастрофа, он даже свалился недели на две. Стоило ему заговорить о Персуордене, и на глазах у него тут же выступали слезы; Помбаля это самого бесило. “Никогда бы не подумал, что настолько любил этого засранца…” И – за всем этим мне слышится стервозный Персуордена смешок. Нет, конечно же, ты в нем ошибался. Излюбленным его прилагательным было “uffish” [149]149
  От нем. «uff», по смыслу вполне русского.


[Закрыть], по крайней мере он мне так говорил».

«Публичные его лекции провалились с треском, да ты и сам помнишь. Позже я узнал почему. Он читал их по книге. Это были чьи-то чужие лекции! Но как-то раз я привез его в европейскую школу и попросил побеседовать с детьми из литературного кружка – и он был просто великолепен. Начал он с того, что показал им несколько карточных фокусов, а потом объявил имя победителя литературного конкурса и заставил его прочитать свое сочинение вслух. Затем попросил ребятишек открыть тетради и записать три вещи, которые им обязательно когда-нибудь помогут, если только они их не забудут до той поры. И вот что они записали:

1. Каждое из пяти чувств – заключает в себе искусство.

2. Во всем, что касается искусства, необходима строгая секретность.

3. Художник должен ловить каждый всплеск ветра».

«Ну а потом он достал из кармана плаща огромный кулек конфет, на который все они тут же налетели – и он в том числе – и тем завершил самую удачную из литературных встреч, когда-либо имевших место в стенах школьных».

«Были у него привычки и вовсе детские: он ковырял в носу, а еще обожал снимать туфли под столом в ресторане. Я помню едва ли не сотни встреч, прошедших на ура благодаря его естественности и чувству юмора, но он никого не щадил, и потому врагов у него всегда было в достатке. Однажды он написал обожаемому своему ДГЛ: “Maître, Maître, осторожней. Из тех, кто слишком долго ходит в бунтарях, обычно вырастают деспоты ”».

«О дурно написанной вещи он обычно говорил тоном весьма одобрительным: “В высшей степени эффектно”. Это было чистой воды фарисейство. Он не настолько интересовался искусством, чтобы говорить о нем с другими (“Мелковата сучка, чтобы крыть, не стоит и обнюхивать”), вот и прятался за этим своим “В высшей степени эффектно”. Однажды в сильном подпитии он добавил: “Эффектно то, что выжимает из публики чувства, не давая взамен ничего действительно ценного”».

«Ты чуешь? Чуешь?»

«Все это угодило в Жюстин, как заряд крупной дроби, лишив ее всякого подобия равновесия и в первый раз в жизни устроив ей встречу с тем, чего она уже и не ждала найти: со смехом. Представь, во что малая толика насмешки способна превратить наши Самые Высокие Чувства! “Что касается Жюстин, – сказал мне однажды Персуорден, тоже по пьяной лавочке, – я вижу в ней старый, скучный сексуальный турникет, через который предположительно всем нам должно пройти – этакая коварная александрийская Венера. Боже мой, какая из нее могла бы выйти женщина, будь она и в самом деле естественна и не копайся она так в своих прегрешениях! Ее способ жить давно забронировал бы ей местечко в Пантеоне – но не отправишь же ее туда с рекомендацией местечкового раввина – и с пачкой бронебойных ветхозаветных бредней за пазухой. Что скажет старина Зевс!” Поймав мой укоризненный взгляд, он перестал изгаляться над Жюстин и сказал со смиренной миной: “Прости, Бальтазар. Я просто не могу относиться к ней серьезно. Когда-нибудь я тебе скажу почему”».

«Жюстин, со своей стороны, изо всех сил старалась относиться к нему как нельзя серьезней, но он откровенно отказывался внушать ей симпатию – или делить с ней свое одиночество, благословенный источник спокойствия и самообладания».

«Жюстин же, как ты знаешь, одиночества не переносит совершенно».

«Как-то раз ему пришлось, насколько я помню, читать в Каире лекцию, в филиале нашего Общества любителей искусства. Нессим был занят и попросил Жюстин подбросить Персуордена на машине. Вот так они и отправились вдвоем в путешествие, которое как раз и вызвало к жизни странную до нелепости тень любовной драмы, что-то вроде умно сработанной при помощи волшебного фонаря картинки пейзажа, и автором ее был – да нет, совсем не Жюстин – гораздо худший пакостник – сам наш друг писатель собственной персоной. “Это были Панч и Джуди [150]150
  Персонажи английского балагана, так сказать, он-Петрушка и она-Петрушка.


[Закрыть] во всей красе и славе”, – говаривал впоследствии Персуорден, всегда с сочувствием».

«В то время он с головой ушел в работу над очередным романом и, как всегда, начал уже замечать, как обыденная жизнь, кривляясь и гримасничая, понемногу выстраивается вдоль им же самим в романе намеченных линий. Было у него объяснение для такого рода странностей: любая концентрация воли смещает ровное течение жизни (Архимедова ванна), она же определяет и угол отклонения. Реальность, считал он, всегда стремится подражать человеческому воображению, коему она, по большому счету, и обязана самим фактом своего существования. Отсюда, мне кажется, ты не можешь не сделать вывода: он был куда серьезней, чем хотел казаться, и за фасадом откровенных дурачеств жили вполне определенные идеи и убеждения. В тот день, надо сказать, он был здорово пьян; как обычно, когда работал над книгой. От книги до книги он капли в рот не брал. И вот там, в шикарном авто, бок о бок с чем-то безусловно красивым, смуглым, с глазами, накрашенными густо – как глаза на носу древнегреческих трирем, – ему вдруг показалось, что книга, всплыв из глубин, застыла мощным базальтовым ложем под поверхностью его жизни, как – под верхним листом бумаги – стальные скрепы, которые соединяют вместе подшивку отчетов о текущих событиях, как магнит в избитом школьном эксперименте, – и властно расчертила все вокруг незримыми линиями мощного магнитного поля».

«Флирт, заметь, никогда его не интересовал, и если он начал бить клинья под Жюстин, то исключительно из писательского интереса – ему хотелось обкатать некоторые фразы и интонации, проверить найденные при работе над романом “вкусные” идеи, прежде чем, фигурально выражаясь, сдать их в набор! Впоследствии он, конечно же, горько раскаивался в эгоистическом своем эксперименте. Он тогда как раз изо всех сил пытался избавиться от тех абсурдных клише, которые навязывает нам повествовательная форма: “Он сказал”, “Она сказала”, “Он посмотрел многозначительно, он медленно поднял голову, он выпалил” и т. д. Можно ли вообще “реализовать” персонаж, не прибегая к такого рода подпоркам? Вот об этом-то он и думал, сидя рядом с ней на песке. (“Ее ресницы коснулись его щеки”. Merde alors [151]151
  Ну и дерьмо! (фр.)


[Закрыть]! Он что, и вправду мог такое написать?) Черные ресницы Жюстин подобны были… чему? Так что целовал он ее не без пыла и вполне чистосердечно, пусть и слегка рассеянно, ибо вряд ли его поцелуи предназначались лично ей. (Один из великих парадоксов любви. Сосредоточенность на объекте страсти да и само обладание суть яды.) Она вела себя смешно, даже нелепо, и он нелепость эту наглядно ей продемонстрировал серией обезоруживающих в искренности своей шутейных выходок, и она с удивлением обнаружила, что смеется – и с облегчением едва ли не греховным. Ее поразили не только свежий запах его волос и кожи, не только его манера овладевать женщиной, исполненная чуть ленивой бесстыжей изобретательности, он был как-то странно самодостаточен, замкнут на себе. В ней всплеснуло неведомое доселе страстное любопытство. Да, и те вещи, что он говорил! “Конечно, я читал Moeurs и раз сто по ходу дела узнавал в исполнительнице главной трагической роли тебя. Книга хорошая, она, конечно же, написана прирожденным lettré [152]152
  Литератором, беллетристом (фр.).


[Закрыть] и отдает модным запахом подмышек и eau de javel [153]153
  Жавелем, жавелевой водой (фр.).


[Закрыть]. Но не кажется ли тебе, что ты стала слишком много о себе понимать из-за всей этой чепухи? У тебя хватает наглости навязывать нам свои проблемы и самую главную проблему прежде всего – себя, любимую, – может, тебе просто нечего больше предложить? Это же глупо. Или, может, это все оттого, что евреи любят порку и всегда готовы прибежать за свежей порцией?” И тут вдруг он сильно схватил ее за шею и ткнул лицом в горячий песок, прежде чем она успела оценить меру нанесенного ей оскорбления или подобрать слова, попытаться ответить. А потом, не переставая целовать ее, сказал нечто такое, что заставило смех и слезы окончательно смешаться в едкий ком, застрявший в горле в единое, неразделимое чувство».

«“Пусти, ради бога!” – возопила она наконец, решив, что она в ярости. Она за ним не поспевала. Он успел напасть и отойти назад, а ум ее все дремал, так сказать, в полусне. «Ты что, не хотела в койку? Значит, я ошибся!”»

«Она посмотрела на него в упор, слегка ошарашенная выражением притворного раскаяния на его лице. “Нет, конечно, нет. Да”. Где-то у нее внутри рефреном звучало: “Да, да”. Привязанность без отпечатков пальцев – нечто столь же простое, как плыть под парусом или нырнуть, где глубоко. “Дурак!” – вскричала она и вдруг ни с того ни с сего, сама удивившись, рассмеялась. Только ли нахрапом он взял ее? Не знаю. Моя точка зрения – это всего лишь моя точка зрения».

«Она, сама для себя, позже объясняла его поведение тем, что секс для него по самой своей природе ближе всего стоял к смеху – свободный ото всякой обусловленности, ни сакральный, ни профанный. Сам Персуорден писал, что секс он считает делом комичным, божественным и низким одновременно. Но у нее никак не получалось расставить все точки над i, найти точное определение, она ведь любила точные определения. Сказав ему в тот раз: “Ты погряз в промискуитете, совсем как я”, – она получила в ответ злую, и даже с яростью сказанную фразу. “Идиотка, – ответил он ей, – у тебя душа клерка. Для тех, кто любит поэзию, не существует такой вещи, как vers libre” [154]154
  Вольный стих, верлибр (фр.).


[Закрыть]. Этого она не поняла».

«“Ты ведешь себя как впавшая в благочинность старая грешница, этакая подушечка для иголок, и мы все обязаны попеременно втыкать в тебя ржавые булавки восхищения”, – сказал он резко. Позже, в дневнике, он сухо добавил: “Свет личной исключительности манит мотыльков. И вампиров. Художники всех стран, запомните и будьте бдительны!” И грубо выругал за неосторожность свое отражение в зеркале: в который раз эгоизм и любопытство подложили ему свинью, и самую что ни на есть ненавистную, – интимную связь. Но в лице Жюстин спящей – он увидел – проглянул вдруг ребячливый жилец ее души, “известковый отпечаток папоротника в толще мела”. Ему показалось, что именно таким должно было быть ее лицо когда-то, в ее самую первую ночь. Волосы спутаны, разбросаны по подушке, как взъерошенный черный голубь, пальцы как вибриссы винограда, теплый рот, сонное дыхание; теплая, как фигурный торт, только что из духовки. “А, черт!” – вскричал он в голос».

«Затем он снова ругался, про себя, лежа с ней в постели, в гостинице, переполненной александрийскими знакомыми, которые могли в любой момент перехватить неосторожный взгляд или жест и увезти сплетню с собой, в Город, откуда они сегодня утром отбыли вместе. Ты ведь знаешь, Персуордену было что скрывать. Он был не тем, за кого себя выдавал. В то время ему совсем не улыбалось испортить отношения с Нессимом. Чертова баба! Я так и слышу его голос.

“Ecoute…”

“Rien – silence”.

“Mais chéri, nous sommes seules” [155]155
  «Послушай…» «Стой – помолчи». «Но, дорогой, мы одни» (фр.).


[Закрыть]. Она – все еще в полусне. Быстрый взгляд на дверную защелку. Она вдруг почувствовала приступ раздражения: эти его мещанские страхи. Кого он ждал, кого боялся – шпионов, мужа?»

«“Qu’est-ce que c’est?”

“Je m’ecoute moi-même” [156]156
  «В чем дело?» «Я слушаю себя» (фр.).


[Закрыть]. Желтые глаза без следа божественной мудрости; он был как высеченное в скале изображение бога, стройного и со взъерошенными усиками. Прошлые жизни? “Le coeur qui bat” [157]157
  «То сердце, что бьется» (фр.).


[Закрыть]. Он насмешливо процитировал популярную песенку.

“Tu n’est pas une femme pour moi – pas dans mon genre” ».[158]158
  «Ты не та женщина, которая мне нужна, – совсем не в моем вкусе» (фр.).


[Закрыть]

«И она поняла, что должны чувствовать побитые собаки: всего лишь минуту назад он целовал ее, требовательно, почти назойливо, и дрожь боли сменялась дрожью наслаждения, но требовательность эта – теперь она знала – была не от него самого, а от его неудовлетворенной страсти».

«“Что тебе от меня нужно?” – сказала она и ударила его по лицу – только лишь затем, чтобы ощутить жгучую боль ответной пощечины – как облачко ледяных духов из пульверизатора. И он снова принялся валять дурака, пока она не рассмеялась – против воли. Все это ты можешь найти в третьем томе – тот эпизод с проституткой – один в один. Я случайно наткнулся на нужную страницу».

«Причудливый перевод чувств в жесты, искажающие смысл слов, и сами слова, искажающие смысл жестов, это смущало ее, сбивало с толку. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь объяснил, смеяться ей или плакать».

«Что касается Персуордена, то он вслед за Рильке считал, что ни одна женщина не способна добавить ни грана к единой на века полноте Женщины, и каждый раз, едва лишь возникал на горизонте призрак пресыщения, сбегал в мир грез – истинное поле бранной славы каждого художника. Может, потому он и показался ей несколько холодным и бесчувственным. “Где-то глубоко внутри тебя сидит маленький, грязный англиканский поп”, – бросила она ему, и он пару минут мрачно размышлял над брошенным, а потом ответил: “Может быть”. И, помолчав немного: “А тебя природа обделила чувством юмора, и потому ты – враг всякой радости. Враг – с большой буквы. Любой шаг, любое чувство для тебя – как предумышленное убийство. Я – в гораздо большей степени язычник”. И он рассмеялся. Ничто так не ранит, как полная искренность».

«Еще я думаю – он очень страдал от всей той “грязи, что летит из-под колес жизни” – цитирую его же. Он как мог старался не вляпаться, он сдирал грязь вместе с кожей. И что теперь – позволить Жюстин с ее бешеной сворой страстей и неразрешимых проблем оседлать себя и увести в гнилой угол так называемых “личных чувств”, смрадную топь которых он уже успел оставить позади? “О боже правый, да ни за что на свете!” – сказал он себе. Ну, видишь, какой он был дурак?»

«Его жизнь была – полноводный поток, и далеко не однообразна: он, скажем, занимал какие-то посты в одной из политических служб Форин Офис [159]159
  Британское МИД.


[Закрыть] – на контрактной основе, – кажется, дело в основном касалось каких-то отношений в области культуры и искусства. Благодаря этой своей работе он изрядно поездил по свету и свободно говорил по крайней мере на трех языках. Он был женат и имел двоих детей, хотя с женой давно уже разошелся, – кстати, стоило завести о ней речь, и он тут же начинал заикаться и путаться в словах, – впрочем, насколько мне известно, он состоял с ней в весьма оживленной переписке и во всем, что касалось отправки ей денег, был щепетилен до крайности. Что еще? Да, его настоящее имя было Перси, и он всегда переживал по этому поводу: мне кажется, из-за аллитерации; отсюда и другое имя, Людвиг, на обложках его книг. Ему всегда льстило, если критики начинали прозревать в нем немецкие корни».

«Что более всего восхищало и пугало в нем Жюстин – его чуть даже презрительное неприятие Арноти и этой его книжки, Moeurs. Здесь он, заметь, тоже перегнул палку – ведь на самом-то деле книга ему нравилась, и даже очень. Но ему нужна была палка, чтобы “учить” Жюстин время от времени, и он говорил о ее бывшем муже как о “зануде надзирателе из психоаналитической каталажки со связкой ржавых комплексов у пояса”. Это ее, надо сказать, просто восхищало. Она, видите ли, нашла наконец умного человека, который не сыпал направо и налево фрейдистскими терминами и не таращился на нее сквозь микроскоп. Конечно же, Персуорден, дурашка, просто пытался таким способом побыстрей от нее отделаться, однако способ он нашел не самый удачный. И все же я как врач не могу не признать положительного терапевтического эффекта сильных нервных потрясений (e. g. [160]160
  Например (лат.).


[Закрыть] серьезных оскорблений) в тех случаях, когда медицина бессильна. Пожалуй, и в самом деле, сумей Жюстин всерьез заинтересовать его собой, он многому мог бы ее научить. Странно, не правда ли? В некотором роде он действительно был тем мужчиной, который ей нужен; но ты ведь знаешь, есть в любви такой закон – так называемый “нужный” человек всегда приходит слишком рано или же слишком поздно. В случае с Персуорденом: он так внезапно лишил ее своих милостей, что у нее даже не было времени по достоинству оценить всю мощь его личности».

«Однако – это случилось позже; в то время он еще вовсю издевался над ней на неповторимом своем английском или на столь же неповторимом французском (было у него несколько излюбленных неологизмов, которые он эксплуатировал без зазрения совести – вроде существительного bogue, образованного от bogus [161]161
  Если прилагательное, то – «фальшивый», если существительное – то «машина для чеканки фальшивой монеты». Новообразованное слово близко созвучно французскому vogue – известность, популярность, мода, а также английскому bog – болото, трясина.


[Закрыть]; c’est de la grand bogue ça [162]162
  Вполне в духе bogue (фр.).


[Закрыть] или what bloody bogue [163]163
  Эта чертова bogue (англ.).


[Закрыть]) – он обижал ее, чтобы – если позволительно такое выражение – помешать ей “вступить в силу”. Я, надо сказать, едва удерживаюсь от смеха, стоит мне только вспомнить об этих наивных его усилиях: можно было с тем же успехом пытаться помешать вступить в силу равноденствию, она ведь не намерена была прекращать эксперимент, пока не выжала из него все до капли. Чисто еврейское хищничество! Персуорден оказался в роли Доктора Фостера из старого детского стишка» [164]164
  Доктор Фостер
  Отправился в Глостер,
  Весь день его дождь поливал.
  Свалился он в лужу,
  Промок еще хуже,
  И больше он там не бывал.
  (Пер. С. Маршака)


[Закрыть].

«Ей показалось, что именно в способности отказываться с легким сердцем от любой привязанности и кроется секрет его – как бы выразиться поточнее – душевной свежести, что ли. Прежде ей не доводилось встречать мужчин, способных, раз ее узнав, спокойно пойти себе дальше. Целая гамма новых чувств и оттенков чувств – роман с человеком, столь необычным. (Не есть ли все написанное плод моей фантазии? Нет. Я хорошо знал их обоих и с каждым из них говорил о другом.) А еще – он мог заставить ее смеяться – а заставлять женщин смеяться – это все равно что играть с огнем, они ведь ценят подобный навык превыше всего, – после страсти. Итак – фатальное стечение обстоятельств! Нет, он не был так уж не прав, когда сказал своему отражению в зеркале: “Людвиг, ты псих еси!”»

«К жестокости ей было не привыкать, но насмешливая жесткость ранила всерьез, и иногда после постели ей приходило в голову что-нибудь вроде: “То, что он делает, – просто, как всякий вошедший в привычку домашний обиход, – вроде как вытереть ноги о коврик”. И следом вдруг – злая насмешливая фраза: “Все мы ищем кого-то, кому бы стоило изменять, – неужели ты и в самом деле считала себя оригинальной?” Или: “Племя человеческое! Если у тебя уже не получается с тем, кто под рукой, – ну что ж, закрой глаза и представь того, кто для тебя недосягаем. Почему бы нет? Законов ты не нарушишь, и – тайна гарантирована. Вот где взаимопроникновение душ – воистину!” Он стоял подле раковины и полоскал белым вином зубы. Она готова была убить его – за жизнерадостность и самообладание».

«По дороге из Каира обратно дело несколько раз доходило до скандала. “Эта твоя так называемая болезнь – тебе никогда не приходила в голову, может, тебе просто себя жаль, вот ты и бесишься?” Она так взбеленилась, что чудом только не слетела с дороги и не врезалась в дерево. “Англосакс поганый! – кричала она, едва не плача. – Хулиган!”»

«Он же подумал про себя: “Боже правый! Вот мы уже и цапаемся, как молодожены. Скоро мы поженимся, поцелуемся взасос и заживем неразлейвода – радуясь каждому прыщу друг у друга на заднице. Филемон, твою мать, и Бавкида, Перс, ты кучеряво вляпался, ты что, в прошлый раз этого дерьма не объелся?” За стилистику несу полную ответственность: пьяный, всегда говорил на кокни [165]165
  Лондонское просторечие.


[Закрыть] и когда бывал один – тоже».

«“Если ты меня сейчас ударишь, – сказал он радостно, – мы непременно во что-нибудь врежемся”. А в голове у него понемногу выстраивался маленький злой рассказ, в котором ей было самое место. “Чего недостает литературному сексу, – пробормотал он, – так это коэффициента отталкивания”. Она все еще злилась. “Что ты там бормочешь?” – “Молюсь”».

«После акта физической любви в ее душе больше не оставалось привкуса разочарования и боли, оставался – смех; Персуорден злил ее и дразнил, но вот она уже и улыбалась очередной его вывернутой наизнанку фразе – при том, что глубже, еще глубже, жила тупая боль от постоянной мысли: ей никогда не догнать его, никогда он ее к себе не пустит, он даже другом ей не станет никогда, разве что на тех условиях, что поставит сам. Он предлагал ей страсть без близости, без сострадания – и, странно, его поцелуи оттого лишь сильней возбуждали ее. Был в них здоровый бездумный голод – так прибежавший к вечеру домой ребенок кусает яблоко. Конечно, ей хотелось, чтобы все было иначе, но говорили в ней и иные голоса (где-то в темном уголке ее души жила порядочная женщина), отнюдь не желавшие, чтобы он выходил из окопов, сдавал, так сказать, позиции. Как и все женщины, Жюстин терпеть не могла тех, в ком всегда могла быть уверена; и не забывай, ей никогда еще не случалось встретить человека, которым она могла бы всерьез восхищаться, – пусть эта мысль и покажется тебе странной. И вот наконец перед ней такой человек, и она при всем своем желании не смогла бы наказать его, изменив ему, – невыносимая, но и восхитительная новизна. Женщины очень глупы, столь же глупы, сколь глубоки».

«Он провоцировал ее на новые, незнакомые чувства – и это ее удивляло. Порой самые незамысловатые; однажды она обнаружила, что ее любовь распространяется и на неодушевленные предметы, так или иначе с ним связанные, типа старой его пенковой трубки с изрядно изгрызенным чубуком. Или старой же шляпы, выцветшей и бесформенной, – она висела на гвоздике за дверью, как писанный акварелью портрет владельца. Она подбирала и хранила те вещи, до которых он просто дотрагивался – или выбрасывал. Она приходила в ярость от собственной рабской зависимости – когда ловила себя на том, что гладит одну из его старых записных книжек, нежно, как его кожу, или считывает пальцем, букву за буквой, фразы (из Стендаля), написанные им помазком на зеркале в ванной: “Если хочешь открыть новый принцип, тебе придется заниматься анатомией” и “Великие души нужно кормить”».

«Как-то раз она застала у него в постели арабскую проститутку (сам он в это время брился в другой комнате и насвистывал мотив из Доницетти) и очень удивилась, обнаружив в себе не ревность, но любопытство. Она уселась на кровать, прижала руки несчастной своей жертвы к подушке и учинила ей форменный допрос: что та чувствовала, когда была с ним. Девчонка, конечно же, вусмерть перепугалась. “Я не сержусь на тебя, – успокаивала ее Жюстин, едва ли не утирая ей слезы. – Мне просто интересно. Давай так: я спрашиваю – ты отвечаешь”».

«Вызволил ее только Персуорден, когда вернулся бритый, и они все втроем сидели на постели, и Жюстин кормила ее засахаренными фруктами, чтобы хоть немного успокоить».

«Стоит продолжать? Мой, так сказать, анализ может причинить тебе боль – но если ты и впрямь писатель, ты же не сможешь остановиться, пока не дойдешь до самого конца, ведь так? И к тому же я хочу тебе дать понять, как тяжело было Мелиссе…»

«Если у него и получалось злить ее по-настоящему, то потому лишь, что он и в самом деле ею интересовался, совсем не будучи при этом к ней привязан. Он дурачился, но отнюдь не постоянно, и не всегда был для нее недосягаем; в его случае именно это я и называю честностью. Он менял богатства ума на деньги – да ведь он фактически сам дал ей ключ от своей загадки. Не только ей, ты тоже найдешь – в одной из его книг. И я тоже нашел не сам – мне этот отрывок прочитала Клеа, назвав его притом глубочайшим наблюдением Персуордена о природе человеческих отношений. Однажды ночью он сказал Жюстин: “Видишь ли, я верю в то, что боги – это люди, а люди – это боги; они вторгаются, и те и другие, в чужие жизни, пытаясь друг через друга выразить себя, – отсюда и смешение людских умов, и наше знание о силах, которые выше нас либо внутри нас… А еще (слушай внимательно) я думаю, что лишь очень немногие из нас понимают одну простую вещь: секс есть акт духовный, а вовсе не телесный. Нелепый процесс совокупления человеческих существ – это всего лишь биологическая парафраза сей истины, примитивный способ соединения душ и взаимного познания – других-то мы не знаем. Большинство приковано к чисто физическому аспекту и ничего не знает о волшебной гармонии, которая кричит сквозь плоть, а плоть неуклюже пытается ей помочь. Вот откуда унылый припев твоей песенки, ты повторяешь одну и ту же ошибку, как будто по гигантской, безумно скучной таблице умножения; и так тому и быть, пока ты не вынешь голову из бумажного пакета и не научишься думать сама, и сама за себя отвечать”».

«Невозможно описать силу воздействия этих слов на Жюстин: вся ее жизнь, все прожитые сюжеты предстали в новом свете. Она и в нем увидела иного человека – в такого можно было “влюбиться по-настоящему”. Жаль, но он к тому времени уже успел лишить ее своих милостей».

«Когда ему пришлось еще раз ехать в Каир, он поехал один, она же, измученная слишком долгим (ей так казалось) его отсутствием, совершила ошибку, написала ему длинное и страстное письмо, где весьма неловко попыталась поблагодарить его за подаренную ей дружбу, в истинной ценности которой он совершенно не отдает себе отчета, – это ведь применимо к любой любви, не так ли? Ему же письмо это показалось очередным посягательством – и он ответил ей телеграммой. (Они сносились через меня. И телеграмму я сохранил.)

РАЗ ХУДОЖНИК НИКОМУ НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ЗПТ Я ТЕБЯ ПРЕДУПРЕДИЛ ТЧК ДВА ЧТО ПРОКУ ОТ ВЕРНОСТИ ТЕЛА КОГДА УМ ПО ПРИРОДЕ НЕВЕРЕН ВПР ТРИ ПЕРЕСТАНЬ СКУЛИТЬ КАК АРАБСКАЯ ШЛЮХА ЗПТ ТЫ МЕНЯ ПОНЯЛА ТЧК ЧЕТЫРЕ НЕВРОЗ НЕ ИЗВИНЕНИЕ ТЧК ЗА ЗДОРОВЬЕ НАДО ДРАТЬСЯ И УДЕРЖАТЬ ЕГО СИЛОЙ ТЧК ПОСЛЕДНЕЕ ЕСЛИ НЕ МОЖЕШЬ ВЫИГРАТЬ ЧЕСТНЕЙ ПОВЕСИТЬСЯ ТЧК».

«Однажды она случайно наткнулась на него, очень пьяного, в Кафе Аль-Актар; мне кажется, мы с тобой только что ушли. Ты помнишь тот вечер? Настроение у него было отнюдь не самое благодушное. Как раз тогда я пытался объяснить тебе, как работает правило девятого уровня в каббале. Откуда мне было знать, что ты перепечатаешь все это на машинке и отошлешь в контрразведку! Какой великолепный жест! Мне нравится, когда события переплетаются внахлест, когда они карабкаются друг на друга, как мокрые крабы в корзине. Едва мы ушли, появилась Жюстин. Она доставила его в отель и даже сумела без особых приключений засунуть в постель. “Нет, ты безнадежен, ты конченый человек!” – бушевала она над трупом. После чего труп поднял руки и ответил ей: “Да знаю я, знаю! Я просто несчастный беженец от бесконечного, как царствие небесное, геморроя английской жизни! Какая жуть – любить жизнь так сильно, что становится трудно дышать!” И он рассмеялся – и смех перешел в рвотный спазм. Она уже ушла, а он все блевал в раковину в ванной».

«На следующее утро спозаранку она вломилась к нему с пачкой французских журналов, в одном из них была статья о его творчестве. На Персуордене не было ничего, кроме пижамной куртки и очков. На зеркале мылом выведена была фраза Толстого – не перестаю, мол, думать об искусстве и прочих искушениях, затмевающих дух».

«Он взял журналы у нее из рук и попытался захлопнуть дверь прямо у нее перед носом. “Ну нет, – сказала она, – мне сюда”. Он прочистил горло и сказал: “Ладно, но только в последний раз. Меня тошнит, когда ко мне ходят, как на могилу к мертвому котенку”. Она тряхнула его за плечи, и он сказал еще чуть мягче: “Финиш полный и безоговорочный, понятно?” В Каире он дал несколько интервью».

«Она присела на краешек кровати и прикурила сигарету, разглядывая его с любопытством, словно редкий музейный экспонат. “Как странно после всех этих разговоров о самоконтроле и об ответственности перед собой увидеть, какой ты на самом-то деле англосакс – абсолютно неспособен закончить ничего, за что взялся. Чего ты скрытничаешь?” Линия атаки была выбрана безупречно. Он улыбнулся: “Я хочу сегодня поработать ”.

“Ну, так я приду завтра”.

“Я буду болен”.

“Послезавтра”.

“Я пойду в зоопарк”.

“И я пойду тоже”».

«Персуорден отбросил всякую сдержанность и выдал ей по полной программе; она поняла, что достала его, сама собой восхитилась и принялась выслушивать его медком приправленные гнусности, тихо отбивая ногой по ковру какой-то одной ей слышный ритм. «Ну ладно, – сказала она наконец, – там поглядим». (Боюсь, тебе таки придется освоиться с некой сущностной данностью: где двое – там комедия. Ты раньше уделял ей слишком мало места.) На следующий день он вышвырнул ее из своего номера за шкирку, как кошку. День спустя он проснулся и обнаружил, что ее шикарный автомобиль опять припаркован напротив отеля. “Merde” [166]166
  «Дерьмо» (фр.).


[Закрыть], – выругался он и, просто чтобы позлить ее, оделся и пошел в зоопарк. Она пошла следом. Все утро он провел у обезьянника, с неподдельным интересом взирая на меньших братьев и сестер. Она была не слепая и, понятное дело, оскорбления не заметить не могла. Когда он сел на скамейку и принялся грызть купленные для обезьян орехи, она подошла. Во гневе она всегда была прекрасна: подрагивают ноздри, одета в безупречный костюм из плотной синтетической ткани, с цветком на лацкане».

«“Персуорден”, – сказала она, присаживаясь.

“Ты, наверное, не поверишь, – отозвался он, – ты, банный лист на сраной светской заднице. Но начиная с этой минуты ты оставишь меня в покое. И деньги твои тебе не помогут”».

«Его язык в данном случае – мера его глупости. Она просто в восторг пришла оттого, что ей удалось вывести его из себя. Ты же знаешь, как она упряма. Но была иная причина: за обычным залпом оскорблений она отследила неподдельную тревогу, – и тревога эта не имела никакого отношения к их связи. Что-то еще. Что?»

«Ты уже где-то писал, что она умела читать мысли, и очень точно; и вот, сидя с ним рядом, глядя ему в лицо, она сказала медленно, как человек, по буквам разбирающий плохой чужой почерк: “Нессим. Что-то связанное с Нессимом. Ты боишься… не его”. И вдруг – внезапное озарение, – и она разом выпалила: “Ты не можешь позволить себе поставить под угрозу нечто связанное с Нессимом; я поняла”. И она выдохнула, тяжко. “Какой же ты дурак, почему ты мне раньше не сказал? Неужели я стала бы рисковать твоей дружбой из-за… Нет, конечно. Мне дела нет, хочешь ты со мной спать или не хочешь. Но ты сам – совсем другое дело. Слава богу, я поняла, в чем было дело”».