Текст книги "Александрийский квартет"

«Я уже писал тебе о смерти Скоби (читаю у Бальтазара), но вкратце, да и много ли скажешь на открытке. Не то чтобы я был очень уж близко с ним знаком, но о твоей к нему привязанности мне было известно. Дело было не из приятных, к тому же, честно говоря, я и замешан-то в нем оказался по чистой случайности – только потому, что Нимрод, он – глава Секретариата и был, следовательно, тремя ступеньками выше Скоби по служебной лестнице, в тот самый вечер обедал со мною вместе».

«Ты помнишь Нимрода? Впрочем, неважно, дело в том, что мы с ним были тогда в некотором роде соперники, и призом в нашем состязании должен был стать очаровательный юноша, актер из Афин, носивший восхитительное имя Сократес Питтакакис; идти на открытый конфликт нам не хотелось, да и вряд ли мы могли себе это позволить хотя бы по соображениям официального порядка (я, знаешь ли, в некотором роде консультант в его ведомстве), и мы, рассудив разумно, решили похоронить нашу ревность и владеть молодым человеком сообща – т. е. делиться, как то и должно всем добрым александрийцам. Вот так и вышло, что мы обедали à trois в “Auberge Bleu” [184]184
  «На троих» в «Голубой таверне» (фр.).


[Закрыть] и предмет нашей страсти сидел между нами, как ломтик мяса в сэндвиче. Не могу не признать – у меня перед Нимродом было небольшое преимущество – в греческом он слабоват, – но в целом царил дух соразмеренности и взаимопонимания. Актер – он весьма налегал на шампанское, объяснив нам, что это им самим изобретенный способ борьбы с некой разрушительной болезнью, – в конце концов решил дать отставку нам обоим, оказалось даже, что он страстно влюблен в одну изрядно усатую армянку из моей клиники. Итак, все усилия пропали даром – к вящему, надо сказать, огорчению Нимрода, которому предстояло оплатить нашу гротескную трапезу. Вот тебе в общих чертах диспозиция – к тому моменту, когда нашего государственного мужа пригласили к телефону».

«Немного погодя он вернулся, с миной достаточно мрачной, и сказал: “Это из полицейского участка у доков. Вроде бы там забили насмерть какого-то старика – матросы с ЕВК [185]185
  Его Величества корабля.


[Закрыть] Мильтон [186]186
  Очередной анахронизм. Корабль с таким названием разбился неподалеку от Нью-Йорка в 1858 году во время снежного шторма.


[Закрыть]. У меня есть основания предполагать, что это кто-то из отдела Q, из тамошних чудиков, – есть там один пожилой бимбаши…” Он стоял в нерешительной и неудобной позе, на одной ноге. “Как бы то ни было, – продолжил он, – мне придется съездить и разобраться во всем на месте. Наверняка ничего пока не известно. Кажется, – он понизил голос и наклонился ко мне, – он был одет в женское платье. Может выйти скандал”».

«Бедный Нимрод! Слепой бы увидел, как ему, несмотря на крайнюю необходимость ехать, не хочется оставлять меня наедине с актером. Он суетился, он мешкал, он морщил лоб. В конце концов лучшая часть моей души пришла мне на помощь, я оставил всякую надежду и тоже встал. “Я, пожалуй, поеду с вами”, – сказал я. О, бессмертный дух честной игры! Бедняга просто изошел в нервических улыбках и в самых сердечных изъявлениях благодарности. Мы оставили молодого человека доедать рыбу (на сей раз для того, чтобы лучше думалось) и поспешили к автостоянке, где была припаркована Нимродова служебная машина. Некоторое время спустя мы уже оставили позади Корниш и свернули в гулкую темень у доков – тамошние мощенные булыжником улочки и цепочки подмигивающих газовых фонарей вдоль причалов делают этот район весьма похожим на какой-нибудь из уголков Марселя, году этак в 1850-м. Мне там никогда не нравилось, сыро и пахнет весьма своеобразно – морем, мочой и сезамом».

«Тамошний полицейский участок – круглое красное здание вроде английской почты времен королевы Виктории. Помещаются в нем небольшая дежурка и две крохотные камеры, без окон и какой бы то ни было иной вентиляции, – в летнюю ночь дышать там просто нечем. Дежурка была до отказа набита полицейскими, они говорили все одновременно, потели и сверкали – как по команде – белками глаз, этакий табунчик вороных в приступе самой черной меланхолии. На каменной скамье в одной из камер лежала древняя, худая как смерть старушонка в юбке, задранной выше пояса, – на тонких ножках зеленые носки на подвязках и черные матросские башмаки. Во всем районе не было света, и на выступе стены прямо над телом укрепили свечку: капли воска из-под неровного язычка пламени падали на морщинистую руку, начавшую уже застывать в жесте нелепом и театральном – как будто, стоя на сцене, он закрывал лицо от фальшивой актерской пощечины. Конечно, это был твой друг Скоби».

«Били его жестоко, прямо-таки ни единого живого места и масса мелких осколков фаянса под кожей. Пока я его осматривал, рядом задребезжал телефон. Китс уже что-то разнюхал и взял след. Теперь оставалось только ждать: рано или поздно его видавший виды “ситроен” все равно будет здесь. Угроза скандала приобретала все более зримые очертания, и страх Нимрода прямо-таки окрылил. “Надо снять с него эти тряпки!” – прошипел он, и трость его заходила направо и налево по спинам набившихся было в камеру полицейских. “Да, конечно”, – сказал я, и пока Нимрод, отвернувшись, утирал с лица пот, я, как мог осторожно, раздел покойника. Работенка та еще, но, некоторое время спустя, старый греховодник лежал перед нами “нагой как псалом”, как говорят греки. Один – ноль. Мы вытерли пот. В камере было не прохладней, чем в печке».

«“Теперь, – сказал Нимрод, и в голосе у него явственно зазвучали истерические нотки, – нужно как-то засунуть его обратно в мундир. Пока тут не нарисовался Китс и не начал совать нос во все дыры. Давайте-ка мы сейчас двинем к нему на хату и возьмем шмутье. Я знаю, где он живет”. Пока мы выходили из камеры и запирали за собой дверь, Скоби глядел нам всем выбитым из орбиты искусственным глазом, и взгляд его был мрачен и полон укоризны – как если бы он стал жертвой таксидермиста-любителя. Итак, мы снова прыгнули в машину и понеслись через доки на Татвиг-стрит: по дороге Нимрод исследовал содержимое аккуратной маленькой сумочки из искусственной кожи, коей экипировался Скоби перед выходом в плаванье. В ней оказались несколько монет, маленький католический молитвенник, шкиперское свидетельство об увольнении с флота и пачка допотопной рисовой бумаги (сейчас такой уже и не встретишь), похожей на папиросную. И все. “Чертов старый дурак! – всю дорогу бормотал Нимрод. – Чертов старый дурак!”»

«Дома у твоего приятеля, к немалому нашему удивлению, все было вверх дном, ибо неким непостижимым образом досюда уже докатилась весть о его смерти. По крайней мере, мне так показалось. Все двери – настежь, шкафы – взломаны и обчищены. Еще там был небольшой чулан с огромной ванной посередине, а в ванне – нечто вроде арака, и окрестные обитатели явно уже успели угоститься на славу: на ступеньках сверху донизу видны были следы от мокрых ног, без счета, а на стенах – мокрых ладоней. На лестничной площадке – море разливанное. Во внутреннем дворике боаб воткнул в землю палку, танцевал вокруг нее и пел – зрелище весьма экзотическое. И вообще, казалось, даже в воздухе был привкус некоего празднества, причем низкопробного. Гнусное, надо сказать, ощущение. Вещи вынесли почти подчистую, но мундир каким-то чудом уцелел, на гвоздике за дверью, – наша, так сказать, доля в добыче. Едва мы принялись снимать его с гвоздя, нас до смерти напугал зеленый попугай, завопивший что есть мочи из клетки в углу голосом Скоби (Нимрод клялся потом, что имитация была безупречной):

 
Все страны света, все до одной
Пусть сойдутся во всеоружье,
И мы (ик!) им покажем!»
 

«Было ясно, что попугай тоже пьян. И голос звучал так странно в этой комнате, пустой и зловещей (Клеа я ничего рассказывать не стал, не хотел ее расстраивать, она ведь тоже была к нему очень привязана)».

«Ну, затем обратно в участок, с мундиром под мышкой. Нам повезло, никаких следов Китса поблизости видно не было. Мы снова заперлись в камере, глотая воздух, как две потные рыбы на пляже. Тело закоченевало так быстро, что надеть на него китель, не сломав при этом рук, казалось делом немыслимым: они были тонкие – на просвет – и ломкие, как сельдерей, по крайней мере мне так показалось; так что я пошел на компромисс – завернул его просто-напросто в китель и застегнул пару пуговиц. С брюками было проще. Нимрод честно попытался помочь мне, но его тут же вырвало, и большую часть времени он провел, интеллигентно рыгая в углу. Он действительно принял эту историю близко к сердцу и, помню, все повторял еле слышно: “Бедный старый педик”. Как бы то ни было, в результате наших героических усилий угроза скандала была ликвидирована; кстати, едва мы успели привести твоего друга в некоторое соответствие с общепринятыми нормами, и тут же до нашего слуха донеслось тарахтение “глобовской” машины – ее с другой не спутаешь, а следом – голос Китса, уже из дежурки».

«Да, не забыть бы тебе сказать, что в течение следующих нескольких дней были два смертных случая и двадцать с чем-то острых отравлений араком из района Татвиг-стрит, так что Скоби, можно сказать, не ушел, не попрощавшись с соседями. Мы попытались сделать анализ этого пойла, но правительственный химик-эксперт, взяв несколько проб, в конце концов сдался. Одному Богу известно, какого черта твой старичок там понамешал – и зачем».

«При всем том похороны получились – загляденье (хоронили его с отданием всех почестей, как офицера, погибшего при исполнении служебных обязанностей), и там была вся Александрия. Пришла целая толпа арабов, его соседей. Не часто приходится слышать мусульманские завывания над христианской могилой; и о. Павел, католический капеллан, был скандализирован сверх всякой меры, а может быть, он просто испугался, что нечистый дух самогона вызовет из-под земли всех афритов Иблиса – как знать? Ну, и обычные здесь прелестные ляпы – по недосмотру, конечно, не по злому умыслу (могила оказалась маловата, могильщики начинают ее расширять, но, сделав ровно половину, объявляют забастовку и требуют еще денег; карета греческого консула срывается с места – лошадь понесла – консула потом выуживают из колючего кустарника и т. д. и т. п.), – мне кажется, я тебе уже писал. Скоби, наверно, именно об этом и мечтал – чтобы лежать покрытым славой и чтоб оркестр полицейских сил играл “Последнюю вахту” – пусть не очень стройно и сбиваясь то и дело на египетскую микрохроматику – над отверстой могилой. А речи, а слезы! Сам же знаешь, люди не стесняются в подобных случаях. Было такое впечатление, будто я случайно попал на похороны святого. Вот только перед глазами у меня все стояла та старушонка в полицейском участке!»

«Нимрод говорит, что когда-то он был весьма популярен в своем quartier [187]187
  Квартал (фр.).


[Закрыть], но потом стал вмешиваться в религиозные обряды – обрезание детей его, кажется, не устраивало, – и его открыто возненавидели. Ты ведь знаешь арабов. Они будто бы даже грозились его отравить. Конечно, он переживал. Он ведь столько прожил там, и, я думаю, другой-то жизни у него и не осталось. С экспатриантами такое часто случается, не так ли? Короче говоря, он начал пить и “ходить во сне”, как говорят армяне. Его всячески оберегали и даже выделили специально двоих полицейских, чтобы те бдели за ним во время “прогулок”. Но в тот вечер он от них удрал».

«“Как только человек начинает переодеваться, – говорит Нимрод (он и в самом деле совершенно лишен чувства юмора), – это – начало конца”. Но в данном случае он прав. Не сочти за дерзость. Медицина научила меня смотреть на вещи с некоторой иронической отстраненностью – только так можно сберечь энергию, силу чувств, принадлежащих по праву тем, кого мы любим, – и не тратиться зря на мертвых. По крайней мере, таково мое мнение».

«Нам ли тягаться в выдумке с реальной жизнью, со всем ее гротескным арсеналом ужимок и выкрутасов? И как только художникам достает безрассудства пытаться раз за разом набросить на нее сетку смыслов – личных, слишком личных? (Сей камушек и в твой огород тоже.) Ты, конечно, ответишь, что на то и лоцман, чтобы указывать по курсу мели и зыбучие пески, радости и горести и тем дать нам всем над ними власть. Все это так, но…»

«Хватит на сегодня. Осиротевшего попугая приютила Клеа; она же заплатила и за похороны. Писанный ею портрет Скоби так и остался, должно быть, стоять на полке у нее в комнате – наверняка не знаю. Попугай, кстати, все еще говорит его голосом, и она даже жаловалась мне как-то раз: он ее пугает, такое иногда говорит… Как ты думаешь, может ли человеческая душа поселиться в теле зеленого амазонского попугая, чтобы хоть немного продлить во времени память о человеке? Хотелось бы так думать. Но теперь – это совсем уже давняя история».

Когда бы ни случилось Помбалю всерьез расстроиться («Mon Dieu! Я сегодня разложился совершенно!» – его английский бывает порой весьма причудлив), к душевным мукам он тут же спешил добавить основательный приступ подагры, чтобы освежить память о своих норманнских предках. Специально для такого рода состояний у него было старинное, обитое красным плюшем судейское кресло с высокой спинкой. Он садился в кресло, клал любовно закутанную ногу на особую скамеечку, читал Mercure и размышлял на вечно свежую тему – какого рода выговор, а то и перевод по службе он получит за очередную свою gaffe [188]188
  Бестактность, промах, ляп (фр.).


[Закрыть], и как скоро. Весь его отдел – ему ли не знать – имел на него зуб и рассматривал его поведение (пьяница и бабник) как не подобающее по статусу. Конечно, они ему просто завидовали – состояние у него было не то чтобы очень значительное и не могло вовсе избавить его от печальной необходимости работать за деньги, но все же позволяло ему жить более или менее en prince [189]189
  По-княжески (фр.).


[Закрыть] – если можно считать княжеской нашу крохотную с ним на двоих, насквозь прокуренную квартирку.

Поднимаясь в тот день вверх по лестнице, я уже знал, что встречу наверху нечто полуразложившееся, – уж очень сварливый у него был тон. «Это вам никакие не новости, – повторял он, взвинчиваясь раз от раза. – Я вам запрещаю об этом писать». Одноглазый Хамид встретил меня в коридоре – запах сгоревшего масла – и безнадежно махнул слабой рукой. «Мисс, она ушла, – сказал он; сие имело означать, что Мелиссы нет дома, – давно после обеда в шесть. Мистер Помбаль очень нехорошо». Имя друга моего он произносил так, словно в нем вовсе не было гласных; вот так: Пмбль.

Заглянув в гостиную, я обнаружил Китса, большого и потного, нелепо раскинувшегося на стареньком диване. Он ухмылялся, сдвинув шляпу на затылок. Помбаль сидел, как на нашесте, в кресле для подагры, нервный и злой. В воздухе стоял ощутимый запах похмелья и очередной gaffe. Что унюхал Китс на сей раз? «Помбаль, – сказал я, – где ты умудрился так отделать свою машину?» Помбаль охнул и провел ребром ладони по своим вторым и третьим подбородкам, тему я выбрал явно неудачную; очевидно, Китс пытал его о том же.

Помбалева малолитражка, о которой шла речь, его любимое детище, стояла во дворе только что не смятой в лепешку. Китс с шумом втянул воздух и сглотнул. «Это все Свева, – сказал он, – а мне не разрешают дать в номер». Помбаль застонал и принялся раскачиваться в кресле: «Он не хочет рассказать мне, как все было на самом деле».

Помбаль начал сердиться всерьез. «А не убраться ли вам к чертовой матери?» – рявкнул он. Китс, всегда готовый стушеваться перед человеком, чье имя фигурирует в дипломатических списках, встал и сунул блокнот в карман, мигом стерев с лица улыбку. «Ухожу, ухожу, – сказал он и, как щитом, прикрылся, так сказать, каламбуром: – Chacun à son gout [190]190
  «У каждого – свой вкус» (фр.), но gout – по-французски «вкус», а по-английски – «подагра».


[Закрыть], не так ли?» – уже спускаясь по лестнице. Я уселся напротив Помбаля и стал ждать, пока тот успокоится.

«Очередная gaffe, дорогой мой, – сказал он наконец, – и во всей affaire Sveva самая пока наихудшая. Она, знаешь… бедная моя машина… ты ее видел? Вот, пощупай, какой у меня желвак на шее. А? Чертов камень».

И он с обычной страдальческой миной, жестикулируя бурно и нервно, принялся описывать последний постигший его удар, а я попросил Хамида принести нам по чашке кофе. С его стороны вообще было неблагоразумно затевать интрижку со Свевой – дамой весьма огнеопасной, – и вот теперь она была в него влюблена. «Влюблена! – стонет Помбаль и корчится в кресле. – Сам ведь знаешь, женщины – моя слабость, – кается он, – а с ней все было так просто. Боже мой, это вроде как – подходит официант и кладет к тебе на тарелку блюдо, которое ты не заказывал или кто-то другой заказал, а тебе принесли по ошибке; она вошла в мою жизнь… как bifteck a point [191]191
  Хорошо прожаренный бифштекс (фр.).


[Закрыть], как фаршированный баклажан… Что мне оставалось делать?»

И вот вчера я подумал: «Если все принять во внимание: ее возраст, состояние зубов и так далее, так она может, чего доброго, заболеть, и это вылетит мне в копеечку». Кроме того, мне вовсе не нужна любовница в качестве perpetuum mobile. И я решил съездить с ней вдвоем в какое-нибудь тихое местечко у озера и там сказать ей «прости». И вдруг – как она взовьется! Выскочила из машины, потом к реке – а там на берегу чертов уйма камней. Я слова сказать не успел, и тут вдруг Piff Paff Pang Bong! Жестикулирует он весьма красноречиво. «Воздух просто набит камнями. Лобовое стекло, фары, все, все… Прихожу в себя мордой в сцеплении, лежу и ору. Шишку ты щупал. Ну совсем рехнулась. Когда ничего стеклянного не осталось, она схватила валун тонны в две весом и начала лупить по машине и после каждого удара кричала “Amour! Amour!” – маньячка, самая настоящая. Я этого слова в жизни слышать больше не желаю. Радиатор к черту, крылья все помяты. Видел, да? Вот ты поверил бы, что девчонка может быть на такое способна? А дальше знаешь, что было? Я тебе скажу, что было дальше. Она бросилась в реку. Нет, ты встань на мое место. Я плавать не умею, она тоже. Если б она утопла, представляешь, какой бы вышел скандал! Ну и я, конечно, за ней. Мы вцепились друг в друга и орали, как две трахнутые кошки. А уж воды я наглотался! Потом пришел какой-то полицейский и вытащил нас. Бесконечный procès-verbal, туда-сюда… Я утром даже не стал звонить в консульство, духу не хватило. Нет, жизнь не стоит того, чтобы жить».

Он был на грани слез. «Это уже третий мой скандал с начала месяца, – сказал он. – А завтра карнавал. Знаешь что? Я долго думал и родил идею. – Он заговорщицки улыбнулся. – На карнавале я себе тылы обеспечил – даже если напьюсь и выйдет какая-нибудь история, как всегда. Я так замаскируюсь – просто шик. Ага!» Он вдруг пристально посмотрел на меня, словно прикидывал, можно ли мне доверять. Результаты наблюдения, очевидно, вполне его удовлетворили, он развернулся к буфету и сказал: «Если я тебе скажу, ты ведь не проболтаешься, а? Мы ведь, в конце концов, друзья. Дай-ка мне шляпу, там, на верхней полке. Ты сейчас со смеху умрешь».

В буфете я обнаружил огромную широкополую шляпу по моде года этак девятьсот двенадцатого, увенчанную целой зарослью ветхих страусовых перьев – сей букет был прикреплен к тулье длинной толстой булавкой с массивной головкой из голубого камня. «Эту, что ли?» – спросил я недоверчиво; Помбаль самодовольно усмехнулся и кивнул. «Ну, кто меня в ней узнает? Дай сюда…»

Я действительно чуть не умер со смеху – настолько потешно он в ней выглядел, – и на память мне тут же пришел Скоби в своей дикой Долли Варден. Он был похож на… нет, того, что сотворило это пернатое чудо с жирной его физиономией, описать решительно невозможно. Он тоже рассмеялся и сказал: «Правда, вещь? Мои засранцы-коллеги в жизни не догадаются, кто была эта пьяная женщина. И если генеральный консул не напялит домино, я… я стану делать ему авансы. Я сведу его с ума, я зацелую его насмерть, страстно. Старая свинья!» Внезапная вспышка ярости только подлила масла в огонь – он стал выглядеть еще комичней, – и я взмолился, чтобы не задохнуться от смеха: «Сними ты ее, ради всего святого!» – и снова увидел перед собой Скоби.

Он снял шляпу и немного посидел, ухмыляясь, пораженный собственной гениальностью. Что бы он завтра ни натворил, все будет шито-крыто. «Костюм у меня тоже есть, – добавил он гордо. – До последней булавки. Так что берегись меня, понял? Ты ведь тоже там будешь, да? Я слышал, будет два больших бала одновременно, и мы сможем кочевать с одного на другой, а? Чудесно. Мне даже полегчало, а тебе?»

Та самая роковая шляпа, что послужила непосредственной причиной роковой смерти Тото де Брюнеля следующей ночью, на балу у Червони, – Жюстин была уверена, что эту смерть муж припас для нее самой, я же… Но вернусь к Комментарию, туда, где обрывается мой след.

«Проблема с ключиком от часов, – пишет Бальтазар, – с тем самым, который ты тогда помогал мне искать в трещинах между камнями на Гранд Корниш – зимой, помнишь? – разрешилась весьма странным образом. Я тебе говорил – мой хронометр тогда остановился, и я даже успел заказать ювелиру новый золотой анкх, точную копию. Но пока суд да дело, ключ ко мне вернулся, и вот при каких обстоятельствах. В один прекрасный день ко мне в клинику пришла Жюстин, обняла меня, поцеловала – и вынула его из сумочки. “Узнаешь? – спросила она, улыбнулась и добавила: – Извини меня, Бальтазар, дорогой мой, ты так переживал из-за меня. А мне в первый раз в жизни пришлось поиграть в карманного воришку. Понимаешь, в доме есть один сейф, и я решила во что бы то ни стало получить к нему доступ. На первый взгляд ключи показались мне одинаковыми, и я решила попробовать, не подойдет ли к замку твой. Я хотела вернуть его тебе на следующее же утро, пока ты не хватился пропажи, но кто-то взял его у меня с туалетного столика. Не говори никому, ладно? Я подумала: может, Нессим увидел его случайно, понял, в чем дело, и взял, чтобы самому посмотреть – подходит он к сейфу или нет. К счастью (или к несчастью), он не подходит, и сейф я открыть не смогла. Но и шум поднимать тоже было опасно – а вдруг он его и в глаза не видел; а у меня не было никакой охоты привлекать к этому ключику внимание – а он еще такой похожий… Я проверила Фатму, не в лоб, конечно, и обыскала все свои шкатулки. Пусто. А через два дня Нессим принес его сам и сказал, что обнаружил его только что в коробочке для запонок; сходство со своим он, конечно, заметил, но о сейфе не сказал ни слова. И просто попросил меня вернуть его тебе и по возможности извиниться за задержку”».

«Конечно, я был обижен и так ей и сказал: “В конце-то концов, что ты забыла в Нессимовом сейфе? – спросил я. – На тебя это совсем не похоже, и, должен тебе заметить, мое о тебе мнение отнюдь не улучшилось – после всего того, что Нессим для тебя сделал”. Она опустила голову и сказала: “Я только надеялась – может, там окажется хоть что-нибудь о ребенке – Нессим, как мне кажется, что-то от меня скрывает”».