Текст книги "Александрийский квартет"

«Пойдем, Мелисса, девочка моя», – сказал он; она вздрогнула и побледнела как мел, и он понял, что совершил ошибку, ибо все и всяческие такого рода дела имели место быть строго вне пределов ее глубокой и страстной привязанности к Дарли. Он очень сам себе не понравился, но остановиться уже не мог.

«Слушай, вот что я тебе скажу, – проговорил он торопливо – я дам Дарли денег, много денег, чуть позже, к концу месяца – хватит, чтобы увезти тебя отсюда».

Она, казалось, не слушала его и не слышала.

«Я пойду возьму пальто, – проговорила она негромким, машинным каким-то голосом, – а ты подожди меня в холле».

Она пошла договариваться с менеджером, а Персуорден остался ждать, в агонии пыла. Он наткнулся вдруг на великолепный способ преодолеть сей шквал пуританских по сути угрызений совести, бушующий под гладкою на вид поверхностью беспутной жизни маленькой александрийской шлюшки.

Несколько недель тому назад он получил через Нессима короткую записку от Лейлы, написанную почерком изысканным донельзя, записка гласила:

Дорогой мистер Персуорден,

обращаюсь к Вам с просьбой сослужить мне службу не совсем обычную. Умер мой дядюшка, персона весьма знатная и заметная. Он был большой англоман и языком вашим владел едва ли не лучше, чем своим собственным; в завещании он указал особо, что на его надгробии должно поместить эпитафию на английском, в стихах или в прозе, но текст по возможности должен быть оригинальным. Мне бы очень хотелось почтить его память и исполнить его последнюю волю слово в слово, потому-то я к Вам и пишу: не возьметесь ли Вы за сей труд, вполне обычный для поэтов Древнего Китая, но – непривычный в наши дни. С моей стороны, я была бы счастлива предложить Вам за труд Ваш сумму в 500 фунтов стерлингов.

Эпитафия была в должный срок отправлена, а следом пришли и деньги – на его счет в банке; однако, к удивлению своему, он обнаружил, что не в состоянии ими воспользоваться. Странный какой-то предрассудок. Он никогда не писал стихов на заказ и никогда не писал эпитафий. Даже в самой этой сумме, чересчур большой, было что-то не то – как дурная примета. Деньги остались в банке, до последнего пенни. И вот, совершенно внезапно, его осенило – он отдаст деньги Дарли! И загладит, помимо прочего, вину за свой обычный с ним высокомерный тон, за дурацкое неумение вести себя так, как следовало бы.

Она пошла с ним в отель, прижавшись к бедру его тесно, как ножны, – профессиональная походка уличной женщины. Они едва перекинулись парой слов. На улицах было пусто.

Допотопный грязный лифт – пыльная бурая шнуровка по канту сидений, в ржавых пятнах кружевные занавески на зеркалах – дернулся и плавно пошел вверх, в паутинно-серый мрак. «Еще чуть-чуть, – подумал он, – и я провалюсь в бездонную шахту, ногами вперед, с ней вместе, руки прилипли к рукам, к губам – губы, пока не захлестнется удавка на шее и не запляшут перед глазами звезды. Сбежать, забыться, чего еще искать в незнакомом женском теле?»

Перед дверью он поцеловал ее, не торопясь, вжимаясь понемногу в податливый мягкий конус теплых губ, покуда зубы не стукнулись коротко о зубы с неприятным вяжущим звуком. Она не ответила, но и не сопротивлялась, безвольно подставив ему бесстрастное, маленькое свое лицо (и безглазое во тьме), словно оконное стекло, заиндевевшее на морозе. В ней не было ни искры возбуждения, одна бескрайняя, всепоглощающая усталость. Руки, совершенно холодные. Он взял их в свои, и мощная волна меланхолии захлестнула – и его тоже. Неужто придется остаться в одиночестве – опять? Он тут же нацепил спасительную комедийную маску пьяного, одна из лучших, из удачнейших его комедийных ролей, и принялся привычно сооружать вокруг реальности строительные леса слов – шаткие эшафоты, глаголики балок, – чтобы закрыть ее, затасовать и разрушить.

«Viens, viens! – выкрикнул он фальцетом, вернувшись неприметно для себя к той самой насквозь фальшивой жизнерадостности, которая мешала ему говорить с Дарли, и понял вдруг, что и в самом деле пьян. – Le maître vous invite![282]282
  Идемте, идемте! Мэтр вас приглашает! (Фр.)


[Закрыть]»

Без улыбки, доверчивая, как ягненок, она перешагнула порог и оглядела комнату. Он нашарил выключатель ночника. Ночник не работал. Он зажег свечу, стоявшую на ночном столике в блюдце, и обернулся к ней, с большими черными пятнами тени в ноздрях и глазницах. Они глядели друг на друга, он нес какую-то несусветную чушь, только чтобы успокоиться самому. Потом замолчал, когда понял, что она даже и улыбнуться от усталости не в силах. Чуть погодя, все так же – ни улыбки, ни слова, – она стала раздеваться, снимая вещь за вещью и роняя их тут же на дрянной гостиничный ковер.

Какое-то время он лежал, исследуя в полумраке ее худенькое тело с чуть выпирающими косыми частокольчиками ребер (как лист папоротника) и маленькими, будто бы незрелыми еще, твердыми бутонами грудей. Он молчал, она беспокойно вздохнула и прошелестела что-то неслышное.

«Laissez. Laissez parler les doigts… comme ça[283]283
  Оставь. Пусть говорят пальцы… вот так (фр.).


[Закрыть]», – прошептал он, и она замолчала. Ему хотелось произнести всего одно какое-нибудь слово, очень простое и очень конкретное. В тишине он почувствовал, как она начинает сопротивляться – ему, роскошной неге полумрака и растущей понемногу силе его мужских желаний, бороться за то, чтобы отделить, отстранить вибрации плоти от своей истинной жизни, чтоб провести их по ведомству обыденных сцен, неизбежных и тягостных. «Отдельное купе, – подумал он; и: – А на двери табличка – “Смерть”?» Ему все хотелось найти ее слабое место, подобрать отмычку к тайне приливов и отливов нежности, бродивших там, у нее под кожей, но собственная воля вдруг подвела его, желание отхлынуло и растеклось топленым воском. Он побледнел и откинулся на спину, глядя лихорадочно блестящими глазами в неопрятный потолок, глядя сквозь время – назад. Где-то хрипло пробили часы, и звук уходящего времени разбудил Мелиссу, выдернул ее из полусна, вернул права желанию – сделать все как должно; должна быть страсть, значит, будет страсть, а вот спать нельзя, не должно.

Они играли друг с другом, чеканя фальшивую монету отрывочных всплесков желания, ложного в самых корнях своих, не способного ни разгореться всерьез, ни погаснуть. (Можно лежать так, раздвинувши губы и ноги, целую вечность, пытаясь припомнить что-то самое главное, что вертится на кончике языка, на грани сознания. И за целую жизнь так и не вспомнить, что же это, имя, город, день, час… биологическая память молчит.) Она вздохнула резко, будто всхлипнула, взяв его в бледные задумчивые пальцы, нежно, как берут птенца, выпавшего наземь из гнезда. Сперва сомнение, а потом желание поправить дело отразились друг за другом на ее лице – она как будто была виновата в обрыве сеанса связи, в том, что выключили ток. Она издала негромкий горловой звук, и он понял: она думает о деньгах. Такая сумма! Когда еще дождешься подобного купечества – и от кого? Теперь ее жесткая замкнутость, приземленность и грубый расчет уже раздражали его.

«Chéri[284]284
  Дорогая; дорогой (фр.).


[Закрыть].»

Объятия их напоминали сухой механический секс восковых человеческих слепков, двух гипсовых фигур на могильной плите. Ее руки двигались заученно и ловко по цилиндрическим сводам его ребер, и чресел, шеи, щек; пальцы нажимали тихонько то там, то тут в темноте, как пальцы слепого, что ищут на ощупь потайную дверцу, давно забытую панель, которая должна, должна непременно плавно податься, уйти вглубь и дать дорогу к иному миру, из времени – прочь. И все было зря. Она огляделась в отчаянии. Они лежали под кошмарным, полным отраженного морем света луны окном, и занавеска одна ходила, пузырилась, как парус, – совсем как над кроватью Дарли. Комната пропахла стеарином, полна была исписанных листов и яблок – он их грыз за работой. Простыни были грязные.

Как всегда, там, в невероятной глубине, где не было места ни чувству унижения, ни разочарованию в себе, он писал легко и быстро, с совершенно ясной головой. Он уже много лет как привык выписывать жизнь свою про себя – процесс письма и процесс проживания жизни текли одновременно. Каждый прожитый момент он переносил прямиком на бумагу, свеженький, с пылу с жару, обнаженный и зримый насквозь…

«Ладно, – зло сказала она, полная решимости не упустить обещанные пиастры, которые уже успела мысленно получить и потратить, – я сделаю тебе сейчас La Veuve[285]285
  Вдовушку (фр.).


[Закрыть]». – И у него перехватило дыхание от восторга чисто писательского – жаргонное это словечко было украдено из арсенала прежних прозвищ французской гильотины и преображало ее жуткий оскал в скрытую метафору комплекса кастрации. La Veuve! Кишащие акулами моря любви смыкаются над головой обреченного мореплавателя в безголосой неподвижности сна, глубоководной грезы, что тянет медленно вниз, все глубже и глубже, безрукого, безногого, разваливающегося на куски… пока не скользнет с обыденным тихим шелестом отточенная сталь и нелепый мыслящий овощ («репу напряги») не шлепнется в корзину, дергаясь и трепеща, как пойманная рыба…

«Mon coeur, – сказал он хрипло, – mon ange[286]286
  Сердце мое, ангел мой (фр.).


[Закрыть]», – просто пробуя на язык банальнейшие из метафор, пытаясь отследить в них проблеск ушедшей нежности, утраченного рая, заметенного серым предутренним снегом. «Mon ange». Зев клыкастой морской вдовушки с видом на нечто чужое, волшебное.

Вдруг она воскликнула в отчаянии:

«О господи! В чем дело? Ты что, не хочешь?» – и голос ее сорвался чуть ли не на рыдание. Она положила его мягкую, едва ли не женскую ладонь себе на колено и раскрыла, как книгу, склонив над нею удивленное – с оттенком безнадежности – лицо. Подобрала под себя ноги и переставила свечку поближе, чтобы лучше видеть линии. Волосы упали ей на лицо.

Он тронул пальцем розовый блик пламени на голом ее плече и сказал насмешливо:

«Да ты еще и гадаешь, а?»

Но она даже не подняла головы. Ответила коротко:

«В этом городе гадают все».

Так они оставались – живая картина – достаточно долго. «Caput mortem[287]287
  Мертвая голова (лат.). В данном контексте – смерть как финал закономерный и обязательный.


[Закрыть] любовной сцены», – подумал он саркастически. Мелисса вздохнула, словно бы даже и с облегчением, и подняла голову.

«Теперь я поняла, – сказала она тихо. – Ты закрылся, твое сердце закрылось, совсем».

Она соединила указательный палец с указательным, большой – с большим, так, как складывают руки, чтобы задушить кролика. Глаза ее зажглись изнутри – сострадание?

«Твоя жизнь умерла, она закрылась. У Дарли – не так. Он широкий… очень широкий… открытый. – Она раскинула вдруг руки и снова уронила их на колени. И добавила с безотчетной, невероятною силой правды: – Он еще может любить».

Ему словно пощечину влепили, наотмашь. Свеча мигнула.

«Посмотри еще, – сказал он недобро. – Скажи мне еще что-нибудь».

Она, однако, совершенно не заметила ни злости, ни горечи в голосе его и снова согнулась над загадочною белой рукой.

«Тебе все рассказывать?» – шепнула она, и на секунду у него перехватило дыхание.

«Да», – отрывисто ответил он.

Мелисса улыбнулась чужой какой-то, странной улыбкой, словно бы ей одной понятной шутке.

«Я так себе гадалка, – сказала она тихо. – Я скажу тебе только то, что вижу. – Потом подняла на него ясные свои глаза и добавила: – Я вижу смерть, очень близко».

Персуорден мрачно ухмыльнулся:

«Прекрасно».

Мелисса пальцем заправила волосы за ухо и снова наклонилась к руке.

«Ага, очень близко. Ты об этом узнаешь чуть ли не через час. Господи, чушь какая!»

Она коротко рассмеялась. И принялась, к полному его недоумению, описывать Лайзу.

«Слепая – не твоя жена».

Она закрыла глаза и резко выбросила перед собой руки, словно оттолкнула кого-то.

«Да, – сказал Персуорден, – это она, это моя сестра».

«Твоя сестра?» – Мелиссу словно громом поразило. Она уронила его ладонь. Ей еще ни разу не удавалось, играя в эту игру, попасть в десятку.

Персуорден сказал мрачно:

«Она и я, мы были любовниками. Мы никогда уже не сможем любить кого-то еще».

И, сказав, почувствовал вдруг, как легко ему будет сказать ей и остальное тоже, сказать ей все. Он владел собой как никогда, она смотрела на него с нежностью и состраданием. Может, все вышло так просто, потому что говорили они по-французски? Чужой язык, и именно французский, дал правде страсти сил стоять, спокойно, холодно, с почти жестокой непреложностью, под испытующим взглядом обычного человеческого опыта. У него была собственная, для внутреннего пользования, чудная фраза – «неусмешливая речь», как раз к месту. А может быть, просто-напросто он нашел наконец нужный ключ, нужную длину волны, потому все и выговорилось так легко? Она не судила его, все и так было понятно и знакомо. Она кивала и время от времени хмурила брови, а он говорил – о Лайзе, о том, как порвал с ней сам, как пытался жениться и как из брака ничего не вышло.

Меж восхищением и жалостью они поцеловались, теперь по-настоящему страстно, соединенные узами заложенных в память сюжетов, соединенные тем, что разделили между собой что-то важное, как преломили хлеб.

«Я видела это на руке, – сказала она, – на твоей руке». – Она, кажется, даже испугалась странной точности способностей своих.

А он? Он всегда мечтал о ком-то, с кем мог бы говорить свободно – но только человек этот не должен был понимать всего, до конца! Тихо потрескивала свеча. На зеркале кусочком мыла для бритья он вывел насмешливые вирши, посвященные Жюстин, первые строки гласили:

 
Проклятья хуже нет
И муки духа, Коль видеть глаз начнет
И слышать – ухо!
 

Он повторял их про себя в уютной тишине души и думал о смуглой женщине с напряженным, сосредоточенным лицом, сидевшей здесь же, при свече, и в той же самой позе, что и Мелисса сейчас: лицом к нему, подбородок уперт в колено, и рука – на его руке, жест простой и очень женский. Он стал говорить дальше, о сестре, о бесконечном поиске счастья большего, что оставлено, брошено через плечо, и совсем другие стихи выплыли из неких сумеречных глубин; беспорядочным комментарием к странному тексту, не в меньшей степени результат начитанности, чем жизненного опыта. Стоило ему вновь увидеть беломраморное это лицо и темные волосы, отброшенные назад, легшие тяжелой кипой локонов на хрупкую башенку шеи, мочки ушей, подбородок с ямочкой, лицо, как в черную дыру уходящее в две огромные пустые глазницы, – он тут же услышал голос, повторяющий во тьме:

 
Amors par force vos demeine!
Combien durra vostre folie?
Trop avez mene ceste vie[288]288
  Страсти напасть закружища мя!
  Сколько длитися тьме сей?
  Достати бо жизни всей (старофр.).


[Закрыть].
 

Он слышал сам, со стороны, как произносит чужие слова. С горьким смешком, например:

«Англосаксы выдумали фразу “внебрачная связь”, ибо не верят в изменчивости любви, в ее разнообразие. – И Мелисса, которая кивала с миною столь мрачной и сочувственной, стала казаться ему – со стороны – существом очень важным и нужным – она же видела перед собой мужчину, поверяющего ей те вещи, что заведомо ей были недоступны, сокровища загадочной мужской вселенной, мерцавшей неизменно промеж слюнявой сентиментальности и скотской воли к насилию! –  В моей родной стране все те изысканные вещи, которые возможны между тобой и женщиной, суть покушение на устои и повод для развода».

Его резкий, надтреснутый смешок напугал ее. Он стал вдруг уродливым, мерзким. Но вот голос его снова упал до шепота, и он стал говорить дальше, осторожно прижав ее ладонь к щеке, как прижимают руку к ушибленному месту; внутри же невидимый голос бубнил свой тайный комментарий:

 
Как случай сей квалифицирует законов уложенье?
Агапе, Эрос – покушение на саморасчлененье?
 

Запертые в зачарованном замке, меж перепуганных самими собой поцелуев и ласк, которым не зажить вовеки, они вступили – какое безумие – в бесконечный список любящих, в аркаду головокружений и клятв, коей нет ни конца, ни начала, только стих ковался чеканно в голове у него; и тело ее – как там у Рюделя? – «хрупкое и замкнутое нежно»? Он вздохнул и смел, как паутину, свои воспоминания, сказав про себя: «Позже в поисках аскезы он последовал за отцами пустынниками во град Александрию, дабы поселиться там промежду двух пустынь, промежду двух грудей Мелиссы. О, morosa delectatio[289]289
  О, своевольная потеха (лат.).


[Закрыть]. И схоронил лице свое промеж двух дюн, покрытый живой копною ея волос».

Затем – молчание, снаружи и внутри, и глаза его глядели светом, и дрожащие губы складывали в первый раз слова, всё те же самые, но только живые теперь и полные страсти. Ее вдруг пробила дрожь, она поняла, что теперь от него не спастись, что придется отдаться ему совершенно.

«Мелисса», – сказал он, победитель.

Они насладились друг другом медленно и мудро, как старые друзья, потерявшиеся давным-давно, а потом нашедшиеся вновь среди унылых серых толп, блуждающих по гулким эхом отзывчивому граду. И вот – была Мелисса, которой он искал: закрытые глаза, открытый теплый, дышащий чуть слышно рот, вырванная нежно из сна поцелуем, в розовом свете свечи. «Пора идти». Она, однако, прижималась к его телу все тесней и тесней, всхлипывая от усталости. Он поглядел на нее сверху вниз, она устроилась в изгибе его локтя.

«Ну, пророчица, что ты еще мне не сказала?» – спросил он радостно и тихо.

«Чепуха, все чепуха, – отозвалась она сквозь сон. – У меня иногда получается угадать по руке характер – но будущее! Я не настолько умная».

За окошком забрезжил рассвет. Он встал, внезапно – и для себя самого, – пошел в ванную, включил воду. Она хлынула сразу, настоящий кипяток, заполнив комнату клубами пара! Отель «Старый Стервятник» собственной персоной; горячая вода в сей странный час, чего же боле. В мальчишеском каком-то возбуждении он позвал ее:

«Мелисса, эй, приди и раствори костей твоих усталость, или я никогда тебя отсюда не выгоню». – Он все думал, как бы переправить Дарли эти пятьсот фунтов, да так, чтобы скрыть источник благодеяния. Деньги от эпитафии соперника в любви на смерть старого копта – он и догадываться ни о чем подобном не должен!

«Мелисса!» – позвал он снова, но она спала.

Он поднял на руки бесчувственное тело и отнес ее в ванную. Уютно устроившись в теплой воде, она проснулась, развернулась понемногу, как один из тех чудных японских бумажных цветов, что открываются в воде. Она пошевелила в воде руками, распределяя роскошь тепла по маленьким своим полудетским грудям, и расцвела, все больше розовея – бедра, плечи, живот. Персуорден сел на биде и, опустивши руку в теплую воду, говорил с ней, покуда она совсем не проснулась.

«Ты слишком-то не залеживайся, – сказал он. – Дарли будет сердиться».

«Дарли! Пф! Он этой ночью опять отправился куда-то с Жюстин. – Она села и принялась намыливать руки и грудь, вдыхая изысканную негу мыльной пены, как вдыхают букеты тонких вин. Имя соперницы она произнесла с гримасой отвращения, злой и боязливой в то же время, настолько не вязавшейся с ней, настоящей, что Персуорден не мог не удивиться. – Такие люди – эти Хознани, – сказала она презрительно. – А Дарли, он верит им, бедняжка, ей верит. Она его просто использует. Он слишком хороший, слишком наивный».

«Использует его?»

Она включила душ, выпустив на волю добрых демонов пара, и кивнула, подняв к нему сморщенное – под жгучими струйками воды – лицо.

«Уж о них-то я знаю все».

«Что ты знаешь?»

Он ощутил внутри какой-то странный зуд, столь явный и властный, что даже и назвать-то его по имени непонятно было – как. Она вот-вот перевернет весь мир его, как опрокидывают ненароком чернильницу или аквариум с золотыми рыбками. Улыбаясь влюбленно. Стоя в облаке пара, как ангел, сошедший с небес, на картине эпохи барокко.

«Что ты знаешь?» – повторил он.

Мелисса разглядывала в карманном зеркальце трещинку в зубе, тело мокрое, все покрыто капельками влаги.

«Сейчас расскажу. Я была одно время на содержании у одного очень важного человека, у Коэна, очень важный человек и очень богатый. – Было в этом ее хвастовстве нечто трогательное. – Он работал с Нессимом Хознани и кое-что мне рассказывал. А еще он говорил во сне. Он уже умер. Я думаю, его отравили, он слишком много знал. Он помогал переправлять оружие на Ближний Восток, в Палестину, для Нессима Хознани. Очень большие партии. Он говорил: – Pour faire sauter les Anglais![290]290
  Вот теперь англичане попрыгают! (Фр.)


[Закрыть] – Она вытолкнула эти слова с интонацией мстительной, а потом, чуть подумав, добавила: – Он делал так. – Было нечто гротескное в том, как она изобразила повадку Коэна собрать в щепоть пальцы, поцеловать их и помахать ими в воздухе: – Tout à toi, John Bull!»[291]291
  Все для тебя, Джон Булль! (Фр.)


[Закрыть] – Лицо ее сморщилось, исказилось, пародируя злобу мертвого еврея.

«Одевайся», – сказал Персуорден шепотом. Он ушел в другую комнату и несколько времени стоял, тупо глядя в голую стену над книжной полкой. Было такое ощущение, словно весь этот город обрушился вдруг ему на голову.

«Вот почему я не люблю Хознани! – крикнула из ванной Мелисса другим совершенно, как у базарной торговки, бесстыжим – на взвизге – голосом. – Они не любят англичан, а делают вид, что любят».

«Одевайся! – выкрикнул он резко, так, будто разговаривал с лошадью. – И давай убирайся отсюда».

Запнувшись вдруг, она вытерлась и на цыпочках вышла из ванной, сказав:

«Я сейчас, мигом».

Персуорден стоял совершенно неподвижно, глядя в стену – сосредоточенно, не видя ничего вокруг. Он как с другой планеты упал. Стоял как статуя из тяжелого металла. Одеваясь, Мелисса бросила в его сторону быстрые взгляды.

«А что случилось?» – спросила она.

Он не ответил. Он думал, яростно.

Когда она оделась, он взял ее под руку и молча вывел вниз, по лестнице – и на улицу. Небо светлело. Еще горели фонари, и от них еще падали тени. Время от времени она взглядывала ему в лицо, но лицо его было бесстрастно. Они шли прочь от очередного фонаря, тени становились длиннее и тоньше и размазывались понемногу, пока не возникали снова, от иного уже источника света. Персуорден шел медленно, расслабленной, усталою походкой, и все еще держал ее под руку. В каждой из длинных, прыгающих под ногами теней он видел теперь совершенно отчетливо силуэт поверженного Маскелина.

На углу, не выходя на площадь, он остановился и с тем же отсутствующим выражением на лице сказал:

«Tiens! Совсем забыл. Вот тысяча, которую я тебе обещал».

Он поцеловал ее в щеку и повернул назад к отелю, больше не сказав ни слова.