Текст книги "Выстрел в чепчик"

Глава 30

И я поехала, а куда было деваться, раз очередь установили?

«Надеюсь, остальным достанется от Маруси не меньше, чем мне, – успокаивала себя я. – Не на мне же только пятна, у Тоси их гораздо больше, Юле тоже недостатков хватает, и у Ларисы есть что обсудить.

Даже у Розы найдется, хоть она и идеал».

В общем, по мере приближения к Марусе настроение мое улучшалось, а к ее дому подъезжала я уже в совсем хорошем настроении. Я живо представляла, что она будет высказывать, к примеру, Тосе в пароксизме своей болезни. Вот бы послушать.

«Надеюсь, Маруся запомнит, а потом расскажет мне», – успокоила себя я, утапливая кнопку звонка.

Дверь открылась мгновенно, зареванная Маруся выскочила и тут же попыталась положить свою голову на мою грудь. Это оказалось невозможно по чисто физическим причинам. Маруся мгновенно перестроилась и сделала все наоборот: мою голову прижала к своей груди и завопила:

– Я люблю тебя, старушка!

Ну инфантильная, что с нее возьмешь? Да еще и фильмов американских насмотрелась, где все герои, как идиоты, то и дело признаются друг другу в любви.

Для русского человека это дело немыслимое, последнее, если можно так выразиться, дело. Русский человек если любит, то и признаваться не надо, и без того видно. Что я, не вижу, что Маруська любит меня? По всем признакам знаю, так зачем о том орать, что и так очевидно? Американка она наша.

К любви русский человек относится очень серьезно, потому и мало о ней говорит. Думаю, оттого русский человек нерелигиозен, что очень уж сексуален, похлеще грузинов, французов и итальянцев всех, вместе взятых. Те только с виду такие крутые, хорохорятся, потому что знают – внутри пшик. А русский мужик грешен. Он даже господа всуе помянет, а любовь – никогда. Потому что с этим у него полный порядок: если что где подвернется – не упустит и без лишних слов. И женщины наши сразу все понимают, схватывают на лету. Мужик только на бабу посмотрит, а она уже все понимает и даже знает когда. Обстоятельства ее не интересуют – речь же идет о любви.

Но вернемся к Марусе. Я видела, что права Роза.

Во-первых, Маруся схуднула. Это даже стало заметно.

Во-вторых, ее тугие розовые щеки пожелтели и обвисли, но это бы еще ничего, это мне даже приятно, а вот то, что у Маруси потухли глаза, – настораживало. Не могу я видеть у Маруси таких глаз – старых и усталых.

Да, забыла главное сказать – Маруся была трезва, причем настолько, что даже без запаха перегара, чего в последний месяц с ней не бывало. Все время, бедняжка, старалась держать себя в тонусе.

– Старушка, – закатывая глаза, проревела она, – умираю.

– Что, совсем? – насторожилась я.

– А че мелочиться, – со всей серьезностью ответила Маруся. – Я прямо вся на тот свет отхожу, причем живьем. Видишь?

– Вижу, – подтвердила я. – А что же ты раньше-то молчала? Зачем до крайности себя довела?

В глазах Маруси мгновенно загорелся огонь негодования.

«Ну пускай хоть такой горит, чем никакой», – удовлетворенно подумала я, радуясь, что не зря приехала, оживила-таки нашу Марусю.

– Ты как тот еврей, – возмутилась она. – Всю дорогу жалуюсь, а ты спрашиваешь, почему я молчала.

Еще скажи, мол, знала, что тебе плохо, да не знала, что так плохо, тогда уж точно как в анекдоте будет.

– Но оно так и есть, – ответила я. – Очень жизненный анекдот. Ты всегда жалуешься, вот я и не обращала внимания. Знай я, что так тебе плохо – аж уходить собралась, – давно приняла бы меры.

Маруся мгновенно оживилась:

– Какие меры?

– Сама к Ване твоему пошла бы. Уж с ним поговорила бы по-мужски, – и для убедительности я потрясла кулаком.

– Ой, я прямо вся не могу, – дрожащим голосом призналась Маруся. – А что же мешает тебе пойти сейчас? Сходи, только зря все это. Он прямо всю меня забыл. Прямо весь равнодушен.

И Маруся угасла. Она легла на диван и закрыла глаза. И руки на груди сложила.

– Марусенька, – попросила я, – руки-то с груди убери.

– Мне так удобно, – прошелестела она слабым голоском.

– Нехорошо так лежать. Словно покойница.

– Я уже покойница и есть, – прошелестела она, а по щекам слезы катятся.

Сердце мое от жалости зашлось. Все простила Марусе, потому что душа у нее, как и сама Маруся, огромная, и туда помещается много и любви, и ненависти, и зависти, и осуждения. Не перечислишь всего.

«Что же это такое? – подумала я. – Минут десять я уже у нее сижу, а Маруся за это время всего каких-то двадцать фраз произнесла. Куда это годится?»

В безмолвии я посидела немного еще, глядя на уходящую из жизни Марусю, и решилась.

«И в самом деле уйдет, если не остановить», – забеспокоилась я и сказала:

– Все, Марусечка, я пошла.

– Посиди, старушка, – жалобно попросила она. – Что-нибудь расскажи…

«Да что же это такое происходит-то? – в отчаянии подумала я. – Когда это такое было, чтобы Маруся сама, по доброй воле давала возможность кому-то что-то рассказать, и не только давала возможность, а сама предлагала даже. Будто у нее своих слов нет, чтобы мои слушать. Нет, действительно пора Марусю спасать».

– Ты полежи здесь пока, а я пошла. – преисполняясь решимостью, сказала я. – Не волнуйся, долго одна не будешь. Розу пришлю, а сама быстренько смотаюсь к Ване, посмотрю в его наглые глаза.

Маруся мгновенно вскочила с дивана и, прижав и мои и свои руки к своей жаркой груди, взволнованно залепетала:

– Ване передай, что люблю его, что только о нем и думаю, каждый день во сне вижу…

– Может, ночь? – уточнила я.

– И ночь…

«И день и ночь спит, а Роза говорит, что у нее бессонница», – отметила я про себя.

– Передай Ване, – тем временем продолжала Маруся, – что помню каждое слово его, взгляд каждый, и стишки, что он мне написал, как молитву перед сном повторяю, и выучила наизусть…

– Передам, Марусенька, передам, – усиленно кивая, заверила я.

– Передай, что тапочки его под кроватью моей стоят, а пижама его под подушкой лежит моей…

– Передам, Марусенька, передам.

– Передай, что единственный он, что и не было других у меня…

Я опешила.

– Ну, не-ет, Маруся, это передавай сама. Кто же мне поверит? Да и возраст у тебя уже не тот, чтобы врать так рискованно. Я лучше скажу, что он первая твоя и последняя любовь. Вот в это мужчины охотно верят. Я так каждому клялась, и все были довольны.

На том и порешили.

Я пошла к Ване. Не знаю, выучила ли Маруся ту поэму Брюсова, которую Ваня, пользуясь всеобщей безграмотностью, выдает за свою, но адрес, данный Марусей, я действительно выучила наизусть.

Глава 31

Имени счастливой соперницы, этой подлой компьютерщицы, я не знала, поэтому, пользуясь жизненным опытом, придумала, как выходить из положения.

Я решила применить к ней тактику энергичного переполоха. Предварительно подготовившись, я застегнула пиджак не на те пуговицы – в результате одна пола была длинней другой, а сам пиджак превратился в сплошные волны. Воротнику моей блузки такая драпировка не понравилась, и он встал дыбом, что устраивало меня вполне. Прическу свою я изрядно растрепала, экстремально вздыбив волосы. Губную помаду съела, тушь слегка размазала, румяна к черту стерла вообще.

«Боже упаси этой мымре понравиться, – подумала я, – еще ревностью изойдет и меня к Ване не допустит.

Надо быть скромней. Этакая загнанная работой, мужем и детьми ослица, которая отсутствие времени пытается компенсировать очень дорогим костюмом, купленным в рассрочку на пять лет».

Произведя все необходимые действия, я осталась довольна. «По-моему, вышло неплохо», – подумала я, удовлетворенно глядя на то, как шарахается от меня народ.

У двери квартиры компьютерщицы я провела короткую репетицию, стараясь изобразить крайнюю сбивчивость дыхания, что, учитывая седьмой этаж и отсутствие лифта, было совсем несложно. В последний раз сделав ревизию всем своим превращениям, я похвалила себя и уверенно нажала на кнопку звонка. Нетерпеливо притопывая, приготовилась ждать.

Долго ждать не пришлось. Почти мгновенно дверь открыла высокая невзрачная блондинка, не годящаяся нашей Марусе и в подметки. Как только Ваня позарился на нее?

Я, как по команде, сделала бешеные глаза и, задыхаясь и беспорядочно заикаясь, затараторила:

– 3-здрасте, я С-суслова из отдела с-снабжения, извините, что з-задыхаюсь, но у вас лифт не работает…

Роняю сумочку, поднимаю ее, по ходу опытным взглядом проверяя, с кем имею дело – ничего баба, если и стерва, то не ярко выраженная, а умеренная: в глазах не только ожидание, удивление, любопытство, но и сочувствие. Удовлетворившись, продолжаю:

– П-простите, з-загоняли совсем, начальник ззлой как з-зараза, з-зло, естественно, с-срывает на мне, грозит вообще уволить, а п-пашу за к-копейки.

Снова роняю сумочку, неуклюже поднимаю, виноватой улыбкой извиняюсь, получаю в ответ улыбку понимания и продолжаю:

– Я к в-вам по важному делу, м-можно п-пройти, хочу уп-пасть хоть на стул, н-ноги не держат.

В последний раз роняю сумочку – для нее, думаю, будет достаточно, больше она не выдержит, начнет нервничать, а мне это ни к чему, – поднимаю сумочку, виноватым взглядом извиняюсь, в ответ получаю уже улыбку симпатии и продолжаю:

– С-семь д-домов за ч-час обежала – только в ттрех лифты работают. М-мозги совсем н-набекрень, возраст, понимаете ли, уже не т-тот. Так я п-пройду? – заключила я свою речь, делая решительное движение вперед.

– Конечно, входите, – уступая мне дорогу, отскочила в сторону компыотерщица.

На лице ее отразилась сложная гамма из удивления, любопытства и вины за неработающий лифт.

Я стремительно влетела в квартиру и, пользуясь превосходством в скорости, успела обежать ее всю до того, как опомнилась компыотерщица. Слава богу, это было нетрудно, поскольку комнат было мало – всего две.

– Куда мне? Куда? – растерянно вопрошала я, внутренне отмечая, что, похоже, Вани нет, следовательно, мой поход будет более продуктивен, чем ожидалось.

– Да куда хотите, – гостеприимно пригласила компыотерщица.

«А она не так уж и плоха, мила даже. Жаль, такую и дурить как-то неудобно, но ничего не поделаешь, Маруся мне дороже», – пришла к мысленному выводу я и ответила:

– Если можно, на к-кухню.

– Пожалуйста, – обрадовалась компыотерщица, – к тому же в комнатах бардак.

«Ну нет, милая, – внутренне возразила я, – в комнатах у тебя не бардак, в комнатах у тебя беспорядок, причем дивный. Как только Ваня здесь живет?»

– Я, с-собственно, на минуту, – пообещала я, рискованно пристраивая свой пышный зад на микроскопическую табуретку.

Обещая минуту, я решительно намеревалась пробыть в квартире не меньше часа. Это как раз то время, в которое можно уложить даже самую длинную биографию.

– П-простите, – спохватилась я, доброй улыбкой давая хозяйке понять, что мы с ней свои люди. – З-забыла с-спросить, к-как вас з-зовут. Меня – Г-груша. П-правда, ид-диотское имя? Р-родителей до с-сих пор б-благодарю, ц-царства им небесного. Г-груша, – и я самокритично заржала, после чего спросила:

– М-может, п-поэтому меня все п-поедом и жрут?

Компыотерщица улыбнулась улыбкой симпатии, даже с легким налетом любви.

– Груша – это Аграфена? – спросила она.

Я уже хотела ответить ей: «А черт его знает», – но вовремя опомнилась и сказала:

– Д-да.

– Очень приятно, – снова улыбнулась компыотерщица, – а меня зовут Маша.

«Вот это номер, – изумилась я, – Ваня остался верен имени моей Маруси, поменял одну Марусю на другую Мелочь, а приятно. Во всяком случае, мне».

– О-очень приятно, – сказала я и деловито полезла в свою сумочку.

Покопавшись там с минуту, я хлопнула себя по лбу и тоном полнейшей безысходности произнесла:

– П-потеряла. Опять п-потеряла. Вот т-теперь меня т-точно уволят.

После этого я вскочила с табурета и, демонстрируя крайнее отчаяние, принялась бестолково крутиться возле стола, якобы пытаясь там что-то найти.

– Что? Что вы ищете? – взволновалась компыотерщица, уже страстно желая мне помочь, но еще не совсем представляя, как это сделать.

– Д-договор, – подскуливая, сообщила я. – Д-договор подписания.

Ха, договор подписания – неплохо придумано. Что это такое – убейте меня, не знаю.

– Боже мой! Договор подписания! – ужасается компьютерщица, бросаясь к входной двери.

Видимо, она-то знает, что это такое.

Я бросаюсь за ней, по пути отмечая, что Вани точно нет в этой квартире, несмотря на позднее время. Правда, я не была в туалете, но если Ваня и там, то когда-то же он оттуда выйдет. Все равно я позже уйду.

Компьютерщица тем временем выбежала на лестничную площадку и принялась носиться по ней, как угорелая, заглядывая во все углы. Когда она устремилась к лифту, я напомнила:

– Л-лифт не работает.

– Ах, да, – согласилась она, – но вы же все время роняли сумочку.

– Р-роняла ее не только у вас, – призналась я. – Все время ее р-роняю.

– Так что же теперь делать? – расстраиваясь похлеще меня, спросила компьютерщица.

Я поняла, что не только она ко мне, но и я к ней прониклась симпатией. Добрая баба. С огромным пониманием к людям. Судите сами, какая-то рассеянная, затурканная работой кулема врывается в ее дом поближе к ночи и морочит мозги, а эта милая женщина, вместо того чтобы эту кулему погнать, бросила свою работу (я видела в комнате включенный компьютер) и ищет несуществующий договор подписания.

Вряд ли на такое способна моя Маруся.

Исходя из вышесказанного, я уже предвидела большие трудности на пути водворения Ивана Федоровича в Марусину жизнь. Какой дурак уйдет от такой добрячки?

– А что же нам теперь делать? – повторила вопрос компьютерщица.

«Нам». Она уже обобществляет мою проблему. Какое трогательное сочувствие к моим голодным детушкам. Нет, эта Маша просто подарок, она достойна гораздо лучшего мужа, чем Иван Федорович. Иван Федорович – удел Маруси.

«Без зазрения совести верну Марусе ее беглеца, чего бы мне это ни стоило», – решила я.

– Н-ничего не д-делать, – успокоила я Машу, – ззапишу все дданные, а з-завтра внесу в д-договор. Пправда, п-придется п-прийти к вам опять, за п-подписью, но мне это б-будет не слишком неприятно.

Свою фразу я сопроводила улыбкой обольщения.

– Тогда пройдемте на кухню, – улыбнувшись в ответ, сказала Маша. – Чаю хотите?

– О, в-вы с-слишком ко мне добры, – с полнейшей искренностью воскликнула я.

На кухне выяснилось, что мне не на чем записать эти данные. Пока компьютерщица ходила за бумагой, я успела проверить ванную и туалет – Вани там не было. Меня это устраивало. Без мужчин женщинам всегда легче договориться.

Вернулась Маша со стопкой бумаги.

– Груша, такая вам подойдет? – спросила она, протягивая мне листок.

– Б-более чем, – ответила я и подумала: «Все равно писать не собираюсь».

– А ручка у вас есть? – заботливо поинтересовалась Маша.

– Р-ручка есть, – ответила я и полезла в сумку.

Тут же выяснилось, что и ручки нет. И в самом деле, откуда в моей сумочке взяться ручке? Что я ею буду записывать? Сплетни Маруси? Или жалобы Розы на ее сдвинувшегося Пупса? Или… К тому же у меня прекрасная память.

Маша пошла за ручкой.

– А г-где Иван Ф-федорович? – крикнула ей вслед я. – Ч-что-то он з-задерживается с-сегодня. Д-думала, ч-что уже з-застану его.

Маша резко затормозила и повернула обратно. На лице ее было неподдельное удивление.

– К-какой Иван Федорович? – с легким заиканием спросила она.

Видимо, от меня заразилась.

– К-как к-какой? – изумилась я и чуть не сказала:

«Марусин».

Слава богу, вовремя опомнилась и сообщила:

– Иван Ф-федорович Архангельский, – и тут же спросила:

– Он что, не п-придет?

Маша пребывала в искреннем замешательстве. Судя по ее наморщенному лбу, она честно соображала: придет Иван Федорович Архангельский или не придет.

Однако мне уже было совершенно ясно, что не придет, потому что едва ли знаком с этой Машей. Ведь она даже не вспомнила его, а Иван Федорович мужчина видный уже только из-за одного высокого роста, не говоря о других достоинствах.

– Постойте, – воскликнула я, за ненадобностью отбрасывая свое заикание, потому что изрядно устала от него. – Вы что, не знаете Ивана Федоровича?

Маша виновато пожала плечами:

– Может, знаю, но не помню.

– Тогда как же он сюда придет? – искусно взволновалась я.

– Ну может, он помнит, – успокоила меня Маша. – А по какому вопросу он придет?

– Ну как же! – с укором воскликнула я. – На договор подписания!

– Ах, да, – вспомнила Маша и опять удивилась:

– А я здесь при чем? Почему у меня его должны подписывать, этот договор?

– Так начальник сказал, – ответила я и добавила:

– Сами знаете, как спорить с начальниками. Перлась сюда с другого конца города.

Здесь я не врала.

– Ну подождите немного, – с чувством вины предложила Маша, – может, он еще приедет.

– Да как же он приедет, если вы незнакомы?

Маша задумалась. Она очень хотела мне помочь.

Это было видно.

– Иван Федорович, знакомое имя, – рассеянно бормотала она. – Какой он?

Я тут же выдала экспресс-портрет:

– Громадный мужчина, симпатичный, если не учитывать мой вкус, иногда громко смеется, много ест, мало зарабатывает.

– Кажется, я его знаю, – обрадовалась Маша. – Точно, знаю. Он обращался ко мне несколько раз.

Точно. И недавно звонил.

Я взволновалась уже натурально:

– А как бы мне его разыскать?

– Подождите секунду, я в компьютер загляну, – сказала Маша и убежала в комнату.

Я осталась горевать на кухне.

«Ну, Маруся, – мысленно возмущалась я. – Где она только адрес этот взяла? Ну, я ей покажу! Хорошо еще, что здесь добрые люди живут и меня не побили».

Вскоре Маша вернулась. В руках она несла лист бумаги.

– Вот, Груша, адрес Архангельского Ивана Федоровича. И телефон здесь, – радуясь за меня, сказала она. – Можете прямо от меня позвонить.

Так я и сделала. Иван Федорович был дома и даже согласился меня принять.

Нежно простившись с Машей, я отправилась к Архангельскому.

Глава 32

То, что я увидела в квартире Архангельского, озадачило меня. Непередаваемо тоскливо выглядели обшарпанные стены однокомнатной хрущевки, ужасали скрипучие полы, удручало отсутствие самой примитивной люстры, поражали газеты на окнах и изумляло полное отсутствие мебели, поскольку назвать мебелью наспех сбитый из досок хромоногий табурет и раскладушку язык у меня не поворачивается. На кухне, правда, раковина, двухконфорочная газовая плита, некое подобие стола и пародия на холодильник пытались создать уют, но исправить общего гнетущего впечатления они не могли.

«И Маруся будет меня убеждать, что он ушел к другой женщине? – мысленно возмутилась я. – Снимает такой сарай, что просто сердце кровью обливается. Но что заставило его пойти на столь радикальные меры?

У Маруси ласка! У Маруси уют! Уж в чем, в чем, а в. уюте она толк знает. Я сама бы у нее жила».

Несмотря на убогое существование, Архангельский выглядел неплохо даже на самый придирчивый взгляд.

Побрит, одет, хорошо причесан – впрочем, все это он мог сделать специально для меня.

«Зря предупредила его, – с досадой подумала я. – Надо было застать врасплох».

Не скрывая любопытства, я прошлась по всей квартире, не постеснялась даже в ванную заглянуть и после осмотра вынуждена была отметить, что нищенский антураж компенсирует идеальная чистота. Молоток, Иван Федорович.

«Это первое, о чем сообщу Марусе», – решила я.

Иван Федорович был смущен и озадачен моим появлением.

– Как ты меня нашла? – спросил он, когда я, удовлетворившись осмотром, успокоилась и рискнула присесть на колченогий табурет.

– Кто ищет, тот всегда найдет, – туманно ответила я.

– Ну-ну, – саркастически покачал головой Иван Федорович, что я, прекрасно зная его, смело перевела как «долбанутым нет покоя».

Я решила, отбросив обиды, сразу брать быка за рога.

– Ты когда к Марусе возвращаться собираешься? – категорически поинтересовалась я.

– Никогда, – гордо ответил Иван Федорович.

Гордость эта настораживала. Иван Федорович, несмотря на главный свой недостаток – мою нелюбовь, – был нормальный мужчина. А когда нормальный мужчина демонстрирует гордость? Ясно любому, что тогда, когда его пытаются унизить или он унижен уже.

«Так-так-так, – подумала я. – Маруся что-то недоговаривает. Одно дело – когда мужчина ушел от женщины, а совсем другое – когда он сбежал».

Обстановка, в которой пребывал Иван Федорович, говорила о торопливом бегстве: он не просто сбежал, а умчался сломя голову, следовательно, с Марусей у него вышел конфликт.

Дальнейшую беседу я решила вести с учетом этого нюанса и потому со вздохом произнесла:

– Видит бог, Маруся не подарок. Совсем не подарок. Сама всю жизнь мучаюсь с ней. Знаешь, что она мне сегодня сказала?

– Что? – оживился Иван Федорович.

– Что я плохая для Саньки мать.

На лице Ивана Федоровича отразилось разочарование.

– А-ааа, – протянул он и потух.

«Вот это да, – мысленно поразилась я. – А что же он хотел услышать? Видимо, то, как Маруся тоскует о нем, следовательно, вопрос этот его волнует. Что ж, прощупаем почву».

– Что – а-аа? – возмутилась я. – Ты тоже так считаешь? Чем я плохая мать?

Иван Федорович пожал плечами.

– Не знаю, мать как мать, бывают и хуже, – промямлил он, после чего я окончательно поняла, что тема эта ему неинтересна.

– И на том спасибо, – успокоилась я. – Но вернемся к Марусе. Как ты понимаешь, я здесь из-за нее, хоть и сама рада тебя видеть.

– А что – Маруся? – загораясь, но явно не желая обнаруживать это, сказал Иван Федорович.

Вот теперь передо мной был собеседник, а не вялая абстракция.

– Маруся любит тебя, – трагическим тоном сообщила я, поскольку любовь Маруси искренне не считала благом.

– Вранье, – внезапно разозлился Иван Федорович, – Не хочу об этом говорить. Раз пришла, давай поговорим о чем-нибудь другом, но только не об этой лживой женщине.

«Ага, – сообразила я. – Следовательно, Маруся в чем-то обманула его, что неудивительно, поскольку Маруся и дня не проживет, если не солжет. Обманывать же любимого мужчину для нее самое святое дело, но я-то при чем? Вот же хитрая бестия, обманула и молчит. Страдает. Нет бы мне всю правду рассказать для своей же пользы. Я бы знала точней, как вернуть ее Ваню в стойло, а теперь что мне делать? Сиди тут, разгадывай ребусы, мозги напрягай».

– Как там Женька? – начал говорить о другом Иван Федорович. – Давненько его не видел.

– Женька нормально, а вот у меня одни неприятности. Сразу две шляпки прострелили. Картина, правда, еще не упала, но Евгений не соглашается убирать ее со стены – значит, обязательно упадет. Завтра. У меня был ужасный день. Стрела прилетела.

– Какая стрела? – удивился Иван Федорович.

– Арбалетная. Из арбалета сегодня стреляли в меня.

– Кто? – Пупс.

– Витька?

Взгляд Ивана Федоровича говорил: «А какие еще у Маруси могут быть подруги? Только с пришлепом».

Мне стало обидно. Захотелось срочно реабилитироваться, и я рассказала все, что знала про шляпки, стрелы и картины, начиная с Розы и заканчивая Тамарой.

К рассказу моему Иван Федорович относился со скептическим равнодушием, но до тех пор, пока я не дошла до Маруси.

– И в Марусю стреляли? – спросил он, причем вид у него был очень тревожный, напуганный даже.

– И в Марусю, – подтвердила я. – Сначала прострелили ее шляпку…

В этом месте Иван Федорович удивленно меня прервал.

– Маруся уже носит шляпки? – спросил он и тут же мечтательно предположил:

– Должно быть, они ей очень к лицу.

«Кошмар!» – внутренне ужаснулась я, но, не подавая вида, ответила:

– Слава богу, нет, Маруся по-прежнему не носит шляпок, а прострелили ту, что была на портрете. На том, что в спальне висел.

– Почему – была? Почему – висел? – забеспокоился Иван Федорович.

– Потому что теперь уже все иначе – портрет упал и сильно пострадал вместе с Марусей. Перед этим в нее стреляли из арбалета, но все это не беда в сравнении с тем, что исчез ты. Маруся очень тяжело это переживает и, если верить ее словам, уходит из жизни. Иван Федорович, миленький, возвращайся, – уже пуская слезу, заключила я и полезла в сумку за платком.

Иван Федорович досадливо крякнул и озадаченно почесал в затылке.

– Если верить Марусе, говоришь, – сердито сказал он. – А верить ей нельзя. Я Марусе не верю – она все врет. Она врет на каждом шагу.

Я вспомнила ее осунувшееся лицо, круги под глазами, потухшие глаза и с жаром воскликнула:

– Иван Федорович, клянусь, она умирает без тебя.

Еще немного, и она станет точь-в-точь как та дистрофичка на картине!

Иван Федорович снова досадливо крякнул, но было очевидно, что в нем уже появились сомнения. Сомнения, которые поселила я.

– Умирает? – растерянно спросил он.

Я, понимая, что пора ударить эмоциями, вскочила с табуретки и закричала:

– Да! Да, Ваня, да! Марусе без тебя не нужна эта жизнь. Под своей подушкой она хранит твою пижаму, под ее кроватью стоят твои тапочки, твои стишки она читает как молитву… Короче, крыша поехала совсем.

И еще, – здесь я перешла на шепот, – Ваня, ей жить одной просто опасно. Эти покушения…

– Ерунда, – отмахнулся Иван Федорович. – Выдумки все. Никто не убит.

– Может быть, – согласилась я, – но ей страшно.

Боюсь, и на этой почве у нее масса психических расстройств. Роза говорит, что у нее уже абулия, аггравация и агипногнозия.

– А что это? – спросил Иван Федорович, обнаруживая тщательно скрываемую панику.

– Ужас что, – заверила я. – Можешь представить, как ей тяжело? Она страдает, мучается, любит тебя, тоскует, нервы ее измотаны, а тут начинаются эти покушения. Плохо они легли на психику Маруси. Видел бы ты, в каком состоянии она.

– Но ты же только что сказала, что покушались не только на нее, но и на Розу, и на Тосю, и на Ларисус Юлей, и на тебя с Тамарой. Вы-то не боитесь, так почему должна бояться она?

– Да потому, что мы не одни, – закричала я. – Мы живем с мужьями, а Марусю некому в случае чего защитить.

Иван Федорович не смягчился. Против моих ожиданий он озверел.

– Пусть Акима своего позовет! – рявкнул он и так зло посмотрел на меня, что я попятилась.

Мне стало ясно, что на сегодня достаточно, тем более что разговор зашел не туда. Одно отрадно – я кое-что узнала.

«Ну, Маруся! – свирепея, подумала я. – Уж я тебе покажу!»