Текст книги "Тяжелый свет Куртейна (темный). Зеленый. Том 3"

Стефан

октябрь 2020 года

Стефан не видит будущего. В его положении это так трудно, что почти невозможно, но он очень старается, держит себя в руках.

* * *

Просто Стефан не первый день на свете живёт и знает, как тут всё устроено: нет одного определённого будущего, всегда есть множество вариантов, осуществиться может любой, не обязательно самый предсказуемый, логичный и вероятный, хотя вполне может и он. Это не то чтобы совсем лотерея, а всё-таки что-то вроде неё: случай – далеко не единственный, но один из самых любимых инструментов судьбы.

Когда речь заходит о предвидении будущего, важно понимать, что как бы ты ни был опытен и умел, а увидишь только один из множества вариантов. И после этого станешь, хочешь ты того или нет, увеличивать его вероятность, всей своей силой вкладываться в него. Не просто совершать соответствующие поступки – это как раз довольно легко контролировать, не захотел, и не делаешь ничего – а утверждать конкретный вариант будущего тем, что знаешь и помнишь о нём. А это, – считает Стефан, – как минимум нерационально. Да и просто нечестно – что вообще за дела? Если уж вкладывать свою силу в будущее, то в идеальное, которое выдумал сам, не поинтересовавшись, существует ли среди бесконечного множества вероятностей хоть немного похожий на него вариант.

Поэтому Стефан не видит будущего. Никогда – кроме тех редких случаев, когда будущее приходит само и цепляется за него, как утопающий за соломинку; впрочем, Стефан в рамках этой метафоры не соломинка, а бревно. Это всегда случается так внезапно, что не отвертишься: вроде шёл по своим делам, никого не трогал, специальным шаманским взглядом в темноту возможностей не смотрел, и вдруг как волной накрыло – хочешь не хочешь, а уже знаешь всё.

То есть слава богу, не всё на свете, а только то, что тебе само показалось, привиделось, захлестнуло, пришло.

* * *

Стефан выходит из бара, который этим вечером просто отлично мерещится на перекрёстке Паменкальнё-Тауро всем желающим, то есть всем случайным прохожим подряд. Завлекает их тёплыми как свет предзакатного солнца лампами и музыкой, которая любому кажется смутно знакомой, словно когда-то в юности именно под неё впервые поцеловался или просто всю ночь до рассвета гулял. А если бы Стефан был обычным прохожим, наверняка купился бы на клубы табачного дыма. Собственно, он и так на них купился как миленький. Не то чтобы ему, сироте, спокойно покурить было негде, а всё-таки первый за долгие годы почти настоящий – то есть совсем настоящий до тех пор, пока не исчезнет – курящий бар!

Стефан неторопливо идёт вверх по склону холма и гадает, удастся ли городу захапать все эти бесшабашно счастливые новые наваждения, в смысле, оставить их себе навсегда. Прикидывает, не пора ли вмешаться, помочь ему словом и делом? У духов-хранителей с городом, – думает Стефан, – конечно, своя игра, но вряд ли они рассерчают, если я влезу. Лично я на их месте от радости три дня бы плясал, заполучив такого помощника. Потому что у Нёхиси, как ни крути, ограничение всемогущества, нельзя ему радикально переделывать мир. У Иоганна-Георга сил сейчас, пожалуй, хватило бы околдовать до вполне пристойного уровня блаженной достоверности примерно пару десятков кварталов – это больше, чем просто много, но чувак хочет изменить сразу всё!

И он прав, – думает Стефан. – Я, собственно, сам такой. Какой смысл хотеть ровно столько, сколько у тебя и так получается? Вообще не смешно.

* * *

В общем, Стефан поднимается на вершину холма, не по лестнице, а в обход, по тропинке, чтобы пройти мимо деревьев Тринадцатой патрульной рощи, давно их не навещал, потому что забегался; всё-таки я очень смешной, – думает Стефан. – Никто меня в шею не гонит, не стоит над душой, вообще ничего не требует, а я вечно по горло в делах, которые сам придумал и сам же себе поверил, будто если не сделаю, всё пропало, иначе никак!

И в этот момент, когда мысли его безмятежны, а сердце полно любви ровно настолько, чтобы жить не мешало, Стефана натурально, физически, как штормовая волна сбивает с ног видение будущего, знание такой сокрушительной силы, что невозможно перестать его знать.

Стефан есть Стефан: ещё не успев опомниться, он твёрдо говорит этому знанию: «Нет». И повторяет, лёжа в увядшей траве, даже не пытаясь подняться, потому что силы сейчас нужны для другого: «Нет. Так не будет. Я не согласен. Нет. Здесь – моя территория. Ничего не отдам».

А потом, успокоившись и собравшись, Стефан чертит в воздухе знак Отмены, вкладывая в него всю свою ярость, негодование и протест, много раз, пока сил хватает, штук сорок, наверное, в сумме вышло; ладно, лучше больше, чем меньше, в таком деле избыток не повредит. Стефан очень давно не пользовался знаком Отмены, вообще забыл про такой приём, но чем хороша шаманская память – припекло, и сразу как миленький вспомнил, что в юности умел отменять дурные пророчества, которые от кого-то услышал или сам сдуру наговорил.

Стефан лежит на спине, смотрит в небо, восстанавливает дыхание, чутко вслушивается в пространство – ну что, отменил? Получилось? Вроде, и да, и нет. Отменил, но не окончательно. Ну или просто не всё, а часть. У жителей изнанки реальности есть древний язык, очень удобный для разговоров о магии, там подобный эффект называется словосочетанием «шао шелат» и считается, кстати, успехом. «Шао шелат» для тамошних предпочтительней даже, чем твёрдое «да».

Но Стефан-то не на изнанке родился, а здесь. У него иные представления об успехе: должно быть или по-моему, или как я сказал.

К лешему «шао шелат». Мне бы чего попроще, – думает Стефан, уставившись в затянутое тучами небо. – Мне сейчас нужно твёрдое, как скала, тяжёлое, как свинец, непререкаемое, окончательное, бесповоротное «да». Я хочу точно знать, что всё отменил и с нами никогда не случится вот этой дряни, которая пришла рассказать о себе. Что я здесь останусь и мой город не станет мёртвой тенью себя, обглоданным чистым остовом, в котором больше нет ни духа, ни сердца, а только аккуратные улицы и дома, и прохожие с пустыми глазами, заживо съеденные, выпотрошенные до последней искры, изъятые из вечности навсегда.

Город обнимает Стефана всем огромным собой, шепчет в ухо почти человеческим голосом: ты чего? За меня не бойся. Я же город, я не умру никогда.

– Да конечно ты никогда не умрёшь. Ты бессмертный, тайное сердце этого бедного мира, лучший из человеческих городов. И я никуда от тебя не денусь, больше никогда не уйду. Если не станет мне в этой реальности места, как примерещилось, в вечность тебя с собой заберу, – вслух говорит Стефан и сразу чувствует: это правда. Я сейчас чистую правду ему сказал!

Ладно, – думает Стефан, – тогда нормально. Если я смогу утвердить его в вечности, то ещё ничего. Но всё-таки этого мало. В вечность уйти любой дурак может. Нам бы обоим ещё тут побыть. Мы же, в сущности, только начали. Только как следует разыгрались. Только во вкус вошли.

– Отнеси меня в дом, – просит он город. – А то я в отмену все силы вбухал, включая обычную мышечную энергию, от которой всё равно никакого толку, она не для того.

И уже лёжа не на земле, а на своём диване, привычно качаясь счастливой щепкой в неизъяснимых волнах, признаётся:

– Чучело я нелепое. Вроде старый и умный, а испугался, как новичок. Теперь самому смешно… когда-нибудь станет, надеюсь. По идее, однажды должно.

Восьмое море
невыносимо зелёного цвета, цвета зеленой винтовки, штормового зелёного цвета, цвета яркий шартрез

Я

ноябрь 2020 года, ноябрь 1996 года, никогда, никогда

Проснулся в своём старом доме, причём похоже, что человеком, иначе с чего бы у меня ощутимо ныло колено, голова трещала от собственной тяжести, и было – не то чтобы по-настоящему трудно, скорее просто непривычно дышать. Это, с одной стороны, совершенно нормально, двойственность природы даже моими темпами не пропьёшь. А с другой, не очень-то оно и нормально: человеком я не становился аж с самой зимы. Уже начал думать, может, больше и не придётся – ну мало ли, вдруг зажило, прошло, как-то само отвалилось, хотя я пальцем о палец для этого не ударил. В смысле, так и не сжёг единственное из оставшихся у меня имён, смешное прозвище, которое Стефан два года назад специально вспомнил, потому что я его попросил. Тогда мне пришлось снова стать человеком для дела; как вспомню то дело, так вздрогну, но ладно, главное, я его давным-давно завершил.

По уму, «Иоганна-Георга», связывающего меня с моей человеческой биографией и, получается, самою сутью, следовало бы сразу же после этого сжечь, как я поступил с прочими именами и прозвищами. И снова сделавшись безымянным, постоянно, без нелепых мучительных сбоев оставаться – демоном? наваждением? духом? волшебным чудовищем? – короче, тем, что я есть. Но я оставил «Иоганна-Георга» из какого-то смутного суеверного чувства, как опасный, а всё-таки оберег. Типа если вдруг мне и правда суждены на роду сплошные страдания, как молодая дура-цыганка зачем-то однажды на улице мне, ещё школьнику, посулила, пусть они будут такие – понятные, непродолжительные, контролируемые, с заранее предопределённым счастливым финалом, в котором я добираюсь до Тони, а он открывает бутылку и разрезает пирог.

Ну, то есть да, я – дурак суеверный, что в моём нынешнем положении так смешно, что, пожалуй, уже не очень; с другой стороны, Стефан однажды рассказывал, что суеверных даже в высших мирах полно. Те же Вечные Демоны никогда не кричат на рассвете и не наступают на следы своих мертвецов.

К тому же мне нравится превращаться. Не в человека, конечно, а после, снова в себя самого. Медленно, постепенно, вдох за вдохом, шаг за шагом меняться, становиться неведомым, непонятным даже мне существом; изнутри наблюдать, как тяжёлое смертное тело, рождённое для боли, тоски и тревоги, растворяется в невесомую чистую радость, сгущается в непроглядную тьму, разгорается вечным неугасимым разноцветным холодным огнём.

Ради этой остроты ощущений имеет смысл пару дней потерпеть себя-человека; впрочем, просыпаясь от тяжести собственных рук и боли, которую с отвычки причиняет даже дыхание, я так не считаю. А неизменно говорю себе: идиот, на хрена мне такое счастье, давно пора это глупое прозвище сжечь.

В общем, я проснулся, судя по ощущениям, человеком, но почему-то таким счастливым, каким даже получившийся из меня беспредельно жизнерадостный демон бывает не каждый день. И вот это уже ни в какие ворота. Или человеком, или счастливым, это несовместимые вещи. Ну то есть были несовместимые. До сих пор.

А теперь сонный, растерянный, неумолимой тяжестью вещности пригвождённый к постели и к себе самому, я был настолько в согласии с миром, а мир так явственно этому рад, словно мы с ним – ну, что ли, навсегда помирились; на самом деле, не так, скорей оказалось, что мириться некому, и делить нам нечего, мы с миром – один и тот же чувак, безмятежный, бескрайний, спокойный и буйный, как море. Или даже не «как».

* * *

Я и есть это тёмное тёплое море, качаюсь на своих же волнах.

* * *

– Трудно тебе со мной?

Голос раздался над самым ухом. Незнакомый, но всё-таки смутно знакомый, словно вечность назад, в какой-нибудь придуманной жизни каждое утро меня будил. Тихий, но такой ясный, отчётливый, звонкий, что мгновенно привёл меня в чувство, как ледяной водой окатил.

Впрочем, обладателя голоса я всё равно не увидел. И вообще почти ничего – зыбкие пятна, полосы света, кляксы радужной темноты. Раньше, когда я только начал превращаться в нынешнее неведомо что, очень часто видел примерно такую же кашу вместо привычных вещей. Дело, конечно, не в том, что от избытка магии портится зрение, просто человеческий ум не справляется с невозможной для него информацией и отказывается внятно её интерпретировать; по крайней мере, Стефан мне так тогда объяснял.

– С тобой? – переспросил я. – Ох, не уверен. Обычно так трудно мне бывает только с собой. – И почти помимо воли добавил: – Трудно-то трудно, но ёлки, как же мне хорошо!

– Сейчас ещё лучше станет. Я тебе кофе сварю, – пообещал голос. И, рассмеявшись, добавил: – Умеешь устроиться! Я, чтоб ты знал, впервые за всю свою вечность кофе кому-то варю.

Из этого признания, вероятно, следовало сделать вывод, что я отныне повелитель мира, великий султан и цаца, каких поискать. Но я сразу подумал: ясно, значит кофе оно варить не умеет. Будь ты хоть сам создатель Вселенной, а в первый раз ни у кого не получается хорошо. Поэтому мне сейчас надо не экстатически возлежать на подушках, а вставать и идти к плите. Иначе придётся вежливо пить приготовленный неофитом жидкий мутный чёрный трындец.

Встать однако не получилось – ни с первой попытки, ни со второй. Только об стену чувствительно стукнулся и с кровати чуть не упал.

– Хотел сам сварить, чтобы тебе не морочиться, – наконец сказал я. – Но что-то пока не выходит. Ладно, тогда просто делай, как я говорю. Шесть чайных ложек на большую джезву – с горкой, экономить не надо. Воду можно просто налить из крана, этот сорт на жёсткой только вкусней. Один кусок тростникового сахара, он в красной жестянке. А в стеклянной банке с зелёной крышкой должен быть кардамон.

– Ишь, раскомандовался! – возмутился голос; впрочем, ясно, что не всерьёз. Он звучал так упоительно ласково, что на тёмном и тёплом море, которое было мной и одновременно весь выданным мне в ощущениях миром, поднялся шторм, тоже упоительно ласковый. И унёс меня, человека с тяжёлым дыханием и нелепой болью в колене, в такие невероятные дали, куда мне и в мои лучшие дни хода нет.

* * *

Я поднимаюсь к небу, как волна поднимается, но при этом остаюсь на земле, как море, которое тоже всегда остаётся на месте, не выплёскивается, как вода из таза, никуда не девается даже в шторм.

Всякий шторм, – понимаю я, поднимаясь невозможной волной, не-волной, – вовсе не выражение ярости, а просто попытка моря дотянуться до неба, в которое оно по уши влюблено. Заведомо обречённая, но кого это парит, нам ли с морем бояться, что не получится. Когда ты полон любви, невозможно снова и снова не пробовать; когда ты – море, нет такой неудачи, которую нельзя пережить.

* * *

Запах кофе то ли вернул меня из этих далей на место, то ли просто привёл в себя. Я открыл глаза, и мне предстало совершенное в своём роде зрелище – прекрасная незнакомка с дымящейся кружкой в руках.

Впрочем, «прекрасная незнакомка» это только одна из версий, порождённых моим горемычным умом, который за долгие годы нашей с ним интересной жизни поневоле насобачился интерпретировать разнообразное неизъяснимое – и вдруг неизъяснимое сделало ход конём. Согласно другой версии, я увидел мерцающий зеленоватый туман, по третьей – собственное отражение, выбравшееся одновременно из десятка зеркал и теперь приветливо мельтешащее, а по четвёртой, вообще ни хрена не увидел, но чашка-то – вот она. В чашке – крепчайший кофе, только это сейчас и важно, а кто её дал, или что породило, будем разбираться потом.

– Шикарно, – сказал я, попробовав. – Как сам варил. Нет слов.

– А ты в словаре поищи, – посоветовал голос. И рассмеялся. И я вместе с ним рассмеялся – не над шуткой, а просто от счастья быть сейчас мной.

Теперь обладатель голоса выглядел как почти настоящая женщина, которая, предположим, учится превращаться в туман. Я сам примерно так выгляжу, когда посреди превращения на что-нибудь отвлекусь – с виду человек человеком, только слегка клубится и элегантно развевается на ветру.

– Ты кто вообще? – наконец спросил я, и она опять рассмеялась:

– А ты давай вспоминай!

И я действительно почти сразу же вспомнил, при каких обстоятельствах слышал её голос. Она тогда точно так же смеялась, и я тоже хотел смеяться – не потому, что смешно, а чтобы быть причастным к этому смеху, стать на него похожим, действовать вместе с ним, заодно.

* * *

Там, на небе, к которому я поднимаюсь (не «небо», не «поднимаюсь»; человеческими словами про такие вещи не говорят, и правильно делают, что ни скажи, выйдет ложь, но чтобы хоть приблизительно описать, что со мной происходит сейчас, пока я-человек пью кофе, назовём эту сладкую страшную силу «небом», а моё усилие к ней прикоснуться словом «подъём») – так вот, на условном небе, куда я поднимаюсь условной волной, мне говорят (молчат, но мне всё равно понятно): хорошо, убедил. Ты – есть.

* * *

– Так это меня Нёхиси от тебя защищал? – наконец спросил я.

– Вспомнил! – обрадовалась туманная незнакомка.

– Вспомнил. Странная тогда вышла встреча. Прежде Нёхиси никого от меня не гонял.

– Это было очень смешно, – улыбнулась она. – И одновременно красиво. Так красиво, что ещё больше смешно! Обнять и плакать, как тут выражаются. А потом ещё раз обнять. Он же всеведущий! Значит всё знает – и про меня, и про тебя, и про неотвратимость нашей назначенной встречи, которая, если он против, просто случится в пространстве, где его нет и не может быть. Но всё равно полез тебя защищать, да с такой страстью, что будь я ужасной погибелью, честное слово, отступилась бы навсегда. Но я не погибель. Ровно наоборот!

– Антоним «погибели» это «спасение». То есть, Нёхиси спасал меня от спасения? Это он крут.

– Не от спасения, а от Порога, – строго сказала туманная женщина.

Я не был уверен, что правильно её понял. Но почему-то похолодел.

– Ты про Порог что-то знаешь? – спросила она.

– Очень немного. Стефан весной рассказывал, как встретил Последнего Стража Порога. Без подробностей, просто обрисовал ситуацию – человеческий мир стоит на великом Пороге, за которым – иная участь и даже иные законы природы, но заведомо ясно, что не пройдёт, а напротив, скатится ещё ниже, чем был. В общем, жизнь споткнулась и падает с лестницы, а наше дело солдатское – лопать что дали, стоять где стоим и получать от этого максимальное удовольствие, примерно такой был смысл. Так ты и есть этот воплощённый трындец?

– Точно, у него в голове всё время это крутилось! – оживилась туманная женщина. – Спасибо, что напомнил. «Воплощённый Трындец»! Я этот титул, пожалуй, присвою. Он внесёт приятное разнообразие в бесконечную череду моих священных имён. Значит, ты знаешь, что человеческий мир стоял на Пороге?

– Не «стоит», а «стоял»? То есть уже всё получилось? В смысле, не получилось? Никто никуда не прошёл?

– Да почему же сразу «никто»? – удивилась она. – Так даже в самых низших мирах не бывает. Всегда находятся те, кто готов. Вот и здесь некоторые просто шикарно, мне и Вселенной на радость прошли свой Порог.

– Кто?!

– Миллионы разных живых существ. Среди них люди, звери, растения, призраки, реки, горы, моря, города и деревни, оборотни, духи стихий; ой, да много кто, всех не упомнишь. Но у человечества в целом не получилось; впрочем, иного никто и не ждал. Этой реальности, конечно, крупно не повезло, что она числится именно человеческой. Были бы тут деревья, духи, да хоть оборотни хозяевами, давным-давно чудесным образом преобразился бы мир! А с людьми каши не сваришь. Раз за разом крепко свой мир подводили и сейчас подвели. Пока принуждать и мучить друг друга – естественная потребность большинства населения, реальность будет носить статус адской. Собственно, здесь всегда так и было. И останется так.

Ничего нового я не услышал. Сам мог бы то же самое слово в слово сказать. Но мне всё равно стало обидно, как в детстве от несправедливости взрослых, хоть реви или в драку лезь. Смешно, кстати, было бы подраться с Последним Стражем Порога. И вполне в моём духе. Я – та ещё гопота. Жаль, что кулаками махать сейчас не получится, я отвык от человеческой тяжести. Вон даже встать с кровати не смог, чтобы кофе сварить.

– Вообще-то здесь у нас кроме угрюмого свинства много чего интересного происходит, – наконец сказал я. – Тот же Стефан со своей Граничной полицией; чудесная девочка Эва, придумавшая, как сделать лёгкой нашу здешнюю страшную смерть; Тони, который задолго до всех превращений был самым лучшим чуваком на земле; Люси, создающая новые мифы. Да много кто, включая меня, или даже с меня начиная, потому что, ну, положа руку на сердце, отличное же из меня получилось неведомо что. Мы все родились людьми в человеческом мире, и ничего, как-то справились. Нечестно присваивать адский статус реальности, где есть такие крутые мы – как отдельные самостоятельные субъекты и одновременно как шанс, обещание, возможность для каждого, кого угораздило родиться в человеческой шкуре, вот так же, с такою же силой и ясностью быть. Но мы почему-то, получается, не считаемся. Это неправильно. Я не согласен. Нельзя с нами так.

– Да почему же. Ещё как считаетесь. Просто у каждого свой, личный счёт. Не выйдет поделиться с нуждающимися. Это так не работает. Нельзя за других достойно пройти их Порог.

– Это как раз понятно, – вздохнул я. – И, теоретически, справедливо. Но будь моя воля, забил бы на такую справедливость. Всех подряд пинками гнал бы из ада. За уши бы волок!

– Ты бы – да! Потому что дурак. И лучше всех в мире. Но всё-таки не во всей Вселенной, прости. Там серьёзная конкуренция. Среди высших духов и демонов полно таких же дурней, как ты!

– Ничего, в этом виде спорта я согласен болтаться на сто триллионов каком-нибудь месте. Хорошая штука Вселенная, где толпы народу примерно такие как я, только гораздо круче. Идеальный, по-моему, вариант.

– Рада, что тебе нравится. Мы старались, – сказала она.

Я рассмеялся; наверное, рассмеялся – условно, предположительно, каким-то образом обозначив: «в этом месте звучит мой смех». Трудно смеяться взаправду, обычным способом, когда ты – человек и бездонная пропасть, тьма и волна.

* * *

В бесконечном пространстве, в темноте на границе между светом и светом, и светом, в дне, который не начинался, тянется вечно и заранее навсегда отменён, звучит огромный как мир, хоть и формальный по смыслу вопрос: «Назови своё имя». Я смеюсь – и от неожиданности, и потому, что смех в моём случае – самый точный ответ. Именно ради того, чтобы в нужный момент рассмеяться у этих, будем считать, что врат, надо иметь слишком много имён и не знать, которое выбрать, ну или вовсе ни одного. Лично я на своём не то чтобы долгом веку успел попробовать и то, и другое; надо же, какой предусмотрительный оказался, я – хитрый жук.

* * *

Я вернулся из собственной тьмы на запах кофе и голос, который как раз говорил:

– Самое поразительное в этой истории, что теперь вы с Нёхиси здесь тотально, окончательно невозможны. Раньше были просто умеренно недопустимы, как всякое сложное наваждение, а теперь – уже нет. Собственно, вашему городу тоже больше нет места в этой реальности: людям в их нынешнем статусе не положено жить в зачарованных городах.

Я не то чтобы ушам своим не поверил. К сожалению, ещё как поверил – по оставшейся от человеческой жизни дурацкой привычке сразу, без тени сомнения верить плохим новостям. Но ответил спокойно, почти равнодушно, словно мы с Воплощённым, мать её, Трындецом обсуждали простую хозяйственную проблему, и она зачем-то пыталась вешать мне на уши лапшу:

– Этого быть не может.

– Так в том-то и дело! – горячо подтвердила она. – Конечно, не может быть! Потому что ваш зачарованный город повысил свой статус и имеет полное право оставаться где сам пожелает, а он пока хочет и дальше стоять на берегах своих рек. И точно так же вы с Нёхиси имеете бесспорное право жить где и как вам нравится, а вам сейчас нравится здесь. В шею вас вытолкать невозможно – поди всемогущего прогони! Удивительный парадокс получился. Не представляю, как этот мир справится с ним.

– Не представляешь?! А разве не от тебя зависит?…

– Ну что ты. Я не принимаю решений. По крайней мере, как люди это воображают – точно нет. Не строю планы, не высчитываю вероятности, не придумываю, с кем как поступить. Я обнажаю суть, смотрю, что из этого выйдет, и наслаждаюсь красотой ситуаций; можно сказать, красота – это мой гонорар.

* * *

Говорит: «красота», – и тот я, который волна, достигшая, будем считать, что неба, и тот, кто сейчас слабый, растерянный человек, в обеих позициях одновременно понимает – я понимаю – о какой красоте идёт речь. Я весь, всем собой вспоминаю – по удачному совпадению, оба, и человек, и волна помнят, как однажды весной я собирался отменить грядущие заморозки ради кустов и деревьев, которые уже вовсю зеленели, и мне, конечно, стало их жаль. И вдруг отчётливо, с ещё непривычной для меня тогда ясностью, словно бы каким-то недостижимо далёким будущим мудрым собой понял, почему так делать – не то что «нельзя», для меня никаких «нельзя» не бывает – а просто не нужно, от моего вмешательства мир потеряет больше, чем приобретёт. Потому что хрупкая жизнь, которая сопротивляется смерти – одна из самых красивых вещей на свете. Не имеет значения, чем дело кончится, кто выживет, кто замёрзнет, здесь и сейчас важен только сам факт сопротивления. В этом месте симфонии нужен такой аккорд.

* * *

Я поставил на пол пустую кофейную кружку и сказал:

– Жуткий какой-то парадокс получился. Понимаю, почему его можно считать красивым. Но я сейчас чересчур человек, чтобы им любоваться. Я за всех нас тупо боюсь.

– Так на то тебе и двойственность природы, чтобы наслаждаться сложностью и разнообразием всего спектра доступных чувств, – совершенно серьёзно ответила моя гостья. – Нормально бояться в твоём положении, когда ставка – ты сам и весь мир, который, чтобы избежать парадокса, вполне может решить, что его никогда не было. Или не было только тебя. Или вас двоих. Или, предположим, вашего города. Кто-то когда-то не стал его строить, или начал, да не закончил, враг разрушил, лесом всё заросло. Это, конечно, не обязательно! Далеко не самый вероятный из вариантов. Но мир имеет право на любое решение. Главный тут – он.

– А с миром можно поторговаться? – без особой надежды спросил я. – Я бы попробовал. Мне, знаешь, кажется, он у меня в долгу. Я ещё в детстве твёрдо решил сделать его таким охренительным местом, чтобы с каких-нибудь райских небес экскурсии к нам возили и ангелы хором орали: «Так не бывает! Невозможно, представить нельзя!» Причём не просто сидел и мечтал, а делал. Столько Проходов в неведомое открыл! Столько чудес здесь устроил, что хватило бы на пару сотен гораздо менее материальных миров. Сколько народу растормошил, воскресил практически, уже и не сосчитать. Даже Серый Ад отменил, потому что на моей земле этой дряни не место, нельзя ему быть. Теперь-то ясно, что всё это оказалось до задницы, но ладно, я сделал даже больше, чем мог. А вот прямо сейчас мой прирученный хаос бродит по нашему городу и переделывает его на свой лад. На первый взгляд, пока выходят вполне обычные наваждения, но некоторые счастливчики там наяву гуляют, выпивают и веселятся, сувениры потом приносят, а иногда даже фотографируют; своими глазами видел эти, прости господи, документальные кадры. А значит, степень достоверности там уже будь здоров. И вот это начало неизвестно чего прекрасного совсем уж невыносимо было бы потерять.

– Да, – кивнула она. – Тебе и должно быть невыносимо. Но только на этом этапе, не вечно. В вечности, что бы ты ни утратил, вместо боли – любовь.

* * *

Значит, – понимаю я, который волна, ревущая в небе и накрывающая его целиком, – я уже в вечности, я весь – любовь.

Значит, – понимаю я-человек, – нет для меня места в вечности. Куда мне, какая может быть вечность, я весь – боль.

Значит, – понимаю я всей своей бесконечностью, всей крошечной огненной точкой, в которую эту бесконечность оказалось возможно вместить, – у меня есть две правды, про меня есть две правды, я сам – две правды, противоречащие друг другу. Я – такая же беспредельно честная лживая нежная сволочь, как жизнь.

* * *

– Ничего, только поначалу так трудно, а чем дальше, тем веселей, – сказала туманная женщина.

Села рядом, обняла, как друзья обнимают, когда плохи дела, и всё, чем можно утешить – сказать: «Я с тобой». Это был такой неожиданный, совершенно человеческий – в лучшем из смыслов – тёплый жест, что я ей не как сокрушительной высшей силе, а как старой подружке сказал:

– При этом, прикинь, больше всего я сейчас беспокоюсь не о городе, не о хаосе, не о наших с ним миражах, не о себе, тем более, не обо всём мире сразу, приспичит ему отмениться – ладно, его дела. А почему-то о Нёхиси. Только о нём. Лишь бы ему по башке этот парадокс не шарахнул, не лишил его радости, за которой он к нам пришёл. Хотя, по идее, он-то у нас всемогущий. Что ему вообще сделается? Но – вот.

– Так это как раз один из атрибутов полного всемогущества, – улыбнулась она. – Когда всё во Вселенной о тебе беспокоится и прикидывает, как бы так жизнь устроить, чтобы тебе и дальше было хорошо. Впрочем, в этом смысле, ты своего приятеля переплюнул. О тебе даже я беспокоюсь, а это уже перебор.

– Что?!

– Что слышал, – рассмеялась туманная гостья, Страж Порога, она же Воплощённый Трындец. – Беспокоюсь! Пришла вон, кофе тебе варю, утешаю, в смысле, пугаю до полусмерти – ну извини, как могу! – развлекаю, рассказываю о парадоксах, а сама в это время думаю, как ты о Нёхиси: лишь бы ему по башке не слишком сильно шарахнуло! Но шарахнет, конечно. Ты сейчас стоишь на своём Пороге. А то меня бы не было тут.

Это что же за адова хрень должна со мной приключиться, если даже Страж Порога обо мне беспокоится, – мрачно подумал я. – Который, если я правильно понял объяснения Стефана, даже не то чтобы отдельное существо, а просто персонификация какой-то части непостижимой силы. Там, по идее, беспокоиться просто некому, нечем, но оно всё равно беспокоится, вот уж точно – море волнуется, раз. То есть я действительно кого угодно могу довести до цугундера; будем считать это разновидностью всемогущества. Предельно узкоспециализированного, но ладно, для начала сойдёт. И это, конечно, отличная новость. Но все остальные – дерьмо.

* * *

Всё вот прямо сейчас и рушится. Это не о каком-то возможном будущем разговор. «Будущее» – умозрительная абстракция, о нём можно думать и беспокоиться, но на практике существует только «сейчас». Я, мой старый дедовский дом, то, что кажется небесами, когда я к ним поднимаюсь тёмной горячей волной, кровать, Страж Порога, пустая кофейная кружка, моя память о том, кем и чем я бываю, ноябрь за окном, поднявшийся шторм и вечность – кажется, короткая, как мгновение; ладно, вечностями не бросаются, какую выдали, такую берём.

* * *

– Ты так на меня смотришь, будто ждёшь, что я сейчас дам тебе какое-нибудь задание. Причём совершенно ужасное, чего от меня ещё ждать, – сказала туманная женщина, Страж Порога, Воплощённый Трындец, добрый друг. – Но нет никаких заданий – ни у меня, ни у Вселенной. Сам подумай, зачем это нам? Это у тебя для нас с ней задание: срочно устранить парадокс не как миру вздумается, а таким образом, чтобы тебе понравился результат. Чтобы всемогущий продолжал развлекаться в твоей компании, ваш город стоял крепче прежнего, отбросив новую волшебную тень, невозможное каждый день заново становилось возможным, дух ликовал, побеждая угрюмое свинство, кофе, ром и июньские ливни лились рекой, и всё это – благодаря тебе. Потому что ты тут главный спаситель всего, что шевелится; позиция в твоём положении практически самоубийственная, но ничего не поделаешь, такова твоя суть.