Текст книги "Тяжелый свет Куртейна (темный). Зеленый. Том 3"

Сайрус

декабрь 2020 года

Сайрус идёт по берегу моря, по песку, а не как обычно по щиколотку в воде, потому что вода ледяная, и он, промочив в начале прогулки ноги почти до колен, теперь ощущает не что-то смутно похожее на воспоминание о прохладе, как прежде, а настоящий, честный, почти мучительный холод. Мне холодно! – восторженно думает Сайрус. – Холодно, твою мать!

Сайрус вынимает из кармана пальто сигару, раскуривает, жадно вдыхает дым, и чувствует что-то странное, как это ощущение называется? Я не знаю, – удивлённо думает Сайрус, – а если знал, то забыл. Совсем не похоже на обычное удовольствие от курения, то есть на удовольствие вообще не похоже, объективно, это довольно неприятное чувство, но такое удивительное, что ладно, пусть оно будет, – говорит себе Сайрус. – Длил бы его и длил.

Сделав ещё затяжку, Сайрус наконец вспоминает, что это за неприятное ощущение. В последний раз с ним такое творилось четыре с лишним тысячи лет назад. Его мутит, как когда-то мутило от курения на голодный желудок, хотя откуда желудок у мертвеца? Моё тело иллюзия, – думает Сайрус, – просто видимость, нечего, нечему тут мутить. Но как достоверно! Совершенно, как было при жизни. Какое же счастье. Счастье – это когда тебя тошнит. Охренеть.

Это я уже вот настолько живой, что мне по-настоящему дурно? – думает Сайрус, усаживаясь прямо на влажный песок, потому что к тошноте прибавилось головокружение. Гасит сигару, внезапно ставшую совершенно безвкусной, что логично, она же мертвецкая, ну её к девам морским. И сам над собой смеётся: довыделывался! Вот на хрена оно мне было надо? Сам дурак, за четыре тысячи лет забыл, как тяжело быть живым.

Сайрус лежит на песке и хохочет – отчасти от счастья, а отчасти потому что это, ну правда, смешно. Быть живым оказалось мучительно, холодно, тошно, небо кружится, распадаясь на миллионы сияющих нитей, воздух влажный, сладкий, горький, солёный, восхитительный, тошнотворный, как чёртов сигарный дым, обжигает гортань и всё остальное, что там живому положено – бронхи? лёгкие? Сайрус слепнет и глохнет, и ощущая, как гаснет его сознание, натурально заходится хохотом: так и заново дуба врезать недолго! Вот это будет комедия: помереть от усилия быть живым!

Однако какое-то время спустя Сайрус приходит в себя всё на том же морском берегу. Ночь ещё не закончилась. Ну или просто новая наступила, – думает Сайрус, – пока я в обмороке лежал.

Ему по-прежнему холодно, вернее, ещё холоднее, чем было, потому что одежда для мертвецов просто видимость, нет у неё функции согревать. Но уже не тошнит, и дыхание – мать твою, – думает Сайрус, – дыхание! Охренеть, я дышу! – больше не причиняет страданий. И с детства знакомый, лучший на свете запах подгнивших водорослей непривычно щекочет нос. Сайрус пытается встать; ладно, хотя бы сесть для начала, но тело пока способно только лежать на песке. Хуже дохлой медузы, – сердито думает Сайрус. – Ну уж нет, живой я там или мёртвый, а не желаю валяться, хрен тебе!

Короче, как бы там тело ни бастовало, а Сайрус уже не лежит, а сидит, опираясь на землю дрожащими от напряжения руками, чтобы снова не рухнуть на спину, потому что начинать эту физкультуру сначала ищи дурака. Хрен тебе, тело, – весело думает Сайрус, – куда ты денешься, ты же моё. Ты у меня сейчас встанешь как миленькое, и куда я велю, пойдёшь.

Мне бы пожрать, конечно, – думает Сайрус. – Живые же жрут непрерывно, с утра до ночи практически, живое тело как печку надо постоянно топить. Но я сам дурак, забрёл на окраину, хрен здесь где-то среди ночи пожрёшь.

На этом месте у Сайруса наконец включается голова, и ему становится ясно, что следует делать. Как же я сразу не сообразил! – досадует Сайрус, отродясь не прощавший себе беспомощности, и одновременно смеётся: – Ладно, зато будет что в старости вспомнить! Целых пять минут кряду был настоящим растерянным идиотом, это мой абсолютный рекорд.

Сайрус усаживается поудобней, чтобы не упасть, оставшись без дополнительных точек опоры, медленно и осторожно, потому что трезво оценивает свои возможности, отрывает руки от песка; ладно, нормально вроде сидеть получается, хотя земля слишком быстро куда-то несётся, болтается, как качели, и зверски кружится голова. Наконец Сайрус чертит в воздухе священный знак Силы, который подглядел этой осенью у северян, а потом много раз – интересно же, как на мертвеца этот фокус подействует! – повторял.

– Море, дай мне силы, сколько не жалко, мне сейчас очень надо, я тут, похоже, совсем воскрес, – говорит Сайрус, и, едва договорив, вскакивает, только что не взлетает, весело думает: как бы мне теперь не взорваться, я же весь город, если что, на клочки разнесу.

Ну точно живой, – думает Сайрус. – Мёртвому эти священные знаки до фени, я же столько раз проверял! И тут же себя обрывает: – а может быть, не до фени? Мало ли что до сих пор ничего особенного не чувствовал. Может, я как раз из-за этих экспериментов так быстро ожил?

Ладно, неважно; то есть, как раз очень важно и до ужаса интересно, что и как тут сработало, но разбираться буду потом, – говорит себе Сайрус. Он идёт по берегу моря быстро, почти бежит – и от избытка сил, и потому что торопится. Надо срочно проверить, – думает Сайрус. – Если выберусь из Элливаля, значит точно, бесповоротно, необратимо жив.

Размышляя об этом, Сайрус останавливается, посылает морю воздушный поцелуй, говорит:

– Спасибо, любовь моей жизни, ты меня окончательно воскресило. Это честь для меня и огромное счастье – ощущать твою силу своей.

С этими словами Сайрус решительно разворачивается и идёт в сторону автомобильной дороги, отделяющей пляжи от города; где-то здесь должна быть стоянка прокатных автомобилей, – думает Сайрус. – Я ещё удивлялся, когда на неё случайно наткнулся, зачем она нужна в такой заднице, вдалеке от всего. Кому придёт в голову брести сюда за машиной? Жилых домов тут практически нет, у предприятий свой транспорт, а от центра города часа полтора пешком.

Но теперь-то понятно, кому придёт в голову и зачем здесь стоянка! Реальность, – думает Сайрус, – отлично подготовилась к моему воскрешению, даже автомобильный прокат в нужном месте заранее организовала, умница моя. Нечему удивляться, при жизни мы с реальностью были большими друзьями. И теперь, похоже, снова друзья.

Пункт проката, ясное дело, закрыт, по ночам они не работают; это к лучшему, – думает Сайрус, – меня же в Элливале все знают, то-то был бы переполох. На стоянке всего две машины, серый «Ханс» и красный «Хокнесс» старой модели, не такой, на котором Эдо ездил на Чёрный Север, но всё-таки это «Хокнесс», можно сказать, близкий родич боевого товарища, ясно, что надо брать.

Сайрус садится в машину и заводит её без ключа, одним лёгким прикосновением: приборы и механизмы всегда слушаются жрецов. Живых жрецов, – торжествующе думает Сайрус. – Живых они слушаются. Не мертвецов! Машина трогается с места, и Сайрус наконец даёт себе волю и орёт во всю глотку: «Я живой! Ай да я!»

Сайрус, конечно, не умеет водить машину, при его жизни не было ничего даже близко похожего на автомобили, всё-таки он умер четыре тысячи лет назад. Но когда за руль садится опытный жрец, его водительский стаж не имеет значения: материя, из которой состоит машина, хранит память о том, как на ней ездили, и этого более чем достаточно. Машина – в данном случае, чем она старше, тем лучше – сама подскажет, как ею управлять.

Теоретически Сайрус это, естественно, знает, но на практике всё равно чувствует себя странно, легко управляясь с педалями и рулём. Я живой, я голодный, я машину веду! – вот о чём думает Сайрус, проезжая мимо ярко-зелёного щита с надписью «Междугородняя трасса» и другого, с перечёркнутым названием населённого пункта: «Элливал ь». А о том, что вот прямо сейчас происходит нечто совершенно для него невозможное, он выезжает за пределы города, из-под спасительного щита, Сайрус уже не думает. Не о чем тут раздумывать, когда знаешь наверняка, что всё у тебя получится – уже получилось! Что и требовалось доказать, – ухмыляется Сайрус, въезжая на территорию Лиловой пустыни. – Пока-пока, Элливаль.

На рассвете, то есть часа четыре спустя – машина попалась аккуратная и осторожная, не давала особенно гнать – Сайрус сворачивает на заправку, выходит, оглядывается по сторонам. Он впервые в жизни на автомобильной заправке, поэтому чувствует себя так, словно в сказку попал. Всюду странные штуки непонятного предназначения; то есть предназначение-то как раз вполне понятное, они нужны чтобы заправить машину топливом, но мать вашу, что надо делать и как?! Сайрус стоит посреди этого великолепия и смеётся: влип, как последний дурак. Он, конечно, следил за Эдо, почти неразлучно был рядом с ним в путешествии, но на технические детали внимания не обращал. Просто в голову не пришло, что они ему в ближайшее время понадобятся. Кто же знал, мать твою, кто же знал!

Можно, конечно, расспросить странные штуки, они-то в курсе, как с ними следует обращаться, что здесь делают все водители, подскажут наверняка. Но это потом, – думает Сайрус, направляясь к небольшому ярко освещённому павильону, где сидит дежурный. – Сначала пожрать.

* * *

С точки зрения дежурного управляющего автозаправочной станцией, когда открывается дверь, в помещение входит сияющая улыбка. Впрочем, потом дежурный всё-таки видит, что к улыбке прилагается человек в длинном белоснежном пальто.

– Кофе срочно. И пожрать тоже срочно, – говорит сияющая улыбка, ну то есть, улыбающийся человек.

Дежурный по автозаправке родом не из Элливаля, а из Каифы, поэтому вошедший для него не сам эла Сайрус, основатель культа Порога и величайший из живших когда-то на свете жрецов, а просто незнакомый чувак в явно неподходящей для поездки одежде, с настолько чудесной улыбкой, что душу, не душу, но много чего за такую можно отдать.

– Какая дрянь, – восхищённо говорит Сайрус, попробовав кофе. – Какая невероятно горькая пакость! Любовь моей жизни, ты отравитель. Я тебя обожаю. Срочно налей мне ещё.

Оба смеются, хотя вообще-то дежурный очень не любит критику. Не нравится мой кофе, всё, давай, до свидания, может через сто километров тебе повезёт. Но этот вроде бы не ругает, а просто так заковыристо хвалит. Да конечно он хвалит, если хочет ещё!

– Мой друг, – с набитым ртом говорит Сайрус, – утверждал, что нет ничего круче печёных сосисок с заправки. Лучшая в мире еда. Я был уверен, он просто излишне сентиментален. Но теперь понимаю, что да!

– Ну это, кстати, смотря с какой заправки сосиски, – отвечает ему дежурный. – У нас поставщик реально хороший. Я имею в виду, на всех заправках Ши Ко.

– Значит так, любовь моей жизни, – объявляет Сайрус после второй чашки кошмарного кофе и четвёртой сосиски, вкуснее которой даже теоретически ничего не получается вообразить. – Ты, наверное думал, я хороший чувак и выгодный клиент, а я – твоё горькое горе. У меня ни гроша, и при этом мне нужен бензин.

– Да ладно тебе, – флегматично отвечает ему дежурный. – Это же междугородняя трасса, а не городской магазин! Если нет денег, еду и топливо можно получить бесплатно, только подпись оставить в тетрадке. У нас специальный фонд для попавших в беду.

– Грамотно, – одобрительно улыбается Сайрус, и за эту улыбку получает очередную булку с сосиской. – И гуманно. Но я люблю за себя платить. Поэтому надо позвонить… Та-а-ак, а номера-то я и не знаю! Смешно.

– В хаосе заплутал? – сочувственно спрашивает дежурный. – Там почему-то все первым делом забывают телефонные номера.

– Да, немного, – кивает Сайрус, обрадовавшись подсказке. Универсальное объяснение любым моим странностям: я у мамы в хаосе заплутал. Удобная штука хаос! – весело думает Сайрус. – Хорошо, что он у нас есть.

– Тебе, может, помощь нужна? Отвезти куда-то? Я отсюда не могу отлучаться, но если надо, водителя вызову, – предлагает дежурный. – Или врача?

И заодно врача для того врача, который меня осмотрит, – думает Сайрус. Но вслух говорит:

– Спасибо, не надо, со мной всё в порядке, только кошелёк потерял и все телефонные номера забыл. Поэтому позвони в элливальскую справочную и узнай у них номер Марины Андрани. Только Марины, а не Марино! А то у неё есть брат.

Сайрус впервые в жизни держит в руках телефонную трубку; впрочем, у него сегодня так много впервые, что это не вызывает особых эмоций. Подумаешь, ну телефон. Слушает долгие гудки, думает: интересно, это что, такие специальные звуки для развлечения, чтобы было не скучно ждать? На пятом гудке он понимает, что со звуками даже скучнее, но тут наконец раздаётся сонный голос: «Алло».

– Только не падай, Мариночка, – говорит Сайрус. – Я тебе с заправки звоню. С какой? Это важно? На междугородней трассе, почти сразу за Лиловой пустыней, по левую сторону, если ехать от нас. Какими-то буквами называется. А, ну точно, Ши Ко.

– Ужасно смешно получилось, – говорит Сайрус. – Во-первых, я машину из проката угнал. Да нормально я вожу, не выдумывай. Тоже мне премудрость великая. Короче, заплати им завтра, пожалуйста, за красный «Хокнесс», номер два чёрных квадрата, девяносто восемь, тире один. И скажи, куда прислать счёт с заправки. У нас вообще есть почтовый адрес? С чем, с чем он у нас? Даже с почтовым индексом? Ну надо же, какие мы с тобой молодцы.

– Эй, – смеётся Сайрус, – какое «вернуться»? Ты меня первый день знаешь? Ну и чего ерунду предлагаешь тогда? Но, дорогая, у меня для тебя хорошая новость. Да, слушай, тебе понравится. Я больше не объект твоей профессиональной заботы, а просто старый приятель. Как – «ну и что»? Не понимаешь, что это значит? Со мной больше не обязательно соглашаться! Ты не должна считать все мои выходки благом. Меня теперь можно страшно ругать!

Некоторое время Сайрус с удовольствием слушает, как кроет его Марина за то, что не зашёл попрощаться по-человечески, не взял машину и еды на дорогу, и денег тоже не взял. Как она смеётся от злости, плачет от счастья, и снова ругается. Наконец говорит:

– Шикарно у тебя выходит. Талантище! Недаром в городе сплетничают, что твой дед был не просто моряк, а пират.

– Понятия не имею, – говорит Сайрус. – Ну сама подумай, откуда я сейчас знаю, вернусь или нет? Просто открой мне счёт в каком-нибудь банке, у которого есть филиалы в разных городах. В Старом, так в Старом, тебе видней.

– Самое главное, – говорит Сайрус. – Когда надумаешь умирать, обязательно умирай в Элливале. Всё-таки наша не-жизнь отличная штука, если не раскиснуть в блаженстве, а дальше скакать. Ну, ты на меня насмотрелась, сама понимаешь, как много можно из этого взять.

– Люблю тебя очень, – говорит Сайрус. – Но нет, дорогая. Конечно, я не буду скучать.

Сайрус выбрасывает недокуренную сигару – к куреву для живых надо ещё привыкнуть, пока оно кажется слишком крепким и горьким на вкус – садится в заправленную машину, машет рукой дежурному, аккуратно выезжает на трассу, открывает окно, говорит призывно мерцающему на обочинах хаосу:

– Потерпи, дорогой, у меня сейчас есть дела поважнее. Но однажды я и до тебя доберусь.

Закрывает окно, поддаёт газу, старый «Хокнесс», поколебавшись, соглашается ехать немного быстрей. Я живой, я уехал из Элливаля, впереди настолько полная неизвестность, какой в моей жизни, пожалуй, ещё и не было, – весело думает Сайрус. – Это дело надо хорошенько отметить. И я знаю, с кем.

Десятое море
цвета зелёной вспышки, зеленого цвета планеты, цвета золота с зеленым оттенком, цвета океанской волны

Мы

январь 2021 года

Стефан сидит в баре на перекрёстке улиц Тауро и Паменкальнё. Этого бара в городе нет, но он иногда здесь мерещится; на самом деле, всё чаще и чаще, уже чуть ли не через день. Будучи наваждением, рождённым из хаоса, бар, во-первых, работает – по нынешним временам это самое главное чудо, локдаун-то никто не отменял. Во-вторых, здесь всегда негромко играет музыка, которая любому вошедшему кажется смутно знакомой и так трогает сердце, словно сопровождала его в самые лучше дни. А в-третьих – на этом месте звучат победительные фанфары – тут можно курить.

Стефан заходит сюда всякий раз, когда бар возникает у него на пути. Не то чтобы ему больше было негде выпить; по правде сказать, дома гораздо удобней, потому что можно валяться, а у Тони и в «Министерстве культуры» компания веселей. Однако сидеть в этом баре Стефан считает своим челове… ладно, допустим, гражданским долгом: в присутствии Стефана всякое приятное ему наваждение становится устойчивей и прочней, так что даже после его ухода бар достаточно долго остаётся на месте, не час-полтора, как прежде, а, как минимум, до утра. Вот и славно, – думают Стефан и город; особенно город! Городу очень нравится этот курящий бар.

Баром дело, конечно, не ограничивается. Увидев очередную полуночную ярмарку, Стефан непременно покупает там лотерейный билет или яблоко, запечённое в карамели, он не особенно любит сласти, но на ярмарках-наваждениях их ответственно ест. Проходя мимо лип и ясеней, усыпанных спелыми горькими апельсинами, Стефан обязательно срывает парочку для глинтвейна; это важно – не просто сорвать и после где-нибудь выбросить, а с пользой употребить. Попав в Луна-парк, иногда возникающий за Бернардинским садом, он покупает билет и катается на цепочной карусели, или чёртовом колесе. Встретив в городе бесшабашных весёлых духов, которые прежде в наших краях не водились, Стефан вежливо их приветствует, заводит беседу и приносит скромную жертву из фляги, в смысле, даёт отхлебнуть. Короче, он старательно подтверждает своим присутствием и деятельным участием всякое наваждение, попадающееся ему на глаза. Эй, давай уже овеществляйся! – как бы говорит наваждению Стефан со свойственной ему убедительностью. – Мне тут тебя не хватает. Нам надо! Больше хаоса, больше веселья, больше несообразностей, балаган спасёт мир.

По идее, Стефан мог бы не париться. Нёхиси, крупный (и единственный в наших краях) специалист в подобных вопросах, считает, что в хорошем темпе идёт трансформация, буквально за пару-тройку десятков лет все новые наваждения овеществятся как миленькие, не хуже Тониного кафе. Так плотно переплетутся с изначальной реальностью города, что одно от другого даже намётанным глазом будет не отличить; и вот тогда, – неизменно добавляет настоящий виновник этого безобразия, чей хаос однажды отправился по городу погулять, – человеческая жизнь здесь, возможно, станет хоть немного похожа на изначальный божественный замысел, на самоё себя.

Стефан тоже так думает, то есть надеется; на самом деле, он знает, но чтобы не сглазить, говорит себе: ну, поглядим.

По меркам Нёхиси, «пара десятков лет» это даже не «завтра», а практически прямо сейчас. Но Стефан когда-то был рождён человеком, недолговечным, а потому торопливым. Таким и остался, но теперь это больше не слабость, а его сильная сторона. Ему надо быстро, чем быстрее, тем лучше. В идеале, ещё вчера.

В общем, Стефан сидит в наваждении-баре, пьёт крепкий коктейль со смешным названием «Зелёный каппа в горах», торжествующе курит, с интересом разглядывает буквально только что воплотившихся завсегдатаев бара, которые пока – всего лишь возможность, черновик, обещание грядущего бытия. И других, живых, настоящих случайных клиентов, обычных горожан, которых сюда среди ночи невесть как занесло. Одни пулей выскакивают на улицу, словно нет ничего на свете страшнее приглушённого розоватого, словно бы предзакатного света здешних ламп, другие подолгу стоят на пороге, не в силах ни войти, ни уйти, а третьи заходят сразу; у этих третьих обычно такие отчаянные глаза, что Стефан, как бы он ни прикидывался мудрецом, готовым кого угодно оставить в покое и предоставить судьбе, внутренне содрогается, вспоминая, что если бы не одна затянувшаяся вечеринка духов-хранителей, этого бара могло бы не быть. Точнее, его тут быть не могло, ни при каких обстоятельствах, вероятность появления этого бара – не просто малая, а почти отрицательная величина. Ну и куда бы эти с отчаянными глазами тогда себя дели? И что бы с ними было потом? Заткнись, дорогое воображение, помноженное на опыт и знание человеческой жизни, – думает Стефан. – Я же за целую вечность столько не выпью, чтобы твои подсказки забыть.

* * *

Тони Куртейн кое-как паркует машину прямо под знаком «стоянка запрещена» и не входит, а натурально влетает в Тёмную Башню, ну, то есть в свой дом, на Маяк. Второпях оставляет дверь нараспашку, поэтому следом за ним в холл врывается ветер, швыряет на пол снежные хлопья и пару сухих платановых листьев – не с пустыми руками в гости пришёл. Но Тони Куртейн это всё потом, когда-нибудь позже заметит – и хлопающую дверь, и ветер, и его гостинцы. Сейчас ему не до того.

– Ну что? – спрашивает он Эдо, который сидит в кресле с ногами, до носа укутанный пледом, и выглядит, словно весь день примерно так и провёл.

Тот флегматично пожимает плечами:

– Да нормально всё. А как ещё могло быть.

– Так, – выдыхает Тони Куртейн. – Ещё раз, пожалуйста. «Нормально» – это у нас теперь как?

– «Нормально», – зевает Эдо, – это как я тебе говорил. Жалко, на что-нибудь смешное не поспорили. Было бы круто, если бы тебе пришлось кукарекать в окно. Но раз всё равно кукарекать не будешь, закрой дверь, пожалуйста. Я по Другой Стороне до потери сознания нагулялся. А там ещё холоднее. Трындец как я замерз и устал.

– А почему глинтвейн себе не сварил или грог? Или хотя бы чаю? – спрашивает Тони Куртейн.

– Потому что пришёл, закутался и упал. И уже полчаса повторяю как мантру: «Я сейчас встану, пойду и поставлю чайник. Я встану, я сильный. Я великий северный жрец!» Но ни хрена эта мантра не помогает. У меня, понимаешь, лапки. Таково зловещее влияние Другой Стороны на мой организм.

– А, то есть тебе просто лень? – улыбается Тони Куртейн. – Тогда ладно. Сейчас.

Он наконец закрывает дверь, подбирает принесённые ветром листья платана, кладёт их на стол, потому что жалко выбрасывать, идёт на кухню, разжигает огонь под чайником, достаёт из буфета ром. Возвращается в холл и спрашивает:

– Я же правильно тебя понял? Горел на Другой Стороне наш Маяк?

– Причём даже ярче, чем обычно, – кивает Эдо. – Днём ещё ничего, а как стемнело, смотреть невозможно, пожалел, что тёмные очки не взял.

– Серьёзно?

– Ну слушай. Я, конечно, ещё тот подарок. Но такими вещами шутить бы не стал. Правда, я, знаешь, думаю, Маяк слишком ярко сиял, потому что ты о нём беспокоился. Когда привыкнешь, всё будет нормально. Обычный, умеренно невыносимый свет. И, кстати, в твоё отсутствие, как минимум, один человек, кроме меня самого вернулся на свет Маяка с Другой Стороны. Блетти Блис пришёл и оставил записку, что всё в порядке, вон, под пепельницей лежит. Может, ещё кто-то был, да не стал отмечаться, а Эдгара я заранее попросил.

– Охренеть вообще, – говорит Тони Куртейн. – Охренеть. Я сейчас, блин, заплачу. Меня сутки в городе не было, а Маяк всё равно светил!

– Поплачь на кухне, пожалуйста, – ухмыляется Эдо. – Во-первых, я не готов к душераздирающим зрелищам. Всему есть предел! А во-вторых, у тебя там чайник, судя по звуку, уже закипает. А у меня сраные лапки, и хоть ты убейся. Прости, что не помогаю. Сам понимаю, что свинство. Но я то ли, блин, простудился, то ли просто совсем охренел.

– Будем надеяться, что второе, – кивает Тони Куртейн и возвращается к чайнику, который и правда уже почти закипел.

Тони Куртейн заваривает чай, льёт в кружки ром; конечно, не плачет. Но только потому, что до него ещё не дошло. Умом-то он понимает, что случилось невероятное чудо, о котором все эти годы не смел и мечтать: уехал на целые сутки из города, а свет Маяка не погас. Это значит, что теперь можно путешествовать, не подавая в отставку. Наверное, можно. Надо будет ещё раз проверить, – думает Тони Куртейн, смешивая с тёмным ромом крепкий свежезаваренный чай. – Дня на три-четыре, к примеру, уехать. И не в Ригу, подальше. Да хоть в Камион, для начала. А может быть, в Нинн? Я же ни разу там не был, хотя, вроде, довольно близко. Семьсот с небольшим километров по трассе, подумаешь. Не о чем говорить.

В любом случае, надо попробовать, – думает Тони Куртейн. – Съезжу куда-нибудь на три дня. Потом на неделю. Потом… Ой, ё.

Но даже счастливое судорожное «ой, ё» – это пока только мысленная конструкция, вялый отклик озадаченного ума. До полного понимания происходящего Тони Куртейну ещё далеко. Поэтому он не плачет от счастья, а просто открывает нараспашку окно, высовывается по пояс и кричит: «Кукареку!» Будем считать, что мы с Эдо взаправду, как в детстве поспорили, и я продул.

* * *

Тони месит тесто на пироги, пока Жанна переворачивает котлеты на противне, а Юргис – он что-то в последнее время такой ангел, что даже страшно – варит в гигантской кастрюле глинтвейн; Тони, конечно, и сам бы справился, раньше же как-то справлялся, но он очень любит, когда ему помогают, работать вместе – одна из самых крутых на свете вещей.

Дверь открывается, и Тони, на радостях бросив скалку, бежит обниматься с криком:

– Ну наконец-то явилась пропажа! Ты где шлялась вообще? Почему аж с самого Рождества не показывалась?

– Тебя боялась! – хохочет счастливая Эва. – Пальто берегла! Цыганка мне нагадала, что если зайду ночью на Другой Стороне в подозрительную бадегу, меня там сразу же изваляют в муке.

– Сбылось ужасающее пророчество, – смущённо кивает Тони, отступая от неё на полшага. – Страшное дело эти цыганки, чума.

И только теперь, отпустив Эву, чтобы ещё хуже её не измазать, он замечает, что Эва пришла не одна.

– Ёлки, – говорит Эдо Ланг. – Юстас! Ну вы даёте. Это сколько же вы по Другой Стороне ходили, пока нас нашли?

– Не особенно долго, – улыбается Юстас. – Часа полтора.

– Так вам же даже пять минут на Другой Стороне провести – мучение! Или уже нет?

– А по-разному, – разводит руками Юстас. – Когда как.

– Ему нормально, когда все улицы перепутаны, – встревает Эва. – Не фрагментарная путаница, как у нас постоянно случается, а вообще всё не на своих местах. Откуда я, помните, как-то кружку сюда притащила. Из бара «Два кота».

– Ого! – нестройным растерянным хором откликаются Эдо, Тони и ещё полудюжина голосов.

– То есть теперь мы находимся там? Где у вокзала костёл Иоаннов и за рынком Халес река? – наконец уточняет Тони.

– Сегодня, кстати, Иоанны были на Пилимо, где сквер Реформату. А крытый рынок на месте Лукишской тюрьмы. И вместо Сейма здесь булочная. А твоё кафе, только не падай, сегодня на центральном проспекте, который одновременно почему-то набережная Нерис.

Тони выскакивает на улицу, оставив дверь нараспашку, поэтому вместо Тони в кафе заходит мороз, так что все присутствующие начинают лязгать зубами; тем, кто видит кафе во сне, в этом смысле полегче: они просто, не просыпаясь, поплотнее кутаются в одеяла, или даже ныряют под них с головой.

Наконец Тони возвращается, закрывает за собой дверь и говорит:

– Извините. Я просто пока не знаю, как чего здесь работает, смеху бы было, если бы я обратно войти не смог! Короче, там офигенно. Но странно. Натурально проспект Гедиминаса, мы рядом с «Тайгером», проезжая часть обычная, а сразу за ней ни домов, ни деревьев, река течёт. До сих пор мы хоть и прыгали с места на место, но всегда оставались в нормальном городе. Ничего себе ход.

– Так этот и есть нормальный, – ухмыляется Юргис, разливая глинтвейн по кружкам. – Только тот город и может считаться нормальным, по которому мой подвыпивший хаос гулял.

Рыжий кот, дрыхнущий на буфете, так выразительно дёргает ухом, что всем становится ясно: это не два разных места, город один и тот же – настоящий и будущий, шанс, неизбежность, возможность, сразу весь. Он сейчас сам в себя превращается, понемногу учится быть таким, каким изначально задуман, просто процесс идёт медленно, потому что время здесь зачем-то линейно и инертность вашей драгоценной материи всё тормозит; кстати, о дурацкой инертности и линейности, когда уже будут готовы котлеты? Жанна, ты по котлетам главная фея, скажи им, чего они? А если кто-то из моих объяснений так ничего и не понял, советую напоить Стефана до состояния полного просвещения, он тогда вам подробно всё объяснит.

* * *

Больше всего на свете Эдо хочет сейчас заорать: «Нет, стоп, не надо, я передумал!» – но он, конечно, молчит, потому что заварил кашу – расхлёбывай. Можешь, не можешь, твои проблемы, терпи. И виду не смей подавать, что боишься, Эдгара до смерти напугаешь. Ему и так сейчас нелегко.

Поэтому Эдо улыбается ещё шире, медленно вдыхает и выдыхает, и свободной рукой чертит в воздухе священный знак Возвышения – по привычке, украдкой, тайком.

Стефан, от которого такое, понятно, не скроешь, да собственно и не надо скрывать, косится на него с насмешливым одобрением – типа, ага, в меня ты значит уже не веришь; между прочим, довольно обидно, но что страхуешь нас всех, молодец.

– Давайте уже скорее, – просит Эдгар. – В жизни так страшно не было. Я, блин, в обморок сейчас упаду.

– Ничего, – улыбается Стефан, который крепко его обнимает, а Эдо с другой стороны придерживает; со стороны это выглядит, словно они пьяного друга домой ведут. – Хочешь, падай, ни в чём себе не отказывай, мы тебя так дотащим. Отлично всё будет, со мной не пропадёшь. Уже, собственно, есть отлично! – добавляет он, потому что они только что миновали табличку с перечёркнутым названием «Вильнюс», то есть вывели Эдгара из граничного города на Другой Стороне. Эдо чувствует, как Эдгар мгновенно расслабился, но не потому, что самая стрёмная часть испытания пройдена, просто сразу забыл, что какое-то испытание вообще есть.

Ну всё! – торжествующе думает Стефан, так отчётливо, что Эдо его слышит почти столь же ясно, как если бы тот говорил. – Ты гений, хоть и Фома неверующий. Никуда он от нас не делся. Ни хрена не исчез!

Не исчез, не исчез, – думает Эдо. Восхищённо повторяет про себя: «не исчез». Он сейчас почему-то почти ни черта не видит, только какой-то разноцветный туман. Стефан, что ли, дополнительный морок навёл? – удивляется Эдо, но потом понимает, что это просто слёзы текут от облегчения; ладно, чего уж, от счастья. Вот тебе и весь морок, Стефан тут ни при чём.

– Что случилось? – спрашивает их Эдгар. – Где я? Где машина? Вы вообще кто?

– Ну ничего себе! – правдоподобно изумляется Стефан; он, когда надо, отличный актёр. – Ты нас не узнаёшь? Нормально, получается, стукнулся. Ничего, дорогой, всё будет в порядке. Скорую ждать слишком долго, сами в больницу тебя отвезём.

– Так это была авария? – растерянно спрашивает Эдгар. – Надо же, совершенно нормально себя чувствую, только не помню, как здесь оказался. И вас почему-то не узнаю. Мы точно знакомы?

– Нет! – злодейски ухмыляется Стефан. – Это, чувак, похищение! Продадим тебя… блин, а куда вообще человека продать сейчас можно? А! Например, подпольному падишаху в гарем.