Текст книги "Сатирические очерки"

Дон Кандидо Буэнафе,
Или Путь к славе[156]156
  Очерк напечатан в том же журнале 2 апреля 1833 г. Избрав для своего героя имя Кандидо Буэнафе, Ларра тем самым сатирически подчеркивает характерные черты его образа: «Cândido» по-испански: наивный, неискушенный; «Buena fe» – верность, доверчивость, лойяльность.


[Закрыть]

Дон Кандидо Буэнафе – одно из тех приятнейших существ, о которых мы обыкновенно отзываемся с притворным сочувствием: «неудачник». С юных лет он служит в должности не очень значительной, и все его познания сводятся к умению читать «Газету», сочинять, погрешив против синтаксиса и еще более – против орфографии, какое-нибудь отношение, с приложением никому не нужных копий и описи, да составить предлинное изложение какого-нибудь краткого документа. Но каким бы невеждой ни был дон Кандидо, он все же достаточно скромен, чтобы пожелать своему сыну Томасито больше знаний (впрочем, чтобы выполнить желание отца и превзойти его в науках, от сына не требуются ни сверхъестественные усилия, ни крайние жертвы).

Во времена свободы печати дон Кандидо читал или, лучше сказать, поглощал многочисленную печатную продукцию, тогда выходившую, и у него сложилось весьма лестное мнение о людях, способных писать для развлечения публики. Поэтому все, что он видит искусно напечатанным, обладает в его глазах непререкаемым авторитетом: видя, что находятся люди, берущие на себя труд это печатать, он говорит себе: «Там лучше знают!» В те никчемные годы он совершенно искренно считал себя либералом, так как, прочтя что-нибудь, восклицал: «Автор прав». Затем, в наше славное время, он совершенно искренно стал роялистом, потому что теперь он читает «Газету» и восклицает: «Сразу видно, что правильно».

Подобные сторонники будут бесценным сокровищем для всякого правительства до тех пор, пока существует пресса. Тем более что он верит, как в спасение души, в сводки о сражениях и стычках, обычно публикуемые в газетах. С несказанным наслаждением встречает он сообщения вроде следующего: «Противник потерял убитыми несколько сот человек, с нашей же стороны – только один контуженный и один сержант, лишившийся сознания», или что-нибудь в этом роде.

– Я отдал бы половину своего жалования, если бы мог написать хотя бы вот этакую статью о политике, – говорит он иногда. – Черт возьми! Что это за люди, что за умы! Как умеют они любого убедить своими речами! Я отдал бы полжизни и еще половину оставшейся половины за то, чтобы мой сынок Томасито смог завтра написать что-либо подобное.

Одержимый этой идеей, он заставил мальчика изучать латынь, а сейчас приставил к нему учителя французского языка, ибо он утверждает, что знание французского языка это предел познания и что он знаком со многими мудрецами, слывущими у нас наиболее известными, а между тем они не сведущи ни в чем, кроме французского. После того как ангелочек, которому сейчас уже минуло четырнадцать лет, с трудом два месяца читал и переводил «Калипсо пребывала безутешной с тех пор, как Улисс ее покинул»,[157]157
  «Калипсо пребывала безутешной с тех пор, как Улисс ее покинул» – фраза из «Одиссеи», древнегреческого эпоса, который Томасито читал в переводе на французский язык.


[Закрыть] папаша решил однажды утром представить его мне. И оба они нанесли мне визит, в интересные подробности которого я и хочу посвятить моих любознательных читателей.

– Сеньор Фигаро, – сказал мне дон Кандидо, обнимая меня. – Перед вами мой сын Томас, тот самый, который знает даже латынь. Вам известно, что я предназначаю его в литераторы. Раз уж мне самому не довелось стать таковым, пусть хоть сын будет писателем и извлечет из тьмы забвения свой род. Ах, сеньор Фигаро, я умер бы счастливым, если бы мне довелось увидеть его знаменитым.

А в это время Томасито обнаружил передо мной столь превратные представления о вежливости, что меньше всего мог возбудить большие надежды на литературные дарования. Его внешность и разговор ничем не выделяли его из большинства нынешних молодых людей. Он мне заявил, что ему действительно только четырнадцать лет, но что он познал уже мир и человеческое сердце «comme та poche». [158]158
  Как свой карман (франц.).


[Закрыть]Что все женщины одинаковы и ему известен горький опыт других, но его-то никому провести не удавалось. Что Вольтер был человек что надо и никто его, Томаса, не заставлял так смеяться, как «compère Mathieu», [159]159
  Campère Mathieu (франц. – «ловкач Матьё»). – Томасито, очевидно, имеет в виду популярного в это время молодого французского поэта Антуана-Гюстава Матьё (1808–1877), автора шутливых и сатирических песенок.


[Закрыть]ибо его папаша, жаждая просветить его, дозволял ему читать все, что попадется под руку. Что касается политики, то он заявил: «Я и Шатобриан[160]160
  Шатобриан, Франсуа-Роне (1768–1848) – реакционный французский писатель-романтик и политический деятель.


[Закрыть] сходимся в мыслях»; и тотчас же заговорил о народах и революциях, как если бы речь шла о его школьных друзьях.

Признаюсь, что юноша очень напомнил мне фрукты, обычно продаваемые в Мадриде: сорванные с дерева еще зелеными, они дозревают в дорожной тряске и спешке и выглядят переспелыми, хотя никогда не обладали ни свежестью, ни прелестью юности и зрелости. «Юноши просвещенного девятнадцатого столетия, – подумал я, – старятся, так никогда и не пережив юности».

Мои друзья – юный старец и старый юнец – уселись, и Дон Кандидо извлек из внутреннего кармана сюртука объемистую связку бумаг.

– Этот визит имеет двоякую цель, – сказал он мне, – вo-первых, для того, чтобы Томасито поупражнялся в Французском языке, я предложил ему перевести комедию. Вот он ее и перевел, а я принес ее вам.

– Вот как!

– Да, сударь: кое-где у него есть пропуски, потому что у нас имеется только словарь Соврино…[161]161
  Словарь Соврино. – Франсиско Соврино – испанский лингвист, в 1705 г. выпустивший в Париже французско-испанский словарь. Ко времени Ларры этот словарь уже устарел.


[Закрыть] и…

– Так…

– Будьте любезны исправить то, что вам не понравится. И так как вы хорошо знаете, что значит – добиться постановки… и сколько хлопот стоит добиться…

– Ага! Вам бы хотелось, чтобы пьесу поставили?…

– Конечно… Скажу вам прямо, сеньор: денежки, которые принесет постановка, предназначены ему…

– Да, сеньор, – вмешался юноша, – papa мне обещал заказать черный костюм, чтобы после завершения превосходной трагедии, которую я сейчас сочиняю…

– Трагедии!

– Да, сеньор, в одиннадцати картинах… Как вам известно, в Париже эти штуки имеют теперь не акты, а картины… Это – романтическая трагедия. Классицизм – это, как вам известно, смерть гения… Как вы думаете, ее можно будет поставить?

– А почему бы и нет?

– Скажу вам также, – прервал нас дон Кандидо, – что он уже сдал в театр комедию нравов.

– Прошу прощения, – поспешил вставить свое словечко Томасито, – когда я ее сочинял, я еще не читал Виктора Гюго[162]162
  Томасито ссылается на Виктора Гюго, видимо, в связи с его знаменитым предисловием к драме «Кромвель», которое явилось манифестом романтического театра не только во Франции, но и за ее пределами. И здесь и выше обнаруживается в какой-то мере ироническое отношение Ларры в это время к романтической реформе в драматургии.


[Закрыть] и не имел знаний, которыми обладаю сейчас…

– Ну, конечно.

– Так вот, мой сын сдал эту комедию, и послушайте, что было дальше, как я это понимаю. Передали мы ее некоему господину, который рыщет повсюду в поисках комедий. Он сказал, что будет посредником и отправит пьесу в цензуру; он отправил ее, затем…

– Простите, papa, сначала ее потеряли…

– Совершенно верно. Она затерялась, и никак не могли разыскать ее; пришлось снять копию и передать в цензуру…

– Простите, papa, но перед тем ее отправили к коррехидору.[163]163
  Коррехидор (исп. – corregidor) – высший чиновник, управляющий от имени правительства городом или провинцией.


[Закрыть]

– Верно. Она побывала у коррехидора, а оттуда… затем ее передали в духовную цензуру… Иными словами, она попала в руки одного замечательного каноника, и в одно мгновение, то есть через два месяца, тот ее просмотрел. Пьесу вернули к коррехидору, а оттуда направили в политическую цензуру. Одним словом, не прошло и полугода, как она подверглась там запрещению.

– Запрещению?

– Да, сеньор. И я не знаю, по правде… потому что моя комедия…

– Нет, нет! Скажите ему, сеньор Фигаро, что они поступили правильно… Он ведь всегда пишет с тенденцией! Но чего-чего только он не вычитал из книг!.. Скажу только, что, читая комедию, его мать помирала со смеху, а я рыдал от удовольствия… Пришлось все же заняться переделкой… И в конце концов она была представлена…

– Ах, вот как!

– Но вы послушайте: поскольку сеньоры, которые заправляют этими делами, не слишком сведущи насчет комедий, они отправили ее одному актеру, о котором говорят, что он разбирается в этом и к тому же имеет сильную руку в труппе. Актер заявил, что пьеса никуда не годится. Но сказал это он лишь потому, что, как мне удалось выяснить, в пьесе не было для него хорошей роли, в которой он мог бы блеснуть. Мы забрали комедию, и Томасито написал ему прекрасную роль! Но и на этот раз он объявил, что пьеса не годится, и потому только, что, как мне сказали, роль получилась слишком длинной, а у него не было особой охоты трудиться. Тогда мы передали пьесу другому театру, но там ответили, что они, мол, не хуже других и не нуждаются в отбросах. Тем не менее ценою огромных усилий и настойчивости, большей, чем требуется для получения прихода, нам удалось добиться распоряжения от сеньоров, возглавляющих театр. Но и здесь не обошлось без забот: одна актриса, получившая вторую роль, но претендовавшая на первую, захворала накануне спектакля; другой актер, также ради каких-то козней, задумал дьявольскую интригу: он кое-кому заплатил, и пьеса прошла один раз и в этот единственный раз была освистана…

– Освистана?

– Сами посудите, интриги!

– Мошенники!

– Вот мне бы и не хотелось, чтобы произошло что-либо подобное с этим переводом и трагедией. Вторая причина нашего визита и заключается в просьбе помочь моему Томасито, дав ему несколько советов… Ведь я уже говорил вам, что театром ему не следует ограничиваться… Литературная арена просторна, а в храм славы ведут многие врата.

– Вы совершенно правы, дон Кандидо.

Тут я задумался, немного собрался с мыслями и в форме, о которой читатель сейчас получит возможность сам судить, более или менее уверенно направил моего юного посетителя на путь литературной славы, которой рано или поздно, следуя моим указаниям и наставлениям, он добьется несомненно.

– Полагаю, – сказал я наконец, обращаясь к моему Томасито, – что вы не помышляете обрести одновременно и материальные блага и почести. Удивительные сказки, которые нам здесь рассказывают путешественники по поводу Вальтер Скоттов, Казимиров Делавиней, Викторов Гюго, Ламартинов и Скрибов,[164]164
  Казимир Делавинь (1793–1843) – известный французский поэт и драматург романтического направления; Альфонс Ламартин (1790–1869) – французский поэт и общественный деятель, представитель реакционного романтизма; Эжен Скриб (1791–1861) – популярный французский комедиограф.


[Закрыть] каждый из которых будто бы обладает, помимо соответствующей славы, по меньшей мере дворцом, где и живет подобно сказочному принцу, – у нас так не бывает, такие странные дела могут твориться только во Франции и в Англии. Правда, у нас и людей нет им под стать, но если бы даже и были, все оставалось бы попрежнему.

Итак, не имея возможности приобрести и почести и выгоды одновременно, вы, вероятно, предпочтете либо то, либо другое. Если вас прельщают почести, то, как мне кажется, вы уже находитесь на пути к ним. Во-первых, вам всего четырнадцать лет, а нынче это уже почитается за возраст, или почти что так: La valeur n'attend pas le nombre des années. [165]165
  Доблесть не спрашивает о возрасте (франц.).


[Закрыть] Что касается знаний, то вам известен только французский, но, как очень хорошо выразился дон Кандидо, с этим вы уже можете считать пройденной добрую половину пути. Сочините несколько стишков, какой-нибудь сонет, весьма звучный и полный пышных поэтических красот. Не сокрушайтесь, если в нем не будет мыслей: пустите его по друзьям, распространяйте его тайно в списках, наделяйте им всех, как святыми дарами. Пусть ваши стихи будут посвящены прежде всего женщинам, ибо именно они создают славу. Распустите слух, что трудитесь над грандиозным сочинением, название которого со временем станет известно. Всячески старайтесь использовать инверсии и слова, изгнанные из словаря и никому не знакомые, чтобы о вас сказали: «Как он владеет слогом! Этот-то по-настоящему знает испанский!» Ведь знание родного языка объявляется у нас вершиной учености, хотя оно лишь самое малое из того, чем должен обладать литератор. Когда же вы увидите, что сходите за юношу, подающего надежды, отправляйтесь путешествовать и оставайтесь за границей лет десять – двенадцать, в течение которых можете быть уверены, что говорить о вас будут больше, чем следует. Затем возвратитесь, соберите в одном томике какую-нибудь комедию, полдюжины од и романсик. В прологе напишите, что эти произведения созданы в те немногие часы досуга, которые ваши несчастья вам оставили свободными; что вы решились опубликовать свои творения, узнав, что некоторые из них опубликованы в Антверпене или в Америке без вашего ведома и с ошибками в результате небрежности переписчиков и что вы посвящаете родине этот скромный дар. И пусть выходит книга! Более ничего не пишите: молчание и литературный аристократизм, и я вам отвечаю головой, что вы достигнете преклонного возраста, слыша, как вокруг вас будут твердить все, точно попугаи: «Дон Томас, дон Томас, дон Томас, дон Томас – это мудрец». А вот тогда можете спокойно дарить публике комедии, памфлеты, комментарии; все будет признано прекрасным: ведь это самого дон Томаса!

Если же вы гонитесь не за почестями, а лишь за малым доходом, который в этой области можно извлечь, то необходимо избрать иной путь. Установите приятельские отношения с актерами; заведите себе знакомого в Париже и с каждой почтой получайте оттуда по комедии Скриба, ибо здесь их принимают с распростертыми объятиями. Изыщите способ для того, чтобы вам предоставили на газетной полосе местечко, и пишите там, что все идет хорошо, а все мы по меньшей мере святые. Сговоритесь с двумя-тремя издателями, которые будут платить вам по четыре или пять дуро за каждый томик романов Вальтер Скотта, переведенных вами без особого труда. И пусть перевод будет даже из рук вон плох, не беспокойтесь, так как ни издатель, ни кто-либо другой в этом ничего не смыслит. Sic itur ad astra, [166]166
  Выражение, принадлежащее Вергилию, значит; «Этим путем до самых звезд» (лат.).


[Закрыть]сеньор Томас.

Здесь дон Кандидо бросился ко мне в объятия, а затем, взяв за руку Томасито, сказал ему:

– Вот видишь, как сеньор Фигаро все хорошо объяснил. Приблизься же, сын мой, и поблагодари своего благодетеля. Как видишь, тебе ничего не требуется знать, кроме того, что ты уже знаешь. Какое счастье, сеньор Фигаро! Карьера моего сына обеспечена. Памфлеты, комедии, романы, переводы… И все это только со знанием французского языка! О французский язык! А газеты? Не правда ли, сеньор Фигаро, вы говорили также о газетах?

– Да, мой друг, я говорил и о них, – заключил я, провожая их до двери и прощаясь с ними. – По я посоветовал бы вам от души, чтобы на газеты вы не очень-то рассчитывали. Вам ведь известно, что у нас они не всегда выходят…

– О да, это верно, появление их стало редкой случайностью.

– Так что лучше вам обратить внимание на остальные мои советы. Они-то и откроют вам путь к славе.

У нас в Испании[167]167
  Впервые очерк был напечатан в «Испанском обозрении» 30 апреля 1833 г. Этот очерк – одно из наиболее красноречивых свидетельств подлинно патриотических чувств Ларры, в равной мере ненавидевшего и официальный лжепатриотизм, ведущий к отказу от борьбы против социальных пороков испанского общества, и презрительное отношение ко всему отечественному.


[Закрыть]

В разговорной речи имеются удачные обороты, которые рождаются как раз тогда, когда они нужны, и распространяются в народе подобно тому, как волны, вызванные падением камня в середину пруда, докатываются до самых берегов. Мы могли бы указать множество подобных оборотов, особенно в политическом лексиконе. К их числу относятся выражения, которые, разжигая партийные страсти, так мрачно звучали в наших ушах еще совсем недавно, в минувшие годы нашего века, столь богатого переменой декораций и мизансцен. Какой-нибудь краснобай в узком кругу пустит в оборот словцо, а весь народ, жадный до слов, подхватывает его, передает его из уст в уста. И со скоростью электрической искры все большее и большее число людей машинально повторяет и освящает это слово, часто не понимая его и постоянно забывая, что слово само по себе может иногда стать рычагом, который способен поднять массы, воспламенить сердца и произвести переворот в состоянии дел.

Подобные излюбленные обороты, как правило, исчезают вместе с обстоятельствами, вызвавшими их к жизни. Ихсудьбу можно целиком уподобить судьбе пустого звука, который теряется в отдалении, как только исчезла причина, его породившая. Но есть у нас одно выражение, которое живет постоянно, хотя по своей природе оно не принадлежит к числу только что упоминавшихся, и поэтому объяснить его бытование у нас весьма затруднительно. Обороты и фразы, о которых мы говорили вначале, в годы революций служат для того, чтобы польстить победившим партиям и унизить побежденных, – цель, которую нетрудно понять, зная благородную натуру человека. Но фраза, составляющая предмет этой статьи, навеки упрочилась у нас, будучи позорным клеймом как для тех, кто ее слышит, так и для тех, кто ее произносит. Ее повторяют в равной мере и побежденные и победители; те, кто может и кто не желает вырвать ее с корнем; испанцы и чужеземцы.

У нас в Испании… – таково это выражение, которое мы все наперебой повторяем. Оно служит ключом при любом объяснении, каково бы ни было то, что неприятно поражает нас. «Чего же вы хотите? – говорим мы. – У нас в Испании…» Любое неприятное происшествие, которое с нами случается, мы считаем возможным объяснить словечками: «ведь здесь – Испания…», словами, которые мы произносим тщеславно и повторяем без всякого зазрения совести.

Является ли эта фраза свидетельством того, что вся нация признает свою отсталость? Не думаю, чтобы именно в этом скрывалась причина рождения подобного оборота: ведь только тот может заметить отсутствие какой-либо вещи, кому знакома сама вещь. Следовательно, жители страны не были бы отсталыми, если бы все они, как один, сознавали свою отсталость. Быть может, леность воображения или недостаток разумения мешают нам исследовать истинную причину того, что с нами происходит? Быть может, именно это заставляет нас всегда держать наготове шаблонную фразу, которая помогает отвести собственные возражения, создавая при этом иллюзию, что мы-то не являемся соучастниками зла, ответственность за которое перекладывается на страну в целом? Эта версия скорее остроумна, чем точна.

Думаю, что мне удалось обнаружить истинную причину популярности этого унизительного для нас выражения. Когда какая-нибудь страна ощущает приближение переломного момента в своей истории, когда из-за туч появляются, ослепляя наши глаза своим блеском, сияющие лучи солнца, народ в этот момент еще не ведает блага, но уже познал зло, от которого следует избавиться, чтобы изведать что-нибудь иное, – все равно что, лишь бы оно не было похоже на прошлое. С народом происходит то же, что с девушкой, расстающейся с отрочеством: она еще не ведает любви и ее наслаждений; но ее сердце или, вернее, природа начинает открывать ей чувства, которым вскоре предстоит безраздельно ею завладеть, а источник и средства удовлетворения которых она носит в самой себе, хотя еще и не познала их; смутное беспокойство ее души, которая ищет и жаждет, сама не зная чего, приводит ее в смятение и пробуждает чувство неудовлетворенности нынешним состоянием и своим прошлым; и вот мы видим, как она начинает презирать и безжалостно разбивать те самые игрушки, которыми она еще так недавно в своем неведении восхищалась.

Быть может, именно таково наше состояние, и в этом, как мы полагаем, заключен источник фатовства нашей молодежи: полузнайство царит среди нас; нам еще неведомо благо, но мы уже знаем, что оно существует и что в нашей власти его обрести, хотя и понятия не имеем, каким образом. И вот мы нарочито и жеманно отворачиваемся от того, что имеем, чтобы дать понять тем, кто нас слушает, что нам знакомо и лучшее. Мы мелочно лжем друг другу, хотя все находимся в одинаковом положении.

Это полузнайство мешает нам насладиться тем хорошим, что у нас имеется, и более того – жажда обладать всем сразу ослепляет нас и мешает заметить наше неуклонное, хотя и малозаметное движение вперед. Мы находимся в положении тех, кто, ощущая голод, отказывается от вкусного завтрака в предвкушении великолепного, но весьма сомнительного обеда, который то ли будет, то ли нет. Попробуем мудро заменить надежды на завтрашний день воспоминаниями о вчерашнем дне и посмотрим, имеем ли мы основания говорить по всякому поводу: ведь здесь – Испания!..

Только эти предварительные размышления позволяют понять характер дона Перикито, тщеславного юноши, образование которого свелось к первоначальным сведениям о латыни – ее стремились ему преподать, а он не пожелал ее усвоить. В своих странствиях он никогда не забирался дальше Карабанчеля.[168]168
  Карабанчель – один из пригородов Мадрида.


[Закрыть] Читает он только в глазах своих возлюбленных, а это, конечно, не самые глубокомысленные книги. Ему неведома иная слава, кроме собственной, иные люди, кроме его друзей, скроенных на тот же лад, иной свет, кроме светского общества в Прадо,[169]169
  Прадо – излюбленное место прогулок испанской аристократии.


[Закрыть] иные страны, кроме той, в которой он живет. Не так давно мне случилось нанести визит этому типичному представителю большей части нашей молодежи, исполненной презрения к своей родной стране.

Я нашел его в комнате, плохо обставленной и еще хуже прибранной, как это обычно бывает у холостяков; в обстановке и разбросанной повсюду одежде царил такой ужасающий беспорядок, что, увидев меня, он не мог не устыдиться.

– Эта комната похожа на клетку в зверинце, – сказал он. – Чего вы хотите? У нас в Испании…

И он остался весьма доволен подобным оправданием собственной неряшливости. Он настаивал на том, чтобы я позавтракал с ним, и мне не удалось устоять перед его назойливостью. Скверный завтрак, плохо сервированный стол с неизбежностью должны были вызвать новый приступ извинений, и дон Перикито не замедлил объявить:

– Друг мой, у нас в Испании невозможно никого угостить даже завтраком; приходится довольствоваться заурядными блюдами и шоколадом.

«Боже мой, – подумал я, – да разве у нас в стране нет отличных поваров, изысканной сервировки и подходящих слуг, чтобы насладиться превосходным бифштексом и всем прочим, что требуется для легкого завтрака; и разве в Париже тем, кто платит восемь или десять реалов за меблированные комнаты или за жалкий номер в гостинице, подобно моему другу Перикито, подают на завтрак индейку с трюфелями и шампанское!»

Мой друг Перикито – человек надоедливый (такие встречаются в любой стране); он настаивал, чтобы я провел с ним весь день. Я немедленно принял это предложение, ибо уже принялся, подобно анатому, рассекающему труп, изучать этот своеобразный человеческий механизм. Несмотря на явную непригодность к какому-либо делу, дон Перикито ищет должности. Поэтому мы побывали с ним в нескольких министерствах. Одно из двух мест, на которые он рассчитывал, перехватил другой претендент, оказавшийся более настойчивым.

– Так всегда бывает у нас в Испании! – воскликнул он, поведав мне о своей неудаче.

– Конечно, – ответил я, посмеиваясь над его несправедливым суждением. – Ведь во Франции или в Англии никто не прибегает к интригам, и не приходится сомневаться, что там все сплошь святые и люди там на людей не похожи.

На вторую должность, которой добивался дон Перикито, назначили более сведущего человека.

– Ну, конечно, это же в Испании! – повторил он.

«О да; в других странах безусловно предпочитают назначать тупиц», – подумал я.

Затем он повел меня в книжную лавку, предварительно признавшись, что, увлеченный дурным примером, опубликовал брошюру. На вопрос – сколько экземпляров его на редкость занимательной брошюры распродано, владелец магазина ответил:

– Ни одного!

– Вы видите, Фигаро? – сказал он. – Вы видите? У нас в Испании невозможно писать. А в Париже разошлись бы уже десять изданий.

– Ну, конечно, – ответил я, – потому что в Париже люди, вам подобные, легко распродают свои сочинения.

В Париже безусловно не бывает плохих книг, которых никто не читает, и глупых авторов, которые щелкают зубами от голода.

– Поймите же: у нас в Испании ничего не читают, – продолжал он.

«А вы, дон Перикито, жалующийся на это, – что вы-то читаете? – мог бы я его спросить. – Все мы жалуемся на то, что никто ничего не читает, но никто из нас сам ничего не читает».

– Читаете вы газеты? – спросил я дона Перикито.

– Нет, сеньор. У нас в Испании не умеют издавать газеты. Почитайте хотя бы «Ежедневник дебатов», этот здешний «Таймс»![170]170
  «Ежедневник дебатов» («Diario de los debates») – правительственная испанская газета; «Таймс» – одна из наиболее известных английских газет консервативного направления.


[Закрыть]

Следует предупредить, что дон Перикито не знает ни французского, ни английского языков, а что касается газет, то теперь они все же издаются, хорошо ли, плохо ли, а ведь длительное время их у нас вовсе не было.

Мы проходили мимо строящегося здания, одного из тех, что всё более украшают наши города, и он воскликнул:

– Что за грязь! Здесь, в Испании, нет полиции!

В Париже дома, разрушающиеся и вновь отстраиваемые, конечно не загрязняют улицы!

Вот он оступился и угодил в лужу.

– В Испании чистота не в почете! – восклицает он.

За границей грязи не бывает.

Заговорили о случившейся недавно краже.

– А, страна разбойников! – завопил он с возмущением.

Ясно же, в Лондоне не грабят. В Лондоне, где злоумышленники под покровом тумана среди бела дня нападают на прохожих!

Какой-то нищий попросил у нас милостыню.

– У нас в Испании – сплошная нищета, – воскликнул Перикито в негодовании.

Конечно, за границей любой бедняк разъезжает в экипаже!

Мы отправились в театр.

– Что за ужас! – восклицал дон Перикито тоном сострадания, хотя лучших спектаклей он никогда не видел. – Здесь нет приличных театров!

Проходили мы мимо кафе.

– Не заходите! Разве имеются у нас в Испании настоящие кафе! – закричал он.

Зашла речь о путешествиях.

– Избави меня бог! В Испании невозможно путешествовать! Что за гостиницы! Что за дороги!

О адский зуд, заставляющий презирать родную страну, которая, стремясь к обладанию преимуществами, имеющимися у так называемых образцовых стран, вот уже несколько лет неуклонно движется по пути прогресса, и притом гораздо быстрее, чем некогда двигались эти страны!

Почему дон Перикито и ему подобные, отвергающие все сейчас, в 1833 году, не обернутся назад или не спросят своих отцов о временах не столь отдаленных, когда в столице был только один киоск с прохладительными напитками на улице Каноса, а утолить жажду можно было только молоком на льду; когда в Испании не существовало иных дорог, кроме как на тот свет; когда не было иных гостиниц, кроме злополучных постоялых дворов для выбившихся из сил путников да гостиниц, которые описаны Моратином в пьесе «Когда девушки говорят «да»,[171]171
  Леандро-Фернандес де Моратин (1760–1825) – известный испанский драматург, создатель буржуазно-просветительской бытовой комедии в Испании. Пьеса «Когда девушки говорят «да» (1806) – лучшая комедия Моратина, пользовавшаяся широкой популярностью в XIX в.


[Закрыть] с ломаными стульями и изображением блудного сына на стене; когда на дорогах можно было встретить лишь фургоны да каталонские колымаги; когда орава так называемых «колбасников» и «поляков»[172]172
  …орава так называемых «колбасников» и «поляков»… – Так называли в XVIII в. две соперничавшие между собой банды театральной клаки в Мадриде. «Колбасники» были приверженцами театра Принсипе и обязаны своим прозвищем скандалу, который в 1742 г. они устроили известному тогда комику Франчо, забывшему в одной из интермедий вынести на сцену колбасу, которая требовалась ему по ходу действия. «Поляки» выступали сторонниками театра Крус; имя свое они получили по возглавлявшему их одно время монаху по прозвищу «Братец поляк».


[Закрыть] гнилыми апельсинами приветствовала драматические таланты, а публика приносила с собой мехи с вином и закуску, чтобы за глотком вина провести время на представлениях буффонных комедий или драм Комельи; когда известностью пользовалась лишь опера о Мальборо (или Мальбруке, как говорят в народе),[173]173
  Джон Черчилль, герцог Мальборо – английский генерал; его имя стало нарицательным для обозначения незадачливого вояки благодаря сатирической песенке, получившей широкое распространение в различных странах Европы.


[Закрыть] исполнявшаяся под гитару; когда из всех газет читали лишь «Ежедневный вестник»;[174]174
  «Ежедневный вестник» («Diario de los avisos») – официальный орган правительства, печатавший правительственные декреты и распоряжения.


[Закрыть] когда, наконец…

Но завершим нашу статью, и так слишком длинную. Люди, подобные дону Перикито, конечно не станут вспоминать прошлое, потому что это заставило бы их ограничить свое злословие и назвать чудом те почти внезапные перемены в нашей стране, которые произошли за столь краткий срок.

В заключение разъясним, однако, совершенно четко нашу позицию, хотя людям типа дона Перикито, нас окружающим, это не понравится и не польстит.

Когда мы слушаем иностранца, которому посчастливилось родиться в стране, где преимущества просвещения дали себя знать намного раньше, чем у нас, по причинам, исследовать которые не входит в нашу задачу, ничто нас не удивляет в его устах, если не считать недостатка уважения и даже благодарности, которыми каждый честный человек обязан отплатить за гостеприимство, ему оказываемое. Но когда это презрительное выражение, избранное нами сегодня в качестве объекта нашей сатиры, мы слышим из уст испанцев и в особенности тех, которые ничего, кроме своей страны, не видели и тем не менее ее поносят, тогда нашему негодованию нет пределов.

Вычеркнем же из нашего лексикона это унизительное выражение, в котором наша отчизна упоминается лишь для того, чтобы нанести ей оскорбление; обратим свои взоры в прошлое, сравним его с настоящим и убедимся том, что сейчас мы счастливы. Если же нам доведется когда-нибудь заглянуть вперед и сравнить наше положение с тем, что мы наблюдаем за границей, то пусть это послужит лишь для того, чтобы подготовиться к тому грядущему, которое будет лучше нашего настоящего; пусть это поможет нам вступить в соревнование за прогресс с нашими соседями. Только в этом смысле мы намерены в некоторых наших статьях противопоставлять то хорошее, что есть за пределами Испании, тому плохому, что имеется у нас в стране.

Забудем же, повторяю, это отвратительное выражение, которое способствует лишь тому, что возрастает наше неверие в собственные силы и возможности. Будем более милосердны или более справедливы в отношении своей родины и поверим в плодотворность наших усилий и в возможность нашего счастья. Пусть каждый испанец выполнит свой долг искреннего патриота и, вместо того, чтобы искать оправданий своему бездействию с помощью наводящей уныние фразы «у нас в Испании», пусть каждый приложит все усилия, чтобы добиться наибольших успехов. Тогда и иностранцы не смогут относиться к нашей родине с презрением, которому сейчас мы ничего не можем противопоставить, ибо сами подаем в этом иноземцам постыдный пример.