Текст книги "Сатирические очерки"

Трое – это только двое, и тот, кто ничего не значит, стоит всех троих
(Политический маскарад)[215]215
  Очерк опубликован в журнале «Испанское обозрение» 18 февраля 1834 г. В аллегорической форме Ларра рисует здесь основные силы, боровшиеся в то время на политической арене: феодально-клерикальную реакцию, представителей партии «эксальтадос», или, как их стали называть в эту пору, «прогрессистов», и умеренных буржуазных либералов, сторонников «золотой середины», возглавлявшихся Франсиско Мартииесом де ла Роса.


[Закрыть]

Должно быть, тысячу раз случалось моим читателям и даже тем, кто меня не читает, испытать, как гудит в ушах от колокольного звона после того, как колокол уже отзвучал; случалось им также, выйдя из экипажа после многих часов, проведенных в пути, еще долго сохранять ощущение движения и тряски. Именно это произошло и все еще происходит со мной, так поражены были мои чувства фантастическим убранством и разноголосым шумом недавно закончившегося маскарада. Иду ли я по улице, лица кажутся мне масками, а платья и мундиры – маскарадными костюмами. Слышу ли я какие-нибудь новости, мне сразу кажется, после всего этого старья и всех дурачеств, на которые я насмотрелся, что меня все еще дурачат. Несомненно, это чувство пройдет, и придется тогда верить всем на свете; но пройдет оно или пет, буду я верить пли не буду, мой слабый рассудок пока что занят одним – он старается отгадать, кто собственно говорит со мной, а это уже немалый труд.

Вот так шумело у меня в ушах, так именно не доверял я своим глазам, когда вышел в последнюю ночь прошлого карнавала из «Абрантеса»,[216]216
  Абрантес – старинный дворец в Мадриде, во времена Ларры использовавшийся для празднеств и балов.


[Закрыть] где я толкался в аристократической толпе, и из театра, где меня затолкала толпа демократическая. Аристократия и демократия! Голова моя была забита этими двумя понятиями, которые я никак не мог примирить и которые разлетались, сталкиваясь, как разлетаются от удара друг о друга бильярдные шары. И вот мне почудилось, что я вхожу в зал, отделанный в старинно-современном стиле:[217]217
  Уже здесь в аллегорической форме Ларра дает сатирическую оценку испанской действительности. 15 января 1834 г. на смену правительству Сеа Бермудеса, осуществлявшему политику «просвещенного деспотизма», пришло правительство Франсис: ко Мартинеса дела Роса. Обещав кое-какие либеральные реформы, Мартинес де ла Роса фактически, однако, продолжал политику своего предшественника. Виг почему зал маскарадного бала, олицетворяющий Испанию, представляет по «архитектуре» своей смесь старины и современности.


[Закрыть] верхняя часть его была готической, готическими же были стены и окна; зато мебель и все убранство нижней его половины отвечали самой последней моде. Как мне тогда показалось, там находились три группы масок. Самая немногочисленная состояла из одних стариков, но – удивительное дело! – тучных и рослых; чтобы привлечь народ к себе и умножить свои ряды, они щедро раздавали деньги, но с такой таинственностью, как будто нажили их нечестным способом, а сберегли еще худшим. Однако с каждой отданной монетой – вот чудеса! – они худели и слабели. Все эти маски все время отступали и притом так быстро, что, казалось, они не шли, а спасались бегством. Ноги и головы у них были вывернуты в обратную сторону, что придавало им весьма странный вид. Двигались они нестройной толпой, потому что их главарь удалился по собственным делам;[218]218
  Имеется в виду дон Карлос, в то время находившийся в Португалии.


[Закрыть] но зато каждый считал себя главарем. За ними следом шла горсточка бедняков, оборванных и несчастных, с повязкой на глазах, как у веры на изображениях художников;[219]219
  Обычно изображали с повязкой на глазах но вору, а богиню правосудия Фемиду. Ларра же намекает на то, что одним из требований христианской догматики определяется, что вора в божество должна быть слепой.


[Закрыть] они слепо верили всему, что им говорили первые, и получали в награду за свои труды разные пустые побрякушки. Время от времени ряженые вельможи били их палками, и одни отвечали «ура!», а другие «спасибо!». Странные наряды можно было увидеть на этих вельможах, и все по моде не позднее XVIII века. Лохмотья сутан, кресты и ордена, папские грамоты, толедские шпаги, у иного звезда на груди, хлыст в руке, короткие штаны, парички и пряжки. Господствующий цвет был молочно-белый;[220]220
  Со времен революции 1820–1823 гг. сторонников абсолютизма стали в Испании называть «белыми», а либералов – «черными».


[Закрыть] разговоров было мало, а острот никаких.

У второй группы был свой предводитель или, вернее, представитель. Это все были люди молодые, в большинстве случаев молокососы; тощие, как подростки в переходном возрасте; за версту было видно, что есть они имеют возможность не так часто, как первые. Они не шли, а бежали, вся сила их сосредоточилась в ногах. Плясали они все как один и выделывали одни и те же па: высокие приседали, маленькие подскакивали – все они жаждали быть равными! Стоило кому-нибудь выделиться, сразу поднимались толчея и галдеж. Они просили слова и брали его все сразу. Их маскарадные костюмы были сотканы из постановлений и окрашены в цвет гарантий, и это было лучшим из всего, что они когда-либо носили; однако у многих просвечивали под этими костюмами жилеты из честолюбия, отделанные каймой из должностей, и видно было, что они не очень-то привыкли их носить, потому что для многих они были слишком просторны. Эти маски раздавали не деньги, а газеты; они храбро разбрасывали их на все четыре стороны, а если какой-нибудь газете случалось потеряться или попасть не в те руки, сразу появлялась другая, как будто они их тут же печатали. В отличие от первой группы, с каждой отданной газетой они жирели и умнели. Масками им служили исторические труды по престолонаследию.[221]221
  Намек на то, что формально объединение «кристиносов», то есть сторонников регентства Марии-Кристины, произошло на основе Прагматической санкции 1830 г., восстанавливавшей право престолонаследия по женской линии.


[Закрыть] Они все время зажигали огни, а первая группа старалась их погасить; но так как зал был все-таки освещен, можно было заключить, что огни зажигались быстрее, чем удавалось их гасить. Следом за ними спешила разношерстная толпа, жаждущая счастья; правда, никто из них его еще никогда не пробовал. Одни были толстыми, другие худыми; у одних было по три ноги, у других по одной; у того три глаза, у этого один, да и тот с бельмом; один гигант, а другой лилипут. «Все будете равными! – повторяли им предводители. – Ничего нет легче!» И все этому верили, не удосуживаясь внимательней посмотреть друг на друга – дурак и умный, паралитик и здоровяк, нищий и богач. Они надеялись найти счастье на этом свете; сторонники первой группы – на том. Красноречия тут было хоть отбавляй, острот немало, а больше всего шума. Повсюду преобладал черный цвет.

Большинство масок составляло третью группу. Но они держались на некотором расстоянии от того, кто казался их главарем.[222]222
  … казался их главарем. – Имеется в виду Франсиско Мартинес де ла Роса.


[Закрыть] Он отливал всеми цветами радуги и с разных концов зала выглядел по-разному, но стоило к нему приблизиться, как становилось ясно, что он совершенно бесцветен. Он и его сторонники никуда не шли, хотя казалось, что они движутся, потому что они топтались на месте. Так как они знали, что ноги им не нужны, у одних их вовсе не было, у других они были налиты свинцом. Главарь же сверху до пояса был одет по старинной испанской моде, а от пояса вниз – по новейшей французской; и это был не маскарадный костюм, а его обычная, повседневная одежда. Он не был ни высок, ни низок, ни толст, ни тощ; изворотлив, как бесплотный дух; словом, он как будто надел на себя маску совершенного благоразумия. Однако маски он не носил, а просто лицо его сияло улыбкой, которой он всем хотел угодить. Спутниками его были люди бездеятельные и отсталые, из тех, которые кое-что имеют и не хотят терять, которым незачем шевелиться, которые боятся оступиться, если сделают шаг. Это были люди, наученные горьким опытом, парализованные, пришибленные страданиями и примирившиеся со всем, либо равнодушные, насмехающиеся над всеми остальными людьми и партиями. Они ничего не говорили, ничего не одобряли и не порицали: на них были гипсовые маски; они смотрели то на одну группу, то на другую и то дрожали от страха, то смеялись. В сущности они нисколько не считались со своим главарем; это он должен был считаться с ними, иначе говоря, с их косностью. Одним словом, казалось, что здесь три группы масок, а было их всего две. Когда я вошел в зал, они только что разделились; до тех пор они танцевали. все вместе, потому что тут же был распорядитель танцев, который заставлял их всех плясать под одну дудку.[223]223
  Ларра намекает на Фердинанда VII, правившего страной с помощью жестокого абсолютистского террора.


[Закрыть]

Едва я успел разглядеть все, что здесь описал, как ко мне направилось несколько масок из первой группы.

– А, проклятый Фигаро! Вот ты где! «Прежде чем пройти, обратитесь к швейцару!» «Новое растение!» Да знаешь ли ты, что этими статьями ты нанес нам больший урон, чем мог причинить обстрел из пушек?

«Начало не предвещает ничего хорошего», – подумал я.

– Послушай-ка, – продолжали они. – Ты, должно быть, дурак. Что за выгода тебе писать статейки?

– Я радуюсь тому, что как думаю, так и пишу – этого более чем достаточно.

– Выбирай: либо эта радость, либо удовольствие быть повешенным, если… Выбор неравный!

– Придется держаться от вас подальше!

– Переходи на нашу сторону!

– Благодарю покорно.

– У нас тебе будет лучше, здесь ты будешь избавлен от соперников, ведь никто из нас не пишет. Мы сделаем тебя священником…

– Я женат.

– Мы устроим тебя в почтовом ведомстве, и ты сможешь перехватывать письма.

– Я не любопытен.

– Вместе с нами ты будешь бродить по диким зарослям…

– Я не любитель бродячей жизни.

– Будешь спать на свежем воздухе…

– Предпочитаю спать спокойно.

– У тебя будет инквизиция и абсолютный монарх.

– Спасибо, но вы опоздали с этим.

– Смерть ему! Смерть!

– Эй, вы, оставьте Фигаро! – вмешались маски из второй группы, оттаскивая меня прочь. – Он наш, весь наш. Не правда ли, Фигаро?

– Ваш всем сердцем!

– Браво! Ты, как и мы, ты равен…

– А если и не равен, – мне все равно.

– Вот опять! Потому-то ты так неосторожен и пишешь иногда такие длинные и скучные статьи, так часто отклоняешься от темы и допускаешь ненужные выпады. Когда никого не уважаешь, легко смешить…

– Вы меня узнали, не о чем больше и говорить, – ответил я, спеша прервать моих заступников, от которых мне досталось больше, чем от противников.

Тем временем в другом конце зала главари обеих групп издевались друг над другом. «Эти шутки оборачиваются чем-то серьезным», – подумал я и приблизился, чтобы послушать их.

– Подите вы, – говорили одни, – лицемеры! Нас не одурачите, мы-то вас знаем. Сейчас вы носите маски карлистов, но это ложь: вы существовали еще тогда, когда претендента и в помине не было. Гнуснейшими средствами вы одержали победу при Вильяларе, действуя именем другого Карла Пятого.[224]224
  Вильялар – селение близ Вальядолида, где в 1521 г. Карл V Габсбург нанес поражение войскам комунеросов (испанских городов, отстаивавших свои старинные права и вольности против абсолютизма). «Виднейшие заговорщики сложили головы на плахе, а старинные вольности Испании перестали существовать», – писал об этих событиях К. Маркс. (Соч., т. X, стр. 720.)


[Закрыть] С тех пор вы не стали ни на йоту смелее. Это вы в четырнадцатом году обманули короля и погубили весь народ.[225]225
  В 1814 г. Фердинанд VII, вернувшись из Франции после поражения Наполеона, восстановил режим абсолютистского террора. Многие испанские либералы считали, что Фердинанда VII заставила это сделать придворная камарилья.


[Закрыть] Это вы в двадцать третьем…[226]226
  Намек на то, что роялисты в 1823 г. приветствовали интервенцию «ста тысяч сынов святого Людовика», как называли себя войска герцога Ангулемского, и активно содействовали им в восстановлении абсолютизма.


[Закрыть]

– Молчите лучше, – отвечали другие. – В чем вы нас упрекаете? Разве вы сами не виноваты? Вы дважды были у власти и дважды…

– Это верно, но не беспокойтесь, в третий…

– Посмотрим!

– Ну, конечно, вам очень хочется убаюкать народ своими шарлатанскими фокусами, завязать ему глаза и заткнуть рот, чтобы жиреть на его крови. Фаворитизм, абсолютизм, обскурантизм, фанатизм, эгоизм – вот они, ваши добродетели, вот он, Карл Пятый, которого вы сулите народу! А все остальное – фарс и маскарад. Снимайте-ка маску закона Филиппа Пятого,[227]227
  см. примечания к 1-й части статьи «1830–1836 годы».


[Закрыть] мы вас уже узнали!

– Смотрите-ка, – отвечали обиженные. – А вы-то чего добиваетесь? Хотите осчастливить народы? Смешно, право. Равенство, чтобы все получили права на все, национальное представительство, чтобы получить там для себя местечко, – ведь все вы наловчились читать и писать и полагаете, что одних разговоров… А должности, которые мы занимали столько лет, а ренты, проедавшиеся нами…

– Вот, вот! Ничего умнее вы придумать не могли? Ведь хотим мы того или нет, но трудясь себе на пользу, мы трудимся также и во имя общего блага.

– Это только маска, только предлог.

– Пусть предлог; но более благородный, чем ваши. В нашем лице прямой наследник престола…

– Долой, долой маски! Мы тоже вас узнали! Бездельники!

– Честолюбцы!

Стало ясно, что шутки зашли слишком далеко, и те и другие маски пришли в ярость. Что за ужасная, тревожная ночь! «Бей их, бей их!» – кричали те и другие, хватаясь за оружие. Кипа старых «Коммерческих ведомостей», брошенная крепкой молодой рукой, разлетелась, ударившись о группу париков; шестеро свалились от удара. Девятнадцать «Веков», полных обличений, поднялись все как один против белой клики. Кто мог устоять против них? Но и пострадавшие тоже не зевали. «Звезды» носились во все стороны, но, сталкиваясь в воздухе с «Веками» и «Ведомостями», падали, угасая, как летние блуждающие огни.

Парламентская речь налетела в воздухе на карлистское воззвание и тотчас же уничтожила его. Что за ужас! Проносились «Время» и «Комар», набрасывались друг на друга «Атеней» и «Минерва», а враги, раненные ими, впадали в сон и потому выбывали из строя. Нашлись даже такие, которые вытащили «Вестник», «Хронику» и «Зарю»,[228]228
  Ларра называет газеты, выходившие в Мадриде в момент появления ого статьи.


[Закрыть] оружие запрещенное, потому что оно обычно ранит того, кто к нему обращается. Кто смог бы подсчитать убытки и потери? И кто мог бы предугадать исход этого кровавого сражения, если бы главарь неподвижной группы не появился с улыбкой на устах и с номером «Обозрения» в руках?[229]229
  Имеется в виду «Испанское обозрение», в котором напечатана эта статья. Журнал не имел в это время определенного политического направления и использовался но только Ларрой и его друзьями для борьбы с правительством Франсиско Мартинеса де ла Роса, но и сторонниками правительства.


[Закрыть] Многоцветный глава третьей группы взмахнул журналом, как Меркурий жезлом,[230]230
  Меркурий в античной мифологии – сын Юпитера, посланец богов и бог красноречия; согласно преданию, Меркурий однажды своим жезлом успокоил двух сражавшихся друг с другом змей; поэтому жезл Меркурия стал эмблемой согласия, мира.


[Закрыть] и все противники склонились перед этим тяжелым оружием. Все были повержены в прах. Горе тому, на кого свалился отдел происшествий! Горе тому, кто испытал на себе тяжесть провинциальной хроники! Горе тем, на которых обрушилась палата депутатов! По счастью, все это выпало на долю белых масок, и никто из них больше не смог поднять головы. Одни хрипели, другие горестно стонали. На группу же молодых упала только передовая статья и – о чудо! – подобно манне небесной, пришлась всем по вкусу; однако это никого не избавило от синяков и шишек.

– Эй, кто это? Ваш, что ли? – спросили молодые у своих противников.

– На что он нам, несчастным! – ответили побежденные.

– Ах, вот как! – возразили первые. – Сам черт не разберет, кто ты. Послушай, ты сойдешь за одного из наших. Рассуди нас.

– Мне судить? – сказал посредник. – Небо не допустит этого! Вот если бы примирить…

– Смотри, не будешь судьей у нас, так будешь подсудимым у них. Это лицемеры!

– О нет, не совсем лицемеры, нет… скорее соблазнители… – сказал посредник.

– Революционеры! – закричали старики.

– Революционеры, не совсем… нет… организаторы мятежей… – перебил миротворец.

– Фанатики! – закричали молодые.

– Нет, не фанатики, нет… обманутые, заблудшие…

– Невежды!

– Неверующие!

– Господа, вы все совершенно правы; единение, культура, золотая середина… ни то, ни другое… и то и другое…

– Нам нужно все новое!

– Нет, только не новое, – сказал миротворец.

– А нам все старое!

– Нет, только не старое, – возразил хамелеон.

– Нам черное!

– А нам белое!

– Все будет, все; по возможности, конечно. У нас белое будет черноватым, а черное – беловатым.

– Так, значит, да?

– Ну, не совсем да, но…

– Значит, нет?

– Ну, не совсем нет, но…

– Вот это называется правильно рассудить! – раздались вдруг голоса из группы, составлявшей большинство. Неподвижное до тех пор, это большинство теперь медленно поднималось. – Мы за этого сеньора в староиспанском и моднофранцузском платье. Мы представляем собой не партию, но большинство. Что там ни случись, называйте это как хотите, а мы будем себе жить-поживать. Жили мы как-то до сих пор, даст бог, и помрем не хуже.

– Истинное развлечение, сеньоры, если дозволено будет так выразиться, – сказал тогда многокрасочно-бесцветный, воодушевленный этой могучей поддержкой, – заключается в том, разрешите мне это выражение, чтобы заимствовать от чтимых нами древних забав все, что нам нужно, приспособляя это к вкусу тех, кто собирается развлекаться. С этой целью скажу вам следующее, дабы окончательно убедить вас: нужны и реформы, уложения и гарантии, а также старая монархия с новыми идеями, раздор, гидра революции и благодеяния, идущие сверху вниз, а не снизу вверх, законность, усмирение злонамеренных, царство ужаса и братской любви, реакционные события и прогрессивные массы… Я мог бы сказать еще многое… но!.. Как сладостно, господа, жить в мире и согласии! И, наконец, все тут мое: мой талант, мой опыт, мое уменье, мой народ, потому что он ни на чьей стороне, потому что он пассивен. А того, кто будет противиться моему справедливому посредничеству, – добавил он, сияя самой любезной и ласковой из своих улыбок, – того, кто не захочет быть счастливым соответственно моему пониманию счастья, мы заставим быть счастливым, хочет он этого или не хочет!

Вопль огромной толпы, молчавшей в течение всей ночи, вопль, вызванный не вспышкой восторга, но спокойствием и уверенностью, как голос власти, которому не нужно напрягаться, чтобы его услышали все, глухо приветствовал эту двусмысленную речь, которая, в переводе на понятный всем язык, означала для одних: «Уже поздно!», а для других: «Еще рано!»

Когда снова воцарились мир и тишина, исчез и бал и обе враждовавшие партии; я очутился в самом центре Мадрида, повторяя про себя: «Трое это только двое, а тот, кто ничего не значит, стоит всех троих!»

Газета «Век» на чистом листе[231]231
  Позавчера у нас в столице появился № 14 газеты «Век» С пробелами вместо нескольких статей. Заглавия этих статей: «Об амнистии», «Внутренняя политика», «Письмо дона Мигеля и дона Мануэля Марии Асаньи в защиту их чести и патриотизма», «О кортесах» и «Песнь на смерть дона Хоакина де Пабло Чапалангарра». Позднее нам стало известно, что дальнейший выпуск газеты запрещен. (Прим. автора.)
  Статья опубликована в журнале «Испанское обозрение» 9 марта 1834 г. Газета «Век» («El Siglo»), орган наиболее передовой, демократической оппозиции, издавалась другом Ларры, крупнейшим испанским поэтом того времени Хосе Эспронеедой (1808–1842). 7 марта газета вышла с первой страницей, оставленной чистой в знак протеста против запрещения ряда статей правительственной цензурой. Вскоре после этого газета «Век» была запрещена окончательно.


[Закрыть]

Не знаю, кто из пророков сказал, что великий талант заключается не в том, чтобы знать, о чем нужно говорить, а в том, чтобы знать, о чем нужно промолчать. Что касается пророков, то я в них не больно-то разбираюсь, как сказал человек, который, рассматривая статую Нептуна на фонтане в Прадо, чистосердечно заметил, указывая на нее приятелю:

– Вот тебе Иона, вышедший из чрева кита.[232]232
  По библейской легенде, Иона – один из пророков, который будто бы был проглочен китом, а через несколько дней извергнут ям, оставшись в живых


[Закрыть]

– Как так Иона? – возразил приятель. – Да ведь это Нептун!

– Ну, Нептун так Нептун, если тебе это угодно, – ответил его чичероне, – я в пророках не больно-то разбираюсь.

Во всяком случае факт, что кем-то это было сказано, и неважно, сказал ли это отец церкви, философ или языческий бог, – от этого изречение не станет ни менее верным, ни менее правдивым, ни менее заслуживающим подтверждения в такие времена, когда каждый болтает о своих и чужих делах, как и где только может.

Платон, который хорошо знал, какой башмак ему тесен, хотя он и вовсе не носил башмаков, и который особо ценил за красноречие того, кто еще ничего не сказал, имел обыкновение обучать своих учеников молчанию, раньше чем переходил с ними к более высоким материям, и тратил на это обучение пять лет. Это с очевидностью доказывает две вещи: первое, что Платон, как и наши университеты, был сторонником длительного срока обучения, и второе, что не так-то легко, как кажется на первый взгляд, научить молчать человека, который рожден, чтобы говорить, как ошибочно утверждают некоторые плохо осведомленные авторы, введенные в заблуждение нашим даром речи, столь печально отличающим нас от других существ, которых мудрая природа создала безмолвными.

Можно примерно представить себе, о чем только может человек промолчать в течение пяти лет, если припомнить, о чем молчали мы, мои читатели и я сам, в течение десяти лет, иначе говоря на протяжении двух полных курсов платоновского обучения, которые мы прошли с двадцать третьего года по тридцать третий включительно; блаженной памяти годы, когда у нас происходило как раз то же самое, что в школе у Платона, а именно: говорил только сам учитель, обучая нас безмолвию, да простит Мне греческий философ это сравнение!

Все это я говорю для того, чтобы вы могли представить себе, как много есть на свете такого, о чем можно умолчать за пять или десять лет; а чтобы представить себе, о чем можно умолчать за один только день, достаточно прочесть, если это только возможно, газету «Век», которая не обидится, если мы скажем, что в ней есть кое-какие неписаные истины; газету безусловно платоническую, но сумевшую извлечь из умения молчать гораздо больше почета, чем выгоды.

Сознаемся однако, что речь идет о чтении статей, которые не напечатаны. Читать слова и опять слова – это всякому доступно; если уж трудность в чем-нибудь и заключается, то в том, чтобы прочитать чистый газетный лист. Чистый лист поддается самым благоприятным толкованиям; чистый лист это статья, написанная в духе всех партий; это мягкий воск, которому каждый может по желанию придать форму соответственно своему вкусу.

Чистый лист к тому же – это острое блюдо, которое подстегивает любопытство до крайнего предела. Что там есть? Чего там нет? В этом мире иллюзий и фантазий, где все блаженство заключено лишь в ожидании, дарить надежду несомненно значит дарить блаженство. Все то, чего можно коснуться и чем можно овладеть, теряет свою привлекательность; исчезает обаяние, спадает покрывало, которым украшало его наше воображение, и разочарованный человек восклицает: «И этого-то я добивался?» Потому-то дарить блаженство, даря надежду, – это система, рьяных последователей которой мы можем назвать ныне среди весьма именитых людей, и потому-то чистый газетный лист имеет все преимущества перед напечатанной черным по белому статьей. Ведь в ней-то сразу разберешь, о чем пойдет речь, или хотя бы уловишь политический оттенок.

Вот благодаря этой легкости, с которой читается чистый газетный лист, родилось мнение, которое, к несчастью, и послужило концом «Века»: будто такой лист можно сравнить с рукописью, начертанной симпатическими чернилами, или же с изящным экраном, который просвечивает то больше, то меньше, по мере того как его приближают или отдаляют от огня. Прочитанная в правительственном кабинете, защищенном от любой непогоды, где обычно держится довольно высокая температура, такая рукопись приобретает накал, опасный для глаз, а прочитанная на вольном воздухе она принимает нежную окраску, радующую взоры толпы. Как бы то ни было, ей всегда везет, потому что и в этом случае и тогда, когда она попадает в руки поклонника безмолвия, ее качества приписывают вкусу журналиста, и таким образом автор статьи на чистом листе получает исключительную привилегию – оставить чистыми листы всех последующих номеров.

Читатель несомненно поймет, даже если он и не читал «Века» (а он, наверно, его не читал, каким бы любителем чтения он ни был), что я не намерен ни защищать, ни нападать на такие статьи, а тем паче, боже меня упаси, на какое-либо правительство!

Моя единственная цель – набросать здесь кое-какие мысли относительно теории чистого газетного листа, жанра в нашей стране нового, о котором, должно быть, и сказал Малерб:[233]233
  Малерб, Франсуа (1558–1628) – французский поэт, считающийся основателем классицизма. Ларра цитирует строки из известного стихотворения Малерба «Утешение Дюперье».


[Закрыть]

 
Et rose, elle a vécu ce que vivent les roses,  —
L'espace d'un matin. [234]234
  «Во всем подобна розе, она прожила столько, сколько живут розы – только одно утро» (франц.).


[Закрыть]
 

«Quod scripsi, scripsi», [235]235
  Что написано мною, то написано (лат.).


[Закрыть] – сказал в древности некий знаменитый государственный муж. Вот вам еще одно из преимуществ чистого газетного листа. Если кому-нибудь придет в голову попрекать «Обозрение» за то, что оно жалеет краски, оно без опасений сможет бросить вызов «Веку», вряд ли там они ярче. На этот раз он уж не скажет quod scripsi, scripsi.

В такие времена, когда прежде всего не следует никому перечить, это является еще одним преимуществом авторов статей на чистых листах. Но не думайте, что в этом жанре легко выдвинуться. Сознаюсь вам откровенно: если верно, что во всяком деле труднее всего начало, то я действительно не знал бы, с чего начать, когда бы мне довелось сесть за сочинение статьи для чистого газетного листа; а если бы мне понадобилось его запретить, – я находился бы в еще большем затруднении!

Век сильнее человека, – эту истину время опровергло. Мы же, искренно сочувствуя горькой участи нашего собрата, приходим к следующему заключению: либо наш век еще ничтожнее, чем мы полагали, либо нам нужен не тот век, в который мы живем.

Очевидно, наша страна еще недостаточно развита, чтобы читать статьи на чистых листах, и спокойнее кормить ее с ложечки, как это делают «Ведомости». Примем к сведению намек нашего молчаливого собрата. На нашу долю пришлось всего четырнадцать «Веков», иначе говоря, мы дошли до средневековья. Сознаемся же, что нам оттуда не выбраться, и останемся, в добрый час, ни с чем! Действительно много есть вопросов, о которых начисто умолчал наш славный «Век»: вопрос об амнистии, о внутренней политике, о чести, патриотизме и бог его знает каких подвигах, вопрос, наконец, о кортесах; но мы полагаем, что девятнадцатый «Век» промолчал бы об этих вопросах точно так же, как четырнадцатый.

И, наконец, все сказанное нами, а также и гибель нашего славного «Века», несмотря на всю его просвещенность и величие, заставляет нас заключить, что век наш ничтожен, как и люди, и что в подобные времена человеку благоразумному следует поменьше говорить, а еще меньше – молчать.