Текст книги "Сатирические очерки"

Хунта в Кастел-у-Бранку[199]199
  Очерк опубликован в журнале «Испанское обозрение» 19 ноября 1833 г. Еще в марте 1833 г. дон Карлос покинул Испанию и обосновался в Португалии. 1 октября, через два дня после смерти Фердинанда VII, дон Карлос опубликовал прокламацию, в которой провозгласил себя королем Испании. 4 ноября, обосновавшись в Кастел-у-Бранку, городке близ испанской границы, он призвал своих сторонников к вооруженной борьбе. В Мадриде распространились слухи о том, что в Кастел-у-Бранку дон Карлос создал «Верховную хунту», которая должна была играть при нем роль правительства. Этим и объясняется появление очерка Ларры. Однако на самом деле никакой хунты дон Карлос не создал, а лишь назначил своим советником, а также главой министерств юстиции, финансов, иностранных дел и военного министерства своего сторонника, епископа Леонского, Хватая Абарку. Фигурирующие в очерке члены хунты Кастел-у-Бранку носят явно придуманные самим Ларрой смысловые имена: Квадрадо (асп. Cuadrado – «стоящий по команде «смирно»), Харана (исп. Jarana – «бесшабашное веселье»), Гансуа (исп. Ganzúa – «отмычка»), Тальярии (исп. Tallarin – «лапша»).


[Закрыть]

Хунта, иначе – объединение, – наипрекраснейшая вещь на свете, в особенности когда речь идет об единении тварей божиих. Члены хунты могут ничего не делать, возможно также, что им и делать-то нечего, и все же хунта вещь до крайности необходимая; так что стоит где-нибудь зародиться какой-нибудь группке, как к ней сейчас же пристраивают хунту, все равно как к ребенку кормилицу, и не успеет эта группка глазом моргнуть, как она уже обросла хунтой, и польза ей от этого немалая. Итак, хунта является сплошь и рядом как бы предвозвестником группировки, и подобного рода хунты обычно слоняются у нас по дорогам на положении преследующих или преследуемых, если только не отправляются подышать воздухом за границу или не улепетывают во все лопатки, ибо с хунтами всякое приключается.

Нас интересует в настоящее время хунта, обосновавшаяся в Кастел-у-Бранку. В городке этом дело, видимо, клонилось к ночи и горизонт начал уже темнеть, когда в те края удосужился пробраться испанец из числа продувных малых доброго старого времени, то есть людей, чрезвычайно и даже полностью равнодушных к правительству и выражавшихся обычно так: кто-нибудь мною все равно должен управлять, так не все ли равно, кто именно.

За каким таким делом направлялся в Кастел-у-Бранку наш испанец, сейчас трудно выяснить. Достаточно будет сказать, что он направлялся и ужо подходил к месту, как вдруг на самой середине дороги его остановил какой-то португалец, обладавший свирепым голосом и страшным лицом.

– Кастилец, – спросил он, – вы не из подданных ли его величества императора Карла Пятого? Вы ведь идете из Кастилии?

Кастилец наш, разбиравшийся в галисийском наречии едва ли лучше, чем в пороках правительств, спокойным голосом и с невозмутимым видом ответил:

– Чей я подданный, не знаю, да и знать мне это не к спеху: я иду по своим делам; я королей не свергаю, я их и не назначаю;[200]200
  – см. примечания ко «Второму письму Андресу от того же бакалавра».


[Закрыть] кто пустился в путь, о других делах забудь.

Португалец рассвирепел, а это дело нешуточное! Поселянин смекнул, в чем дело, и, прежде чем тот начал метать громы и молнии, – хотя небо оставалось безоблачным, – произнес:

– Вы, ваша милость, сеньор португалец, не гневайтесь; я в любую минуту готов стать подданным кого вы только прикажете. А кто же в этих краях почитается моим королем?

– Его величество Карл Пятый.

– Ну, ладно! В час добрый! Хотя в то время, как я уходил, у нас правила ее величество королева…

– Кастилец!

– Не гневайтесь, ваша милость…

И вот мало-помалу эта пара вступила, наконец, в городок – португалец со страшным лицом и наш медоречивый кастилец. Не успели они пройти два-три шага, как по всему Кастел-у-Бранку разнеслось известие о прибытии подданного его императорского величества. Дело в том, что его императорскому величеству далеко не каждый день выпадало на долю созерцать своего собственного подданного, ибо насчет подданных у него не густо, а потому произошло нечто вполне естественное, нечто бывшее в порядке вещей.

А именно: подобно тому, как обычно целый город подданных торжественно встречает приезд своего короля, в данном случае было вполне законно, чтобы город королей торжественно встретил приезд подданного. И вот грянули во все колокола, так что по этому поводу кое-кто заметил: лиха беда начало, а другие еще прибавили: чтобы править, важно только начать. [201]201
  Ларра образует новую пословицу, иронически намекая на широко известную испанскую пословицу: el comer у el rasgar todo es empezar (чтобы есть и чесаться – важно только начать).


[Закрыть]

Как уже было сказано, грянули во все колокола; поселянин разинул рот от удивления, и действительно грохоту было хоть отбавляй.

– Какой это праздник завтра? – простодушно осведомился он.

– Празднуется прибытие вашей милости, сеньор кастилец.

– Мое прибытие? Подумать только, какая разница! У нас в Испании никто никогда не праздновал мои выходы и приходы; и то сказать, я там обычно вола вертел; вижу, что в ваших краях умеют оказать внимание человеку…

В такого рода приятной беседе подошли они к домику, на котором висела большая вывеска и на ней крупными буквами значилось:

ВЕРХОВНАЯ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ХУНТА

всех Испании и сверх того всех Индий[202]202
  В Испании Индиями называли со времен Колумба заокеанские колонии в Южной и Центральной Америке. Их наименование вошло в официальный титул испанского короля, хотя во времена Ларры большинство южноамериканских колоний Испании уже обрели независимость.


[Закрыть]

Поселянин не решался войти, но португалец потащил его силой. Наклонив как следует голову, тот, переступая со ступеньки на ступеньку, оказался, наконец, в комнате величиною с доброе королевство, поскольку в тех краях королевства бывают величиною с комнату.

Убранство вышеозначенной комнаты было чисто спартанское: одни голые стены; кругом заседали сановные сочлены хунты, но если уж говорить чистую правду, восседали они «на чем бог послал». Свеч было мало, и те еле мерцали. Дрянное зеркало служило им для двоякой цели: чтобы казалось, что их много, хотя на самом деле было мало, и таким образом укреплять их не очень стойкий дух; а также, чтобы время от времени говорить друг другу: «Поглядитесь в зеркало, ваша светлость»; ибо одарять друг друга они могли только такими двумя вещами, как «покойной ночи» или «ваша светлость».

Швейцара не было, да и дверей, строго говоря, тоже не было: домик представлял собой жалкую деревенскую лачугу, где дверей либо не бывает вовсе, либо же они не закрываются. Посредине – плохонький стол да убогий шкафчик – вот вся мебель и вся обстановка.

Помнится, я где-то читал, что в какой-то стране, у индейцев, верховная ассамблея, обсуждавшая дела племени, происходила в бочках с холодной водой, куда в голом виде погружали сочленов, оставляя вне бочки только голову для участия в спорах. Нельзя не признать, что существует бесспорное сходство между хунтой Кастел-у-Бранку и ассамблеей в бочках, поскольку карлисты, составляющие первую, и дикари, заседавшие во второй, в равной степени бесстыдники.

На самом видном месте зала заседаний красовался генерал-казначей принца-претендента, дон Матиас Харана; когда в кармане пусто, человек с деньгами – первое лицо в государстве. В прошлом дон Матиас, правда, был известен не столько как великий казначей, сколько в роли главного каноника. После этого уточнения будет, пожалуй, излишним долго задерживаться на его описании; мы уверены, что любой смышленый читатель без труда представит себе его внешность. Рядом с ним – министр финансов, восседавший на расшатанной скамейке, скрипевшей не столько от покоившегося на ней благородною груза, сколько по причине неблагоустройства. Вот почему его превосходительство все время покачивалось, а поселянину нашему показалось, будто его превосходительство дрожит от страха; впрочем, окончательно выяснено, что все дело в занимаемом им месте. Худой, тощий, с лицом заядлого спорщика, обязанности правительственного нотария выполнял дон Хорхе Гансуа, до этого нотариус в городе Корня. Немного в сторонке в позе человека, готового при первом же приказе побежать, стоял капрал пограничных войск, бывший повстанцем в 1823 году.[203]203
  …бывший повстанцем в 1823 году – то есть воевавший в роялистских бандах, действовавших совместно с французскими интервенционистскими войсками.


[Закрыть] Он числился военным министром, и имя ему было Квадрадо, да и в облике его было что-то квадратное. Писарь городской думы города Корин вкупе с двумя какими-то личностями в звании генеральных советников хунты размышляли – видимо, приличия ради – в одном из уголков зала.

Неописуемая радость охватила верховную хунту, когда португалец представил ей нашего поселянина в качестве подданного его величества императора.

– Сиятельнейшие сеньоры, – громким голосом воскликнул генерал-казначей, – в подданном этом нам следует усмотреть перст господень: пришел уже день победы его императорского величества, и в ту же минуту к нам пришел и его подданный; одним словом, все пришло. Полагаю, что подобного рода новость необходимо будет обсудить.

– В части, касающейся обсуждения, – промолвил правительственный нотарий, – должен заметить господину председателю, что у нас здесь хунта.

– А я и позабыл об этом, – объяснил тут же председатель. – Прошу учесть, что это первая хунта, в сочлены которой я имел честь вступить.

– Сразу видно, – сказал нотарий и занес это обстоятельство в протокол. – В таком случае пусть говорит, если он знает, о чем и что говорить, – его превосходительство министр финансов.

– Разбудите его, ваша милость, – обратился председатель к португальцу, исполнявшему должность гофмейстера, – разбудите его; его превосходительство, видимо, вздремнул.

Португалец приблизился к его превосходительству, который действительно спал, и сказал ему по-португальски:

– Нечего считаться с тем, что здесь хунта: пришел ваш черед говорить.

В эту минуту его превосходительству снилось, будто на него обрушились все военные силы королевы Кристины, и, с трудом придя в себя от душившего его кошмара, он пробормотал:

– Мой черед говорить? Ну, ладно. Итак, реформы, хотя не нам это говорить, реформы…

– Поближе к делу, поближе к делу, – оборвал его председатель, – причем тут реформы?

– Мне приснилось, будто мы с вами в Испании, – смущенно залепетал его превосходительство. – Прошу прощения у хунты. Одним словом, пусть говорит кто-нибудь другой, поскольку я к этому делу неспособен. К тому же мое выступление не спешно. Мое министерство…

– Ваше превосходительство, – заметил председатель, – вы совершенно правы; однако прибытие…

– Что? Прибытие финансов, прибытие моего министерства? – заторопился переполошившийся сеньор Тальярин, обводя глазами все углы комнаты в надежде увидеть там хотя бы один дуро…

– Их еще нет, но…

– Ну, в таком случае, – ответил министр, – я еще раз скажу, что время терпит…

Затем он повернулся на своей скамейке в сторону португальца:

– Известите меня, сеньор дон Амбросио де Кастро-п-Пахарес Альмендрадо Оливейра-и-Карабальо де Аль-буксрке-и-Сантарем, о времени прибытия финансов.

При этих словах его превосходительство снова подхватил оборвавшуюся было нить своего сладкого сновидения, когда ему, как говорят, снилось, будто он и в самом деле министр.

– Гов… в…орить б…б…уду я, – произнес один из генеральных советников, бывший заикой, – говоритьбуду я., так как я б…б…был судебным док…док…док… ладчиком.

– Лучше бы уж никто не говорил, – пискнул нотарий на ухо председателю, – чем говорить этому сеньору.

– Гос…гос…подин нот…арий заметил совершенно правильно, – выдавил из себя советник, опускаясь на место, – п…п…потому что иначе мы никогда не кончим.

– Прошу слова, – произнес его сосед.

– Да какой же черт может его предоставить вашему превосходительству, если оно у нас никому не дается, – сердито буркнул председатель.

– Должен напомнить вашему превосходительству, – проговорил нотарий, – что по регламенту правительства его величества просить слова запрещено, и самое это выражение неприлично: у нас или просто говорят, или совсем не говорят.

– Если сеньор Квадрадо не собирается взять слово, – объявил председатель, – предлагаю разойтись по домам.

– Я более расположен действовать, а не разговаривать, – сказал министр, – но, видимо, придется выступить, так как никто не выступает. Прежде всего должен заявить, что я не сделаю ни одного шага вперед, если здесь не будет решено, что завтра на подпись его величества будет представлен декрет… А… что?…

– Продолжайте.

– Ладно. Как наипослушнейший верноподданный его императорского величества, государя нашего Карла Пятого, за которого я готов с абсолютным бескорыстием пролить каплю своей крови, заявляю, что я выхожу из игры, если его величество не подпишет декрет.

– Вряд ли хунта может что-нибудь возразить против подобного великодушия.

– Итак, я предлагаю, – продолжал его превосходительство, сеньор капрал и военный министр, – следующий подготовленный мною для подписания декрет:

«Я, милостию его преподобия отца Вака и его превосходительства сеньора Квадрадо Карл Пятый, император того-то и того-то (перечисляются королевства), не входя ни в какие пояснения, приказываю и повелеваю упразднить береговые и пограничные карабинерские отряды и восстановить стародавнюю охрану, предоставив необходимые для того фонды в распоряжение его превосходительства господина Квадрадо.

Я – император.

]Военному министру Квадрадо».

– А пока что охрану будет представлять присутствующий здесь господин подданный, обязующий отныне и впредь до особого распоряжения подчиняться приказам правительства.

– Стоп! – провозгласил, прослушав до этого места, председательствующий сеньор каноник. – У меня тоже есть декрет, и в черновике моем mutatis mutandis [204]204
  Со всеми необходимыми заменами (лат.)


[Закрыть] значится следующее.

(Нам так и не удалось получить на руки никакой копии вышеозначенного черновика, несмотря на всю тщательность произведенных разысканий, но о содержании его можно более или менее догадаться. Господи боже мой, какие сокровища погибают на белом свете!)

Нотарий занес в протокол второй декрет и перешел к чтению следующего, только что им самим составленного в качестве министра юстиции и милосердия; черновик его, если отрешиться и от юстиции и от милосердия, гласил:

«Статья 1-я. Учитывая ничем не возмутимый покой, с коим его императорское величество государь наш Карл Пятый владеет и правит своими королевствами, все те, кто сию бумагу увидит и уразумеет, должны самопроизвольно возрадоваться и добровольно, под страхом смертной казни, преисполниться сердечного и доброхотного веселия с той минуты, как они ознакомятся с настоящим декретом: радость эта должна продолжаться непрерывно трое суток подряд, начинаясь ровно в шесть часов утра и заканчиваясь не раньше десяти часов вечера, после чего каждый имеет право оставаться безмятежным.

Статья 2-я. Полагая недопустимыми злоупотребления в освещении, имевшие место в наших владениях с некоторых пор, Верховная хунта Кастел-у-Бранку упраздняет и объявляет недействительными всякие иллюминации,[205]205
  Под «иллюминациями» Ларра здесь имеет в виду просвещение народа.


[Закрыть] бывшие или имеющие быть, учитывая, что данные иллюминации служат в большинстве случаев лишь для ослепления наших возлюбленных верноподданных. Хунта повелевает отныне и впредь не праздновать никаких побед, даже если таковые когда-нибудь случайно будут одержаны, при посредстве подобного рода развлечений, от коих удовольствие получают лишь торговцы лампадным маслом.

Статья 3-я. Запрещаются впредь, как вредоносные, любые реформы; следует также считать недействительными те из них, которые будут осуществлены непроизвольно, ибо произвольное их введение немыслимо.

Статья 4-я. Придерживаясь твердого убеждения в том, что школы ничего не приносят, кроме беспорядка, и что сии учреждения лишь разгорячают умы сынов возлюбленных верноподданных государя нашего императора Карла Пятого, хунта повелевает закрыть все школы, кои были открыты; всем жителям неукоснительно, в срок не более трех дней, считая с нынешнего, предписывается предать забвению то многое или малое, чему они обучались, под страхом быть вынужденными забывать сие в ином, для них менее приятном, месте.

Статья 5-я. Имея в виду насущную нужду в обзаведении верноподданными, дабы иметь себе подчиненных, Верховная хунта объявляет о прощении и помиловании всех тех испанцев, кои покорно служили правящей королеве, сохраняя, однако, при сем за собою право впоследствии, как только сии испанцы будут приведены в подчинение, наказать их поодиночке или in solidum, [206]206
  Совместно (лат.)


[Закрыть] как сие хунте заблагорассудится.

Статья 6-я. Полагая ненормальным, чтобы верховные власти опасности малейшей свои жизни подвергали; имея в виду также, что находятся по всей видимости в Испании испанцы, кои убивать себя дозволяют за своего государя императора Карла Пятого, не дерзая справиться – разделяют ли его величество и приближенные его их ратные труды и встречают ли, подобно им, противника лицом к лицу, либо дожидаются в безмятежности за игрой в кегли и в правительство, пока им не предоставят всего в готовом виде и ценою крови сих испанцев завоеванным, дабы отблагодарить себя впоследствии согласно обычаю рыцарей – искателей счастья, либо с помощью силы; имея сие в виду, Верховная хунта и правительство его величества государя императора попрежнему пребудут в Кастол-у-Браику. Тем более что наличествуют в Португалии вина отличные и прочие безделицы, надобные для поддержки ее бескорыстных сочленов. Вступит же сия хунта в Испанию, коли это случится, для того только, дабы принимать поздравления, раздаривать перевязи и жезлы главарями видным мятежникам, кои сражаются бескорыстно за государя императора Карла Пятого ради сих наград, и палочные удары остальным нашим возлюбленным верноподданным».

– Браво! Браво! – закричали все члены хунты в этом месте, и по слухам именно в этот момент и проснулся вновь министр финансов; некоторые добавляют даже, что он закурил сигару, несмотря на плачевное состояние своего министерства.

Слушая все это, наш земледелец все более дрожал от страха, начиная понимать, что если все эти господа начнут повелевать им одним, а ему придется всем подчиняться, то игра окажется более чем неравной. Сообразив таким образом, что в селении, где только и есть жителей, что он да судья, ему как пить дать не миновать приговора, начал он изыскивать способы улизнуть из-под власти хунты, которая тем менее склонна была его выпустить на свободу, чем более убеждалась, что он – лишь ломтик столь лакомой Испании, которую провидение, однако, к счастью хранит для более высокополезных целей.

Но господь, никогда не забывающий о своих творениях, хотя те и забывают нередко о нем, рассудил все по-своему: едва нотарий успел дочитать последнюю строку своего декрета, как на улице раздался ужасающий грохот.

– Это выстрелы, – воскликнул Квадрадо, единственный из присутствующих, кому хотя бы издали довелось раньше слышать выстрелы.

– Выстрелы? – произнес председательствующий. – Значит, мы там выигрываем сражение и никто нас об этом не поставил в известность?

– Эта опасность нам не угрожает, – закричал, входя, португалец. – Спасайтесь, ваши превосходительства, спасайтесь. Я же останусь здесь: португалец устоит против сотни кастильцев.

И тотчас же, обернувшись к тем, кто вбегал в комнату, сказал:

– Я прощаю вас, кастильцы; так и быть – живите, я не хочу вас убивать.

Девятнадцать рослых контрабандистов тем временем ворвались в комнату, чтобы подать свои девятнадцать голосов хунте, и каждый из них бросил ей в лицо в качестве аргумента: «Да здравствует Изабелла Вторая!» Председательствующий осенил себя крестным знамением, светлейший сеньор министр финансов забрался под скамейку, королевский нотарий закрылся протоколом, заика никак не мог произнести ничего, кроме «п…», первой буквы слов «прошу прощения», а остальные каялись на коленях более из страха перед преисподней, чем из любви к господу богу.

Только один земледелец благословлял свою судьбу и, достав веревку, предназначавшуюся прежде для иных целен, взял членов хунты, подобно гончим, на свору. В таком именно виде, охраняемая более тщательно, чем табак, который нужно выдерживать, хунта проследовала в пределы Испании под крики португальца, который издалека, почти от самого Кастел-у-Бранку, кричал им все еще на ломаном испанском языке:

– Не имейте страха, ваши превосходительства, хотя бы кастильцы повесили вас; как только я кончу здесь сражаться за его величество Мигела Первого, а это случится скоро, тотчас же я перейду границу. И тогда либо притащу туда государя императора Карла Пятого, либо приволоку сюда Кастилию.

Обстоятельства[207]207
  Очерк появился впервые в журнале «Испанское обозрение» 29 декабря 1833 г.


[Закрыть]

Обстоятельства, думалось мне не раз, обычно служат людям поводом для объяснения своих ошибок и оправдания своих убеждений. Собственную глупость или промахи неудачник, как плащом, прикрывает обстоятельствами, которые, говорит он, довели его до этого. Такие мысли занимали мое воображение несколько дней тому назад, когда я получил письмо, которое и хочу передать моим читателям ad pedem litterae, [208]208
  Буквально, дословно (лат.)


[Закрыть] оттого что оно подтвердило мои взгляды на этот счет и пришлось как нельзя более кстати: как раз этому я собирался посвятить свою статью о нравах. В письме говорилось следующее.

«Сеньору Фигаро. Уважаемый сеньор, я обращаюсь к вам, исследователю нравов, с двумя намерениями: во-первых, пожаловаться на мою несчастливую судьбу; во-вторых, справиться у вас, как человека опытного, – ибо, судя по вашим статьям, вы прожили на свете дольше, чем вам осталось прожить, – существует ли в самом деле рок, который преследует людей, и встречалось ли на земле злополучие, которое могло бы сравниться с моим. Обстоятельства играют мною, как хотят, а я никогда не умел им противиться, и они увлекали меня, как увлекает бурная жучина водоворота неопытного пловца, неосмотрительно доверившегося коварному течению полноводной реки.

Мой отец был англичанином и богатым человеком, сеньор Фигаро, но жил одиноко; естественно, что он замкнулся в себе и имел только одного-единственного друга; этому другу вздумалось впутаться в заговор; он доверил моему отцу различные важные бумаги, заговор был раскрыт, и обоим пришлось бежать. Отец мой приехал в Испанию, обратив в звонкую монету все, что успел спасти из своего значительного состояния. В Кадисе встретил он красивую девушку, влюбился, женился, и не прошло еще и девяти месяцев, как он умер в отчаянии, не переставая бредить заговором, который, видимо, лишил его рассудка. И вот взгляните, сеньор Фигаро, на Эдуардо де Пристли, вашего покорного слугу, испанца, католика и бедняка, которому несомненно суждено было быть англичанином, протестантом и богачом; и этого превращения ничем иным не объяснить, кроме стечения обстоятельств. Как видите, взялись они за меня с самого детства. Моя мать была женщиной на редкость дальновидной и просвещенной. Она воспитала меня наилучшим образом, истратив небольшое состояние, оставленное ей моим отцом, чтобы дать мне все то образование, которое можно было получить в Испании в те времена. Мечтая о юридической карьере и ненавидя военную, которая мне предназначалась, я стал изучать право в университете; но могу заверить вас, что, несмотря на это, из меня вышел бы хороший адвокат, потому что способности у меня были выдающиеся, в особенности к этим наукам. Вероятнее всего, сеньор Фигаро, став знаменитым адвокатом, я со временем надел бы мантию, занял бы, пожалуй, теплое местечко в правительстве, и Совет Кастилии к концу жизни приютил бы меня в своем лоне, где я и скончался бы в мире, стяжав неувядаемую славу. Однако этому помешали обстоятельства. Был на этом свете Наполеон, и надо же было ему захотеть стать императором и раздать лучшие троны Европы своим братьям, чтобы я не стал ни хорошим адвокатом, ни плохим министром.

Я был полон благородных чувств; мои товарищи взялись за оружие и, вместо того чтобы изучать наши законы, стали защищать их, что было важнее. Что делать? Сменил я, как брат Херундио, науки на проповедь,[209]209
  Брат Херундио – центральный персонаж сатирического романа испанского писателя Хосе де Исла (1703–1781) «История знаменитого проповедника брата Херундио де Кампасас» (1758), в котором дается острая сатира на церковное красноречие.


[Закрыть] иначе говоря, стал военным, чтобы послужить родине. На войне я лишился профессии, терпения и одного глаза и остался по вине обстоятельств капитаном, и притом кривым; видит бог, что ни то, ни другое мне не было по душе. Был я, сеньор Фигаро, человеком пылким и по природе своей непостоянным; тем менее, значит, мог прийтись мне по вкусу брак, да я и не помышлял об этом; но при бомбардировке Кадиса[210]210
  Автор письма имеет в виду обстрел Кадиса осаждавшими его в 1810–1811 гг. французскими войсками.


[Закрыть] погибла моя мать, которая, благодаря своим семейным связям, помогла бы мне пробить себе дорогу. Вот как опять мне услужили обстоятельства!

Остался я один на свете, а тут случилось, что одна арагонская красотка, дочь депутата кадисских кортесов, приютила и спрятала меня, израненного, у себя в доме и спасла мне жизнь благодаря исключительному стечению обстоятельств; я женился на ней из чувства чести и благодарности, а не по любви; другими словами, обстоятельства меня женили. Моя вторая профессия должна была бы сделать меня по моим заслугам генералом; ведь получили же иные высокое звание, хоть и оставались равнодушными к судьбе отечества. Но я был зятем депутата; меня лишили эполет, я разделил общую печальную участь, и обстоятельства привели меня в Сеуту,[211]211
  Сеута – город на северном побережье Африки, в те времена была местом каторги. Сюда были отправлены на каторжные работы многие патриоты в 1814–1820 гг.


[Закрыть] куда, видит бог, я совсем не собирался. Там я испытал, что такое каторга и неудачный брак, хотя достаточно и одной такой петли, чтобы прикончить человека. Но сами видите, я не виноват. Какой черт меня женил? Кто сделал меня военным? Кто вселил в меня убеждения? На каторге карьеры не сделаешь, зато сделаешься злым. Наконец вышли мы из заключения, и я, будучи человеком порядочным, упрятал поглубже обиду и стал искать работу; но так как я не таскался по кофейням и не разглагольствовал, а это по тогдашним обстоятельствам требовалось для успеха, то службы я не получил, зато мне напевали не раз «Глотай ее».[212]212
  Песня «Глотай ее», названная так по первой строке («Глотай ее, глотай ее, собака»), возникла в народе в дни революции 1820–1823 гг. В ней народ насмешливо призывал аристократов «проглотить» неугодную им демократическую Конституцию 1812 г. Выражение «пропеть кому-нибудь «Глотай ее» в Испании приобрело фигуральный смысл и означает издеваться над человеком, который поневоле вынужден мириться с тем, что ему но нравится.


[Закрыть] Я обозлился, бог мне свидетель: не для того я родился, чтобы стать журналистом, но обстоятельства вложили мне в руку перо; я начал писать статьи против правительства, а так как в ту пору каждый был волен думать только то, что думают власти, меня угостили ударами шпаги некие любители уличных беспорядков. Таковы были лавры, которыми обстоятельства увенчали мою литературную карьеру. Я бежал и решил присоединиться к сторонникам законного короля. Но там мне заявили, что обстоятельства не позволяют им принять в свои ряды человека, который был женат на дочери депутата кадисских кортесов, и хорошо еще, что отпустили меня, а не повесили.

Раз я не мог стать монархистом, я отправился во Францию, где меня, как либерала, послали работать на склад за шесть куарто[213]213
  Куарто – испанская монета (три сотых песеты).


[Закрыть] в день. Но, наконец, сеньор Фигаро, пришла и амнистия. Благодаря милостивой королеве, нет у нас больше различия в цветах, нет больше и партий. Теперь-то уж для меня найдется дело, говорю я себе, способности у меня есть, знания мои всем известны, я пригожусь… Но увы, сеньор Фигаро! Пет у меня матери, нет у меня жены, нет у меня денег, нет у меня друзей; жизненные обстоятельства помешали мне приобрести знакомства. Если бы мне удалось попасть на глаза правительству, я, может быть, и добился бы успеха; намерения его – лучшие в мире; но как пробить себе дорогу через толпу швейцаров и лакеев, которые охраняют и преграждают доступ к цели? Прошение без протекции – вылинявшая бумажонка. Сколько людей просят, лишь бы просить! Сколько людей отказывают, лишь бы отказать! Я подал сотню прошений, и ровно столько же раз ко мне поворачивали спины: «Оставьте, посмотрим, не изменятся ли обстоятельства», – говорят мне одни. «Подождите, – отвечают мне другие. – Столько людей ищут работу при нынешних обстоятельствах». – «Но, сеньор, – возражаю я, – жить-то надо при любых обстоятельствах. А разве над теми, кому повезло, обстоятельства не властны?»

Вот каково, сеньор Фигаро, мое положение. Либо я не разбираюсь в обстоятельствах, либо я самый несчастный человек на свете. Сын англичанина, которому следовало быть богачом, юристом, литератором, генералом, человеком, далеким от борьбы партий, завершит, вероятно, свои три блестящие карьеры в одном-единственном приюте для бедняков, по вине обстоятельств, в то время как другие, родившиеся бог знает для чего и сменившие всевозможнейшие убеждения, занимали, занимают и будут занимать самые высокие места по милости этих же обстоятельств. Остаюсь, сеньор Фигаро, преданный вам Эдуардо де Пристли, или раб обстоятельств».

Могу ответить сеньору де Пристли только одно. Беда его, если говорить попросту, заключается в том, что он родился неудачником, – зло непоправимое; а также если поразмыслить в том, что он запутался в обстоятельствах и не понял, что пока существуют люди, подлинные обстоятельства складываются из уменья интриговать, выгодно породниться, хвастать тем, чего не имеешь, врать о том, чего не знаешь, клеветать на тех, кто безответен, злоупотреблять доверием, писать на благо, а не во вред тем, кто правит; явно держаться каких-то убеждений, а втайне насмехаться над всеми, стараясь только придерживаться тех убеждений, которые когда-нибудь возьмут верх, и провозглашать их где нужно и когда нужно; разбираться в людях; мысленно считать их своими орудиями, а обхаживать их как друзей; ухаживать за красотками, как за плодородной почвой; жениться во-время и не ради чести, благодарности или других иллюзий; а если и увлекаться, то с оглядкой и лишь тем, что может пойти на пользу.

«Боже мой, – воскликнет строгий моралист, – вот так советы! Принципы макьявеллизма!»[214]214
  Принципы макъявеллизма. – Николо Макьявелли (1469–1527), по определению Ф. Энгельса, «…был государственным деятелем, историком, поэтом и, кроме того, первым достойным упоминания военным писателем нового времени». (Соч., т. XIV, стр. 476.) В своем политическом трактате «Государь» (1513) он обосновывает идею самодержавия и право самодержца на любое насилие во имя «интересов государства». Впоследствии так называемый «макьявеллизм» рассматривался как полный отказ от каких бы то ни было моральных принципов в политике.


[Закрыть] А Фигаро и не говорит, что они хороши, господин моралист; но ведь не Фигаро же создал мир таким, каков он есть, и не ему этот мир исправлять, а сердца человеческого не переделаешь никакими нравоучениями. Обстоятельства дают ловким людям все, чего те хотят, а со слабыми расправляются; человек сильный создает их по своему вкусу или принимает их как они есть, обращает их себе на пользу. Что же такое, следовательно, обстоятельства? То же самое, что судьба: лишенные смысла слова, при помощи которых человек хочет взвалить на потусторонние силы ответственность за свои безрассудные поступки; обстоятельства чаще всего – ничто; а почти всегда дело в уме.