Текст книги "Сатирические очерки"

Дон Тимотео,
или Литератор[175]175
  Очерк напечатан в журнале «Испанское обозрение»3 июля 1833 г.


[Закрыть]

Genus irritabile valum, [176]176
  Раздражительное племя поэтов (лат.). Это выражение принадлежит римскому поэту Горацию.


[Закрыть] – сказал один латинский поэт. Одного этого выражения было бы достаточно для доказательства того, что себялюбие во все времена было первой страстью писателей, если бы только эта неопровержимая истина нуждалась еще в каких-нибудь доказательствах. Чтобы подтвердить это, достаточно бросить беглый взгляд на любого, кто живет в нашей стране литературой. Мы отнюдь не хотим сказать этим, что себялюбие было недостатком, присущим исключительно людям, выделяющимся своим талантом; могу вас заверить, что и обществе вообще нет ничего опаснее общения с людьми, которые ощущают в какой-то мере свое превосходство над себе подобными. Есть ли что-либо более невыносимое, чем разговоры и ужимки красавицы, знающей, что она красива? Поглядите на нее пристально раза три подряд; обратитесь к ней вежливо, с тем расположением и удовольствием, которые с трудом удается скрыть в разговоре с красавицей, – и вот она уже записала вас в свои рыцари Амадео[177]177
  Видимо, у Ларры ошибка: не «Амадео», а «Амадис», главный герой одного из лучших и наиболее популярных рыцарских романов «Амадис Галльский».


[Закрыть] и уже смотрит на вас как на человека, которому она дарует жизнь. О да, она любезна, она образец нежности; но се любезность – это напускное добродушие льва, время от времени дающего почувствовать тяжесть своей лапы; это лишь чистейшее сострадание, которого нас удостаивают.

Перейдем от аристократии красоты к наследственной аристократии. Как любезен сеньор маркиз, как он прост в обращении и доступен! Посмотрите, как он стоит со шляпой в руке среди людей, которые ниже его по положению. По если заглянуть в его душу поглубже, то окажется, что эта непосредственность, эта благожелательность не что иное, как честь, которую он снисходительно оказывает плебею, своего рода милостыня, которую он считает необходимым швырнуть черни. Пусть попробует этот плебей вступить с ним в более тесное соприкосновение, – не пройдет и дня, как истинная цена любезности сеньора маркиза обнаружится, и может случиться, что удар хлыста этого феодала заставит нашего плебея вспомнить, с кем он имеет дело.

Не будем говорить об аристократии денежного мешка, потому что нет более сомнительных прав на аристократизм, чем богатство, которым всякий может обладать. Они основывают свои права на золоте, которым, как мы часто видим, набиты карманы разных людей, и далеко не всегда самых достойных; на деньгах, которые нередко приобретаются грязными способами и которые фортуна раздаривает вслепую своим случайным любимцам.

Таким образом, если уж какое-нибудь самомнение и может быть извинительным, то это – самомнение, опирающееся на аристократизм таланта. И особенно извинительно оно там, где безусловно легче родиться красавицей или красавцем, быть знатного происхождения или приобрести богатство, чем обнаружить блеск таланта, который с самого своего рождения прозябает среди чертополоха, не испытывает ничего, кроме огорчений, и сиротливо ютится в голове своего обладателя, как в тупике. Состояние литературы в нашей стране, а также героизм, который необходим для того, чтобы отдаться не приносящему явных выгод литературному творчеству, – эти обстоятельства делают многих наших литераторов куда более несносными, чем литераторов любой другой страны. Прибавьте еще к этому невежество большинства нашей публики, и вывод будет ясен: литератор у нас – это нечто вроде оракула, который, будучи единственным обладателем тайн и секретов своего ремесла, громогласно и высокопарно вещает свои путаные суждения, взобравшись на треножник, воздвигнутый для него невежеством. Обманщик по природе, он окружает себя показной пышностью и оказывается еще более неуязвимым, чем знаменитый клин римских легионов. Художественная литература, то есть искусство писать, – это особый род занятий, доступный лишь весьма немногим, в то время как он должен был бы составлять крошечную частицу обучения, обязательного для всех. Но если, учитывая все эти беглые замечания, и можно извинить самомнение человека, обладающего талантом (это самомнение является для писателя единственным средством вознаградить себя за все те невзгоды, которым он подвергается), то из этого вовсе не следует, что общество склонно терпеть тех, кто смешон. Между тем дон Тимотео безусловно смешон.

Я вовсе не считаю себя крупным писателем и с превеликим удовольствием избавился бы от подобного рода клички, если бы в обществе не было необходимости каждому иметь свою кличку и если бы я мог приобрести иную, получше; и вот как-то на днях мне пришлось обратиться к нескольким литераторам для того, чтобы, сопоставив их суждения, выяснить, какова ценность тех статеек, которые принесли на мой суд. Сделать же это самому, по правде сказать, мне было крайне затруднительно, потому что – признаюсь откровенно – я предпочитаю никогда и ни в чем своего мнения не высказывать. Я имею достаточно оснований полагать, что только таким путем можно добиться успеха в делах, где требуется высказать свое суждение, ибо я считаю, – да простят мне это прегрешение против грамматики и логики, – что все суждения хуже.

Итак, я отправился с рукописями подмышкой (обстоятельство, которое вряд ли имеет большое значение для читателя), в надежде повидаться с кем-нибудь из писателей. Мне пришло в голову, что для осуществления моей цели следует вырваться из нижних слоев литературной атмосферы, где кишат желторотые поэты-юнцы, и направиться к одному из тех Литераторов с большой буквы, возраст и лавры коих давно уже вознесли их в заоблачные высоты.

Я решил повидаться с одним из тех, чья репутация утвердилась особенно прочно. Ясно, что мне пришлось, как и полагается просителю, просидеть должное количество времени в передней, – ибо если у нас что-нибудь и поставлено хорошо, так это именно передние. Наконец я имел удовольствие быть проведенным в слабо освещенное святилище.

Любой другой пригласил бы меня сесть, но дон Тимотео предоставил мне беседовать стоя, учитывая, видимо, различие, существующее между Литератором и простым смертным. Представьте себе, господа, существо, во всем сходное с человеком, только чуть-чуть более пригнувшееся к земле, чем остальные представители рода человеческого, что, повидимому, является результатом привычки проводить большую часть времени склоненным над бюро, – полукресло-получеловек; хмурое, изборожденное морщинами лицо; голос более гулкий и звучный, чем у античных комедиантов; руки «серединка на половинку» (как выражаются торговцы прохладительными напитками и валенсийцы) в чернилах и табаке; высокомерная манера держаться; неторопливая, размеренная речь; оскорбительно пристальный взгляд, который прячется от собеседника в щелочках прищуренных, полузакрытых век (подобный способ разглядывать придаст человеку значительность и, кажется, присущ тем, кто обременен разнообразными заботами); очки на лбу; лысина, плод умственного труда; огромная груда лежащих в беспорядке бумаг и книг, которая одна уже может дать понятие о порядке, в каком находятся мысли в его голове; коробка нюхательного табака и табакерка; другие пороки были скрыты. Да я забыл сказать, что платье на нем нарочито плохо сшито, что должно свидетельствовать о его презрении к мирским делам; и вообще весь туалет не блистал особенной чистотой, ибо дон Тимотео был один из тех отсталых литераторов прошлого столетия, которые воображали себя тем более значительными писателями, чем менее они были опрятны. Я пришел, увидел и сказал: это – ученый.

Поклонившись дону Тимотео, я извлек рукописи.

– Привет, – произнес он тоном, исполненным важности.

– Это написал один из моих друзей.

– Вот как? – откликнулся он. – Прекрасно! Очень хорошо!

И окинул меня взглядом с головы до ног, словно надеясь прочесть на моем лице, что, может быть, это рукописи все-таки мои.

– Благодарю вас, – сказал я, а он принялся их перелистывать.

– «Записка о применении пара»…

– А, это по поводу пара, не правда ли? Вот, я уже заметил… Поглядите-ка. Тут не хватает запятой: в этом отношении я очень строг… У Сервантеса вы не встретите слова «Записка» в этом значении… Стиль немного рыхлый, а фразы плохо построены… Что означает «давление» и…?

– Да, но ведь речь идет о паре… Задача автора – показать, является ли…

– Сейчас я вам объясню. В одной оде, которую я написал в юности, когда еще занимаются такими вещами… да, неплохими вещами…

– Но какое это имеет отношение…

– О, конечно, да, да!.. Это хорошая статья, наверное хорошая… Но, видите ли, эти точные науки убили радости, доставляемые воображением. Пет больше поэзии!

– Но при чем же тут поэзия, дон Тимотео, если речь идет о том, как привести в движение судно?

– Безусловно… Но поэзия, друг мой… Ах, прошли те времена… Статья, ну, конечно, очень удачная, но покажите ее какому-нибудь физику, одному из тех, которые…

– Однако, дон Тимотео, писатель, обладающий такой славой, как вы, не может не иметь хотя бы общего представления обо всех этих вещах; вы слишком учены, чтобы…

– И все же… Сейчас я пишу трактат с примечаниями и комментариями, также моими, о том, кто первый употребил испанский ассонанс…

– Вот как! Вам следует поторопиться с изучением этой проблемы; ведь она так важна для блага Испании и ее просвещения… Если вы внезапно умрете, мы так и останемся в неведении относительно происхождения ассонансов…

– Конечно! Есть у меня здесь, кроме того, кое-какие вещицы, которые мне принесли почитать. Не могу же я допустить, чтобы печатали то, что… Меня замучили просьбами об отзывах!.. Ох, уж эти нынешние юнцы! Все они пишут так, что… А! Вы, конечно, читали мои стихи? Там есть кое-что…

– Несомненно. Но ученый, пользующийся таким признанием, как вы, дон Тимотео, вероятно опубликовал также и более капитальные произведения, и…

– Ах, это невозможно… У нас не умеют ценить… Вы же знаете, что напечатать сейчас… Только моя проклятая привязанность ко всем этим вещам…

– Мне во всяком случае хотелось бы прочесть все, что вами опубликовано. Человечество должно оценить ученость дона Тимотео… Продиктуйте мне, пожалуйста, названия ваших произведений. Мне хотелось бы записать их все.

– О! О!

«Что это за животное, – подумал я, – которое только и умеет, что испускать односложные восклицания, говорить, растягивая фразы, удлиняя все гласные и произнося «а» и «о» каким-то необычным образом?»

Тем не менее я взял перо и большой лист бумаги, полагая, что этот лист сейчас покроется названиями блистательных творений, опубликованных знаменитым доном Тимотео за его долгую жизнь.

– Я написал, – начал он, – оду «Целомудрие». Да вы же ее знаете, наверно… Там есть несколько строчек…

– «Целомудрие», – повторил я. – Продолжайте.

– В газетах того времени я опубликовал несколько анакреонтических стихотворений; правда, под чужим именем…

– «Анакреонтические стихи». Так, дальше. Теперь-то мы переходим к самому главному.

– В дни нашествия французов написал я брошюрку, которую так и не удалось опубликовать…

– Так, значит, и запишем: брошюрка, которую по удалось опубликовать…

– Создал также оду «Ураган» и сильву «К Филлиде».[178]178
  Сильва – широко распространенная в испанской поэзии метрическая форма, состоящая из свободно варьируемых семи– и восьмисложных стихов, рифмующихся между собой.


[Закрыть]

– «Ураган», «К Филлиде».

– И комедию, наполовину переведенную без особых усилий; по в те времена никто не знал французского, и пьеса сошла за оригинальную, принеся мне большую славу… Перевел также один романчик…

– Что еще?

– Там, на столе у меня лежит начатое предисловие к одному задуманному мною произведению, в котором я намерен скромно заявить, что не претендую на славу ученого; что затянувшиеся политические потрясения, взбудоражившие Европу и одновременно меня, интриги моих соперников, врагов и завистников, а также несчастья и огорчения, которые выпали на мою долю и на долю моей отчизны, помешали мне посвятить свои досуги прославлению муз. Далее там будет написано, что, обретя разумное правительство и служа ему в меру своих скромных способностей в критических обстоятельствах, я вынужден был отказаться от приятных занятий, требующих, – как говорил Цицерон,[179]179
  Марк Туллий Цицерон(106 – 43 г. до п. э.) – знаменитый римский политический деятель и оратор.


[Закрыть] – уединения и спокойствия духа. Указано будет также, что при отступлении из Витории[180]180
  Имеется в виду отступление революционных войск в 1823 г. во время французской интервенции в Испанию.


[Закрыть] я потерял свои наиболее важные бумаги и рукописи. И дальше в том же духе…

– Понятно… Это предисловие имеет для нас крайне важное значение…

– Ну вот, а больше я ничего не опубликовал…

– Итак: ода, еще одна ода, – сказал я, резюмируя, – сильва, анакреонтики, оригинальный перевод, брошюрка, которую не удалось опубликовать, и предисловие, которое будет опубликовано…

– Совершенно верно. Абсолютно точно.

Услышав это, я едва сдержал смех. Распрощавшись как можно быстрее с ученейшим доном Тимотео, я расхохотался посреди улицы в полное свое удовольствие.

«Клянусь Аполлоном! – сказал я себе после этого. – Вот, значит, каков дон Тимотео? И он полагает, что ученость заключается в том, чтобы кропать анакреонтические стихи! И его называют ученым за то, что он написал оду! Дешево же стоит твоя слава! До чего простодушны люди!»

Стоит ли утомлять внимание читателей пересказами других, столь же мало значительных бесед, которые я имел в то утро с прочими литераторами? Едва ли можно назвать хоть одного из этих знаменитых писателей, который был бы способен в равной мере основательно высказать свое суждение, когда речь заходит о поэзии и законодательстве, истории и медицине, о точных науках и… Литераторы у нас занимаются только стихами, а если и бывают иногда исключения, если некоторые из них не лишены истинных достоинств и дали тому реальные доказательства, то эти исключения лишь подтверждают общее правило.

Доколе мы будем продолжать слепо поклоняться незаконно присвоенным репутациям? Наша страна двигалась вперед быстрее, чем эти плетущиеся в хвосте литераторы. Мы вспоминаем их имена, которые гремели в те годы, когда мы, более невежественные, сами же первыми им аплодировали, и теперь продолжаем все еще повторять, подобно попугаям: «О, дон Тимотео, – ученейший человек». Доколе же так будет? Пусть они делами докажут свои права на славу – и тогда мы будем их чтить и учиться на их произведениях. В то время как никто не осмеливается коснуться этих священных имен, пользующихся всеобщим уважением лишь в силу их древности, мы судим нашу начинающую молодежь со всей той строгостью, какой заслуживают на деле эти самые старцы! Малейшую ошибку молодых молва разносит по всему свету: перекличка с каким-нибудь автором объявляется воровством, подражание – плагиатом, а настоящий плагиат – нестерпимым бесстыдством. И все это – в стране, где уже несколько веков даже наиболее самобытные деятели литературы занимаются одними только переводами!

Но вернемся к нашему дону Тимотео. Заговорите с ним о каком-нибудь юноше, опубликовавшем свое первое произведение.

– Я его не читал… Таких вещей я вообще не читаю! – воскликнет он.

Заведите с ним разговор о театрах, и он заявит:

– В театры я не хожу. Это значит – даром терять время…

Эти господа хотят нас уверить, что в их время театры были куда лучше. Никогда никого из них вы не встретите в театре. Такой литератор ничего не знает, ничего нового не читает, но берется судить обо всем, и все ему не по вкусу.

Полюбуйтесь на дона Тимотео, окруженного в Прадо свитой поклонников, которые, находясь около него, никого больше уже не замечают. Посмотрите только, как они его слушают, разинув рты. Кажется, что его вытащили на прогулку с единственной целью, чтобы он не испустил дух за своим никому не нужным исследованием о рифме. Дон Тимотео что-то сказал? Сколько восторженных восклицаний, какие рукоплескания! Дон Тимотео улыбнулся? Кто же тот счастливец, которому удалось вызвать улыбку на его губах? Таково мнение дона Тимотео, ученейшего автора давно забытой оды и никому не известного романа. Конечно же, дон Тимотео совершенно прав!

Вы нанесли дону Тимотео визит, отлично! Но не ждите ответного визита. Дон Тимотео никого не посещает. Он ведь так занят! Здоровье не позволяет ему обращать внимание на светские условности, короче сказать, благовоспитанность для дона Тимотео не обязательна!

Посмотрите на него в обществе. Какое самодовольство, какая властность, какое сознание собственного превосходства написаны у него на лице! О, дона Тимотео ничто не способно заинтересовать! Все кругом плохо. Само собой разумеется, дон Тимотео не танцует, не разговаривает, словом – не делает ничего такого, что делают простые смертные. В цепи общества он – сломанное звено.

О премудрый дон Тимотео! Кто позволил бы мне, написав одну плохонькую оду, почить затем на лаврах и разглагольствовать о моих великих литературных трудах, об интригах, преследованиях и невзгодах, которые на меня обрушились; строить презрительные мины при одном только слове «литература»; принимать посетителей сидя; не отвечать на визиты; небрежно одеваться; ничего не читать; о юных служителях муз в лучшем случае отзываться так: «Этот юноша не лишен способностей, он подает кое-какие надежды»; глядеть на всех с покровительственным видом и потной рукой трепать вас по щеке, чтобы через это прикосновение мак бы передать вам свои знания; полагать, что человек, умеющий писать стихи или знающий, где и когда ставится запятая, какое слово употреблял Сервантес, а какое нет, – что такой человек достиг summum человеческих познаний; оплакивать прогресс наук, необходимых в жизни; испытывать чувство полнейшего самодовольства и непомерной гордости; разговаривать педантично и напыщенно; пренебрегать всеми общепризнанными нормами поведения в обществе; словом, быть смешным в обществе и вместе с тем не казаться смешным в глазах общества, – скажите, кто позволил бы мне все это?

Новая гостиница[181]181
  Очерк опубликован в «Испанском обозрении» 23 августа 1833 г.


[Закрыть]

Следует признаться, что отечество наше отнюдь но является страной, где люди живут для того, чтобы есть; наоборот, скажем спасибо, если у нас едят для того, чтобы жить; правда, не одним только этим фактом доказывается, что мы чрезвычайно плохо ублажаем самих себя: нет почти ни одного удовольствия, в котором мы бы себе не отказывали, или такого удобства, в котором бы мы не нуждались.

– Что такое ваша страна? – спрашивал у меня месяц тому назад один иностранец, приехавший с целью изучить наши обычаи. Справедливости ради следует отметить, что путешественник мой был француз, а француз меньше, чем любой человек на свете, способен понять однообразное и гробовое безмолвие нашей испанской жизни.

– У вас, наверное, бывают отличные скачки, – заявил он мне как-то с утра, – непременно сходим.

– Простите, – ответил я, – у нас не бывает скачек.

– А что, разве молодые люди лучших семейств не участвуют в скачках? Неужели же у вас нет рысистых бегов?

– Нет даже рысистых бегов.

– Ну, так поедемте на охоту.

– У нас не охотятся: не на что и негде.

– Посмотрим на катание в экипажах.

– Нет у нас экипажей.

– Тогда прокатимся в загородный парк, где можно провести время.

– Нет у нас загородных парков, и времени мы не проводим.

– Но ведь существуют же у вас всякого рода увеселения, как повсюду в Европе… существуют городские сады, где люди танцуют; пусть в самых скромных разменах, но имеются же у вас свои Тиволи, свои Ренелафы, свои Елисейские Поля[182]182
  Тиволи – пригородный парк близ Рима; Ренелаф – существовавший в XVIII в. парк в Лондоне; Елисейские Поля – одна из красивейших улиц Парижа.


[Закрыть] – или какие-нибудь развлечения для общества?

– Ничего у нас нет для общества; наше общество не развлекается.

Стоит взглянуть на мину, изображающуюся на лице иностранца, когда мы ему напрямик заявляем, что наше лена некое общество либо вовсе не испытывает потребности в развлечениях, либо, согласно мудрому правилу (а в этом отношении все мудрецы одинаковы), развлекается собственными думами. Мой иностранец решил было, что я злоупотребляю его доверием, и с выражением не то сомнения, не то покорности вымолвил наконец:

– Ладно, удовольствуемся посещением танцевальных вечеров и балов, бывающих в светских домах.

– Послушайте, сударь, – оборвал его я, – выходит так: я вам заявляю, что кур у меня нет, а вы их снова у меня спрашиваете?… У нас в Мадриде не бывает ни балов, ни танцев. У нас здесь каждый поет, играет или занимается всем, чем угодно, у себя дома, в кругу нескольких ближайших друзей, и баста.

Увы, это вполне достоверная, хотя и глубоко прискорбная, картина наших нравов. Один только день в неделю – да и то не круглый год – соотечественники мои позволяют себе развлечение: это бывает по понедельникам, и мне незачем особенно распространяться, каким образом они развлекаются; что до остальных дней недели, то посмотрим, к чему сводятся наши публичные увеселения. Простой народ в самые веселые дни года тешит себя лишь тем, что, напяливши кастаньеты (говорю напяливши, потому что у иных руки сильно смахивают на лапы), буйно отплясывает посреди улицы под звуки гнусавого пения и разбитого бубна. Для золотой молодежи все эти рысистые бега, поездки на охоту и в загородные парки сводятся к двум-трем лавчонкам на улице Монтера. Там они весело проводят утро, считая часы, остающиеся до завтрака, если только не подоспеют какие-либо важные известия из Лиссабона[183]183
  Намек на события гражданской войны в Португалии между конституционалистами и абсолютистами; 28 июля 1833 г. войска конституционалистов заняли Лиссабон, но военные действия продолжались до мая 1834 г.


[Закрыть] или не пройдет мимо вереница стройных фигурок, о которых можно посудачить и на поведение которых можно набросить тень; в этом случае положение решительно изменяется и для всякого находится дело.

– Чем занимаются в Мадриде в послеполуденное время?

– Погружаются в сьесту.

– Ну, а те, кто не спит?

– Бодрствуют, и всё. Правда, вечером уделяется время театру, и наши щеголи разрешают себе невинные шуточки, являясь туда освистать голос комика-буфф или похлопать хорошенькому личику второй примадонны, но случается это не каждый день, и развлекаются этим очень немногие (между нами говоря, все время одни и те же лица), составляющие узкий круг зрителей с иностранной повадкой, тесно охваченный широким кругом зрителей отечественного покроя, – ни дать ни взять маленький кулек, попавший в кулек побольше.

Что до нашего среднего класса, границы которого у нас все более стираются и исчезают, устремляясь либо вверх, к высшему обществу, куда проникает таким образом немало втируш, либо вниз, к плебейским слоям, воспринимающим от «середины» ее манеры, – то он развлекается на один-единственный лад. Наступают ли именины, случается ли свадьба, родится ли ребенок или хозяин дома получает, наконец, место, – все эти события неизменно отмечаются на один и тот же манер. Заказывают наемную карету, с которой как следует поторгуются; семьи бывают большие, а карета вмещает всего-навсего шесть персон. Тем не менее входят папа, мама, обе дочери, двое приглашенных, случайно забредшая в дом кузина, зять, служанка, двухлетний ребенок и дедушка; не входит только бабушка, скончавшаяся месяц тому назад. После этого хлопает дверца, закрывающаяся с большим трудом, словно крышка битком набитого сундука, снаряженного в дальнее путешествие, – и едут в гостиницу! Предвкушение пиршества, к которому их с грехом пополам подвозит карета, ощущение неловкости оттого, что едешь у всех на виду, краска стыда у девушек, посаженных на колени к гостям, а главное, отсутствие каждодневной домашней снеди приводят всю компанию в такое смятение, что уже за полмили не трудно распознать карету, везущую в гостиницу веселящееся семейство.

Три года подряд мне, к великому моему прискорбию, пришлось обедать в мадридских гостиницах, и сейчас разве только желание убедиться в изменении обычаев, происходящем у нас гораздо скорее, чем это некоторые полагают, или же желание провести часок вместе с друзьями способны вынудить меня к сумасбродству подобного рода. И все же один приятель недавно вздумал извлечь меня из дома в обеденные часы.

– Пообедаем-ка в гостинице.

– Благодарю покорно; лучше уж вовсе не обедать.

– Обед будет первоклассный; мы поедем к Хениэйс: в самую лучшую гостиницу.

– Гостиница на славу: чтобы хорошо пообедать там, следует истратить шесть-семь дуро! Какие же соблазны ждут нас там за эту цену? Комнаты безобразные, обстановка никудышная: нет ни ковров, ни красивой мебели, ни приличного обслуживания, ни хорошей сервировки, ни зеркал, ни камина, ни калорифера зимой, ни воды на льду летом, нет ни бордо, ни шампанского… Ведь не бордо же этот их вальдепеньяс, хотя бы его и настаивали на корне ириса.

– Тогда поедем в «Два друга».

– Где нам с вами придется уйти обедать на улицу или на лестницу или же заранее положить в карман свечку, чтобы хорошо видеть друг друга в их большом зале.

– Ну, тогда поедем куда угодно. Можете быть уверены, что нынче людей кормят отличными обедами.

– Хотите я вам скажу, что нам подадут в любой гостинице, куда мы с вами направимся? Так вот, прежде всего нам дадут грязную скатерть и грязные салфетки, грязные стаканы, грязные тарелки и грязных официантов, вынимающих столовые ложки из кармана, где они у них лежат вместе с окурками от сигар; затем нам подадут суп под названием «из зелени», и он с полным основанием может быть назван травянистым; штуфат из говядины по-итальянски, приготовленный сегодня, и шпигованную телятину, подающуюся изо дня в день; вино собственных фонтанов, подпорченные маслины, жареные мозги и бараньи ножки, состоящие главным образом из сухариков; цыпленка, к которому посетители не притронулись вчера, и сладкое, которое мы в свой черед отложим на завтра.

– Но зато мы не очень истратимся; ведь у нас кормят дешево.

– Да, но потребуется большое терпение, друг мой; претерпеть нам придется немало.

Ничто, к сожалению, не помогло: мой друг оказался беспощадным. Видимо, сегодня на него нашла фантазия съесть плохой обед. Я был вынужден составить ему компанию, но в ту минуту, когда мы собрались завернуть в «Два друга», внимание наше было привлечено большой новой вывеской тут же, на улице Алькала, на месте упокоения таверны «Перона», вывеской, гласившей: «Коммерческая гостиница». Новая гостиница? Ладно, посмотрим. Что до помещения, то, как известно, содержателям гостиниц не везет с помещениями. Обстановка? В этих вещах считается, что за внешностью мы не гонимся. У нас вот принято говорить: было бы что поесть, а есть можно и на полу. Так что в этом отношении новая гостиница не дала ничего нового.

Нас поразило, однако, несходство в облике нынешних посетителей и тех людей, которые бывали здесь полгода тому назад. Мы обнаружили франтов, и это произвело на нас самое выгодное впечатление. Действительно, нужно было признать, что новая гостиница – самая лучшая. Однако не следует забывать, что и «Фонтан»[184]184
  «Фонтан» – имеется в виду кафе «Золотой фонтан», в 1820–1823 гг. прославившееся как один из центров деятельности патриотических либеральных обществ.


[Закрыть] тоже была самой лучшей в дни своего открытия. Через месяц-другой наша гостиница окажется тем же «Фонтаном). Разнообразие блюд, наблюдаемое сегодня, исчезнет под натиском обстоятельств; единственное, чего нельзя будет изменить, – это обслуживание: новая гостиница не сможет сократить количество официантов, ибо трудно сократить недохватку; здесь усвоен принцип, проводимый во всех гостиницах, – один лакей на целый зал; один зал на двадцать столиков.

И все же общий вид гостиницы представляет довольно-таки занятную картину для постороннего наблюдателя. Если при его появлении там уже заседает семейство, доканчивающее сладкое, как поразит сдержанного и бесстрастного человека шум и гам этой компании, галдящей только потому, что она насытилась. Что за жалкое создание человек! И чего они так хохочут? Может быть, кто-нибудь сострил? Нет, смеются оттого, что наелись, и физическая сторона берет верх над духовной, возвышенной, а между тем духу человеческому не пристало приходить в восторг единственно от насыщения.

А вот и семейство, приехавшее сюда в карете… Отведем глаза в сторону и закроем уши, чтобы не видеть и не слышать!

Этот молодой человек зашел сюда пообедать за две с половиной песеты, но, заметив дюжину знакомых за соседним столиком, поддался голосу ложной чести и единственно из-за присутствия свидетелей спрашивает себе обед за пять песет. Сейчас тут одни мужчины, а если бы рядом за столиком сидела женщина, сердце которой ему хотелось бы покорить, он заказал бы обед в десять песет. Стоит ему встретить кого-нибудь из знакомых, и бедняга себя разоряет. Глупо краснеть оттого, что ты не очень богат! Какое заблуждение стыдиться того, что ты не мот!

А этот? Он ежедневно в один и тот же час обегает целый ряд гостиниц с таким видом, будто кого-то ищет, л он действительно ищет; ищет и находит – он встречает своих знакомых и устремляется к ним с готовой фразой: «Ба! Вы, оказывается, здесь?» – «Садитесь обедать!» – восклицают хором присутствующие. Сначала он отказывается; впрочем, не обедать же одному… Он, мол, поджидал приятеля, а тот не пришел… «Ладно, пообедаем вместе», – заключает он и подсаживается к столу. У сотрапезников его и в мыслях не было отобедать в его обществе! Сам же он еще накануне знал, что пообедает вместе с ними: он подслушал, как они уговаривались о дне и часе, он ведь человек, обедающий сплошь и рядом по слуху, а иной раз даже понаслышке.

А вот еще парочка, не оглядывающаяся по сторонам, спрашивающая себе у лакея отдельный кабинет и… Но нам пора уходить, мы с приятелем закончили свой обед. Непонятное любопытство заставляет нас пройти мимо полуоткрытой двери, куда прошла пообедать без свидетелей эта молчаливая… надо думать, чета. Наша коротенькая остановка вспугнула посетителей, сторонящихся чужих ушей, и резко захлопнутая дверь, говорившая о крайнем неудовольствии любителей одиночества, уяснила нам нашу нескромность и беззастенчивость. «Ладно, – проговорил я при выходе, – не все полагается наблюдать на белом свете; кое-что из нашей картины должно остаться в тени, и пусть именно это будет оттиснуто черным по белому в нашем бытовом очерке для страниц «Испанского обозрения».