Текст книги "Золотые якоря (сборник)"

Часть вторая
Повести

Рассказы механика Клюзова

Вестовые убирали со стола, кто-нибудь тыкал пальцем в клавиатуру видавшей виды радиолы, и громкогласная песенка вырывалась из ее чрева и начинала метаться по кают-компании, ударяясь о стальные стены.

– Да выключи ты этот ящик! – вмешивался помощник. Он имел обыкновение задерживаться после ужина. Это у него называлось «врастать в обстановку».

– И верно. Что одно и то же крутить? Давайте попросим Владимира Николаевича травануть «за жизнь».

Помощника, как правило, поддерживал интендант, длиннющий и, вопреки расхожему представлению о людях этой профессии, худой как жердь.

И взоры всех присутствующих обращались в «красный угол», где под грамотой, из коей явствовало, что плавбаза «Тулома» является лучшей на флоте, восседал начальник судоремонтной мастерской, сокращенно СРМ, Владимир Николаевич Клюзов.

У нас вечно что-то ломалось («Тулома» была дамой в возрасте…), и поэтому шеф мастерской был на плавбазе гостем и желанным, и необходимым одновременно. А если еще учесть, что СРМ располагалась в каких-нибудь ста метрах от отведенного нам начальством причала и что Владимир Николаевич Клюзов в свои пятьдесят лет не обзавелся семьей, то станет и вовсе понятно, почему мы почти каждый день видели его в кают-компании.

Мы – это те, кто представлял собой холостую и, по нашему глубокому убеждению, лучшую часть офицерского состава «Туломы». И было нас не так-то уж и мало: помощник, интендант, связист, командир трюмно-котельной группы, доктор… В далекие сейчас шестидесятые годы обладатели одного просвета на погонах и золотых лейтенантских звезд не очень-то торопились под венец.

Естественно, что женатое большинство, получив «добро» на берег, после ужина незамедлительно исчезало. А мы уютно располагались в мягких креслах – гордости кают-компании «Туломы» – и не торопились ни в повседневную сутолоку «заведываний», ни в одинокую дрему кают.

К слову сказать, на берег нас не очень-то и тянуло. Заполярный гарнизон поздней осенью – не лучшее время для прогулок. Что же касается Дома офицеров и ресторана «Чайка», то возможности этих двух очагов культуры были нами изучены досконально. Отыскать там вакантную даму сердца было не легче, чем застолбить золотую жилу на Аляске…

Итак, взоры всех присутствующих устремлялись на инженер-капитана 3 ранга Клюзова.

Морщинистый, словно ливанский кедр (ливанского кедра никто из нас в глаза не видел, но так уверял доктор, большой физиономист и эрудит), Клюзов приглаживал изрядно прореженные временем сивые волосы и приготовлялся.

То есть, нарочито покряхтывая («старость – не радость…»), лез в карман, вытягивал из помятой пачки «беломорину» и ждал, когда кто-нибудь из «фендриков» услужливо протянет зажженную спичку или зажигалку.

Он любил и, как мне сейчас представляется, умел рассказывать о временах, уже тогда казавшихся нам легендарными. Возможно, кое-что он и преувеличивал, но не более, чем того требовали традиции флотской травли. Традиции, которые были нам привиты едва ли не на первом курсе училища… Да и кто бы из нас вздумал опровергать Клюзова? Уже само его присутствие среди нас, возмутительно молодых, рвущихся в океанское плавание, было чем-то удивительным. Моряки его поколения давно были в запасе или состояли в таких званиях, которые начисто исключали вот такое общение с нами в тесных сумерках кают-компании…

Нечего и говорить, с каким вниманием слушали мы рассказы Владимира Николаевича…

Некоторые из них я и попробую сейчас воспроизвести. Разумеется, до оригинала им далеко, но кто из нас тогда задумывался, что не мешало бы рассказы Клюзова записать? Молодость не думает о многом, да и не до записей было…

Словом, вот несколько рассказов инженер-капитана 3 ранга Клюзова, которые я слышал от него на «Туломе» и которые запомнил надолго.

1. Особое задание

Так, значит, на чем мы в прошлый раз остановились? На том, братцы, что, пропахав благополучно Карское море, вернулся наш Краснознаменный дивизион в родную базу. А перед этим случилось у нас чепэ.

Работали мы возле Новой Земли, там супостат вдоволь мин накидал. Погода гнусная, вроде как сейчас. То снег, то дождь, то туман. Видимость ноль целых хрен десятых, потому дивизионный штурман Спиридонов с мостика не слазил. Давал ценные указания штурманцам на корабли. И комдив тут же. Между прочим, мужчина серьезный и в выражениях не стесняющийся. Словом, ходим мы по минным полям, шесть раз в одну сторону, шесть раз в другую. Почему, надеюсь, понимаете? Нет? Поясняю. Противник ставил на Севере мины в конце войны. Были они снабжены электромагнитным и акустическим взрывателями, по последнему слову техники. И еще устанавливали на этих чертовых минах прибор кратности. Означало это вот что: пройдет корабль над миной раз, пройдет другой – взрыватели не срабатывают. А после пятого, к примеру, прохода – взрыв. Это в зависимости от того, на какое число крат прибор установлен. Максимальное число крат было двенадцать. Посему и надо было делать двенадцать галсов. Чтобы, так сказать, стопроцентная гарантия. Усекли? Так вот, ходим мы, стало быть, по минным полям, и рыбы от наших разговоров в стороны шарахаются. Мин не видать. То есть теоретически они есть, но в трале не взрываются и на поверхности тоже не плавают. А это означает, что родные мореходы могут ходить в этих широтах вполне безопасно. Но только после нас. На то оно и траление. Послевоенное. Боевое. Так-то.

Началось все утром. На мостике, как обычно, аврал. Один из тральцов норовит с курса сбиться, у другого что-то заело и он собирается просить «добро» на «самый малый». Дождь чечетку на палубе отплясывает, вот-вот снег пойдет. Все нормально.

И вдруг Спиридонов снимает с шеи бинокль, прячет в футляр, ставит футляр на ящик с сигнальными флагами и заявляет: он, дивизионный штурман, обнаружил, что у личного состава пуговицы на бушлатах нечищены и от этого на флоте развелись шпионы. И что он считает своим долгом доложить об этом… Вячеславу Михайловичу Молотову. Вот так-то. Не более и не менее. Министру иностранных дел.

Комдив от таких спиридоновских слов чуть трубку радиотелефона не заглотал:

– Эт-т-то что такое, товарищ капитан-лейтенант?! Как вас понимать прикажете?!

Ну и добавил ряд дружеских пожеланий в адрес ближайших родственников дивизионного штурмана.

На что ему капитан-лейтенант вежливо отвечает, что решение его твердое и товарищу Молотову он доложить обязан.

Комдив был у нас человек выдающийся. Мало того что Герой Советского Союза, он и ростом был вашего интенданта поболе. Так вот, подходит он к Спиридонову, на близкую дистанцию нагибается – и как вдохнет! Ветер по мосту!

Но даже с помощью такого газоанализатора ничего, кроме запаха «Казбека», не обнаружил. А не обнаружив, приказал Спиридонову немедленно следовать в каюту. А там видно будет…

Но когда дивштурман стал и в кают-компании насчет пуговиц распространяться, стало нам всем не по себе. Тронулся Саша, не иначе. Подорвался на минном поле самым натуральным образом. Вроде оно поначалу незаметно: сбегал туда, сбегал обратно. Ну а если этим делом с 1943 года заниматься и за точность каждого галса головой отвечать?!

Связались по радио с Архангельском, прислали самолет – и улетел Спиридонов, капитан-лейтенант флота российского, в окружной госпиталь лечиться.

А мы продолжали бороздить волны Карского моря и, когда топлива осталось ровно столько, чтобы до базы дойти, двинулись в обратный путь. Приходим. На причале жены, дети. Оркестр «Марш нахимовцев» играет, от адмиральских звезд в глазах рябит. Тральцы с боевого траления пожаловали. И даже механики, которым при швартовке положено внизу находиться, тоже на мостики повыскакивали. Ну и я, конечно, тоже. После шести месяцев домой возвратиться – знаете, что это такое?

И вот подходит наш флагманский тральщик к пирсу, уже с носа готовятся швартовы подавать, а наш геройский комдив побелел и в одну точку на берегу уставился. Проследил я за его взглядом – и ахнул! Саша Спиридонов, собственной персоной. В новой шинели, улыбка во все лицо. И даже рукой помахивает. Привет, мол, друзья!

Это нам потом объяснили, что тихих психов в госпитале не держат, а отправляют в часть на долечивание. А тогда, если бы пирс на дыбы встал, и то бы мы, наверное, меньше удивились.

Отгремел оркестр, отзвучали доклады, от поцелуев даже воздух прогрелся – и тут Спиридонов представился комдиву по полной форме. Мол, так-то и так-то, прибыл для дальнейшего прохождения…

А дела уже подстерегали нас, как шквальный ветер за сопками. Нагрянули проверяющие, надо ремонтные ведомости составлять, те, кто в отпуску не был, бегают как ошпаренные, отпускные оформляют… И недавние страсти со Спиридоновым стали забываться. Но так продолжалось только первую неделю. На ее исходе Спиридонов ночью выгнал жену на снег и чуть ли не гонял нагишом по гарнизону. Соседки, которым известно все, уверяли – за дело…

Правы они были или нет, не знаю, только на следующий день вызывает меня комдив.

Он перенес флаг на другой тральщик, и поэтому такой вызов меня удивил. Кем я был? Командиром электромеханической боевой части. Никаких ко мне вопросов у комдива быть не должно было.

Стучусь в каюту, докладываю. Комдив как-то странно меня оглядывает, вроде оценивает, и неожиданно спрашивает:

– Какие у вас отношения со Спиридоновым?

– Нормальные, – говорю, – товарищ комдив, у меня отношения. – А сам недоумеваю: с чего бы это он вдруг о таких пустяках спрашивает?

– Так вот, – говорит комдив, – отвезешь ты его, Клюзов, в психиатрическую больницу, в город Мурманск.

Такого я, братцы, не ожидал. И, честно говоря, возмутился: меня, флотского инженер-механика, в фельдшеры производят!

– Во-первых, – говорю, – товарищ капитан третьего ранга, я командир БЧ-пять, во вторых, никакого опыта в перевозке психов не имею!

А комдив выпрямляется во весь свой рост и этак спокойненько мне отвечает:

– Во-первых, вы, товарищ старший инженер-лейтенант, военнослужащий и извольте выполнять приказания, а во-вторых, после доставки Спиридонова я даю вам трое суток для устройства ваших личных дел в Мурманске.

«Обе полный вперед!» – командую я себе. Соображай, Клюзов, соображай немедленно. Трое суток в Мурманске тебе в лучших снах не снились!

– Есть, товарищ комдив, доставить дивизионного штурмана в психиатрическую больницу! – И ем начальника глазами.

– То-то же, – помягчал комдив. – Пойдете на «сто пятнадцатый», к доктору. Он вас проинструктирует. Сам он заболел. Вот и приходится вас посылать…

Чтобы попасть на «сто пятнадцатый», надо было с борта на борт перейти. Так-то.

Отворяю дверь к доктору, слышу:

– Садись, пожалуйста…

Лежит док в койке, в белой рубахе, и на лице полная перешвартовка на тот свет обозначена. Вот-вот концы отдавать будет.

– Кончай, – говорю, – Витечка, придуриваться. Расскажи-ка мне лучше, как Спиридонова в дурдом доставить.

С дока всю хворь как рукой сняло. Вскочил с койки, руками машет. Дело, по его словам, самое пустяковое. Он, Витечка, обо всем с медиками договорился. На причале в Мурманске будет ждать карета «скорой помощи». Как только пароход отшвартуется, моя задача подвести Спиридонова к этой самой карете. После чего трое суток для устройства личных дел у меня в кармане.

Не удержался я все-таки:

– Что же ты сам, Витечка, этим пустяковым делом не занялся?

«Температура» у него действительно была. Звали ее Галина Николаевна, и работала она старшей медсестрой в госпитале. Все ее отгулы почему-то совпадали с нашим приходом с боевого траления. До Мурманска ли было Витечке?..

Вечером меня опять вызвали. У комдива уже сидел Спиридонов. Розовощекий, деловой, пуговицы горят.

– Надо вам, Александр Петрович, обследоваться. Нервишки проверить. Медицина, сами знаете, чудеса творит… – Комдив не говорит – маслом мажет. – Вот, кстати, и Клюзов. Ему в Техническое управление надо. Вместе и двинетесь. Не возражаете?

– Какие могут быть возражения? Клюзов парень что надо! – И Спиридонов так меня по плечу хлопнул, что я чуть до палубы не присел.

Утром встретились мы в Кислой губе, на причале. Погода ноябрьская, сыро, как в трюме. Пока дожидались «рейсового», шинель намокла, хоть выжимай. Одна радость: в салоне парохода тепло, словно в предбаннике, и буфет функционирует. По этой причине народу – не продохнуть.

В ту пору между базой и Мурманском ходила старая галоша, едва ли не дореволюционной постройки. Звалась она «Комсомольцем» и шла до Мурманска часа три, не меньше.

Времени, сами понимаете, навалом, и потому, как только мы втиснулись в салон, Спиридонов сразу потащил меня в буфет. Но я твердо запомнил инструктаж Витечки: спиртного Спиридонову ни-ни-ни. Покуда он трезвый, никаких завихрений не предвидится, ну а если примет…

И я очень вежливо объяснил, что, дескать, будет запах, как на это медицина посмотрит – неизвестно. И потому необходимо ему, Спиридонову, до обследования воздержаться…

– Правильно мыслишь, – соглашается Саша. – Берем бутылку пива. Одну на двоих.

Я решил, что бутылка пива на двоих для штурмана Краснознаменного дивизиона тральщиков – это все равно что слону дробина. Особенно с учетом водоизмещения капитан-лейтенанта Спиридонова.

И нелегкой матросской походкой, как поется в известной песне, мы отправились в буфет.

Распили бутылку, вернулись в салон. Куда ни глянь – рыбаки. Зюйдвестки, сапоги выше колен, бороды лопатой. Кто дремлет, кто разговоры разговаривает. В иллюминаторы дождь стучит, за бортом ветрюга волком воет, а здесь спокойно, пивным духом тянет…

И очень задушевная беседа у нас с Сашей получилась. Он мне про свою сложную семейную жизнь, я – про начальство да про запчасти. Уже час идем, не менее. И вдруг Спиридонов задумывается, как будто наткнулся на что-то, потом оглядывает меня и говорит:

– А у вас, товарищ старший инженер-лейтенант, пуговицы нечищены. Из-за таких, между прочим, как вы, шпионы на флоте развелись!

Думаю, шутит.

– Брось, – говорю, – Саша.

– И не подумаю, – кричит Спиридонов, и глаза что форсунки – пламя так и пышет! – И не подумаю, а лично товарищу Молотову доложу!

А рыбаки между тем дремать перестали. Что за чертовщина?! Сидели два офицера, старлей и капитан-лейтенант, мирно беседовали – и вдруг один другому начинает права качать?

Рыбак, что напротив, не выдержал, хмыкнул. А Спиридонов глянул зверем и говорит:

– Что вы, гражданин, улыбаетесь? У вас тоже пуговицы нечищены. И о вас я тоже кому следует доложу!

– Доложишь?! Ах мать твою…

Рыбак встает, и я чувствую, что нас сейчас начнут бить, по всей видимости, больно.

И пока рыбак со Спиридоновым выясняют отношения по родственной линии, я наклоняюсь и шепчу другому рыбаку, который поближе:

– Скажите ему, пусть не связывается. Он псих!!

Что тут началось! Из конца в конец салона покатило: «Буйного везут!» Народ на верхнюю палубу повалил, от греха подальше. И остались мы со Спиридоновым одни. А он как ни в чем не бывало опять начинает со мной о своих семейных передрягах говорить!

И так все оставшиеся два часа. То разговор по душам, то бред сивой кобылы. Измучился я, словно собаку[20]20
  Собака – так называют вахту с четырех до восьми утра.


[Закрыть] в машине отстоял. Да еще в девятибалльный шторм…

Наконец, чувствую, сбавили ход, толчея на верхней палубе началась. Слава богу, подходим. И точно, ошвартовались.

Выходим мы со Спиридоновым на причал, а там заряд! Ну, это не прибор кратности, объяснять не надо. Дождь, снег, град, ветер – все разом…

И конечно, железная флотская организация: никакой машины «скорой помощи»…

Куда идти? Где эта чертова больница?

А нервы у меня, сами понимаете, на пределе…

И плюнул я на всю эту медицину, двинулись мы с Сашей Спиридоновым прямым ходом в «Арктику».

Официантка попалась, как на грех, знакомая, денег у меня навалом – только с моря… Пока пили-ели, уже номер люкс приготовлен, и девица наша туда боеприпасы тащит… Так-то.

На этом свете, как сказал мудрец, какой не помню, все кончается. На третьи сутки, когда у нас уже мелочь в карманах не звенела, говорю я Спиридонову:

– Надо на обследование идти.

– Правильно, – отвечает Саша. – Идти надо.

Потопали мы по Кольскому шоссе в больницу. Поземка метет, снег в щетине застревает. Являемся. В приемном покое врач в халате сидит, на нашу небритость с любопытством взирает.

Я ему докладываю, что доставил больного, капитан-лейтенанта Спиридонова.

– Очень хорошо, – ответствует медицина. – Мы вас давно ждем.

И вдруг Спиридонов улыбается, да так, словно его сейчас от смеха напополам разорвет:

– Брось, Клюзов, это я тебя доставил.

А врач смотрит и, конечно, соображает: у меня три звездочки, у Спиридонова – четыре. Спрашивается: кто кого может доставить?

– Вы идите, – говорит, – товарищ капитан-лейтенант, мы с ним разберемся сами.

Я, пока еще спокойно, заявляю:

– Товарищ, не знаю, как вас по званию, тут ошибка выходит. Я вполне нормальный, а вот товарищ Спиридонов, извините, больной.

А врач на меня и не смотрит.

– Вы идите, идите товарищ капитан-лейтенант, они все так говорят.

Тут я понимаю, что иду на дно, и уже не говорю, а ору благим матом:

– Безобразие! Я буду жаловаться! Не имеете права!

И тут возникают, прямо как из-под земли, два охломона в халатах, подходят ко мне, берут за белы руки:

– Мы тебе сейчас покажем, как жаловаться, ты у нас поорешь! – И волокут по коридору.

А на меня и впрямь какое-то затмение нашло. Кричу, что до командующего дойду, что так это не оставлю! Только ребята, видать, привычные и на мои слова никак не реагируют. А психи вдоль коридора в две шеренги построились, молодое, так сказать, пополнение приветствуют. Так-то.

Словом, очухался я, когда с меня тупою бритвой волосяные покровы снимали. И в ванную окунали с головой. На всякий случай…

А между тем, пока я в психушке обретаюсь, пронесся по базе слух, что, дескать, Клюзов упился до белой горячки и угодил куда следует. И сидеть бы мне, братцы, в этом заведении по сей день, если бы не Спиридонов.

А случилось вот что. На вторые сутки дивизионный штурман, совершенно одичавший и заросший до неприличия, встретился с комендантом Мурманского гарнизона. Полковник Дудкин плыл по улице в сопровождении двух патрулей и ни о каких превратностях судьбы не помышлял, когда его увидел Спиридонов. Увидел, подошел и вполне официально говорит:

– У вас, товарищ полковник, пуговицы нечищены, и я буду докладывать о вас товарищу Молотову.

У Дудкина аж челюсть отвалилась. Минуты две, как потом рассказывали патрули, он стоял, вытаращив глаза на Спиридонова, и все были убеждены, что его сейчас же, прямо на этом месте кондрашка хватит. Чтобы коменданту – и такое!..

– Да я!.. Да мы!.. – Дудкин прямо-таки давился словами, пока кое-как не прохрипел: – Взя-а-а-ть!

Патрулей учить не надо. Взяли. И когда у Спиридонова на гауптвахте документы изымали, то обнаружили бумагу, а в бумаге той направление в воинскую часть такую-то, в психбольницу то есть.

Передо мной извинялся главный врач, извинялся доктор из приемного покоя, даже санитар. Только мне не до того было. У меня ремонтные ведомости синим пламенем горели. И надо было немедленно попадать на родной пароход.

2. Арктическая эпиталама

Не знаю, как сейчас, я с тех пор, как на СРМ попал, от водоплавающих поотстал малость, но в мое время траление организовывалось так.

На берег высаживалась гидрографическая партия, офицер-гидрограф[21]21
  Гидрограф – специалист в области гидрографии, науки, изучающей водную поверхность земли в целях мореплавания.


[Закрыть] и радист. Придавались им палатка, движок, рация, запас продуктов – словом, все, что положено. На определенном расстоянии – вторая такая же партия.

Радисты выдают в эфир сигналы, на корабле их принимают. В пересечении получается истинная точка нахождения тральщика в море, которую наносят на планшет. И так во все время траления: точка – планшет, точка – планшет. Делалось это для того, чтобы не было «огрехов», то есть мест, которые бы мы не пропахали БАМТом – буксируемым акустическим электромагнитным тралом. Ведь мы открывали для мореплавания районы, которые на картах всего мира были обозначены как «опасные от мин». И отвечали за свою работу головой. Так-то.

Впрочем, скажу откровенно, ничего такого мы не испытывали и эмоций по поводу того, что мы по минным полям ходим, у нас не было. Ну ходим, ну что из этого? Работа она и есть работа.

Вначале, помню, любопытство разбирало: по минному полю, подумать только… А потом и оно пропало, потому что ничего более нудного, чем боевое траление, на флоте еще не выдумали. Туда и обратно, туда и обратно. Туда – носом на волну, это значит – качка килевая, обратно – по волне. Уже полегче. Чтобы куда в сторону – и думать не моги…

Мы только тогда себя героями чувствовали, когда в базу приходили. Да еще когда на переходе штурман подбивал бабки, и получалось, что мы за полгода чуть ли не вокруг шарика обернулись – и все по одному месту!

Ну да хватит об этом. Единственное, что немного обидно: забыли о нашей работе начисто.

Спрашиваю недавно лейтенанта:

– Кто и когда Северный морской путь открыл?

– Норденшельд, – отвечает, – в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году. На корабле «Вега».

– И все?

– Все.

И невдомек их благородию, что Северный морской путь второй раз открыли мы, тральщики родного флота. Это он в училище не проходил…

Между прочим, ходили мы на тральщиках американской постройки, которые были для чего угодно приспособлены, только не для плавания в арктических широтах. Да еще по шесть месяцев.

На них даже иллюминаторов не было. Вместо них вентиляция: вдувная и вытяжная. А борта утеплены стекловатой. Тральцы в войну потрепало изрядно, обшивка, под которой стекловата находилась, потрескалась. И поэтому вентиляция гнала стекло аккурат в наши легкие.

То же с запасными частями. Впрочем, так мы с вами, братцы, до главного не доберемся.

Итак, схему боевого траления я вам вроде объяснил: две партии на берегу, тральщик посредине.

В июне того незапамятного года мы работали возле Канина Носа. Высадили старшего лейтенанта Колю Подорожника с радистом в Большеземельскую тундру на три недели сроком, отошли в исходную точку – и оба малый вперед! Трал за бортом, буйки на синей воде подпрыгивают, незакатное солнышко полыхает. Не жарко, но все-таки…

Вечером такая красотища открывается – трудно словами передать. Красный шар к темно-синей черте опустится, чиркнет по ней, словно спичкой, и начинает вверх подниматься. И шелка за собою тянет. И небо то багряным, то золотым переливается… Чтобы только такое повидать, стоит походить в высоких широтах. Так-то.

Правда, механикам не до этих красот было. Ток в трале должен быть беспрерывно, а нам как раз дизель-генераторы поменяли. Установили движки, марки «2Ч», мы их сразу же в «два чепэ» переименовали. Но я вижу, что опять ложусь на циркуляцию…

Словом, работаем. И через три недели даем радио на пост: снимаемся дальше, высылаем шлюпку. И получаем в ответ черт знает что: «Вас понял. Прошу принять на борт с женой. Подорожник».

«На борт» – это понятно. Человеку охота душ принять, казенный борщ отведать, прежде чем опять в тундру залечь. Но при чем тут жена?!

Единственно, на ком мог жениться старший лейтенант Подорожник в Большеземельской тундре, так это на белой медведице. Что было маловероятно. Офицеры флота российского как-то иначе обходились…

И еще надо было знать характер человека, от которого радиограмма исходила, чтобы понять, почему наш боевой командир, капитан-лейтенант Битюгов, получив такое сообщение, схватился за голову и уже собирался докладывать по команде о чрезвычайном происшествии.

Дело в том, что Подорожник, которого на дивизионе звали Миколой, был убежденный холостяк. Я бы даже сказал: идейный холостяк. Своими учителями он почитал адмирала Ушакова и вице-адмирала Нахимова, которые, как известно, семьями не обзавелись, и всерьез уверял, что женщины приносят несчастье не только на боевом корабле… Проблемы продолжения рода человеческого Миколу не волновали.

Все попытки лучшей части населения областных и республиканских центров сбить Подорожника с этих позиций были безуспешны. В вопросе о женитьбе Подорожник стоял насмерть. А парень, между прочим, был видный, первостатейный был парень, у начальника политотдела нашей любимой базы бо-о-льшие неприятности из-за этого случались. Некоторые претендентки на Миколино сердце чуть ли не к члену военного совета взывали: не женится, злодей, – и все!

И вот такой гигант решился! И где – в Большеземельской тундре?!

Правда, было высказано предположение, что Подорожник разжился чем-то более крепким, чем пайковый клюквенный экстракт, результатом чего и явилась злосчастная радиограмма. Но опять возникал вопрос: каким образом? На карте до ближайшего населенного пункта было километров пятьдесят, не меньше.

Словом, рядили мы, гадали, а между тем шлюпку спустили на воду, матросы разобрали весла и к берегу.

Видим: садятся в шлюпку двое. Поскольку кто-то один должен даже в тундре казенное имущество стеречь, ясно как божий день: второй – это и есть жена. Тут я должен заметить, что юбок на северном побережье Большеземельской тундры не носили, и потому различить пол с пяти кабельтовых[22]22
  Кабельтов – мера длины, равная 185,2 м.


[Закрыть] было трудновато.

Ну да ладно. Подгребает шлюпка к борту, и по шторм-трапу[23]23
  Шторм-трап – лестница из растительного троса.


[Закрыть] поднимается на корабль старший лейтенант Подорожник, а за ним опускается на палубу… Не скажу чтобы красавица, чего не было, того не было. Но вполне, доложу вам, приятный товарищ, лет двадцати, и с нескрываемым любопытством нас оглядывает. Унты на товарище всеми цветами радуги переливаются, по ватнику русые волосы рассыпались…

Битюгов сапогами вальс-гавот изображает:

– Прошу на вверенный мне корабль. Как говорится, чем бог послал…

Мы с Подорожником вместе жили. Пока в нашей каюте прелестное создание из ватника и унт вылезало, я попытался расспросить Миколу, как это он исхитрился обжениться в тундре, а он, знай, отшучивается.

– Не лезь, – говорит, – поперек батьки в пекло, скоро узнаешь.

Собрались мы в кают-компании, кок жареной картошкой расстарался, и подняли за молодых чашки, полные до краев компотом. Ничего иного на корабле не оказалось. Даже у механика, то есть у меня…

И в присутствии отца-командира, капитан-лейтенанта Битюгова, который по такому случаю был при галстуке и сорочке, в полном собрании всего офицерского состава нашего, исхлестанного штормовыми ветрами, легендарного тральщика Микола поведал.

За полгода до высадки его и радиста на угрюмый берег Главсевморпуть[24]24
  Главсевморпуть – управление, ведавшее в 1940–1950-е годы Северным морским путем.


[Закрыть] учредил в этой точке радиостанцию, так называемую «полярку». Старик со старухой в качестве обслуги и радистка. Если быть точным, то не совсем в точке, а километра за два от нее, но для тундры это не расстояние. На карты «полярку» еще не нанесли, и мы, конечно, о ней ничего не знали.

Микола в свободное от работы время (хоть мы и «пахали» денно и нощно, а кой-какой передых все же бывал) ходил с винтовкой на уток и посему уже на третьи сутки набрел на радиостанцию. Не познакомиться в такой ситуации с радисткой было невозможно. Тем более что Кате конкуренцию никто составить не мог (сторожиха, как вы сами понимаете, была не в счет).

И Подорожник зачастил в сборно-щитовой домик. А тундра летом…

Эх, братцы, я, между прочим, на Гвинею хаживал, на Корсике побывал, но ничего более красивого, чем цветущая тундра, не видел. Вся она голубая, зеленая, желтая, каждая лужица мхами устлана, цветы – до горизонта! И воздух не только от комаров звенит – синева поет над головой. У медведя и то голова закружится! А тут еще уставились на тебя глазища, этой самой синеве под стать, и губы, красные, как брусника, какие-то слова лопочут…

Словом, приспустили флаг великие флотоводцы Ушаков и Нахимов, и крепость под названием Микола Подорожник за семьдесят два часа была сдана без боя…

На виду у изумленной тундры старший лейтенант по всей форме предложил Кате руку и сердце, и предложение было принято.

Для продолжения семейной жизни требовался сущий пустяк: надо было расписаться. И как можно быстрее. Дело в том, что Катя подписала договор на два года и самовольно покинуть станцию не могла. Да и на чем? На тральщике? Об этом и речи быть не могло, мы вели боевое траление. На одном их судов Главсевморпути? Но чтобы послать на радиостанцию замену, нужны были веские основания…

Короче, надо расписаться. Но где?

И тут Подорожник пошел на вопиющее нарушение дисциплины (за что, забегая вперед, был по случаю законного бракосочетания всенародно прощен): оставил рацию на матроса, а сам вместе с Катей отправился в ненецкое становище. Восемьдесят километров туда и столько же обратно. Так-то.

Тундра в июле – не только цветы. Это еще и болото. Сначала мох под ногами пружинит, потом из-под сапог начинают коричневые фонтанчики бить. Еще несколько шагов сделал – и увяз.

Так вот, когда идти становилось невмоготу, Подорожник Катю на руках нес. Несет, задыхается, а она от него комаров отгоняет. Так и шли…

В становище старый ненец, ничему не удивляясь, шлепнул Подорожнику печать в удостоверение личности, такую же в Катин паспорт, выпили по стакану ликера «Шартрез», неведомо как завезенного в сельпо…

В сборно-щитовой домик Подорожник возвратился с законной женой. И ей и ему повезло. Как говорится в таких случаях, «за время их отсутствия происшествий не произошло».

Рассказал все это Подорожник, замполит от имени личного состава вручил Кате тельняшку («Пусть в отсутствие Николая Степановича она согревает…» и т. д. и т. п.), и времени осталось только на то, чтобы Кате успеть до берега добраться. Попытался, правда, Битюгов с новобрачной вальс изобразить, штурман сел за пианино… Но ничего из этого не вышло – штурман все с такта сбивался из-за отсутствия практики. Пришлось бросить.

Долго мы еще смотрели, как маленькая фигурка машет нам рукой с кормовой банки…

Через месяц дивизион пришел в Архангельск. На планово-предупредительный ремонт, ППР. Я как нырнул в машину, так только к концу ремонта из нее и вылез. А Подорожник с ходу в архангельскую контору Главсевморпути – и заявление Кати на стол: «В связи с замужеством прошу расторгнуть договор…»

Миколу заверили, что с ближайшей оказией пошлют Кате подмену и он может спокойно возвращаться на корабль. Какое там! Подорожник стал ходить в Главсевморпуть, как на службу, каждый день. Кадровик аж с лица спал, диспетчеры при виде старшего лейтенанта на ключ запирались, да еще стол придвигали – неровен час ворвется…

Вдоволь намаявшись ожиданием, Подорожник отправлялся на Поморскую, старинную деревянную улицу, что в самом центре, и коротал время у Катиной тетки. Тетка отпаивала родственника брусничным чаем и показывала Катины фотографии. О Доме офицеров или, скажем, ресторане Микола и слушать не хотел: «Я теперь женатый человек, ребята». Сердце разрывалось, видя такое.

А время между тем отщелкивало дни, как счетчик лага пройденные мили. И скоро нам еще на три месяца в Арктику уходить, а Катю так и не сняли с «полярки». На Миколу смотреть страшно. Не говорит – сипит. Сорвал, говорит, голос в конторе, будь она неладна…