Текст книги "Золотые якоря (сборник)"

Мы им на выброске флягу перекинули, они нам, соответственно, шланг. Вот, оказывается, сколько в Арктике пресная вода стоит.

Пока нас в такой приятной компании на вест дрейфовало, втулку в машине заменили. И ледовое поле нас отпустило. Подработали обоими двигателями, и вошли в полынью.

Тут я обнаружил, что моя команда уже двадцать восемь часов на ногах находится. И все, кому не надо было заступать на ходовую вахту, повалились в койки. Кто в каютах, кто в кубрике. И командир приказал механика не будить. Пока не начали контрольное боевое траление. Так-то.

5. «Вот наш герой!»

Скажу честно: никогда я столько денег в руках не держал. А ведь было три звездочки на погонах. А поначалу и вовсе две. Какой у нас существовал расклад? Три месяца работаем, потом в Архангельске получаем за три месяца денежное довольствие, ремонт – и полный вперед! Никаких расходов, естественно, не предвидится. Ни в Карском море, ни у Диксона, ни даже на островах Фиджи… А тратить было что. Нам платили: за каждую вытравленную мину, за каждую обезвреженную мину, за каждые восемь часов на минном поле с током в трале, за каждый час сверх этого. Нам платили за службу за Полярным кругом, за плаванье за меридианом Канин Нос, нам платили…

Да что там говорить: у меня срочная служба сотенные по карманам рассовывала…

И требовалось все это денежное довольствие, за вычетом того, что отсылалось домой, оставить в городе-герое Архангельске. Дабы не утяжелять карманы предметами, в беспросветном плаванье вовсе не обязательными…

А сберкнижки, скажете вы? Были они, конечно, и в то время. До сих пор стоит перед глазами обжигающий душу лозунг: «Не имей кубышку – заведи сберкнижку». Но сдается мне, что офицеры нашего прославленного соединения не имели ни того, ни другого. Ни кубышки, ни сберкнижки…

А если еще иметь в виду и то, что в подавляющем большинстве мы были неженаты, то нечего и говорить, с каким здоровым нетерпением поджидала нас лучшая половина областного центра.

О приходе дивизиона никто не оповещал, в газетах и по радио – ни слова. И тем не менее о нашем приходе знали все. Во всяком случае, так казалось…

Двина надевала в тот день свое самое голубое платье, березы подбегали чуть ли не к урезу воды… Мичмана Лазебникова и того было невозможно в машину загнать. Стоит на палубе, смотрит, как двинская водица навстречу катится, а с лица улыбка не сходит. Как приклеенная!

В гладилку с утра не попадешь – очередь, прогары[33]33
  Прогары – рабочая обувь.


[Закрыть] кинуты в рундуки, вместо них на ногах «корочки», первый срок[34]34
  Первый срок – выходная форма рядового солдата.


[Закрыть]. Надраены так, что солнце в носках отражается!

Я иногда думаю, что все маловыразительные дни морской работы одного такого дня стоят. И люди, которые на морях не служили, что такое настоящий праздник, не знают. Для этого надо почувствовать, как корабль железной щекою причала касается.

На берег мы сходили почти одновременно. Шли по не качающейся земле, трогали рукою теплую на ощупь неказистую бузину вдоль дороги. Недалеко от проходной замечалось некоторое оживление. И уже некая девица стремглав мчалась к телефону: предупредить… А за воротами! Мать честная, цветник, да и только!

Гражданки от восемнадцати до тридцати, ресницы на три оборота закручены, туфли-лодочки в путь-дорогу зовут!

Но мы были неприступны. Мы шли, касаясь друг друга плечами, офицеры Краснознаменного дивизиона, геройский командир впереди. Шли, не сбиваясь с курса ни на метр. Через Соломбалу в деревянном кружеве пропахших травами наличников, через разводной, потемневший от времени мост, по улице Павлина Виноградова, звонкой от трамваев и промытых до синевы витрин. В ресторан.

В «Полярном», еще прохладном и полупустом, официанты бросались к нам, как запоздавшие пассажиры к поезду. Меню порхало в их руках, словно билеты в «международный». Но мы не собирались утруждать себя выбором блюд. Мы твердо знали, что нам надо. Заказывалась окрошка. По две порции на брата. Неугомонный Егорушка заказывал три. «Что ждет несчастного юношу?!» – непременно восклицал при этом штурман.

Окрошка возникала мгновенно. И начиналось священнодействие. Мы вылавливали из тарелок пропитавшиеся квасом огурцы, розовую мокрую редиску, сочный молодой лук. Мы солили эту благодать. И ели. Прошу заметить: не пили, а ели. И это был второй праздник.

Ну, а потом? Потом наши молодые мысли начинали работать в одном, вполне определенном направлении. Разумеется, требовалось, чтобы в таком же направлении продвигались и мысли любимого командира. И вот тут-то и возникала проблема. Суть ее заключалась в том, что гроза полярных широт капитан-лейтенант Битюгов ощущал себя таковым только на борту корабля. На берегу же при виде белокурых и прочих созданий он стремительно уменьшался в размерах и немел начисто…

Выручал штурман. Обычно в первый вечер мы шли в Дом офицеров. Деревянный, еще помнящий господ гардемаринов… За десятилетия паркет так воском пропитался – полировать не надо. Гремел оркестр. Битюгов прирастал к стулу, и было видно по всему, что с этого якоря его не снять. И тогда возникал штурманец. И с ним королева. Королева, робея, как первогодок перед боцманюгой, приглашала капитан-лейтенанта на дамское танго.

Изумленный Битюгов отрывал корму, багровел и начинал буксировать королеву к центру зала. А красотка тем временем щебетала, что большую часть своей молодой жизни она мечтала познакомиться с таким необыкновенным человеком, а главное – замечательным танцором, как Петя Битюгов. От ее слов Битюгов наступал не только на собственные ноги, но начинал прямо-таки давить всех окружающих. В результате около него и феи образовывалась мертвая зона. Фея терпела и это и окончательно добивала Битюгова информацией, какая слава идет о нем по городу и даже области.

Выходило, что такого пирата мир не видывал! Ошалевший Битюгов двигал с феей в буфет, после чего исчезал. Бесследно.

«Мавр сделал свое дело!» – изрекал штурман, и корабль начинал жить изящной жизнью. После ужина бессменную вахту на борту нес помощник, к которому приезжала на побывку жена, а мы, покончив с работами, разбегались кто куда…

Но то, что командир объявится – и объявится во вполне определенное время, – знали все. Даже салага Егорушка. Женщины не выдерживали нашего Битюгова долее чем двое суток. Ни часом больше. Так-то.

По истечении указанного времени командир возникал злой как черт, немедленно играл учебно-боевую тревогу. Затем сверял списки законно отпущенных с фактическим наличием. И тут же чинил суд и расправу.

И надо же было случиться такому! Я, отплававший под флагом Битюгова три кампании, почти ветеран, – не рассчитал!

Возвращаюсь из города. Белая ночь над крышами тает, солнышко из Двины выкатывается, на душе птички поют… И замечаю еще издали: сидит на разножке, в двух шагах от сходни, знакомая до боли фигура. Рядом служба замерла: дежурный по кораблю, вахтенный. Дежурный (им как раз штурман стоял) смотрит на меня с превеликой скорбью…

Ну да мне все равно уже терять нечего, подхожу как ни в чем не бывало:

– Здравия желаю, товарищ командир!

– Здравствуйте, товарищ старший инженер-лейтенант, – ответствует Битюгов и в бумагу заглядывает: список уволенных на берег. – Что-то я вашей фамилии здесь не вижу.

Я молчу. Битюгов молчит. Штурман вселенской скорбью исходит.

– Тэ-э-экс… – тянет Битюгов. Зловеще, между прочим, тянет. – Тэ-э-экс… значит. Будете вы у меня, товарищ старший инженер-лейтенант, на корабле, как пудель, сидеть!

– Ясно! – отвечаю. И иду в каюту. Хотя почему я буду сидеть на корабле, как пудель, не понимаю. Как медведь, куда ни шло. Но при чем тут пудель?!

Самовольный сход на берег – дело неприятное. Особенно если тебе о нем три раза в день напоминают. Но я крутился как белка в колесе, надо было столько подлатать – ни в какой объем ремонтных работ не влезало, – и происшествие начало забываться.

То есть не то чтобы забываться – разве забудешь, когда твоя очередь подошла, а ты на корабле сидеть обязан, – острота стала пропадать. И вот тут-то грянул над моей головой гром пуще прежнего.

Равиль Раздобурдин на хорошем счету никогда не был. Знающий моторист, обычно молчаливый, безотказный в работе, он от несправедливости впадал в форменное бешенство.

Помню, помощник приказал Раздобурдину как-то в базе сбегать к нему домой. Забрать «канадку» и еще кое-что. По мелочам. Дом напротив причала, из-за такого зряшного дела помощник увольнительную выписывать не стал: «Так дойдешь».

Но едва Равиль пересек причальную линию, как был остановлен майором Громыхало. Известный всей базе майор воззрился на Раздобурдина и наметанным глазом строевика обнаружил во внешнем облике моториста десять крупных и пятнадцать мелких нарушений формы одежды. Начиная с отсутствия шнурков на правом «прогаре» и кончая неуставным беретом на голове.

– Товарищ майор, – резонно объяснил Раздобурдин, – я на одну минуту к помощнику домой. Всякий шурум-бурум взять. Потом мне опять надо форсунки чистить, форсунки, товарищ майор, загорели!

На что Громыхало сказал, что форсунки его не интересуют и что старшему матросу меньше чем пятью сутками с содержанием на гарнизонной гауптвахте не отделаться…

Что тут началось!! Когда помощник и мичман Ларин выскочили на причал, Раздобурдин уже прижал майора к перилам трапа, ведущего в город, и, брызгая слюной, выкрикивал на родном языке нечто маловразумительное!

На гауптвахте он отсидел, но с того дня Громыхало на нашем причале не появлялся…

В Архангельске, когда составляли списки увольняющихся на берег, зам отметил беззаветную, можно сказать, работу Раздобурдина на тралении, но на всякий случай рекомендовал привлечь Равиля к обширной программе культурно-массовых мероприятий на борту. А берег подождет. Но какое там…

Мы все прекрасно знали, что обширная программа заключается в том, что если в море «Кубанских казаков» крутили через день, то в Архангельске их будут показывать ежедневно. И я включил Раздобурдина в список. На свой страх и риск.

Поначалу обошлось. Равиль являлся на корабль с последним ударом рынды[35]35
  Рында – корабельный колокол.


[Закрыть]. Ноль часов ноль-ноль минут.

Сначала на сходне возникало некое ароматное облако: смесь одеколона «Шипр» с цветочной пудрой. Затем из него выныривал Раздобурдин, надраенный до полного изумления!

– Он на берег ходит брюки гладить, ей-богу, братцы! – восторгался Коленко.

Уже зам на очередном подведении итогов отметил, что хотя у самого механика имеется, можно сказать, факт самовольного схода на берег, но подчиненные у него на высоте, как вдруг…

В десять вечера я в каюте сражался с прорабом по поводу леерных стоек. Прораб считал, что надо дефектовать каждую стойку в отдельности, я – наоборот. И в этот момент меня пригласили срочно зайти к заму.

Обычно зам сплошной оптимизм излучал, а тут ссутулился за столом, в мою сторону не смотрит.

– Выходит, – говорит, – что факт вашего самовольного схода на берег сказался, можно сказать, на подчиненных. Раздобурдин в комендатуре, и надо его оттуда забирать. А завтра пойдете к гражданину Парамонову и вставите стекла, которые ваш подчиненный, можно сказать, уничтожил!

О гражданине Парамонове я расспрашивать не стал, а пошел к себе и вызвал Лазебникова. И такое у меня лицо было, что прораб все леерные стойки простил. И даже предложил тральную лебедку перебрать, что было вообще верхом благородства!

Потопали мы с Лазебниковым через разводной мост на ту сторону Двины. Только не туда, где веселились наши боевые товарищи, а в военную комендатуру города-сада Архангельска.

В комендатуре жарко, не продохнуть, портянками пахнет, военнослужащие в нетрезвом виде претензии начальству высказывают… Лазебникова я в коридоре оставил, сам к дежурному протиснулся. Дежурный разъяснил, что нарушение общественного порядка произошло в двадцать один час. Гражданин Парамонов собирался пить чай, когда, пробив оконное стекло, в комнату влетел булыжник и тряхнул по черному коту («Кот жив», – пояснил дежурный). Парамонов выбежал на улицу и увидел матроса, который на непонятном языке (как потом выяснилось, татарском) давал объяснения случившемуся рядом милиционеру. Дальнейшее было делом техники…

– Вот он, наш герой, берите! – возгласил дежурный, и Раздобурдин предстал перед нами. Трезвый, как бич после инфаркта, и по-прежнему благоухающий «Шипром».

– А вот здесь адрес гражданина Парамонова написан. И размер стекла: сто на сто пятьдесят.

Дежурный вырвал листок из блокнота. Лазебников вздумал было уточнить адрес, но я уже тянул его на выход. И едва комендатура скрылась за углом, как мы в два голоса стали допытываться у матроса флота российского Раздобурдина, как он дошел до жизни такой. И открылась удивительная картина.

Во-первых, абсолютно никаких претензий к гражданину Парамонову и его четвероногому другу Раздобурдин не имел, во-вторых, булыжник был орудием мести. Марусе Агафоновой.

– Кто такая Агафонова? И при чем тут Парамонов?! – завопил Лазебников, от волнения путая падежи.

Оказывается, Маруся проживала в том же одноэтажном доме, только правее. Именно ради нее изводил моторист Раздобурдин флаконы «Шипра», не считая прочего…

В роковой вечер, не достучавшись до Маруси Агафоновой, Равиль перемахнул через штакетник и глянул в окно. И обнаружил девицу в обществе сугубо штатского человека. Очевидно, Равиль обнаружил еще кое-что, ибо, пройдя с километр в обратном направлении, взревел и кинулся мстить. К счастью для девицы, окна в доме были одинаковы. Так-то…

Следующий день был выходным. Воскресенье. Как говаривали в старину: «Команде петь и веселиться». Только кому веселиться, а мне на Морскую, дом 18.

Прихожу. Улица как улица и дом как дом. Бревенчатый, на двух хозяев. Окно посредине подушкой заткнуто. Не ошибся я, значит.

Хозяйка, увидев меня, руками всплеснула:

– Такой дорогой гость, а мы не знали, не ведали! Мой-то у соседей. Вы проходите, проходите в залу, а я за ним сейчас сбегаю. Я мигом!

В двухсветной зале чистота! Пылинку заметно… На стенах морские узлы из сизалевого троса[36]36
  Сизалевый трос – трос из волокон тропического растения агавы.


[Закрыть], под ногами маты. И фотографий полно: пароходы, парусники, бородачи в капитанских фуражках. Одна фотография особо висит. На ней молодой человек во флотской форме и орден Отечественной войны на красной подушечке к рамке прикреплен.

Ни о чем хозяев выспрашивать не надо. Вся биография на стенах имеется.

И у таких людей наш знаменитый дивизион в лице матроса Раздобурдина стекла выбил!

Сижу я в зале, изобретаю изуверские наказания для распутной Маруси Агафоновой и жду, когда появится Парамонов и начнется разговор. Каким этот разговор будет, я в общих чертах представляю. Нехороший будет разговор. Приходит Парамонов. Видный, плечистый, седые брови нависают.

– Очень рад, – говорит. – Давайте знакомиться. Я на «Красной Кузнице», в судосборочном работаю. А до этого, ох, и походи-ил! И на шнявах, и на ботах, и на пароходах. А вы, я гляжу, с «молотками». – И на мои инженерные эмблемы показывает.

В общих чертах докладываю о себе и перехожу к изложению происшествия, а сам в мокрой ладони десятку сжимаю.

– Успеется об этом, – басит Парамонов. – Сейчас нам Марфа Трофимовна кое-что изобразит. Я так полагаю, она нам шаньги изобразит, она нам семужки предложит. Капустки она нам выдаст…

И так-то говоря, Парамонов ложится на циркуляцию вокруг стола и начинает то бутылки из буфета извлекать, то снедь из подпола…

– Помню, когда я с моря приходил, то очень даже уважал домашнюю пищу. Камбуз он и есть камбуз.

А Марфа Трофимовна насчет прочего оборудования старается и говорит мне:

– У нас редко молодые люди бывают. Им с нами неинтересно. Вот когда сын был жив, Ванечка, тогда у нас много молодых людей бывало.

А Ванечка глядит на меня со стены и вроде даже улыбается: «Хорошо, что зашел, корешок, моих стариков проведать».

Налил Парамонов себе и мне какой-то настойки мудреной, Марфе Трофимовне на донышко плеснул:

– Это зелье всякую хворь вышибает. Потому будем здоровы. – И опрокинул стакан.

А я рот раскрыл и воздух ловлю, ибо дыхание у меня пресеклось разом, едва я только первую порцию заглотил.

Марфа Трофимовна мне в рот вилку с капустой тычет, причитает:

– Что же ты, ирод, парню такое льешь?! Уж травился бы сам, так нет же…

А Парамонов знай себе похахатывает:

– Не беспокойся, мать, они в морях-океанах и не такое пивали. Верно, Володя?

И когда он меня по имени назвал, поверите ли, представилось мне, будто я в Москве дома сижу. И стало вовсе невозможно ни о каком выбитом стекле разговаривать.

После того стакана Парамонов больше в рот капли не взял («Все, брат, норма…»), а мне не препятствовал:

– Понимаю, Володя, сам когда-то в трюмах носом тыкался.

Только я не слишком-то и налегал. Мне и без того впервые за три месяца по-настоящему тепло стало…

– А ведь Ванюша в вашем звании был, – сказала Марфа Трофимовна, когда я уже прощался. И отвернулась. А потом вытерла фартуком глаза и в щеку поцеловала. – Дай вам бог всего хорошего.

Пока мы Соломбалой шли, Парамонов молчал. Только у самой проходной говорит:

– Ты, Володя, попроси, чтобы твой комиссар вышел. Я здесь обожду.

Не знаю, о чем они толковали, только зам, воротясь, посмотрел на меня крайне уважительно:

– Умеешь ты, Клюзов, с гражданским населением контакты налаживать. Молоток, можно сказать!

Так-то…

6. Бюст

Мне его подарили на день рождения. Белый гипсовый бюст Иосифа Виссарионовича Сталина. Таких бюстов было тогда в продаже великое множество.

И подозреваю, что Галка купила бюст совсем не потому, что была обуреваема высокими порывами. Времени у нее не было выбирать, вот в чем дело. Ни одной минуты не было…

Забежала на проспекте Сталина в универмаг, увидела: старлей что-то приторговывает. Вспомнила: а у Вовочки Клюзова день рождения надвигается, завтра обещал в Мурманск приехать. Бац! – купила бюст вождя. Вот и подарок Вовочке. И помчалась дальше.

Кажется, это называется теперь ассоциативным мышлением. Ручаться не могу. Но то, что Галка рассуждала именно так, готов поклясться.

Удивительная была девчонка! Вот уж где ветер гулял в голове! Жила она в вечном цейтноте, в свои двадцать лет перепробовала с десяток профессий, не пропустила ни одних танцев – ни в ДОФе, ни в ДК, – моталась в Ленинград только для того, чтобы попробовать пирожных в «Норде», и единственное, чего не успела, – выйти замуж.

Ухажеров у нее было! Не счесть. От бича до кавторанга. Видная была девчонка, что и говорить. Выточена по седьмому разряду! А губы! От мысли, что тебя такими губами поцеловать могут, голова шла кругом… Ну и одевалась она соответственно. По Мурманску в ту пору девчоночки в ватниках шастали, а на Галке сплошной шик-модерн: шубка, туфельки, чулочки…

Разное про нее говорили. Уверяли, например, что она только с Абрам-Мысом не спала, потому как каменный…

А я тогда этому не верил, и сейчас тоже, хотя воды с той поры многовато утекло. И соленой, и пресной.

Тут, конечно, и то надо иметь в виду, что Галкин отец был ни много ни мало… Словом, не вдаваясь в подробности, скажу, что в первую пятерку областных начальников он входил. Это уж точно. Поэтому квартира у них была в каменном, еще довоенной постройки доме. Один раз я в этом доме даже ночевал. Засиделся с Галкой в гостях – и опоздал на все транспортные средства. Вышли на улицу, а там пурга! Метет так, что даже до вокзала не доберешься. И Галку бросить нельзя… Что делать?! А она хохочет: «Не ной, пойдешь ко мне!»

Прошли два квартала. Не видно ни зги, только в угловом доме на втором этаже окна светятся. «Поджидают», – констатирует Галка. И у самой двери берет меня под руку.

Отца я не увидел, а мать приняла меня вполне радушно. Даже стала о службе расспрашивать.

Галка шваркнула на стол чайник, крутанулась на каблуках и сказала, что идет в ванную. Мать ей выговаривать стала: «Что ж ты так человека принимаешь?»

Постелили мне в столовой, на диване. Галка смылась в свою комнату, я, как только голова подушки коснулась, заснул мгновенно.

Где-то посредине ночи чувствую: кто-то меня в бок толкает.

– Подвинься, злюка, я замерзла…

Меня как током ударило! У Галки золотые волосы распущены, розовое тело сквозь сорочку сквозит, и комната, вся в лунном свете, на месте не стоит, а кружится, валится в пропасть…

Ну так вот, братцы мои, ничего такого, о чем вы сейчас подумали, не произошло… Лежала она со мной в обнимку под одним одеялом часа два, дрожала как мышка – и все…

Утром меня ее мама заботливо так спрашивает:

– На вас, Володя, лица нет! Может быть, доктора вызвать?

Какой там доктор?! У меня голова трещит, как с похмелья, и не знаю: то ли матери в ноги бросаться, Галкиной руки просить, то ли врубить полную скорость и бежать отсюда ко всем чертям? Вот какой человек была Галка… Так-то.

До сих пор в толк не возьму: почему она за меня замуж не вышла? Ответ вроде сам напрашивается: не любила она вас, Владимир Николаевич. Танцы там, ресторан – это одно, а семейная жизнь совсем другое. И даже с учетом шквала, который в Галкиной голове бушевал, она эту истину, надо полагать, усвоила. Женщины ее с молоком матери впитывают.

Но тогда объясните: почему год спустя Галка в Москву прикатила и целых три месяца не где-нибудь, а у моей мамы жила?..

Ну да ладно. Что было – то было. Вернемся-ка лучше к бюсту. Весна была. Конец апреля. Если предположить, что мои родители ничего специально не предпринимали и я возник в такую пору стихийно, то мне, скажу откровенно, повезло. Ничего лучше этих дней я не знаю. А уж в Мурманске… Сирень тогда на улицах не росла. Деревьев тоже раз-два и обчелся. Но такою свежестью тянуло от мокрого снега, от красного на закате залива!

И главное – тепло. Уже одно то, что не надо воротником шинели от пурги закрываться, веселило душу.

Мурманск, кое-как покрашенный, наспех отмытый от копоти и грязи, казалось, переполняли надежды. Да что Мурманск? Все мы тогда надеялись…

По поводу дня рождения я был отпущен на целые сутки. С первым рейсом прикатил в Мурманск, позвонил Галке в ее очередную контору, условились встретиться у подруги. Подруга жила на Жилстрое, в бараке. Из удобств – одна вода, зато отдельная комната…

Ровно в восемнадцать ноль-ноль я прибыл в точку рандеву. В железной печке дрова потрескивают, на тумбочке патефон «на товсь». Светка в новом платье наманикюренными пальчиками картошку чистит.

– Снимай шинель, именинник, присоединяйся. Галка скоро придет.

Она пришла, когда уже звезды в окна заглядывали.

– Ах, Светочка, ах, Вовочка…

И сверток мне вручает, алой лентой перевязанный. Я и смотреть не стал, что это такое. Я, откровенно говоря, уже и надеяться перестал.

Ночевал я в гостинице. И поскольку спешил, сунул сверток в портфель, не разворачивая. Дорога обычная: автобусом до Таенги, потом рысью на причал – и разъездным катером в базу. Но сначала автобуса не было, потом катеру не давали «добро» – туман приволокло…

Словом, я только успел доложиться о прибытии, скинуть тужурку, а уже «аврал» играют – отходить.

Сверток в каюте я все-таки развернул. Бюст как бюст. Высота 200 миллиметров, гипсовый.

Поставил его на стол – и в машину. Что-то тогда не заладилось. Пришлось останавливать дизель-генератор, переходить на аварийное питание… Тут еще ветер в правую скулу ударил, стало ощутимо качать…

Час прошел, не меньше, пока я в каюту поднялся. Открываю дверь – и у меня в глазах потемнело! Лежит бюст на стальной палубе с отбитым носом. И судя по осколкам, склеить этот нос нет никакой возможности. Так-то.

Поднял я с полу Галкин подарок, завернул в газету, туда же нос отломанный положил и упрятал все в шкаф, за папки с технической документацией.

Потом за голяком сбегал. Подмел палубу так – ни одного миллиграмма гипса даже под микроскопом не обнаружить!

И все-таки главное было не это. «Видел зам этот бюст или не видел?!» – вот что буравило мне мозг.

И от того, что может произойти, если видел, у меня такое ощущение, будто я без трала по минному полю иду!

Вы, я вижу, улыбаетесь: «Эко дело! Ну упал бюст, отлетел нос, стоит ли икру метать?..»

Это хорошо, что улыбаетесь. Значит, позабыли или не знаете. А мне лично не до смеху было.

Не помню, говорил ли я вам, что мы вышли тогда на артиллерийские стрельбы. По щиту и по конусу. На «амиках» всего хватало: реактивные минометы, глубинные бомбы, тралы… Была и артиллерия: две 76-миллиметровые пушки, одна в носу, другая в корме, и зенитные автоматы, «эрликоны». Ведал этим хозяйством командир БЧ-II-Ш[37]37
  БЧ-II-Ш – минно-артиллерийская боевая часть.


[Закрыть] лейтенант Егоров.

Егорушка неделю не ел, не спал, только гонял подчиненных на тренировки. Дай ему волю – он бы в канал ствола самолично залез! Ему, кстати, штурман и предложил такую операцию проделать, уверяя, что в кормовом орудии еще с прошлой стрельбы гильза застряла.

Напрасно черный, как грач, мичман Ларин клялся, что комендорам задачу сдать – это все равно…

Ничего не помогало. Лейтенант таял как свеча. Даже Битюгов, который чрезмерное рвение по службе не только не пресекал, но даже поощрял, и тот посоветовал Егорушке «сбавить обороты». А вообще, за комендоров в тот день болели все. И трюмные, и мотористы, и акустики. Стрельба для военного человека, сами знаете, дело особенное, будь она даже учебная. О боевой и говорить нечего.

Когда пришли в полигон, ветер стих и море будто кто утюгом разгладил. Ни морщинки. А тут еще солнце растолкало облака и всеми своими лучами грянуло по темно-синей воде! Благодать. Дизеля чечетку отбивают, палубный настил дрожит, как в лихорадке, – самым полным идем!

Самолет прилетел, как всегда, неожиданно. За ним, на невидимой нити, тянулся конус. И сейчас же – так рвут на полосы простыню – затрещали зенитные автоматы. «Ур-р-ра!» – заорал трюмный Коленко. Трассы прострочили синеву и уперлись в черный треугольник!

Потом был всеобщий перекур, потом стрельбы по щиту, потом Егорушка жал руки подчиненным. Мичман Ларин оказался прав: комендоры поразили и конус, и щит с первого залпа. Семь лет тренировок кое-что значили…

Но радость была такая, словно все это происходило впервые. Битюгов отвалил командиру отделения Айдиняну и наводчику Васе Петровых по десять суток отпуска с выездом на родину, и новость усилила всеобщее ликование. Только мне по-прежнему было тяжко.

Сели обедать. Фимка Эпштейн пытается высоту солнца с траекторией зенитного автомата увязать, штурман увлекательные подробности из личной жизни артиллеристов выкладывает… Как вдруг зам оборачивается ко мне и спрашивает:

– Я, Клюзов, на переходе бюст товарища Сталина на твоем письменном столе видел. Ты куда его дел?

У меня словно кость в горле застряла. Вот оно, начинается! Сжал я руки, аж пальцы побелели, и как ни в чем не бывало отвечаю:

– Я приказал мотористам подставку выточить и закрепить на столе. Тогда и поставлю.

– Правильно мыслишь, Клюзов, – сказал зам и заговорил о другом.

Две недели каждая встреча с заместителем для меня в пытку превращалась.

В каюте со мною жил тогда дивизионный врач, Витечка. Он мне как-то утром и говорит:

– Тебе, Володя, в отпуск надо. Ты во сне такое кричал! Прощения у заместителя просил, плакал, потом пытался ему нос приклеить!

Услыхав такое, я всерьез стал подумывать, не махнуть ли мне действительно в отпуск, пока я не свихнулся, но тут…

Приходит штурман как-то из политотдела базы и, вроде походя, выкладывает:

– Поздравляю вас, господа офицеры, с новым заместителем командира по политической части. Наш убывает на учебу, и приказ о сем уже подписан.

Подскочил я к штурману, обнял его, целую. А он отстранил меня и с нескрываемой обидой произносит:

– Ну знаете, механик, не ожидал… Зам, можно сказать, надорвался, вас перевоспитывая, а вы… Хорошо, оставим это пятно на вашей совести. Но то, что ты, Клюзов, меня с Галочкой перепутал, это уж извини…

В базе имелось питейное заведение. Официально оно именовалось «Незабудка», но иначе чем «Военная мысль» его никто не называл. В этой «Незабудке» и учредил зам отвальную для своих боевых товарищей. Но я не пошел. На всякий случай.

А через два месяца настал и мой черед. Пришел приказ о переводе в техотдел. Арктика, бесконечные тральные мили – все осталось позади.

В последний вечер пришел ко мне в каюту Раздобурдин:

– Товарищ старший лейтенант, вот адрес. Будете в Татарии – не забудьте. А это вам на память.

И протягивает картину. На ней масляной краской изображен наш «сто семнадцатый» со звездою на рубке. И цифра на звезде: 50. Число уничтоженных мин.

Что-то у меня с горлом в тот момент стало. Сдавило – слова сказать не могу. Наверно, простуда сказалась.

На прощанье сфотографировались. Битюгов, понятно, в центре, справа и слева штурман, Егорушка, Фимка Эпштейн, док, Лазебников, Квадрига…

Поздним вечером, когда все уже спали, я достал из-за документации бюст и сунул его на дно чемодана. В этом чемодане он и перекочевал со мною в Таенгу. На первых порах квартиры у меня, конечно, не было, жить пришлось в офицерском общежитии.

И когда полгода спустя я приехал в Москву, в очередной отпуск, со мною бюст отправился.

Дома я вручил сверток матери и наказал спрятать в самое что ни на есть потайное место. Чтобы ни одна душа не видела! Что в свертке, я, понятно, не сказал. Зачем понапрасну тревожить?

Долго мать его хранила или нет – неизвестно. Знаю только, что, когда в прошлом году я ее в Дегунино перевозил, бюста уже не было. Так-то.

Переделкино – Москва