Текст книги "Золотые якоря (сборник)"

Он не говорил – декламировал. Звучный голос, выверенные жесты. Он ходил, пересекая просторную комнату по диагонали, увенчанная седою гривой голова едва не касалась потолка. Стены были уставлены книжными полками, книги лежали на письменном столе, на стульях.

– Это все, что уцелело. А сколько пропало во время войны! – Он горестно махнул рукой.

Кое-что он показал. Бурлюк, Есенин, Маяковский, Блок, Хлебников. И все сплошь с автографами…

– Ну их-то вы, конечно, любите. А Верлена, например?

О Верлене представление у меня было довольно смутное, но на всякий случай я кивнул. Да-да, люблю.

– Хотите, я вам кое-что прочту?

Это уже было проще, и я закивал увереннее. Петников скрестил руки на груди, длинные пальцы пианиста чуть дрогнули, – и начал читать. По-французски. Потом по-немецки Рильке.

Рильке я незадолго до того прочел и поэтому поинтересовался, о чем идет речь.

– Как? – удивился Петников. – Вы офицер военно-морского флота – и не понимаете ни по-немецки, ни по-французски?!

Я понял, что он все-таки порядком поотстал от жизни в своем Старом Крыму…

Мы расстались, когда хрусталики первых звезд уже засверкали в синих окнах.

Он проводил меня на автобус. Шел, взмахивая тяжеленной палкой, я едва поспевал за ним.

Всю дорогу я боялся только одного: расплескать рассказанное им, упустить имена, детали. Я ведь ничего не записывал, не до того было.

Разумеется, я пригласил Григория Николаевича побывать у нас в Феодосии. Он согласился. Я думал – из вежливости. И был несказанно удивлен, когда уже в следующую субботу раздался звонок и я увидел на пороге высокую фигуру…

После той памятной поездки я у Григория Николаевича в гостях не был, а вот у нас он бывал, – и сравнительно часто… Слушать его рассказы было истинным наслаждением. Мало того что он бездну знал, он еще и бездну помнил.

У нас жил тогда Исай Михайлович, отец Майи. Он оставил преподавание в МВТУ, вышел на пенсию и теперь имел возможность всецело посвятить себя живописи. В числе его друзей были Фальк, Осьмеркин, Фонвизин – их теперь называют гордостью русского искусства. Все они высоко отзывались о работах Исая, думаю, что и предлагали выставляться, но он был совершенно к этому равнодушен. А вот писал самозабвенно, и если Олеша в свое время провозгласил: «Ни дня без строчки», – то применительно к Исаю Михайловичу это могло звучать: «Ни дня без этюда».

Оказалось, что художественные пристрастия его и Петникова совпадают. И теперь их можно было видеть гуляющими вместе по феодосийским улицам.

Григорий Николаевич окончил Харьковский университет, был славистом. Он очень рано заставил о себе говорить, сблизился с Хлебниковым, осенью семнадцатого они ночевали в Кремле, укрывшись одной шинелью. В Гражданскую войну Петникова мобилизовали, он служил в политотделе 8-й армии, которой командовал Дыбенко. «Это было трудно даже вообразить: матрос саженного роста и рядом Коллонтай, хрупкая красавица аристократка. А он ее материт…»

В Петрограде Григорий Николаевич возглавил издательство «Лирень», книги, которые он показывал мне в Старом Крыму, в своем большинстве как раз там и выходили.

Было и еще одно обстоятельство, которое делало Петникова в моих глазах человеком воистину легендарным: он был последним оставшимся в живых Председателем Земного Шара.

Была в свое время такая громкая организация, которая провозгласила, что власть на планете должна принадлежать поэтам и фантастам…

Последняя книга стихов вышла у Петникова в 1930 году, с того времени он занимался только переводами. Как знать, возможно, это позволило ему сохранить не только лицо…

Жил он, в общем-то, вполне безбедно и потому независимо. Первой книжкой, которую прочел мой Витька, были «Украинские народные сказки» в переводах Петникова. А было это еще когда? В Балтийске.

Григорию Николаевичу принадлежал ставший каноническим перевод сказок братьев Гримм. Уже одного этого должно было хватать на жизнь в Старом Крыму. Что же касается известности, то она его не волновала. «Поверьте, все это уже у меня было: и публикации, и интервью, и восседание в президиуме…»

Впрочем, одна слабость у Григория Николаевича все же имелась: он был абонирован в библиографическом отделе Ленинской библиотеки, и ему оттуда высылали каждое упоминание о нем.

Однажды за чашкой чая он показал нам вырезку из нью-йоркской «Новой русской газеты»:

– Вы только прочтите! Оказывается, меня уже и не существует!

И мы прочли: «…Григорий Николаевич принадлежал к поэтам левого направления, он искал „самовитое слово“. В 1918 году поэт умер в Харькове от холеры».

На излете «оттепели» у Григория Николаевича вышла все же книга стихов. С предисловием Николая Тихонова, прекрасным портретом кисти Серебряковой. Он успел нам ее подарить.

В Феодосии обнаружилось, что у меня много родных. Собственно, они всегда были, но, когда я служил на Северном флоте, их что-то было незаметно, на Балтике их уже стало больше, а с переводом меня на Черноморское побережье…

Когда приехала погостить с ребенком бывшая жена моего троюродного брата, я предложил Майе переехать хотя бы на лето на частную квартиру. Моя гостеприимная жена не согласилась.

В Коктебеле постоянно бывал Никита Суслович, объявился милейший Сергей Александрович Снегов, приехали Красновы… Балтийские связи не обрывались, не обрывалась и переписка.

Последнее обстоятельство возымело однажды странные последствия.

Я сидел в управлении и, пользуясь тем, что начальство зарылось в бумагах, писал письмо Никите. Незадолго до этого до меня дошла весть, что Никита выступил с речью на очередном семинаре молодых в Москве. Его занесло, он стал с верноподданнических позиций крыть Евтушенко…

Я успел только вывести: «Дорогой Никита! Меня крайне огорчило ваше последнее выступление…», – как примчался рассыльный: «Капитана 2 ранга Кабакова к адмиралу!» Котов не любил ждать, и поэтому я кинулся к двери, оставив недописанный лист на столе.

Вернулся я через час. В комнате царила гнетущая тишина. Наконец ее прервал капитан 1 ранга Рыбалко, мой непосредственный начальник:

– Ты что, Кабаков, с ним в переписке состоишь?..

С первого дня нашего знакомства мы с Сусловичем были на «вы», и поэтому, какому Никите адресовано письмо, сослуживцы не сомневались. Москвич, пишет стихи, чем черт не шутит…

А вот о падении Никиты Хрущева я узнал своеобразно: ночью мы пришли на стрельбы, днем я шагал по Севастополю и нос к носу столкнулся с Панкратовым, командиром дивизиона подводных лодок, моим феодосийским знакомцем.

– Пошли в «Приморский», – сказал он мне, заворачивая меня на бульвар.

Я заколебался. Очередной грозный приказ категорически запрещал господам офицерам посещать питейные заведения в рабочее время.

– Да не бойся, сегодня нас не заметут. Я тебе гарантирую.

Пока жарили котлеты по-киевски, Панкратов выдал утреннее сообщение. Первую мы выпили за новое руководство.

У меня вышла в Симферополе книга стихов «Позывные сердца». По тогдашним неписаным правилам требовалось иметь две книжки, у меня их было три. К тому же старый друг, еще курсантских лет, Костя Кудиевский к этому времени уже превратился в Константина Игнатьевича, приобрел положение и вес в переносном и буквальном смысле этого слова. Он редактировал в Киеве русскоязычный журнал «Радуга», с ним считались.

Костя-то и показал мои стихи Николаю Ушакову. Ушаков тогда, да и сейчас, пожалуй, считался мастером, его рекомендация значила многое.

Советовал вступить «в дружные ряды» и Всеволод Борисович Азаров, опекун и заступник всей нашей морской братии.

Маринистика, как никакой другой жанр изящной словесности, нуждается в деятелях. Не в тех, что представительствуют. В тех, что делают дело…

Грузность, даже некая малоподвижность Азарова была обманчива. Он подносил тетрадный листок чуть ли не к самым глазам, толстенные стекла очков блестели, – и крайне взволнованно высказывал свое суждение. Он был одинаков: и с командующим флотом, и с матросом-первогодком. А встречаться ему приходилось и с теми, и с другими. Ибо не было такой базы ВМФ, на которой не побывал Всеволод Борисович, где б его не помнили и не знали.

В океане нет ни издательств, ни литераторов. А маринистика существует только в том, единственном случае, если в нее приходят как раз из ОКЕАНСКИХ ШИРОТ. Возможны, разумеется, и речные широты, но это уже не совсем то…

Вот почему так значимо каждое доброе слово, каждая встреча для штурмана или моториста, начинающих мучительное восхождение к вершинам слова.

Всеволод Азаров и Николай Флёров многие годы были для литераторов-моряков чем-то вроде маячных огней, я нисколько не преувеличиваю.

Их роднила военная биография (только, в отличие от североморца Флёрова, для Азарова война началась и кончилась на Балтике), сопричастность к громким именам. Так, Азаров во время своей одесской юности общался с Всеволодом Багрицким, потом, в Ленинграде, был близок с Алексеем Лебедевым…

А кто из нас не бредил лебедевскими строками:

 
Мы попрощаемся в Кронштадте
У тесных сходен, а потом
Рванется в море белый катер,
Раскалывая зыбь винтом…
 

Подводная лодка, на которой Алексей Лебедев служил штурманом, подорвалась на мине в первые дни войны, он сам предрек свой конец:

 
…А если сын родится вскоре,
Ему одна судьба и цель,
Ему одна дорога – море,
Моя могила и купель.
 

Снова возвращаюсь к моим давнишним «приемным» делам. Я собирался подавать заявление о приеме в Союз писателей Украины (ведь жил-то я в Крыму), а для Киева требовалось, чтобы и заявление, и анкета были на украинском языке. Так вот, на всю Феодосию была одна-единственная машинистка, которая могла печатать на «мови». И она заболела. Пришлось дожидаться ее выздоровления.

Я всегда вспоминаю этот случай, когда при мне заходит речь о территориальной принадлежности Крыма.

В конце концов документы были отправлены, а спустя полгода пришло письмо от Кости Кудиевского: «Тебя не приняли, ты не огорчайся, отказали не только тебе – всем русскоязычным…»

Я и не огорчался. Еще бы, как раз в это время обо мне написала «Комсомольская правда».

Дело в том, что, не переставая заниматься творчеством Александра Грина, Коля Кобзев возрос до секретаря горкома комсомола – симбиоз довольно редкий. И, вступив в должность, решил организовать в Феодосии комсомольскую свадьбу – была тогда такая мода. Благо и случай подвернулся: киномеханик Дома культуры женился на работнице чулочной фабрики.

Незамедлительно все окрестные винзаводы были обложены данью, горком комсомола наскреб денег даже на половину мебельного гарнитура (другую половину молодожены обещали оплатить сами), мне была заказана здравица в стихах…

Отгремела свадьба – и грянул скандал: молодые потребовали стопроцентной оплаты мебели!

Итогом явилась ядовитая статья в «Комсомолке», где, между прочим, было написано и такое: «…а местный поэт читал эпиталаму». Местным поэтом был я.

Перевод подкрался незаметно. Вообще-то его следовало ожидать: отца разбил инсульт, мама никак не могла определить его в больницу, положение было безвыходным.

И все же… Теплилась надежда: он поправится, все как-то обойдется.

Не обошлось. Пришел приказ, в феврале 1968 года. На прощанье пошли в горы. Михайловы, Чистяковы, мы с детьми, была прозрачная погода, золотые листья хрустели под ногами, грелись на камнях ящерицы, в просветы между камнями глядела посеребренная синева… Ох, как не хотелось уезжать!

Я еще успел съездить в Коктебель. Купил в поселке самую большую, какая только нашлась, коробку конфет, позвонил в дверь Марии Степановны. Она сразу догадалась: «Так, значит, уезжаете? Если бы вы знали, скольких людей я уже проводила…»

Пили чай, по скатерти прыгали солнечные зайчики. Мне и в голову тогда не приходило, что это в последний раз, отраднее феодосийских дней уже не будет.

А впрочем, разве не были такими же прекрасными годы в Алма-Ате?

И чтобы все это, словно обрывки прибоя, не ушло бесследно в песок, я и решил написать мои «Заметки мариниста».

И еще: мне хотелось подтвердить правоту Грина, который когда-то написал: «Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками». Удалось ли это – судить не мне…

Атлантический океан – Москва.

1995–1997 гг.

Фарватер Охрименко

Я ехал из Москвы в Феодосию. Попутчиками оказались два капитана 1 ранга, в отличие от меня – действующие. Естественно, познакомились, разговорились. Я спросил, что они знают об Охрименко. «Кажется, это минер?» – большего они сказать не могли.

Прошло десять лет. Сдается, что теперь даже такого вопроса: минер или нет? – не последует. Мы очень быстро забываем прошлое. Может быть, потому, что за жизнь всего лишь одного поколения трижды перечеркивали и начинали его писать заново.

А зря. Есть люди, в которых эпоха как бы сфокусировала все свои характерные черты. К их числу относится Григорий Николаевич Охрименко. История его жизни состоит не только из героических страниц.

Она еще и поучительна. Вот что важно.

* * *

Торпедный катер покачал бортами раз-другой, как бы разминаясь, и ринулся в атаку. Уже не брызги – спрессованные до ядерной плотности капли летели навстречу. Катер вышел на редан, и его широкое туловище зависло над водой.

«То-овсь!» Стрелки секундомеров помчались наперегонки. Я поглядел на Охрименко. Он сидел на разножке, привалясь мягким плечом к обвесу мостика. На его широком лице не отражалось ровным счетом ничего, кроме обычной сосредоточенности. А ведь испытывалась новая боевая техника, от результатов, за которые отвечал он, капитан 1 ранга, зависело многое.

В эти считаные мгновения мне открылось главное, что было в характере моего командира: умение сжать свою волю в кулак. Так сжимают стальную пружину.

И другое запомнилось.

* * *

Я собирался в командировку, и вдруг меня вызвали к Охрименко. Извиняющимся голосом (он вообще был предельно деликатен, когда что-то касалось его лично) капитан 1 ранга сказал:

– Будете в Ялте – закажите мне, пожалуйста, комплект орденских планок. А то неудобно каждый раз перекалывать их с кителя на тужурку.

В полусонном от июльской жары городке я разыскал нужную мастерскую. Когда через несколько дней я пришел за заказом, меня уже дожидался сам директор комбината бытового обслуживания.

– Вы не могли бы встретиться с коллективом, рассказать о подвигах?

Тридцать пять наград Григория Николаевича произвели должное впечатление.

* * *

Бывает же такое: будущий легендарный минер подорвался на мине, когда ему было… тринадцать лет.

Хлопец из украинского села Гайворон приехал в 1923 году в Севастополь наниматься юнгой на боевой корабль. Не преуспев в этом деле, он определился в рыбацкую артель. Однажды он шел с приятелем на тузике – двухвесельном яле, и возле них взорвалась на прибрежных камнях сорванная течением мина.

Гришу выбросило из лодки, ударило о воду. Первый осмотр в больнице, казалось, не оставлял никакой надежды: паралич обеих ног, глухота…

Потребовалось все искусство опытного врача, помноженное на совершенно недетскую волю больного, – и Гриша через несколько месяцев встал на ноги.

Свою мечту стать военным моряком он все-таки осуществил в 1931 году, поступив в Высшее военно-морское училище имени М. В. Фрунзе. К тому времени за его плечами были техникум, работа в совхозе, срочная служба на флоте… Он очень многое умел делать собственными руками. Это пригодилось потом…

22 июня 1941 года на Севастополь на парашютах были сброшены мины. Тральщики немедленно вышли на их поиск и уничтожение, сделали в местах приводнения десятки галсов, но мин не обнаружили. А вечером буксир потащил на внешний рейд плавучий кран для подъема сбитого накануне немецкого самолета. Как только по протраленному фарватеру они приблизились к месту падения, раздался взрыв, и буксир затонул.

По счастью, одна из мин лежала на мелководье. Ее подняли и определили: неконтактная…

Здесь необходимо пояснение. Контактные мины взрываются при непосредственном соприкосновении с целью. Неконтактные (они покоятся на дне) – при воздействии на взрыватель физического поля корабля. Полей этих несколько: магнитное, акустическое, тепловое, гравитационное…

Найти, от какого из них срабатывает взрыватель, – значит разгадать секрет мины. Но для этого требуется извлечь взрыватель…

Мина, о которой идет речь, была магнитной. В Севастополь прилетели ученые-физики – Александров и Курчатов. В необычайно короткие сроки был создан электромагнитный трал, оборудована станция для размагничивания кораблей.

Во всех этих работах самое деятельное участие принимал младший флагманский минер Черноморского флота капитан-лейтенант Охрименко.

Фашисты не успокоились. В октябре на рейд были сброшены мины, которые на электромагнитный трал не реагировали. Рискуя жизнью, водолазы застропили зловещую гостью. Но едва минеры приступили к разоружению, как бурый столб гальки и развороченного песка поднялся над Константиновским равелином. Под одной из крышек горловины оказался заряд-ловушка, так называемый камуфлет. Он-то и вызвал взрыв.

В месиве окровавленных обломков Охрименко обнаружил кусок мембраны. Акустический взрыватель!

Трала для борьбы с такими минами не было, и минеры решили: пусть по минному полю пройдут быстроходные катера. От шума их винтов взрыватели срабатывают.

Следовало определить скорость, при которой мины будут рваться за кормой. Выбор пал на катер, которым командовал Глухов.

Нетрудно вообразить, что чувствовали экипаж «охотника» и его командир, когда катер пошел по обозначенному вехами синему прямоугольнику. Труднее представить меру бесстрашия этих людей…

Мудрено ли, что вал фашистского наступления откатывался от Севастополя, как вода от бетонного мола.

Во время очередного налета авиации на внешнем рейде опять ставятся мины. На этот раз они не реагируют не только на электромагнитный трал – на катера тоже.

Рейд бомбят глубинными бомбами. Безрезультатно. Мины молчат!

Тогда прибегли к оправдавшему себя, хотя и рискованному, способу: подняли мину с грунта и потащили на берег. Руководил Охрименко. Однако, как только катер-буксировщик вышел на мелководье, мина взорвалась. Подняли еще одну. Стали буксировать – и снова взрыв. На пятиметровой глубине.

Сомнений не было: в мине установлен гидростатический предохранитель – прибор, замыкающий цепь запала, едва только мина приближается к поверхности воды.

Начальник штаба Приморской армии Н. И. Крылов писал, что в случае минной блокады дни Севастополя сочтены. Теперь впервые за всю оборону такая блокада угрожала городу.

И тогда на командный пункт командующего Черноморским флотом вице-адмирала Ф. С. Октябрьского пришел капитан-лейтенант Охрименко. Состоялся короткий разговор.

– Мину надо разоружать под водой, не поднимая ее, – твердо сказал Охрименко.

– Кто же это может сделать? Водолаз?

– Нет, товарищ командующий, водолаз это не сделает.

– Минер?

– Минер не водолаз.

– Тогда кто же?!

…Как-то я спросил у Григория Николаевича:

– А что, если бы вы не пошли к командующему?

– Казнил бы себя всю жизнь, – ответил Охрименко.

…Он знал, что рискует отчаянно. Не было такого, чтобы мины разоружали под водой. К тому же внешний рейд обстреливался из орудий. Достаточно было осколку пробить воздушный шланг, и тогда… Знал он и о том, что при разоружении мин погибли от фашистских «ловушек» военинженер 2 ранга М. Иванов, капитан Б. Лишневский, старший лейтенант С. Богачек, капитан-лейтенант А. Ефременко…

Правда, кой-какой водолазный опыт у него имелся. В 1936 году, когда он служил на канонерской лодке, даже опускался под воду в скафандре. Но когда это было…

Теперь ежедневно водолазный бот подходил к Графской пристани, и Охрименко уходил на внутренний рейд. Тренироваться. Учил розовощекий, богатырского сложения старшина Леонид Викулов. По нескольку часов в день, вопреки всем правилам…

Когда обучение было закончено, поступила команда: «Ждать тумана!» И как только белая пелена закрыла бухту, бот вышел на внешний рейд. Подошли к бую, поставленному над миной, старшина хлопнул по шлему: «Давай!», – и Охрименко пошел на двадцатиметровую глубину…

Мину он обнаружил у скалы. Она лежала среди темно-зеленых водорослей, полуприкрытая парашютом. Осторожно ступая, он приблизился, отсоединил стропы, осмотрел корпус. Дернул сигнальный фал: «Поднимай!»

Во время второго спуска предстояло снять мастичные слепки с болтов и горловины. Он старался выполнить эту работу как можно аккуратней и удивился, что его вызывают на поверхность.

Что делается наверху, он не знал – телефон был отключен (опасались, что даже слабый индукционный ток может вызвать взрыв)…

В ту же минуту по шлему как будто ударила кувалда. Потом еще раз. На какое-то мгновение он потерял сознание. Очнулся: перед глазами круги, за ворот течет что-то липкое. Уже на палубе, весь в крови (она текла из носа и ушей), понял: туман рассеялся, и бот обстреливают! Припадая на правый борт, как на раненую ногу, бот уходил из-под обстрела.

…Пока катер ремонтировали, Охрименко по слепкам изготовил латунные ключи.

Под прикрытием тумана вышли в третий раз. Теперь самое главное – отдать болты, извлечь гидростатический предохранитель, запальный стакан…

За стеклами шлема колышется зеленая мгла, тяжелый костюм сковывает движения. Только бы не ошибиться! Поворот ключа, другой…

Тут выяснилось, что крышка горловины не выворачивается. Мешает скала. Спустился Викулов. Вдвоем они развернули мину.

Потом Охрименко остался один. Его снова ударило по голове при подъеме. Теперь он знал, что это такое: фашисты открыли огонь, в воде рвутся снаряды…

Следующий спуск врачи категорически запретили: вторая контузия подряд.

– А вы сможете руководить действиями водолаза с борта? – спросил командующий.

– Смогу.

Под воду пошел Викулов. Хорошо, что туман в тот день не рассеялся.

Мину отбуксировали в бухту Песчаную. Сохранилась фотография: Охрименко в кителе, на рукавах нашивки капитан-лейтенанта. Рядом мина. Снимок не совсем точен. Во время разоружения на нем был подпоясанный бечевкою ватник (металлических пуговиц специалисты опасались тоже).

…Он опять был один на один с миной. Все укрылись в траншее, за несколько сот метров. В кромешной мгле просверлил отверстие в колпаке – приборном отсеке. Дождался рассвета и убедился, что фотоэлемента, соединенного с запалом, в мине нет. Затем поставил перед колпаком патефон, опустил мембрану на пластинку и прыгнул в окоп. Окоп, в общем-то, был отрыт для видимости. Окажись в колпаке звуковая «ловушка» – Охрименко разнесло бы в клочья…

Заговорили, запели на разные голоса скрипки. Композитора он не запомнил, знал только название пластинки: «Аллегро с огнем».

Надо было вынуть из мины капсюль-детонатор. Он повернул нажимное кольцо, удерживавшее крышку горловины, – и в тот же момент внутри корпуса мины раздался глухой удар. А вслед за ним отчетливое: тик-так, тик-так, тик-так. Заработал часовой механизм!

Он встал, отряхнул песок и медленно пошел к траншее. И каждою клеткою тела, каждым нервом ощущал: сейчас за спиною рванет, и все будет кончено…

Взрыва не произошло. Убежденные, что мину нельзя поднять, фашисты не предусмотрели никаких ловушек. Взорвался капсюль. Замыкатель сорвало со стопора, и он бил по корпусу. Когда все было кончено, когда его окружили во всех сторон, поздравляли, жали руки, капитан 2 ранга Морозов попросил:

– Надень китель, я тебя для истории сфотографирую…

…Он спал целые сутки, проснулся, стал бриться и увидел на висках седые волосы.

А мина? Выяснилось, что она имела комбинированный взрыватель, в котором было два канала: электромагнитный и акустический. Чтобы цепь замкнулась, должны были сработать оба. Следует ли говорить, что минеры-черноморцы нашли способ разгрызть и этот орешек?

Севастополь держался еще три месяца. И все эти месяцы удерживал у своих стен двухсоттысячную армию Манштейна. Вот как много значила мина, разоруженная Охрименко под водою!

Если бы Григорий Николаевич совершил только это, хватило бы вполне, чтобы рассказывать о нем внукам и правнукам. Но он совершил еще один подвиг. В конце войны.

В ту пору он командовал бригадой траления Дунайской флотилии.

Холодный ветер гулял по реке, а все вокруг, казалось, было раскалено. От орудийного грома, от огненных всполохов над островерхими горами. Войска 3-го Украинского фронта наступали. И вместе с ними шли по Дунаю корабли флотилии. Впереди – бригада траления. 20 октября 1944 года освобожден Белград, наши подходят к Будапешту. Фронт требует подкрепления – их срочно перебрасывают на правый берег. Надо спешить вслед за наступающими войсками – и по реке мчатся бронекатера, торопятся, фыркая, буксиры… Гитлеровцы, отступая, взрывали мосты, разрушали железнодорожные пути. Дунай оставался единственной дорогой, но на ней то и дело попадались мины.

* * *

Набычив каменные лбы, уставились друг на друга Карпаты и Балканы в гулком коридоре Железных ворот. А за ущельем снова простор широкого плеса. Здесь, у румынского села Молдова-Веке, скопилось в конце октября 1944 года свыше ста судов каравана, сформированного для дальнейшего следования к фронту: буксирные пароходы, баржи с горючим и боеприпасами, понтоны для наведения переправ, госпитальное судно с выздоровевшими бойцами…

Не встретив минных полей, суда благополучно прошли от болгарского Лома до румынского Турну-Северина, проскочили Железные ворота… Тральщиков с ними не было. Бригада в это время выполняла задание в районе порта Джурджу.

На рассвете 2 ноября караван возобновил движение по Дунаю. И сразу же корабли, один за другим, стали подрываться на якорных минах. Вот подорвалась баржа с горючим. По Дунаю потекло пламя, увлекая за собой горящие обломки… Начали детонировать донные мины!

Когда бригада траления подошла к Молдова-Веке, караван был разбросан, уцелевшие суда, сойдя с фарватера, жались друг к другу…

На протяжении ста двадцати километров, почти до самого Белграда, Дунай был заминирован!

Что делать? Ждать, когда тральщики очистят фарватер от мин? Но река скоро станет, и суда очутятся в ледяном плену. Идти вперед, оставляя за собой плывущие по Дунаю трупы и обломки судов?

А время торопило. Правительство Югославии обратилось к командованию фронта за помощью. Белград вот-вот погрузится во мрак, на электростанции сжигают последний уголь, в городе нет хлеба…

Командир бригады капитан 2 ранга Охрименко созвал совет лоцманов. Они были очень разными, лоцманы каравана: румыны, болгары, сербы. Объединяла их разве что невелеречивая многоопытность.

Мнение совета было единодушным: зимовать.

Охрименко отправился на промеры. Методически, метр за метром, мерили моряки глубины…

Ночью лоцманов неожиданно разбудили: странный русский опять собирал их на совет! Но еще более изумились они, когда услышали, что он предлагает идти с заведенными тралами вдоль самого берега. И даже… над заливными лугами, рискуя ежеминутно сесть на мель!

Мелей лоцманы боялись больше, чем мин. В лоциях – а для лоцманов они служили настоящим карманным евангелием – говорилось ясно: ни на метр от фарватера!

А между тем предложение Охрименко опиралось на железную логику. Немцы ставили мины летом, в малую воду, следовательно, посредине Дуная, англичане сбрасывал мины на парашютах, поэтому они были рассредоточены и гораздо менее опасны. Мели? Но ведь сейчас разлив. Комбриг показал данные промеров.

И тогда встал Танасевич, опытнейший из лоцманов, еще раз глянул на цифры:

– Я согласен.

Охрименко пошел в разведку на флагманском тральщике. Дошли почти до самого Белграда. Когда возвращались обратно, в опасной близости от тральщика взорвалась мина.

– Комбриг за бортом!

…Охрименко вытащили, и вскоре его коренастую фигуру опять видели на мостике. Как и всю показавшуюся бесконечной дорогу от Молдова-Веке до Белграда. Шли строго в кильватер, след в след. Малейшее отклонение грозило гибелью.

Комбриг следил, чтобы не ослабевало волевое напряжение у командиров, был предельно требователен. Не только к подчиненным, к себе – тоже.

…А по Дунаю, обгоняя караван, уже неслась радостная весть: «Русские идут!» Ночью на берегу жгли костры, жители окрестных сел выходили на берег с едою и вином.

В Смедереве остановились. На баржи погрузили уголь, хлеб. И снова к Белграду. Прижимаясь к спасительному берегу, следом за тральщиками…

Тысячная толпа ждала их на причале. В эту ночь впервые ярко вспыхнули огни в измученном войною Белграде.

На следующий день должно было состояться чествование моряков, но пришел приказ: немедленно следовать дальше. Туда, где уже вовсю разворачивалось сражение за другую европейскую столицу – Будапешт.

Лишь полгода спустя, когда не только Дунай, но и озеро Балатон очистили от мин корабли бригады, взорвался аплодисментами зал югославского парламента. Обращаясь к Охрименко, председатель Президиума Антифашистского вече Народного освобождения Югославии доктор Иван Рибар сказал:

– В октябре прошлого года вы совершили подвиг, который вписан золотыми буквами в историю освобождения народов Югославии. Вы и руководимые вами офицеры и матросы вернули нам то, что дороже всего югославу после свободы, – реку жизни, наш Дунай!

Григорий Николаевич Охрименко первым из советских моряков был удостоен звания Народного героя Югославии.

После войны он окончил академию, долгие годы продолжал служить на флоте. А выйдя в отставку в звании контр-адмирала, «бросил якорь» в Феодосии. В этом городе, который за двадцать шесть веков повидал всякое, ценят и чтут ветеранов.

* * *

На полигоне, где мы с ним служили – он начальником управления, я испытателем, – его считали буквоедом. И действительно, переубедить Охрименко было трудно. Положено – и точка.

Между прочим, для такого поведения порой требовалось мужество, и немалое.

Так, например, когда в конце сталинского царствия отношения наши с Югославией окончательно испортились и Тито был объявлен фашистским шпионом, все, кто имел югославские награды, поспешили их сдать.

И только один Охрименко не сдал свою Геройскую Звезду. Его наградило Народное собрание, и только оно имело право лишить его этой награды.

А вот и другой случай. Был 1964 год, приближалось двадцатилетие освобождения Белграда. Я состоял оперативным дежурным по части, когда ночью поступила телефонограмма: Москва срочно вызывает Охрименко, он полетит в Белград в составе правительственной делегации…

Я доложил, что Охрименко в Кисловодске, в санатории, но голос по другую сторону был неумолим: разыскать, вызвать.

Пришлось звонить на квартиру, будить Раису Трофимовну.

Уже наступило утро, когда она позвонила, что от мужа пришла телеграмма: «Лететь не могу. До окончания срока лечения осталось пять суток». Вот так. Не более и не менее.

Я передал все это дежурному по штабу, просил доложить адмиралу. Какое! Он отказался наотрез: «Докладывай сам!»