Текст книги "Золотые якоря (сборник)"

И вот наступил день отхода, в этот день после обеда Подорожник сошел на берег и через два часа явился на наш красавец корабль мертвецки пьяным. В лоск. До потери пульса.

Приказал я морякам положить его на койку, подальше от глаз начальства, каюту запер, а ключ в карман положил.

Уже машину греть начали, последние доклады на мостик идут, как вдруг прибегает на причал рассыльный с КПП[25]25
  КПП – контрольно-пропускной пункт.


[Закрыть] и к нам:

– Товарища старшего лейтенанта Подорожника на проходной женщина спрашивает!

Мы так и ахнули. Стали расспрашивать, какая из себя. Точно – Катя!

Что делать? Показывать ей Миколу в натуральном виде? А до выхода полчаса осталось. Махнул рукой, была не была, и ринулся в каюту. Отворил, трясу Миколу за плечо:

– Вставай! Катя приехала! Жена!

А он, не открывая глаз, отворачивается от меня и так жалостливо говорит:

– Ну дай же, ради бога, поспать. Чего ты ко мне пристал, право. Нет у меня никакой жены.

– Есть у тебя жена! – ору. – Катей зовут!

– Сколько можно тебе одно и то же говорить: я неженат. Понимаешь: не-же-нат.

Вот когда его подлая идеология сработала! Вызвал я тогда старшину трюмных, Васю Квадригу. Протиснулся Вася в дверь, принял Миколу во всей амуниции на свои трудовые руки и отнес в душ.

Хлещет двинская водица в Миколины очи, лупит по темени – никаких результатов. Нет жены, и во-о-обще…

И я решился.

Дуй, говорю, Вася. Одна нога здесь, другая там. Скажи на проходной: ушли, мол, в море. Час тому назад.

Минут через пять Квадрига возвращается.

– Что?

– Да ничего, товарищ механик. Заплакала и пошла…

Корабли уже Мудьюг прошли, когда Подорожник очухался. И стал ему замполит выдавать, в каком виде он, Подорожник, на родной, можно сказать, корабль прибыл и как он родную, можно сказать, жену признать отказался. И как он, можно сказать…

Но Микола уже не слушал. Выскочил от зама как ошпаренный, бегает по пароходу и кричит:

– Где Клюзов? Я из него, гада, Полуклюзова[26]26
  Полуклюз – отверстие в корпусе для каната. В отличие от клюза – полукруглой формы.


[Закрыть] сделаю!

Кто-то ему сказал, что механик в машине, и он туда рванул. Счастье, что на трапе его Квадрига на себя принял:

– Напрасно вы, товарищ старший лейтенант, на механика такие слова произносите. Вас товарищ механик лично в душевой отмачивали.

А Микола ни в какую. Бьется о Квадригу головой и вопит:

– Не верю! Пусти! Да как он мог!..

Потом поутих.

А уж когда подходили к Канину Носу, только вздыхал, да так грустно, что штурман за сердце хватался.

– Это, – говорит, – превыше моих военно-морских сил!

Вы спрашиваете, что же было дальше?

Да ничего особенного. Зимою Катюша прилетела в базу, и прослужили они с Николаем в наших краях еще лет семь. Сейчас в Киеве, трое детей. Подорожник в школе историю преподает, о доблестных тральщиках ученикам рассказывает. Все о’кей. Недавно письмо от Кати пришло. В гости зовет. Да разве с этой службой куда-нибудь выберешься?..

3. Происшествие

Эту байку я еще в училище слышал. Стоит моряк на мосту лейтенанта Шмидта, ворон считает. Неожиданно в воду падает женщина, и следом за нею летит моряк. Подплывает, вытаскивает на берег. Собирается толпа. Крики, овация. «Молодец, моряк! Герой, моряк!» А он отвечает: «Герой-то я герой, но вот какая сволочь меня в воду столкнула?!»

Так вот, еще один раз я припомнил эту душераздирающую историю, когда замполит объявил, что нашему орденоносному дивизиону выпала честь: вести речные суда из Архангельска в устье Оби. По словам зама, получалось, что мы папанинцы и седовцы, вместе взятые, и что такого, можно сказать, никогда не бывало.

Что никогда не бывало – это точно, тут зам не преувеличивал. Вместо пятнадцати законных суток нас выпихнули из ремонта за неделю. Пришлось в море гайки довинчивать.

А теперь в двух словах о самой проводке. Хотя нет, в двух словах не выйдет. Ну да вам все равно торопиться некуда. Поэтому послушайте, как оно было.

После войны судоходство на Оби нарушилось. Новых судов не строили, старые поизносились так, что впору на металлолом списывать…

И тогда было принято решение: перегнать речные суда, которые в Ленинграде и Архангельске построили, Северным Ледовитым океаном. Из устья Северной Двины в устье Оби. Так-то. От Главсевморпути руководил проводкой Наянов и потому проводки окрестили наяновскими экспедициями.

Каравану предстояло двинуться в середине лета, когда в Арктике туманов больше, чем солнца. А сквозь туман могли прокладывать курс только одни корабли: тральщики американской постройки, «амики» то есть.

У нас на мачте был закреплен здоровенный колпак, в нем вращалась антенна. На мостике, справа от рулевого, помещался экран. На нем возникала под лучом развертки такая картинка – никакой карты не надо. И называлось все это вместе радаром. Сейчас подобной техникой пионера со станции юных техников не удивишь. Но в те годы…

Специалист по радарам котировался на корабле на уровне Эйнштейна. У нашего же спеца и вовсе фамилия была подходящей: Эпштейн. Он даже ходовую вахту не стоял, не то что какие-то там дежурства…

Ну а как по части героизма? Помните, его нам зам обещал? Героизма тоже хватало. Впервые в истории мирового судоходства плоскодонные речные суда шли океаном. И что из этого выйдет, никто толком не знал. Впрочем, в то время на такие мелочи особенного внимания не обращали. Раз надо – так надо. На всякий случай загрузили баржи под завязку народно-хозяйственными грузами. Чтобы не вхолостую гонять…

До Колгуева караван шел, как по паркету. Мы, то есть тральщики, впереди, сзади буксиры и баржи на мелкой воде подпрыгивают. Видимость отличная, никаких радаров не требуется. Квадрига вздумал даже пожарную помпу перебрать, не успели, в Архангельске, и я в машине давал ценные указания.

Свободные от вахты развлекались как могли. В столовой команды забивали «козла», и, когда неразлучный спортивный дуэт – комендоры Айдинян и Вася Петров лезли под стол, раздавалась такая пулеметная дробь, что док высовывал голову из лазарета и грозил немедленно прекратить безобразия. Штурман, запершись в каюте, писал письма, хотя отправлять их было некуда и не с кем. Архангельск еще бродил в наших душах неразведенным спиртом…

Так прошел час-другой. Ковыряемся мы у себя в машине, вдруг свисток в переговорной трубе. Прикладываю ухо: командира БЧ-пять наверх требуют. Поднимаюсь на мостик – и вижу: идем как в молоке, видимости никакой, суда то и дело орут как оглашенные, туманные сигналы подают. И Фимка Эпштейн чуть не с головою влез в радар.

Крутит маховички и Битюгову о наступающих нам на пятки буксирах докладывает.

– Видишь? – спрашивает Битюгов.

– Вижу, – отвечаю.

– А если видишь, – продолжает Битюгов, – то и соображай.

А что соображать? И так ясно, что каждую минуту или нас на баржу навалит, или буксир нам борт пропорет…

Собрал я в столовой старшин, приказал аварийное имущество разобрать, водоотливные средства проверить… Стар шины повздыхали для порядка и побежали исполнять. Народ тертый.

А я встал за рычаги управления правого главного двигателя. На всякий случай. В машине полутемно. Лампы, забранные сетками, стараются изо всех сил, а сумрак разогнать не могут. Главный грохочет, вспомогательные гремят, моторы жужжат, переключатели щелкают. Красота!

Это на нонешних кораблях вахта отделена от громкоговорящей техники стеклянными стенами. Фен забортную прохладу гоняет, кнопок кругом – что на баяне. Нажимай, шевели мозгами!

На старых трудягах человек оставался с техникой один на один. Без посредников. И чтобы тебя поняли, требовалось ее переорать. Так-то…

Простоял я в машине полторы вахты. И чуть ли не каждые пять минут – реверс. Да еще какой! Стрелка телеграфа с «полного вперед» на «полный назад» перемахивает. Без всяких промежуточных инстанций… И после каждого такого кульбита я оставляю за себя вахтенного моториста – и пулей на мостик. Выяснять отношения.

– У тебя, Клюзов, что, в заднице пропеллер?

Битюгов смотрит весело, зло, волосы ко лбу прилипли.

А я никаких слов не нахожу от возмущения, только открываю рот, как рыба, которую на отмель выкинуло, ведь с такими реверсами мы не то что до устья Оби – до первого поворота не дойдем! Порвем муфты к чертовой матери – и точка!

Спущусь я в машину, разряжусь на старшине. Старшина на вахтенном мотористе. А уж мотористу только и остается, что двигатель, скотину бессловесную, всеми словами помянуть, которые ему в школе не преподавали.

Словом, весело! Ну, а главное веселье началось, когда мы Колгуев обогнули и ветер, словно он только того и ждал, ударил с маху по каравану!

Опять меня вызывают на мостик. На этот раз в переговорной трубе родной до боли голос штурманца: мне предлагают одеться потеплее.

Снарядился я как положено: шапка-ушанка, «канадка», сапоги. Выскакиваю наверх. Мать моя мамочка!

Волна вроде невелика, баллов пять от силы, но наши плоскодонки кладет на оба борта так, что оторопь берет! На мостике уже замполит страдает, рядом доктор. Тотальная мобилизация.

Битюгов командует: механику – на правое крыло, сектор обзора такой-то, докладывать по обстановке!

В моем секторе два буксира оказалось и самоходная баржа. Накроет их волною, а я гадаю: вынырнут или нет?!

Ветер воет, волны, как старухи психованные, на палубу вскакивают, норовят даже трубы седыми космами обмотать. Весело!..

На нашем, так сказать, участке все обошлось. А вот там, где шел «сто тринадцатый», буксир и баржу на камни выбросило. И еще на двух баржах бабы-поварихи с ума посходили. Так-то…

Довели мы караван до Тазовской губы. И стали на якорь. Отдыхать. Комдив на «сто тринадцатом» на радостях прием закатил, пригласил самого начальника экспедиции, Наянова. Поговаривали, что, когда высокое начальство на суда отбыло, одной радистки недосчитались. И обнаружилась она в каюте нашего комдива аж на третьи сутки… Но тут я за точность не ручаюсь. Может, и не на третьи, а на вторые. А может, и вообще этой радистки не существовало. Я ведь говорил, что в нас еще Архангельск не перебродил.

Тазовская губа как открытое море. Берегов не видно. Выйдешь на палубу: с обоих бортов мчится коричневая вода в океан. И такая ее прорва, этой воды, что только тут и почувствуешь, что за силища – Обь. Стоим на двух якорях, а того и гляди сорвет!

Кают-компания приходила в себя, в основном в горизонтальном положении. Только мне опять не до сна было. Старшина команды мотористов мичман Лазебников вздумал муфты на линии вала вскрыть. «Очень они мне не нравятся, товарищ инженер, очень», – говорит Лазебников, и на лице прямо-таки страдание написано…

К слову сказать, у мичмана было три боевых ордена и эту привычку – называть командира БЧ-пять инженером – он еще с того времени усвоил, когда во Флориде от американцев тральщики принимал. Так-то.

…Двое суток стоял дивизион в устье Оби, поджидая разбросанные штормом суда каравана. Они подходили иногда одни, чаще под охраной, тральщиками хрипло, с одышкою дыша, цепляли якорями за вечную мерзлоту.

На третьи сутки дивизион снялся в базу. «У-уу! У-уу! У-уу!» – троекратно прокричали буксиры, прощаясь.

Сумерки заглатывали тральцы. Но ведь недаром говорится: кому впереди – дом родной, кому пахать без продыху. Нашему «сто семнадцатому» опять подкинули особое задание: произвести контрольное траление в районе Ямала. Там, где были обнаружены плавающие мины. После чего догонять дивизион.

Побежали к Ямалу. Но прежде произошло событие, так сказать, биологического характера.

Дело в том, что после ухода дивизиона мы оказались в автономном плавании. Капитан-лейтенант Битюгов, наш боевой командир, мог вести любимый корабль с любыми отклонениями от генерального курса вест-вест-норд-вест. Мы и отклонились.

На нашем пути к Ямалу располагалось на побережье ненецкое селенье Маврино. И вполне можно было на шлюпке с подвесным мотором к этому селению сбегать. Такая гениальная мысль пришла в голову минеру Саше Егорову. И он ее на своей вахте Битюгову и выдал. «Там, товарищ командир, можно такой рыбкой разжиться – пальчики оближешь…»

Разжиться, конечно, хотелось. И не только лейтенанту Егорову, который по молодости лет отличался аппетитом неправдоподобным. Остальным тоже.

На судоверфи в Майами, штат Флорида, почему-то не подумали, что придется по три месяца, без захода в порт, пахать море Баренца, и рефрижераторных камер на нашем геройском «сто семнадцатом» не было. Поэтому в конце плавания гвоздем программы считались щи из сухой картошки и сухого лука. А на второе подавалась солонина, из тех же щей выловленная.

Фимка Эпштейн ни то, ни другое на дух не переносил, хотя, между прочим, прихватил ленинградскую блокаду. И питался исключительно сухарями с томатной пастой.

В результате наш фельдшер у него полдесятка зубов пальцами вынул. Никаких щипцов не понадобилось. Так-то…

Прикинул Битюгов со штурманом на карте что к чему, и кинули мы якорь на траверзе населенного пункта Маврино, в пяти кабельтовых от берега.

К аборигенам вызвался идти Егоров. Штурман слезой исходил, когда с ним у шторм-трапа прощался:

– Одно хорошо, Саша, что ты холостой и убиваться по тебе будет некому!

На закупку свежей рыбы у населения отведен был минеру час. Но прошло уже два, а его нет.

Штурман в кают-компании с листом ватмана примостился, последние минуты незабвенного лейтенанта изображает. А тут он как раз и появляется, и за ним следом мой Лазебников. На спине у мичмана набитый до отказа сидор, и изо всех щелей шерсть выглядывает.

– Так и есть! Кого-то пришили… – констатирует штурман.

А Егоров его победоносно оглядывает. Румянец во всю щеку, фуражка набок сбита.

– Серость ваша довольно известна, и ненцы очень даже интересовались: как это вы до нас с таким штурманом доплыли и ни разу не потопили?.. Ну так вот, оленьи шкуры. Куплены по твердой цене и сейчас будут распределяться среди офицерского состава. А также сверхсрочнослужащих.

И действительно, вываливают они с Лазебниковым на палубу шкуры, одна другой краше.

– А зачем они? – интересуется Фимка Эпштейн, и от любопытства у него в волосах даже молнии проскакивают!

На что ему Егоров отвечает, что у капитана Джеймса Кука шкурами была вся каюта устлана, а что касается Миклухи-Маклая, то он только оленьей шкурой и укрывался…

Фимка усомнился. На кой ляд Миклухе-Маклаю понадобилась в тропиках оленья шкура?

Но тут спустился Битюгов и выразил Егорову и мичману от лица службы благодарность за разумную инициативу. После чего вынул из кучи шкуру и пошел к себе в каюту.

Больше всех радовался зам. Ему предстоял отпуск, и он, можно сказать, уже примеривал оленью шкуру своей законной супруге.

В этот день мы за обедом ели жареную треску, и в ее сопровождении даже сухая картошка в рот лезла. Море поутихло, солнышко проглянуло, что, сами понимаете, в сентябре бывает нечасто…

Первым зачесался замполит. Заперся с фельдшером в лазарете и говорит ему стыдливо:

– Ты, Сереженька, можно сказать, доктор. И врачебную тайну соблюдать обязан. Без оглашения личному составу определи, какая, можно сказать, зараза меня в некоторых местах покусала…

После чего зам продемонстрировал доктору некоторые места. К слову сказать, тогда на флоте звали докторами всех медиков без исключения. Есть врачебный диплом, нет ли – роли не играло. Поэтому такое обращение замполита к фельдшеру вовсе не означало желание подластиться…

Правда, фельдшер у нас на корабле был особенный: играл в футбол за сборную флота. И поэтому мы его в море видали не часто. И то ли у него от тренировок всю медицину отбило, то ли зрение начало сдавать, только никакой заразы он у зама не обнаружил. Выдал ему на всякий случай зелье: цвет черный, по запаху чисто колесная мазь – и велел намазаться.

На политинформации мичман Лазебников, по происхождению человек сельский, прямо млел:

– Я, братцы, как в родных местах побывал. Ох, и несет от зама…

Однако и от него к вечеру тот же аромат исходил. Теперь наш «футболист» мазал всех подряд, невзирая на должность и воинское звание.

Пароход чесался. А ночью Фимка Эпштейн, колдуя у радара, обнаружил, что по экрану передвигается крохотная, с булавку, точка.

«Цель… Дистанция… Курсовой…» – уже приготовился доложить Фимка, но с изумлением увидел, что цель с экрана скакнула ему прямо на рукав!

Такого ни в теории, ни на практике не бывало! Все решилось утром. Командир вышел к завтраку с таким видом, будто всю ночь охотился в джунглях Центральной Америки на тапиров. И сразу же приказал вызвать Егорова.

Минер только через комингс[27]27
  Комингс – порог.


[Закрыть] переступил, как Битюгов прошипел:

– Вы, товарищ лейтенант, читали «Тараса Бульбу» великого писателя Гоголя?

Егоров с перепугу признался, что читал.

– Тогда я хочу вам напомнить, что сказал Тарас Бульба своему сыну Андрию. А сказал он ему следующее: «Я тебя породил, я тебя и убью!»

– Так точно: породил и убью, – отрепетовал[28]28
  Репетовать – повторять.


[Закрыть] дисциплинированный Егорушка, еще не понимая, к чему это Битюгов клонит.

Тут Битюгов так зашелся, что у него пена на губах выступила:

– Немедля! Под личную ответственность! Через пять минут доложить! Все до одной за борт!

И через пять минут на штилевой воде закачались оленьи шкуры. Но блохи атаковали нас еще целых трое суток. Не меньше.

Отвлекались мы от нестерпимого зуда только за обедом. Штурман, который знал английский не только со словарем, раскрывал инструкцию по пользованию холодильником, отпечатанную в Майами:

– Итак, что мы имеем на верхней полке? На верхней полке мы имеем бекон, салями, мороженое. На нижней… Впрочем, тут нижних много, выбираем третью снизу. На третьей снизу: грейпфруты, ананасы, джем, бананы. Минер, вы там поближе, будьте добры, изобразите страждущему коллеге пару ананасов!

Егоров только вздыхал, тыча вилкой в солонину.

4. Что такое не везет…

Интересно бы понять: отчего человек так к железу привыкает, что все его хворости на расстоянии распознает?

Я, например, мог, лежа на койке, определить, что с главным двигателем стряслось. Не надо было в машинное отделение спускаться. Правда, такое пришло не сразу. Долгими часами вслушивался я в железный грохот под настилом, пока неожиданно не осознал: понимаю! Рев форсунок, удары шатунов, звон воды под лопастями…

Так было в Тазовской губе. Ночью я вышел на ют подышать свежим воздухом. Тяжелые волны шлепают о борта, тучи за мачту задевают. Одна отрада: куда ни глянь – якорные огни. И то здесь, то там, словно отмашка прожектором – желтый прямоугольник вспыхивает. Это на каком-нибудь из судов дверь в надстройку открыли.

Вдыхаю я, значит, высокоширотный озон и вдруг, словно меня кто толкнул, явственно ощущаю удар в районе кормового среза. Перегнулся через леера[29]29
  Леер, леера – трос, служащий для ограждения борта.


[Закрыть], смотрю вниз: все вроде нормально, никаких посторонних предметов…

Док покурить вышел.

– Сережа, – спрашиваю, – ты никакого удара в борт не почувствовал?

И слышу в ответ:

– Тебе, мех, все что-то мерещится… Хочешь, люминал дам?

Я все-таки спустился в кормовое машинное отделение, порасспросил вахтенного. Он тоже ничего не слышал. И я забыл об этом толчке. Вспомнил только у Ямала. Так-то.

Впрочем, давайте по порядку. Я вам уже рассказывал, как минер шкуры скупал. Гром по всему кораблю… В этом громе никто почему-то не заметил, что на линии гребного вала опорные подшипники стали на ощупь теплее обычного.

И вот мы пришли в квадрат, который надлежит протралить, захрипела, затрещала вьюшка, и трал пошел в воду. Полетела в базу шифровка, вахтенный электрик на распределительный щит уставился: ток в трале держит…

И аккурат в эти торжественные минуты подходит ко мне Лазебников и докладывает, что правый гребной вал не дает оборотов. Вот так-то! Не более и не менее.

Первая мысль: что-то с редуктором. Вскрыли, потом муфту проверили, осмотрели линию вала… Никаких аномалий. Дизель молотит свои шестьсот оборотов, а винт недобирает… И подшипники ощутимо греются…

Поднялись мы с Лазебниковым на верхнюю палубу. Глядим друг на друга, и ясно нам обоим, о чем сейчас речь пойдет: надо стопорить ход, становиться на якорь и приступать к осмотру гребного винта. И каждому неохота первому начинать. За бортом Баренцево море, конец сентября.

– Да-а-а, так-то… – тянет мичман.

– Да, понимаешь… – тянет механик.

Ну да чего там.

Вздохнул я тяжко и пошел ступеньки на трапе отсчитывать. Докладывать командиру.

Доложил. Услышал его прочувствованные слова о том, что он по этому поводу думает. И тут новая радость: цилиндровая втулка на левом двигателе полетела!

Что Битюгов по этому поводу сказал, передать невозможно, даже в кратком изложении. А замполит пошел готовить собрание, где одним из пунктов повестки дня была низкая дисциплина в боевой, можно сказать, части пять, в результате чего родной, можно сказать, пароход лишился хода на минном поле!

С минного поля, положим, мы вышли. Силенок у дизелей на это хватило. Так-то.

Отдали якорь. Но перед тем как на якорь становиться, произошло у меня еще одно экстренное совещание. Совещание секретное, с самим собой.

Кто под воду пойдет? Легководолазному делу были обучены три человека: механик, старшина трюмных Квадрига и его единственный и беззаветный подчиненный Коленко.

По всему полагалось идти под воду мне. Надо будет принимать какое-то решение, а для этого лучше все видеть собственными глазами. В конце концов, я инженер-механик. «Не хитри, Клюзов, – погрозил я пальцем. – Не придуривайся. Винт – он и есть винт. Ступица и к ней лопасти приварены. Никакого особого образования, чтобы его осмотреть, не требуется. Ты боишься, что кто-то скажет за твоей спиной: струсил механик в ледяную воду лезть».

Да плевал я на то, что скажут! (Тут я разозлился не на шутку.) Меня учили легководолазному делу в училище, я сдавал зачеты… Для трюмных это эпизод, для меня – профессия.

«И опять ты муру порешь! – Я не собирался церемониться с механиком. – Вся твоя учеба – недельная работа в бассейне, где вода была как парное молоко, к тому же еще подсвеченная со всех сторон… И когда это было? А трюмные еще в прошлом году были на сборах».

И все-таки я не могу не использовать уникальную возможность спуститься под воду в Баренцевом море. Да и глубина невелика: 3–4 метра.

«На три метра тебе спускаться надо. А глубина моря в этом месте сто метров. Сто метров под тобою будет, понял, пижон?!»

Долго я еще собачился бы с этой занудой – Клюзовым, но в каюту вошел хозяин – мичман Лазебников.

Я ему сказал о своем решении и неожиданно услышал непререкаемое:

– Не положено, товарищ инженер!

– Как так не положено? – удивился я.

– Не положено.

Никаких разъяснений мичман давать не желал. Только желваки так и ходили под кожей, поросшей рыжей щетиной. После моих неоднократных требований мичман решился:

– Конструкция у вас, товарищ инженер, извините, неподходящая. Я так полагаю, мы не иначе как на винт намотали. А распутать…

Мичман опять замолчал. Впрочем, и так все было ясно. Лазебников соотносил мои физические возможности и возможности подчиненных. Тут я не «тянул». А вопросы престижа и прочие тонкости Лазебникова не волновали.

Корабль находился в районе, где обнаружены плавающие мины. Вот что было главное…

И мне, братцы, стало стыдно.

На корабле, сами знаете, вне зависимости от водоизмещения, всякая новость распространяется мгновенно. Чихнул на баке[30]30
  Бак – носовая часть верхней палубы.


[Закрыть], а на юте[31]31
  Ют – кормовая часть верхней палубы.


[Закрыть] говорят: «Будьте здоровы!»

Так вот, в корме, возле тральной вьюшки, уже народ толпится, ждут, когда Петр Квадрига самолично в море Баренца спустится. А тот в это время в лазарете от дока отбивается. Доктор требует от старшины медосмотр по всей форме. Петр ссылается на то, что море его дожидаться не будет. Налетит заряд – с любым здоровьем не спустишься. И сует доктору свою лапу, чтобы тот пульс у него, у Квадриги, послушал.

За Квадригой Коленко топчется, на горбу водолазное имущество навалено, в руках свинцовые чушки, вот-вот опрокинется. «Да что его смотреть, товарищ доктор, он у нас заместо дизеля работает!»

Словом, прильнул доктор на минуту к Петиной груди – и махнул рукою: «Добро!»

После чего Квадрига пошел в кубрик розовое теплое белье натягивать. И по требованию дока не одну пару, а «сколько налезет». В результате чего Коленко аж зашелся от восторга: «Чистый Поддубный, ей-богу!» Язва, а не трюмный машинист…

На корме облачили Квадригу в легководолазный костюм, закрепили баллоны, груз. С борта уже шторм-трап свисает, а за бортом…

По небу наперегонки тучи бегут, ветер от норда до костей продирает, а вода такая черная, словно в нее бочку с тушью опрокинули… И трещат на ветру, закручиваются в жгуты два пестрых сигнальных флага на мачте. Два «ноля»: «Произвожу водолазные работы». Для сведения чаек и Господа Бога…

Глянул на меня Квадрига из-под маски вопрошающе, я головою кивнул. И пошел старшина в воду. Как в безвестность пошел. Только пузырьки наверх цепочкой бегут, лопаются поодиночке.

Дернулся в моей руке сигнальный фал. Раз, другой… «Осмотр окончен». И точно: раздвигая черную воду, появляется круглая тюленья голова. И через минуту стоит Квадрига на палубе, по резиновому тулову вода стекает, и докладывает обстановку. На правом винте лопасть погнута «топляком», на ступицу трос намотан.

– Не иначе как мы этот подарок в Тазовской губе получили, – разъясняет Лазебников. – Ведь там, почитай, со всей Западной Сибири мусор в океан выносит. Сначала нас по винту каким-нибудь полусгнившим плотом шарахнуло, потом лопасть зацепила трос и давай наматывать!

Квадрига ждет, что дальше делать, Лазебников историю болезни излагает, а меня как будто отключило: снова угрюмая ночь на Оби, и опять ощущаю этот проклятый толчок под ногами! Вот когда он аукнулся…

Однако времени на переживания не оставалось. Технология поломки ясна. А вот как лопасть выправить и от троса избавиться, совершенно неясно.

И тут под воду запросился Коленко. Конопатый, вихрастенький, того и гляди за борт ветром сдует… И не просит – требует.

– Товарищ механик! Да я запросто трос размотаю. А Квадрига ни в жисть этого не сделает. Разве у него руки? Лопаты, а не руки!

И ладони мне свои тычет, в которые на веки вечные сурик и железо въелись…

Квадрига как-то странно глянул на Коленко, даже головой помотал:

– Ну и трепло… А я ведь тебе по-хорошему говорил…

Что он говорил, мы так и не поняли, только трюмный сник и больше в разговоры не ввязывался.

Это уже потом стало известно, что накануне Квадрига жаловался после вахты Андрею: «Дыхалка болит». И тот посоветовал Петру пойти к доктору: «Трое суток кверху пузом, чем не жизнь?» Квадрига наотрез отказался. Андрей сразу же припомнил этот разговор, как только пронесся слух, что Квадрига винты будет осматривать. Тогда-то старшина и взял с него слово: никому о его хворостях не говорить…

Эх, братцы, если бы вы знали, какие это были ребята, 1927 года рождения, 1944 года призыва…

По семь лет срочную служили! На корабле не то что клапан – каждую гайку, каждый шплинт на ощупь знали. И осточертела им эта родная техника так, что глаза бы на нее не глядели… Семь лет без передыху на двухъярусной койке спать – это из нынешней молодежи не каждый представляет…

Ребята двадцать седьмого года и войну видели, пять послевоенных боевых тралений за кормой имели, а приходилось им перед каждым безусым лейтенантом по стойке «смирно» вытягиваться. И между прочим, вытягивались и за техникою следили до самозабвения. И в Арктике под воду лазили, если надо было…

А какие они письма получали! Сколько раз наш замполит писал в военкомат, что мать легендарного, можно сказать, матроса Андрея Коленко, потерявшая на войне мужа и двух сыновей, живет в нетопленной избе, потому что ей дров не выделили…

Когда мне какой-нибудь без году неделя «марсофлот» начинает на тяготы жаловаться, я 1927 год вспоминаю. Так-то.

Но я, кажется, здорово отклонился от курса, поэтому «поворот все вдруг».

Подумали мы на корме, подумали – и решили: трос, если смотать не удастся, ножовкою срезать, а лопасть выправить под водой. Для чего привязали к страховочному концу кувалду, и пошел опять Квадрига вниз.

Я полагаю, морская живность куда глаза глядят разбежалась от ударов Петиного молота. Помашет он минут пять, и мы его наверх подымаем. На палубе под ватниками да под шинелями колотун бьет, а от Квадриги, только маску снимет, пар валит. Дышит как загнанная лошадь, но улыбается и даже говорит, что в таких случаях не только горячий чай положен…

А доктор между тем меня в сторону отзывает:

– Ты, Клюзов, как хочешь, я это дело прекращу. Шутишь, что ли?

Какое там шучу! Ощущение такое, что Квадрига по моему сердцу кувалдою лупит! Да еще Битюгов то и дело с мостика взывает:

– Как там у вас, скоро?

Болтаться в открытом море без хода, что и говорить, скверно, но ребята из первого машинного уже тали навесили и втулку лопнувшую выдернули. И народные умельцы готовятся ее заваривать, потому как запасной в наличии не оказалось и одолжить не у кого.

Родной дивизион, наверное, к Колгуеву подгребает, на горизонте ни души, только чайки орут как оглашенные, когда бачковой с кормы остатки флотского борща в море выливает.

На пятый или шестой раз поднимается Квадрига, докладывает: «Порядок!»

Опустился на разножку, мы чуть ли не всей боевой частью с него костюм сдернули, и Коленко поклялся, что о Петином подвиге напишет во все газеты Советского Союза.

– Я же говорю: трепло, – незлобиво огрызнулся Квадрига.

Казалось бы, полегчало, но тут мимо нас поплыл полупрозрачный голубой студень, «сало» (так называют новорожденный лед), потом появились льдины с белыми шапками снега на стеклянных горбах – и не прошло и получаса, как мы оказались в центре ледового поля с одним работающим двигателем в придачу.

– Бывает, конечно, хуже, но я лично представить такого не могу, – заявил штурман и пошел досыпать.

Замполит сказал, что окончательно пришел к выводу, что дисциплины в боевой части пять не то что нет, но никогда и не было. Ну а мы продолжали работать на двух съемочных площадках. Снимали фильм под названием «Что такое не везет и как с этим бороться».

И все-таки нет худа без добра. Во льдах оказался не только «сто семнадцатый». Угодил в ледовое поле и сухогруз «Ковда». И его аккурат прямо к нам сдрейфовало. Когда мостик «Ковды» оказался на траверзе[32]32
  Траверз – направление, перпендикулярное курсу судна, в просторечии – напротив.


[Закрыть] нашей надстройки, их кэп вступил в прямое общение с нашим. В результате чего я получил очень заманчивое предложение. В начале это было даже не предложение, а просьба.

– Механик, – поинтересовался командир. – Нет ли у тебя полкило ректификата? «Ковда» просит. У них обмотка сгорела, а шеллак развести нечем.

И тут мне Лазебников прямо-таки гениальную мысль подсказывает:

– Пусть они, товарищ инженер, заместо спирта пресной воды откачают!

И действительно, вода у нас уже неделю как кончилась, и мы опреснители гоняли. А что такое опресненная вода, не мне вам говорить.

Разговор на уровне механиков был предельно краток. «Полкило на полтонны», – предложил я. И услышал в ответ: «Добро!»