Текст книги "Золотые якоря (сборник)"

Цена популярности

Жара достает. А что поделаешь – тропики. Уже в трюме, гулком, как храм, и огромном, как стадион, который нагреть вроде трудновато – солнцу сюда не подобраться, – и то тепло. Капельки пота, как бисер, на худом лице Паши Истомина, судового плотника. Впрочем, он еще и председатель судкома. «Центробалт» – называет его капитан. Идем в балласте, переваливаясь на темно-синей, никогда не стынущей воде.

Трудно даже вообразить, что в Москве мороз, хрустит снег под ногами.

Тогда в июле, в Арктике, все было по-другому.

* * *

Первый караван ворвался в Тикси с запада, и корявые улицы высокоширотного городка заполонили моряки.

Ресторан «Север» испытывал перегрузку почти космическую. Его полы, способные выдержать бахилы первопроходцев, теперь трещали по стыкам, резонируя с лихорадочным роком.

Дамы обливались тропическим потом, матросы багровели на глазах, несчитаные червонцы летели на крохотную эстраду, и охрипший до полного неприличия солист в очередной раз вещал: «По просьбе наших уважаемых гостей с теплохода „Чукотка“…»

Увы, тщетно. Девицы готовы были танцевать, не приседая, трепаться на любых перекрестках, но этим все и кончалось…

Двери покосившихся домиков в местном «Шанхае», равно как и пятиэтажные общежития, открывались только для «самостоятельных». К «самостоятельным» относился свой брат, вербованный, среди которых холостых было навалом. Или, на худой случай, местные. Там хоть законная улетала на материк на все лето. Случалось – в одном направлении…

Девицы не желали упустить свой шанс. В этом смысле экипажи первого в этой навигации арктического каравана, герои вчерашних сражений с бурыми глыбами многолетних льдов в проливе Вилькицкого, интереса не представляли. Мотористы и матросы, равно как и штурмана и механики, за полночь заявлялись на судно и отводили душу на безответных трапах и дверях…

В один, как говорят в таких случаях, прекрасный вечер мне позвонил вахтенный у трапа. Точнее, у сходни, ибо по причине приливно-отливных течений в бухте Буор-Хая капитан предпочитал трап не вываливать, пользовались сходней.

– Владимыч, тут к вам один мужчина просится. Пустить?

Делать мне было совершенно нечего. Незакатное солнце зависло на уровне иллюминатора, все стоящее, что имелось в судовой библиотеке, было прочитано.

Что же касается берега, то все красоты Тикси и его окрестностей я осмотрел за первые три дня стоянки. Совершать второй круг не имело смысла.

– Пусти. Проводи только, – сказал я вахтенному.

И вот в мою каюту, едва не задев головою за подволок, вошел парень, что называется, косая сажень в плечах. Черноволосый, на удивление загорелый.

Я пригласил сесть, предложил чай. От чая посетитель отказался, и тут я уловил знакомый до боли запашок. «Принял».

Вообще-то ничего удивительного в этом не было. Работа в порту по случаю навигации не прерывалась и ночью, не то что вечером, но откуда я взял, что он портовик? Так оно и оказалось.

– Я в «Севере» руковожу эстрадным оркестром, – без обиняков заявил мой новый знакомец.

– Очень хорошо, – сказал я на всякий случай.

– Узнал от моряков: на «Чукотке» поэт идет, – и решился свои стихи показать.

Саша (так звали гостя) вытянул из бокового кармана куртки увесистую пачку мелко исписанных листов. Пачка тянула на килограмм, не меньше. Мне стало не по себе.

– Только я вначале спущусь вниз, в команду, там у меня корешок имеется, а потом к вам. Не возражаете?

Я не возражал.

Саша сунул стихи в куртку и вышел, деликатно прикрыв за собой дверь. Было слышно, как по трапу, ведущему на жилую палубу, прогрохотали его каблуки.

В ожидании поэта я прилег на койку, принялся было читать старый журнал – и заснул.

Проснулся, когда солнце покинуло иллюминатор и зависло над самым горизонтом. Вот-те на! А Саша?!

Я выскочил на палубу. Вахтенным стоял Филиппыч, рулевой-перестарок, которому по пьяни, как он сам выражался, хлопнули лет десять тому назад визу и уж больше не открывали.

– Филиппыч! – заорал я. – Тут ко мне парень приходил. Где он?

– Это Сашка-то? Знаем такого. – Филиппыч покрутил головой. – Ха-а-рош он был, ничего не скажешь! Еле до проходной доволокли.

– Подожди, Филиппыч, при чем тут проходная? Почему доволокли?! Он ко мне приходил, он стихи пишет.

– Какие он там стихи пишет, вам, Владимыч, видней. А уж то, что он с мотористами нажрался, это точно.

Иссеченное морщинами, задубелое на всех арктических ветрах лицо Филиппыча обиженно сморщилось. И действительно, кто лучше его разбирался в ситуациях такого рода?

Оставалось пойти досыпать, что я и сделал.

На следующий день, часов около восемнадцати, ко мне в каюту позвонили снова. Я узнал вахтенного Микешина, практиканта, проходившего у нас на судне преддипломную стажировку.

Голос Микешина был преисполнен значимости происходящего.

– Марк Владимирович! Руководитель эстрадного оркестра прибыл, чтобы…

– Знаю, Сережа, знаю, – перебил я велеречивого Микешина. – Пропусти.

Провожать руководителя до моей каюты, как я понимал, смысла не имело.

Саша появился на пороге и как ни чем не бывало потянул из кармана давешнюю пачку:

– Хочу вам стихи показать, но, если вы не против, я вниз на минутку спущусь, корешка проведать.

– А вы потом зайдете?

Загорелое лицо Саши сияло, по каюте потянуло ароматом «Московской особой» и еще какой-то дряни. «Морская капуста»! Ею можно было разжиться у артельщика в любых количествах.

– Как же, как же. Да ведь я так обрадовался, когда узнал, что вы на судне!

На всей трассе Северного морского пути мне никто не говорил такого. Мое сердце дрогнуло.

– Идите и проходите.

Я великодушно отпустил Сашу.

На этот раз я ждал долго. Часа три, не меньше. Можно было, конечно, спуститься вниз, пойти по каютам, но для чего? Чтобы увидеть разобранного на части руководителя?

Следующий день прошел в напряженном ожидании. То, что Саша заявится, я не сомневался.

И действительно, ровно в восемнадцать зазвонил телефон.

– Владимыч, к вам Сашка просится, показать хочет…

Я представил, как ухмыляется Филиппыч, разевая щербатый рот, как регочут собравшиеся возле сходни моряки. Появилось неистребимое желание послать руководителя к чертовой матери и кончить эту канитель! Но я сдержался. Ладно, последний раз.

– Пусть пройдет, – прорычал я в трубку.

На этот раз Саша догадался извиниться. Его лицо было основательно помято, мне показалось, что он даже исхитрился растерять свой загар, который так удивил меня позавчера.

«Переживает, собака», – решил я удовлетворенно. И тем не менее сказал:

– Давайте условимся так. Или вы пришли ко мне со стихами, я, кстати, их давным-давно жду, или вы идете к своим приятелям, и тогда ни к чему эти челночные рейсы!

– Марк Владимирович! – Голос руководителя звучал обреченно. «Московская особая» плюс «Морская капуста» заполнили все видимое пространство, дышать стало совершенно нечем. – Марк Владимирович! – продолжал Саша. – Я действительно только на минуту вниз зайду, там у кореша неотложное дело, – и сразу к вам.

Я отпустил его с миром. И все повторилось сначала. Когда он ушел с судна, в каком виде, я, естественно, расспрашивать Филиппыча не стал. И так все было ясно.

Эта история имела неожиданное продолжение. Дело в том, что искушать судьбу в четвертый раз я не стал и, когда судовой рабочий день иссяк, сошел на берег.

Попробовал дозвониться до Москвы – тщетно, побродил по главной улице и в хозяйственном магазине столкнулся с боцманом. Тот изучал скудный запас красок, растворителей и кистей и что-то угрожающе бормотал.

Завидев меня, боцман обрадовался и потянул за рукав к прилавку:

– Ты только погляди, какие кисти продают! Это не кисти, а…

Определение, данное боцманом предмету, состоящему из палки, воткнутой в нечто невообразимое, я упускаю.

Когда он замолчал, я с ходу предложил пойти в Дом моряков. Там крутили какой-то индийский боевик. Боцман неожиданно согласился.

Половину боевика я добросовестно продремал, чем дал возможность боцману увлеченно пересказывать страдания молодого раджи. Страданий у раджи оказалось более чем достаточно. Хватило до самой сходни.

Вахту на этот раз нес долговязый одессит Ромка Столяров. На судне он считался половым гангстером, наша молоденькая дневальная шарахалась от него – только розовые пятки сверкали! – а первый помощник грозился разобрать Ромку на судовом собрании. На что Ромка громогласно заявлял, что ему это до фени, в городе Одессе он за один рейс будет иметь столько, что сможет выплачивать первому помощнику пособие по инвалидности…

Мы с боцманом еще только подходили к судну, как Ромка начал призывно размахивать руками:

– Ох, Владимыч, ну и кадр к вам приходил! Полный отпад!

Ромкины глаза сверкали, как у команча, который вышел на тропу войны.

Я изумился. Боцман тоже.

– Ты что, тронулся? Ну какой до Владимыча кадр может прийти? Ты соображаешь, что говоришь?

Тут я, правда, немного обиделся, но вида не подал.

– А такой! Личико высший класс, корма… – Тут Ромка прямо-таки зашелся от восторга.

Когда он немного успокоился, выяснилось, что, только я смотался, подошла женщина лет двадцати пяти и спросила, идет ли на этом суде поэт такой-то, и если да, то ей необходимо с ним поговорить.

Узнав, что меня нет, она попросила передать, что очень на меня обижена, потому что ее муж третьи сутки ходит ко мне, а домой ночевать не приходит…

Я пожал плечами и пошел к себе. Разберутся. А на следующий день, когда я вышел из каюты подышать бодрящим воздухом высоких широт, то увидел, что на причале моего появления терпеливо дожидаются трое или четверо моряков с соседнего судна.

– Он! – долетел до меня почтительный шепот.

А еще через час на баке Филиппыч, завидя меня, осклабился:

– Ну и ходок вы, Владимыч! – И даже присвистнул восхищенно.

Я ничего не понимал. И только вечером за ужином, когда первый помощник завел разговор, что некоторые литераторы (в мою сторону он упорно не смотрел) не соблюдают моральный кодекс, я почувствовал неладное.

– Что вы имеете в виду? – приступил я к первому.

В кают-компании никто не засиживался, мы были вдвоем.

– А то и имею, что вчера приходила женщина и жаловалась, что вы третий день к ней ночевать не приходите!

Последующее разбирательство показало: Ромка, сменившись с вахты, рассказал о «кадре» вахтенному помощнику капитана, тот – старпому, который после жестокого недосыпа мало что соображал…

Словом, уже днем о том, что произошло накануне, знали на всех судах каравана. Даже на тех, что стояли на рейде.

Моряки искренне удивлялись: мы здесь из кожи вон лезем, а этот старый хрен…

Моя популярность росла более чем стремительно. Когда я шел по улице, то спиной ощущал пристальные взгляды. Апофеоз наступил на почте.

Ко мне подошел ражий морячина. Он вгляделся в меня и протянул пачку «Беломора».

– Автограф! – услышал я хриплое. Ничего не оставалось, как расписаться на мятой пачке. Что тут началось! Я оставлял автографы на телеграфных бланках, газетах, спичечных коробках…

Если судьба закинет вас в Тикси, не спрашивайте ни об Андрее Вознесенском, ни о Роберте Рождественском. Если их даже знали, то успели забыть. А вот меня помнят. Это уж точно.

Сонечка пришла!

Дед встречал Сонечку криком. Стоило просунуться в дверь черноволосой мордахе с румяными от мороза щеками – и он срывался с места, как взъерошенный кенарь с жердочки! Падал стул, краснела морщинистая шея. Дед запрокидывал голову и испускал нечто среднее между кличем команчей и орлиным клекотом. Впрочем, описать это самое «нечто» невозможно. Венедикт Аполлинариевич, сосед по лестничной клетке, впервые заслышав за стеною дедов крик, деликатно поинтересовался:

– Вы, случаем, не кочета ли завели?…

Жена, едва до нее доносился вопль, роняла очередную чашку и неслась к месту происшествия, выкрикивая:

– Сейчас же! Немедленно! Прекрати! Вопить!

Пробежав за минуту от кухни до кабинета, она успевала еще вкратце охарактеризовать умственные способности мужа.

Невестка подносила розовые пальцы к ушам и страдальчески морщилась:

– Боже мой, что было, если бы мы привозили Сонечку каждый день? Вы ведь своим люлюканьем портите ребенку психику?!

Сын оценивающе выслушивал пассажи родителя и сожалеюще говорил:

– В прошлый раз орал сильнее.

И только на Сонечку ликующие вопли деда не производили ровно никакого впечатления. Она слышала их с того самого дня, когда наконец осознала, что подпрыгивающее около кроватки существо с белами кустиками на голове и есть дед.

Внучка разматывала шарф, снимала варежки и выкладывала очередную новость:

– А знаешь, там на улице такая большая собака бегает! Ты ее знаешь?

Дед радостно уверял, что конечно же знает, более того, отношения у него с собакой самые приятельские (жена и невестка при этом грустно переглядывались) и что, если внучка хочет, он эту собаку сейчас же пригласит в гости…

– Все, – твердо говорила жена. – Я полагаю, ничего более умного она от тебя уже не услышит!

После чего она вела Сонечку на кухню кушать. Во все продолжение трапезы, пока женщины, нежно улыбаясь друг другу, делились опытом воспитания детей, причем, по словам жены, выходило, что воспитание было как раз в ее время, а по словам невестки, совсем наоборот, дед старался исподтишка всучить внучке конфету.

Бдительная бабка хватала его за рукав и шипела:

– Прекрати! Ты что, не видишь, что у Сонечки диатез?!

Сын механически тыкал вилкою в салат и мучительно соображал, как бы сорваться. Очередь в пивбар была занята полтора часа тому назад…

После обеда Сонечке полагалось спать, и для деда наступал долгожданный час. Он с нетерпением топтался около тахты, которую жена застилала хрустящими простынями. После короткого инструктажа («Будь умницей, золотце, и спи» – внучке, и «Только без идиотских фокусов!» – мужу) она выплывала из кабинета.

Сонечка заговорщически улыбалась и обнимала деда перетянутыми резинками, пухлыми ручками. От деда пахло табаком, желтыми, в потресканных переплетах книжками…

– Теперь ты мне расскажешь сказку. Длинную-предлинную, ладно?

Дед придвигал стул и начинал импровизировать. Кощей-книгоиздатель и разбойники-редакторы пытались неправдой и злом сокрушить доброго молодца-писателя. Дед сам был писателем и тему знал.

Сонечка слушала внимательно, но по мере приближения к финалу, где разбойники один за другим истреблялись самыми ужасными средствами, начинала просить:

– Дед, а дед? Давай поиграем.

Дед несколько минут вслушивался в коридорную тишину, потом плотно прикрывал дверь и кивал. Игры начинались…

Однажды, привлеченная необычным хрипением, жена приотворила дверь в кабинет. Она увидела распростертого на ковре мужа. Сонечка деловито засовывала ему в рот свернутую в трубку рукопись. Руки мужа судорожно цепляли ковер.

Ровно через три минуты невестка уже капала в ложку капли Зеленина, сын, чертыхаясь, вызывал матери неотложку, а приведенный для дачи показаний дед рассказывал, что именно таким способом добрый молодец-автор побеждал Кащея…

Вечером собирались у телевизора. После легкого препирательства (хоккей или фигурное катание?) жена еще раз проверяла, все ли на месте, после чего торжественно тыкала в тумблер. «Рубин» был ее гордостью. После первых па фигуристов в ядовито-зеленых с фиолетовыми разводами костюмах дед начинал красться к выходу. Сонечка катала по коридору самосвал, и поэтому «Рубин» гремел на полную мощность.

Дед почти достигал цели, когда невестка устало произносила:

– Неужели вы не понимаете, что ребенок должен иногда играть один?

Тотчас же протягивалась неумолимая рука жены, и дед водворялся на место.

Ранним утром Сонечку отправляли в детский сад, на пятидневку. Невыспавшийся сын мрачно тыркался из угла в угол, невестка напрасно молила найти пропавший еще с вечера валенок, жена на предельной скорости металась из кухни в ванную и обратно…

Сонечка прижималась к дедовым костлявым коленям и тихо плакала. Дед перебирал ее теплые, душистые волосы и вздыхал. Иногда он взглядывал на невестку и сына, и взгляд его был до жути схож со взглядом стрельца, взирающего на царя Петра в известной картине «Утро стрелецкой казни».

В конце концов невестка не выдерживала:

– Мы что, ее в тюрьму ведем?!

– Тьфу-тьфу!!

Атеист дед начинал бешено сплевывать через правое и через левое плечо.

Сонечка, мгновенно оценив ситуацию, переключалась с плача на рев.

– Если мы не выйдем через минуту, я опоздаю на работу! – бушевал сын. Внучку уводили.

А в воскресенье днем вздрагивал за стеною сосед, голуби срывались с крыши. Победоносный, исполненный восторга крик взмывал в поднебесье.

Сонечка пришла!

Поездка на флот в июле

Уважаемый Виталий Николаевич!

Вчера услышала по радио песню на слова Татьяны Милосердовой. Называется «Почему я не была с тобою». Композитора не запомнила, потому что, как услышала слова, сразу поняла: эта она о моем Костеньке. И уж потом не помню, как и дослушала. Все плачу и плачу. Это мне внучок недавно сказал: «У тебя, бабуля, глаза на мокром месте». Вычитал где-то. Он у нас книгочей отчаянный. Чтобы там на танцы или еще куда – ни-ни. Все с книжками сидит.

Вы бы теперь его и не узнали: высоченный, отца давно перерос, Костеньку то есть…

Так вот, в песне этой говорится, что, дескать, была бы я рядом, не погибнул ты, не допустила бы я до такого.

Вы ей передайте, пожалуйста, мое материнское спасибо за эти слова. Костенька, когда еще в Ленинграде учился, очень увлекся ею. Они же одногодки. Он, правда, никогда ее имени не называл, просто говорил, что девушка красивая, умная, стихи пишет…

После тех страшных дней я перечитала, что о вас всех написано, специально в городскую библиотеку записалась.

Больше всего об уважаемом Фарухе Алиевиче и Танечке, они выходят самые известные. О вас ничего, мне даже обидно стало. Только вы не переживайте, Виталий Николаевич, стихи ваши ничуть не хуже. Костеньке они тоже нравились, он их переписывал.

Ох, я что-то не туда повернула. Старая я стала, Виталий Николаевич, совсем никудышная. Гонит меня Иван Иванович к докторам, и внук с ним заодно, а я думаю, кому что на роду написано, так оно и будет. Костенька мой никогда ни на какие хвори не жаловался, а что вышло?

Ну так вот, когда я про Танечку все прочла, то получается: она с Костей в одно и то же время в Ленинграде училась, а потом, когда в Москву переехала, Костя тоже в Москву подался, в Военно-политическую академию…

Он уже женат был и никогда ничего такого себе не позволял, но я-то ведь знала: живет в его сердце прежняя любовь, ленинградская. К девушке, которая стихи пишет…

А потом встретились они, Танечка и Костя, только не суждено им было поговорить даже. Опять я плачу, дорогой Виталий Николаевич, вы уж меня простите, пожалуйста.

А Танечке передайте, что я ее крепко-крепко целую. Может, она заглянет, проведает нас, стариков…

* * *

Я отложил письмо в сторону. Намокший водою апрель дышал сквозь распахнутую форточку, белели почки на вербе.

Весна была, томительная весна, бесконечно далекая от корабельного железа, тавотного запаха орудийных замков, вечного сумрака загнанных едва ли не под воду матросских кубриков…

А у меня опять ворочались в душе эти запахи и краски, неистребимые, как трижды проклятая и единственно стоящая моряцкая жизнь!

И опять возникло, как в дурном сне, тысячекратно отпечатавшееся в памяти.

Приближаются моряки с носилками, вот они рядом. Из-под простыни свесилась рука, качается в такт шагам. А на рукаве кителя четыре красновато-рыжие нашивки. Не золотые, а именно такие: красновато-рыжие, обугленные…

* * *

Кажется, это было в июле. Был одуряюще теплый вечер. Один из тех московских вечеров, которым нет конца. Сумерки окутывают дома, виснут на деревьях, а небо все не гаснет, все синеет в каменных коридорах…

Мы шли по одному из старомосковских переулков. Как талые воды бегут по весне в коричневую Москва-реку, так и они прорыли себе русло в глинистых склонах между Маросейкой и Солянкой – и остались на века.

Один бог ведает, чего больше в таких переулках: мусора, кривобоких тополей или обшарпанных ампирных колонн… И еще много в этих переулках тишины. Особенно поздним вечером, да еще летом, когда половина Москвы на дачах, спасается от бензинового чада и вылезшего из-под снега неуюта.

Итак, мы шли переулком: Никита Суслович, как всегда громогласный и неугомонный, красивая молодая женщина, молчаливый очкастый крепыш и я. Со стороны это выглядело: женщина в сопровождении трех военных моряков. Кстати, так оно и было. Даже я, отставник, был в форме, что же касается остальных, то они и вовсе были действующими: Никита, капитан 2 ранга, крепыш – третьего.

Количество звезд на погонах находилось в прямой зависимости от нашего возраста – и в обратной от роста.

По-моему, это сказал я, и мое откровение было воспринято с энтузиазмом.

В тот вечер вообще каждое высказывание встречалось на «ура», мы казались – или хотели казаться – необычайно остроумными. Разумеется, женщина воодушевляла. Она поровну одаривала нас вниманием, вовремя улыбалась…

Поравнялись с монастырем. Выщербленные стены, обезображенный храм. Но в лунном свете раны и царапины не отвращали, наоборот: хотелось пройти в ворота, погладить рукою черные кирпичи…

Никита начал читать стихи. Так, как он один только и умел: звонко, молодо, выделяя каждое слово.

Женщина притихла, широко-раскрытые глаза мерцали…

– Теперь, Витя, ваша очередь.

Мне читать не хотелось, да и зряшное это было дело – после Никиты.

Как вдруг, совершенно неожиданно, капитан 3 ранга, во всю прогулку не сказавший и двух слов, прокашлялся, как бы пробуя голос, и начал:

Мой единственный флот, Распростерший державные крылья…

Это была «Ода Северному флоту», впоследствии ставшая среди североморцев знаменитой.

Глаза женщины наполнились прямо-таки прожекторным сиянием, и нам с Никитой показалось, что ее курс определился.

Сомнений не осталось на спуске к Солянке. То ли «шпилька» зацепилась за трещинку в асфальте, то ли так надо было, только мы вдруг услышали «Ой!» и увидели, как наша спутница держится за лодыжку.

До перекрестка, где сновали машины, было метров триста.

– Надо подождать… – начал было я.

И в этот момент капитан 3 ранга слегка наклонился и – мы даже удивиться не успели – принял женщину на руки! И понес к троллейбусной остановке.

Извечная подначка, вот-вот готовая сорваться с наших тренированных языков, присохла к гортани. Да, это было по-флотски, ничего не скажешь!

После этого вечера я несколько раз встречался с Костей. У Никиты в его гостеприимной квартире на Кутузовском, в Доме литераторов. По странному стечению судеб мы не только окончили одно и то же училище, но даже один факультет, оба начинали на Северном флоте…

А почему Костя решил стать политработником? Инженер-механик… традиционно ни в грош не ставили эту категорию. Хотя бы потому, что по роду занятий вкалывали от побудки до отбоя…

Тут протянулась цепочка к «комиссарам в пыльных шлемах». Я-то их сроду не видывал. Ни на службе, ни потом. Очевидно, Костя рассуждал по-иному. Не случайно в его стихах то и дело сверкали конноармейские клинки.

Я уже говорил, что он был немногословен. Больше слушал, то и дело поправляя очки. Когда у него испортилось зрение, я так и не узнал. Может быть, в отсеках подводных лодок, с их круглосуточным полднем? За его плечами было несколько автономок и одна кругосветка…

Наше знакомство совпало с его последним курсом в академии. Следующей весной он уехал на Балтику, оттуда перевелся на Север. Его мотало по стране, по отдаленным гарнизонам.

Тем не менее он снова начал учиться. Теперь уже в Литературном институте, на заочном отделении.

Удивительным человеком был Костя Ермишев. Я тоже в свое время леностью не отличался, но чтоб такое…

Училище, академия, теперь институт. Уж как относятся к подчиненным, я знал доподлинно.

Наши пути пересеклись на Северном флоте спустя два года. Встретились в заполярном гарнизоне, на пирсе. Дул пронизывающий ветер, над постом СНИС болтался на разбухшем фале черный треугольник – «Конус до места», сигнал штормового предупреждения.

Я поначалу его и не узнал. Рыжеватые усы, нахлобученный на пилотку капюшон «канадки», сапоги в хлопьях мокрого снега…

Обернулся, только когда он меня окликнул. Его лодка стояла в готовности, к тому же ветер. Все же он сказал, что постарается вырваться хотя бы на пару часов, дал адрес.

В крохотной квартирке было жарко. Окна запечатали ранние сумерки, полярная ночь готовилась вот-вот заступить на вахту.

Жена Кости не передвигалась – плыла между детскими кроватками, стеллажами, казенными стульями. Она потчевала нас пельменями, мы с Костей дружно нахваливали…

И еще была одна встреча, предпоследняя. На этот раз в Петропавловске-Камчатском, куда я пришел на сухогрузе, обогнув перед тем азиатский материк. С севера. Последнее обстоятельство сыграло определенную роль в дальнейших событиях. Дело в том, что сквозного рейса Архангельск – Петропавловск не существовало. Я сменил пять сухогрузов, пока попал на «Чапаев». Случилось это в Певске, где я, подсчитав оставшиеся деньги, убедился, что на авиабилет до Москвы я еще наскребу, но на все остальное не останется ни копейки. И так как через неделю мы должны были зайти на мыс Шмидта, я дал радиограмму жене, чтобы она выслала туда деньги. Телеграфом, до востребования.

Помню, на подходе к указанному мысу я, наказав, чтобы меня разбудили, долго ворочался в койке, предвкушая грядущие радости. Номер, непременно отдельный, с ванной, вечером ресторан…

Когда я открыл глаза, набухший туманом рассвет сочился в иллюминатор. «Не разбудили!!» Но что за черт? Внизу все так же гудело, погромыхивало. Пароход шел как ни в чем не бывало, а ведь мы должны были стоять несколько часов, не меньше.

Я взлетел на мостик – так финишируют на стометровке! Восточно-Сибирское море нехотя катило навстречу продрогшие, с грязной пеной на гребнях валы, за туманом едва угадывалось низкое солнце…

– Пока вы спали, Николаич, РДО пришло: сдать груз в Петропавловске, – разъяснил вахтенный штурман, прикрывая рот ладонью.

…Администратор долго не мог взять в толк: с чего бы это московский корреспондент отказывается от номера, а канючит место в общежитии, и так набитом до отказа вербованными…

Улететь в Москву можно было не ранее чем через три дня, заполучить деньги с мыса Шмидта – через две недели («И то если оказия»).

В горестных раздумьях о бренности жизни и неисповедимости ее путей, я шатался по улицам, подолгу смотрел на тусклую равнину Авачинской губы…

Как вдруг…

Костя не выказал ни малейшего удивления. Казалось, мы расстались с ним позавчера, и не на противоположном конце материка, а за углом…

Все на нем было новым: тужурка, четыре «средних» на каждом рукаве, щегольская фуражка с белоснежным кантом в палец толщиной.

Моя жизнь круто повернула. Ермишев уже третий год служил посткором центральной газеты на Тихоокеанском флоте – должность немалая, и мне тут же был открыт неограниченный кредит.

Администратор схватился за голову: еще утром этот псих из Москвы отказался от одноместного номера, а теперь требовал… люкс! Не более и не менее!

* * *

А потом случилось вот что. Весной 1978 года Генеральный секретарь ЦК КПСС совершил историческую поездку по Сибири и Дальнему Востоку.

Он осчастливил своим пребыванием и крейсер «Бутаков» – видавший виды штабной корабль. Строили его во времена «излишеств», и поэтому крейсер отличался чудовищной теснотой кубриков и мичманских кают и великолепием кают-компании. А то, что генсек дальше кают-компании не двинется, специалисты знали. Газеты писали о «пребывании на Краснознаменном Тихоокеанском флоте». На самом деле Генерального ввели под руки на палубу, препроводили в кают-компанию и аккуратно вынесли обратно…

Союз писателей не мог пройти мимо. Было задумано путешествие «по следам исторического пребывания». Поскольку следы вели во Владивосток и июль – не самое худшее время на Тихоокеанском побережье, желающих была тьма.

По счастью, я прошел «вне конкурса». Сказалось военно-морское прошлое и обещание не вылезать из формы.

…В России много красивых городов. Даже многократно раненные диктатурой, даже покалеченные, они радуют глаз и веселят душу. И все же Владивосток несравним ни с кем и ни с чем. Судьбе и Господу Богу было угодно выбрать одну из прекраснейших бухт и по ее бархатным холмам протянуть улицы, полные лукавых огней и таинственных подворотен…

Случилось так, что, прослужив на флоте черт-те знает сколько лет, я ни разу не побывал во Владике. Стоит ли говорить, как я был обрадован этой встречей! К тому же выдалась превосходная погода, стеклянные волны набегали на пляж, изогнутые, как на японских гравюрах, деревья простирались над головами.

Я не сомневался, что с Ермишевым мы должны встретиться. Все же приехало полтора десятка писателей во главе с Фарухом Алиевичем, лауреатом и депутатом. Упустить такое Костя не мог. И вовсе не потому, что тяготел к общению с сильными мира сего. Должность обязывала.

Но дни проходили за днями, заполненные до отказа поездками, встречами, выступлениями, а Костя все не появлялся. Между тем приближалась кульминация: выход в море на крейсере «Бутаков».

Попасть на святая святых жаждали все. Фарух Алиевич, запершись в апартаментах, корпел над списком и наконец довел его до всеобщего сведения. В море шли: шеф, Соболевский из «Правды», Коля Петров из «Крокодила», Иосиф Давидович Левин, Татьяна Милосердова и я.

Готовый подняться ропот сразу стих. Писатели воздали должное мудрости своего руководителя. И действительно, без Соболевского не обойтись – «Правда», Коля Петров должен был потрясти моряков фронтовыми байками, Левин вот уже сорок лет считался историографом флота российского, что же касается Милосердовой…

О Танечке образца 1978 года знатоки долго не распространялись. Они разводили руками и констатировали: «Ну, это вообще…»

То, что Таню судьба не обделила талантом, становилось ясно после первых прочитанных ею строк. Критики, правда, упрекали ее в некоторой излишней мужественности. Возможно, так оно и было. Но зато в недостатке женственности Танечку мог упрекнуть только слепой. Зрячих Танечка разила наповал. Вскидывала ресницы, губы-вишенки наливались соком – и… Далее следовал полный отпад… О таких деталях, как золотые локоны и точеные ноги, я и не говорю.

Словом, Тане Милосердовой поручалось привести экипаж крейсера в состояние полной боевой готовности. И за очень короткий срок. Ибо предполагалось, что мы возвратимся уже следующим утром.

Иосиф Давидович Левин, святая душа, все же не удержался:

– Видите ли, Фарух Алиевич, на флоте не принято…

– Брать женщину в море? Знаю, дорогой, знаю. Но ведь она поэт, мужского рода, а?

И шеф победоносно оглядел собравшихся.

* * *

Ошвартованный у причала белоснежный РК – разъездной катер – был полон пассажирами. В отутюженных форменках, негнущихся кителях. В ногах зачехленные инструменты, чемоданчики с нотами. Ансамбль песни и пляски тоже шел на крейсер.