Текст книги "Золотые якоря (сборник)"

Восточный пирс

Мы подходили к Аргентине. Сбывалась моя мальчишеская мечта. Ни один человек, с которым меня сталкивала жизнь, здесь не был. Даже знакомые моих знакомых не побывали в этом противоположном углу земного шара!

Багровые огни высвечивали бетонную полосу причала, и под прямым углом к ней – уходящую куда-то далеко цепочку фонарей. Восточный пирс.

На карте место, где мы вот-вот должны были «привязаться», так и называлось. Ближайший поселок, Сан-Антонио-Уэсте, был отсюда километров в сорока.

Пампа – аргентинская степь – открывалась сразу же за огнями. Черная, как сажа, бугристая на фоне начинающего светлеть неба.

По другую сторону причала стояло судно, выкрашенное красным. Таким и был этот расцвет: трехцветным. Черная пампа, красный пароход, лиловое небо.

С бака «Саратова» подали бросательный конец. Легость, обтянутая фалом свинцовая чушка, тяжело упала на причал. К ней побежали. Маленькие с высоты нашей пятиэтажной надстройки фигурки. Портовая обслуга.

И вдруг на все окружающее безмолвие загремел, загрохотал отборный русский мат. Первые слова, услышанные мною на аргентинской земле! Это крыли в бога и в душу, подгоняя нерасторопных, с их точки зрения, чугреев[11]11
  Чугреи – так называют местных жителей с примесью.


[Закрыть], двое наших мужиков. Они только что сошли с красного парохода на причал и теперь развлекались…

Завели за причальные тумбы швартовы, течение плотно прижало «Саратов» к берегу, теперь можно было осмотреться.

Нашими полуночными соседями оказались азовские рыбаки. Их «Нептун» загорал у этого причала пятый месяц, и они, как говорится, вросли в обстановку.

– Ни хрена здесь хорошего нет. Да впрочем, сами увидите. Четыре кабака, и бардаков столько же. Почему так много? Дальнобойщиков обслуживают. Это те, которые за грузами сюда гоняют, с Рио Гранде и подале. В кабаки можно часа через три, к девкам – попозже, – ораторствовал у грузового бюро бородач в немыслимо грязном ватнике поверх комбинезона.

Рассвело. Борт «рыбака» уже не казался красным, он был скорее оранжевым от ржавчины. На фальшборте, надстройке, даже трубе багровели шрамы – это сквозь ободранную краску проглядывал сурик. Крепко, видать, досталось…

По словам бороды, «Нептун» и еще два суператлантика были сданы в аренду аргентинцам (тут опять последовал мат, минут на пять). Хозяева задерживали заработанные адовым трудом деньги, кормили тоже не ахти.

– У нас, у большинства, контракты по нулям, ждем замену.

Я понимал: стоит рыбакам проснуться, начнется братание – в эту пору наши суда почти не заходят. Между тем стоянка была рассчитана часов на десять, не более. А сказочная земля была рядом, стоило только сойти на причал…

И я сошел. И, не особо разбирая дороги, зашагал. Сначала по пирсу, потом по кочковатой, поросшей жестяной травою и низким кустарником земле. Колючки цеплялись за куртку, ветки норовили хлестнуть по лицу…

Я чувствовал себя по крайней мере Магелланом, недоставало только туземцев, но я был уверен – и они вот-вот появятся!

А ветер свистел, корябал кожу бесчисленными песчинками. Он дул с юга, и был август, а это означало ледяное дыхание Антарктики и зиму. На этой наоборотной земле ко многому приходилось привыкать заново…

Я вышел на асфальт. Увидел алюминиевые стены складов, одноэтажные, сложенные из белых блоков дома. И еще бочки из-под краски, мотки кабеля, доски…

Дома образовывали правильный квадрат, выложенный серыми плитами. Кое-где горела неоновая реклама. С ночи. Это была Plaza, площадь. За нею, впрочем, тоже угадывались постройки.

Я свернул к ним – и нос к носу столкнулся с темнокожим полицейским, экипированным так, словно это был не забытый богом восточный пирс, а по меньшей мере портовые трущобы Нового Орлеана! Кольт, наручники, дубинка.

Полицейский смотрел на меня, я на полицейского. Очевидно, мой вид особых опасений не вызывал – разве только легкомысленная курточка на рыбьем меху, – потому что он, не говоря ни слова, развернулся и пошел дальше.

За каменной оградой стоял гипсовый бюст. «Генерал Сан-Мартин», – прочитал я надпись на бронзовой дощечке. Ниже была дата: 11 ноября 1993 года. Выходило, что восточному пирсу было от силы полтора года. Вождей ставят на пьедестал не в последнюю очередь…

– Señor! – Мои размышления прервал женский голос. Меня окликали, но кто?

В зыбком розовом полусумраке раннего утра я с трудом различил невысокую женщину. Ее закутанная в некое подобие шали фигура почти сливалась с темным прямоугольником двери.

– Buchas noches![12]12
  Buchas noches! (исп.) – Доброй ночи!


[Закрыть]

Я выразился, очевидно, не совсем удачно, потому что от двери послышался негромкий смех.

– Buenas diaz, señor![13]13
  Buenas diaz! (исп.) – Доброе утро!


[Закрыть]

Я подошел. На меня смотрели яркие черные глаза, пухлые губы вздрагивали. Ей было от силы двадцать, а может, и того меньше. Джинсы, стоптанные туфли на босу ногу…

Похоже, она заметила меня – а может быть, высматривала? – и выскочила из этого дома, окна которого были зашторены, а над дверью протянулась цепочка лампочек…

– Me glamo Consuelo, yo puedo entertenerele[14]14
  Me glamo Consuelo, yo puedo entertenerele (исп.). – Меня зовут Консуэло. Я могу вас развлечь.


[Закрыть].

За время рейса я добросовестно заучил три десятка испанских фраз. То, что я услышал, явно превышало мой запас. Я понял только, что ее зовут Консуэло.

Она расценила мое молчание по-своему:

– Pase, pase, señor![15]15
  Pase, pase, señor! (исп.) – Проходите, проходите, сеньор!


[Закрыть]

Накидка распахнулась. Под ней ничего не было! Стало жарко. Меня приглашали. Это было ясно. Даже с моим испанским.

– Cuanto vale?[16]16
  Cuanto vale? (исп.) – Сколько стоит?


[Закрыть] – брякнул я, и тут же как током ударило: а вдруг я ошибся? Что тогда?!

Нет, я не ошибся.

– Cuarenta. De acuerdo?[17]17
  Cuarenta. De acuerdo? (исп.) – Сорок. Договорились?


[Закрыть] – Ее губы по-прежнему смеялись. Мне стоило чудовищного труда произнести короткое «No».

Но я все-таки произнес его. И зашагал к судну. Мне вдогонку что-то крикнули, потом я услышал, как захлопнулась дверь.

Помню, полдня я провалялся в каюте. Ревели груженные тяжеловесами «студебеккеры», по коридору то и дело топали сапоги, раза два ко мне стучался милейший Сергей Леонидович. Он тоже оказался впервые в этих краях, мы еще вчера сговаривались вместе сойти на берег…

Я не открывал. Стоило закрыть глаза – и снова улыбались припухлые губы, иссиня-черные волосы спускались на розовую грудь…

Меня все-таки «достали». Возникли неотложные дела, я потребовался капитану.

Когда возвращался от начальства, меня перехватил боцман:

– Там такие кактусы! Закачаешься!

Кактусы меня не волновали, но доказывать это Петровичу было делом зряшным. Он находился в том состоянии безудержной благожелательности, которое свойственно иногда очень сильным физически русским людям, когда они «употребят». А боцман, похоже, употребил…

Словом, я очутился на «Нептуне», сначала в каюте тамошнего боцмана, где действительно кактусов была тьма, а потом у второго механика, Зотова.

Зотов оказался занятным человеком. Начитанным, а главное – любознательным. Я узнал от него, что вверх по течению Рио Гранде на десятки километров протянулись сады. Яблоки и груши, которыми всю зиму торгуют в наших «комках», оттуда.

– Это же предельно просто. Когда в Аргентине все цветет и пахнет, у вас холодрыга. А для чего восточный пирс построен? Как раз для этого!

Зотов был знакам со старообрядцами, выходцами из России, и даже исхитрился побывать у них в гостях. И тоже на Рио Гранде.

– Их главный (у него, между прочим, 18 детей!) спрашивает: а сколько вас, моряков, пожалует, нам надо с посудой разобраться. Я удивился: неужели у него в доме лишних пяти тарелок не найдется? Приезжаем. Дом как дом. Чистый, просторный. Только ни телевизора, ни завалящего приемника. Глухо. А посуды полно. Но вот когда мы уезжали, хозяйка покидала в мешок все, чем мы пользовались, вплоть до вилок, – и на помойку. Нечистое, мол…

Зотов рассказал, что старообрядцы проделали невероятный путь: из Сибири в Китай, из Китая (их там во времена «культурной революции» стали допекать) в Австралию и уж оттуда на Рио Гранде. Все на протяжение жизни двух поколений, иногда даже одного.

В узкой как пенал каюте Зотова было тесно от книг, на переборке висели хорошие репродукции…

Вот только пил он, пожалуй, больше, чем при таких встречах полагается. И быстро пьянел. Худое лицо покраснело, пальцы беспрерывно раскатывали по столу кусок хлебного мякиша…

Я чувствовал: его распирало. Распирало от желания поделиться. И рассказы о происхождении восточного пирса, о старообрядцах были не чем иным, как подступом к самому главному. О чем не расскажешь сослуживцу, что можно высказать только случайному человеку.

Мы уплываем ночью в Монтевидео, шансы, что нас еще когда-нибудь сведет судьба, были минимальны…

– А вы давно из Н-ска? – спросил я. Мне доводилось бывать в его городе, где фиолетовые лозы оплетают античные руины…

– Да уж год скоро ходим…

Я присвистнул. Это был срок.

– Ничего, обходимся.

Зотов доверительно подмигнул, потом наклонился ко мне:

– У меня, знаете, девушка здесь есть. Местные они не очень красивы, а это красавица. Вы таких никогда и не видели, честное слово.

Он замолчал, словно споткнулся.

– То есть она не совсем моя и не совсем девушка. То есть…

Зотов мучительно искал нужные слова. А не найдя, махнул рукой и налил себе водки.

– В общем, так. Она в здешнем бардаке. Понимаете: бар-да-ке. И вы уже, конечно, сразу подумали?..

Что имел в виду Зотов, я, по правде говоря, не понял, но, чтобы не осложнять разговор, согласился.

– И ошибаетесь! – Зотов поднял кверху палец, погрозил. – Ошибаетесь! Она в меня влюбилась. С первого взгляда. И точка. И ни с кем, понимаете? Ни с кем, только со мною. Она с юга, приехала подработать. И влюбилась.

Он уже второй раз произносил это слово.

– Да и я сам, если честно, тоже. Она меня с собою зовет. А куда я? Сами видите…

Я видел. Под стеклом на столе лежала цветная фотография. Нарядная женщина и двое девочек. Одна на коленях, другая, постарше, прижимается к маминому плечу…

– Что, смешно?

Мне не было смешно.

Вечером я заглянул к Сергею Леонидовичу, извинился и предложил в качестве компенсации заглянуть в один из кабаков.

– Принято, – сказал Сергей Леонидович. – Сколько вы мне даете, чтобы я привел себя в порядок?

Я заверил, что ничего подобного для восточного пирса не требуется, но доцент Высшей мореходки был неумолим.

На Plaza сияли огни. Площадь из конца в конец пересекали полицейские. Теперь их было двое.

Мы отворили дверь первого же попавшегося заведения и очутились в зале с несколькими столиками, умеренно орущим динамиком и стойкою, уставленной до самого верха бутылками всех мыслимых расцветок и фасонов…

И только пригубили какого-то зеленоватого зелья, как над входом зазвонил колокольчик, отворилась дверь, и я увидел… Зотова!

Куда девался его недавний хмель? Он был до синевы выбрит, тщательно одет, даже носки его ботинок сверкали. А рядом с ним…

Да-да, рядом с ним была Консуэло. И в отличие от Зотова, в тех же самых джинсах и туфлях на босу ногу, что и сегодня. В семь часов утра. Они направлялись в другой конец зала.

– Hola![18]18
  Hola! (исп.) – Привет!


[Закрыть] – услышал я звонкое. А следом уже совершенно невообразимое: – Buena suerte, muchacho[19]19
  Buena suerte, muchacho! (исп.) – Удачи тебе!


[Закрыть].

Сергей Леонидович поклонился. Я – нет. И напрасно. Зотов все равно ничего не заметил.

Атлантический океан.

11–12 августа 1995 г.

Сызрань

Ох, и крутой был Валера! Ох, и крутой! Ну сам посуди: мы с ним вместе школу моряков кончали, вместе на Двинской в общаге кантовались. Даже койки рядом стояли. Он при мне и с Катькой своей познакомился. Она тогда в торговый поступила, ну и стал Валера ее кадрить. На дискотеке. А она его побоку. И то верно: тощ как жердь, морда вроде скособочена…

И ты думаешь он на обратный курс лег? Хрена. Танцевать-то он с ней не танцевал, а домой провожать пошел. В натуре. Это у него характер такой. Что решил – железо!

Но я вроде отвлекся. А ты что не пьешь? Не-е, так не пойдет. Допивай, я тебе еще плесну. Да не боись ты, пей.

Я тебя угощаю, я, Леха Скворцов. Меня на всех пароходах знают, в натуре. И хрена бы я списался с «Карамзина», если бы не Валера. И даже не Валерка, а буфетчица наша, Мария Жеребцова. Эта Мария так и сказала мастеру: если Скворцова не уберете, я за себя не ручаюсь. Это она капитану: «Не ручаюсь» А дневальной она четко выдала: «Я ему это дело ошпарю, век помнить будет!»

Ну я и побежал к капитану: прошу, дескать, по семейным…

Так на чем мы с тобой остановились? Ах да, что я по собственному желанию с «Карамзина» списался.

А перед тем мы с Валеркой вместе плавали. На «лесах», на «художниках». Только у меня после рейса ноль целых хрен десятых, а Валерка весь в «фирме», на шее цепка золотая болтается…

Ему бы на берегу в «комке» сидеть, он бы там деньги ковшовой лопатой греб, а он с моря не вылазил. И на подменах работал и кого хочешь обрабатывал. Он бы и за дока вкалывал, ей-богу, лишь бы платили…

Вот ты вроде по ученой части, ты мне объясни: почему это человеку самое место в «комке» сидеть, а он по морям ходит?

Я знаю, ты сейчас скажешь: романтика. Нет, тут что-то другое. Отгадаешь – я в твою контору напишу, чтобы тебе доктора всех наук присвоили. В натуре. Только не отгадаешь ты. Ни одна живая душа не отгадает. Вот ходим мы в море – и все тут.

Но я вижу, ты опять сачкуешь! Сердце? А если сердце, то зачем ты тогда по забегаловкам ходишь? Вот у Валеры по части сердца и всего остального полный порядок, даром что скелет, а он ни в кабак, ни сюда. Ни-ни. И не курит. Я же сказал: железо…

Вот только любил Валера, когда я ему травил про наши доблестные ВДВ. Придем мы с Любкой к нему домой, хлопнем по первой, и он сразу же: расскажи да расскажи. А я что? Я всегда пожалуйста. Тем более что я застал еще прапорщиков, которые и в Афгане побывали, и еще кой-куда прыгали…

Валера он, конечно, тоже служил, шоферил в стройбате, но разве это сравнить с нашими, воздушно-десантными?! Давай опрокинем за них, а? Вот это другое дело. Только ты стой, слышишь? Стой!

Что-о? Уже стоять не можешь?! Ну хорошо, я тебе сейчас стул организую.

Вот он, садись. И слушай.

После «художников» я с Валеркой вместе не плавал. Не получалось. На берегу встречались, семьями. И каждый раз после этого мне жена сцену закатывала: «Ах, какой „мерседес“!», «Ах, какая стенка!», «Ах, какой палас!».

И то верно. Ни один академик, слышь ты, ученый, не жил так, как моторист первого класса Валерка Синюков!

Катьку он в конце концов уломал, она за него вышла и, по-моему, после этого ни дня единого не работала. Зато по части купить-продать лучшего специалиста во всем Питере не было. И такой у них с Валеркой тандем образовался – закачаешься.

Ну да ладно, выхожу на прямую. Значит, сделали мы с Валерой один рейс на «Карамзине», делаем второй.

Да ты спишь, что ли? Ну ты даешь. Сейчас, можно сказать, самое интересное начинается, а он спит!

Ты слушай. Приходим мы в Бремен. А нас уже стерегут. Бывшие русские немцы. Послушаешь, все они, как один, работают на заводах, все, можно сказать, передовики производства. И между прочим, в порядке хобби машинами приторговывают. С доставкой на дом, то есть к самому трапу «Карамзина».

Обратно мы должны были возвратиться в Санкт-Петербург. Почему не в Сызрань?! Потому, косая твоя рожа, что пить надо меньше! А-а… у тебя в Сызрани бабушка?

Очень мне ее жаль. Так и передай.

Ладно, проехали, идем дальше. Так вот, если судно под нашим флагом возвращается в порт приписки, то каждый член, экипажа то есть, может погрузить на борт «ролс-ройс» и привезти в подарок любимой женщине. Или тебе, хрен с горы, если у тебя, конечно, чемодан баксов дома стоит!

Ну, насчет «ролс-ройса» я так, для прикида. Нам предлагают те, что семь-восемь лет бегали. Но вид у этих ветеранов – закачаешься!

Так вот, стоим мы в Бремене, и экипаж, понятно, ходит с круглыми глазами. Погрузка – раз, крепеж – два, моточистка – три, вахта – четыре, А тут еще машины. Баксы, кровью и потом заработанные, надо в колеса вкладывать…

Только гляжу, а Валера на всю эту суету ноль внимания. Ходит со своей скособоченной харей и знай посмеивается. Это он-то? Крутой из крутых?

Я его, понятное дело, и прижал в каюте. Я, говорю, в эти игры не играю, потому что Любка дачу купила и мне теперь на нее лет пять пахать, не меньше. А ты-то что?

А я, отвечает, эту дешевку брать не буду, мне, говорит, нужна «Альфа-Ромео-800». Вот так, не больше и не меньше.

И на сколько тянет твоя «альфа», спрашиваю? На пять с половиной тысяч!

Я даже присвистнул. Капитан за «БМВ» выложил три тыщи, и то весь пароход гудел, а Валерка… Я же тебе говорю: крутой…

А буфетчица Мария Жеребцова так та прямо рыдает. У нее сынок с армии пришел, и она ему хочет подарок сделать. В машинах она, ясное дело, не сечет. А на судне как? Один за всех – это только в море. Когда дело до четырех колес доходит, каждый сам за себя. И Мария и рыдает, потому что кажется ей, что передовики немецкого производства ее обязательно обманут. В порядке мести за Сталинград.

Дюжину машин мы в Бремене погрузили, закрепили так, что весь пароход потонет, а машина – никогда, и берем курс на город-герой Роттердам.

Эх ты, зараза! Тебе Роттердам увидеть – ты бы понял, что люди могут сотворить, когда они делом занимаются, а не трескают водку, как ты, мурло гнусное…

Такого второго порта во всем мире нет, чтобы его обойти, недели не хватит! И вся эта красота насыпная. Понимаешь: на-сып-ная!

Да не вались ты со стула, что я нанялся тебя поднимать, что ли?!

Что делали моряки раньше в городе-герое Роттердаме? Они шли к маклакам и там покупали, что подешевле. Теперь сервис. Теперь прямо к борту подкатывают мужики автомобильные. И не какая-нибудь самодеятельность, как в Бремене, не передовики производства, а профессионалы. У них в Роттердаме даже порт поделен. Нас, к примеру, турки обслуживали. Все из себя чернявые, по-русски ни бельмеса. Жеребцова как их увидела, так ходу. Эти, кричит, точно обманут…

А Валерка ходит среди них и что-то соображает. И видно по всему, что никакая «альфа-ромео» за пять с половиной тысяч баксов ему не светит.

Как вдруг на вторые сутки подкатывает к нам обшарпанная тачка, и из нее вылезают двое нормальных русских пацанов. Мы, дескать, здешние, и что вам, дорогие земляки, угодно? Ну у нас почти все к тому времени отоварились, заказываем мелочовку: двери там, резину…

А пацаны такие аккуратные: один повыше, в коже, расспрашивает, что к чему, второй, конопатый, записывает.

И никаких денег не берут. Деньги, говорят, потом, после доставки. Ну и я тут же ошиваюсь. Так, на всякий случай.

И тут тот, что в коже, внимательно на меня смотрит и спрашивает:

– Вы, извините, не служили в воздушно-десантных войсках?

Ну, было дело, отвечаю.

– Очень, – он говорит, – приятно. Я как родную до слез эмблему у вас на руке заметил, прямо на сердце тепло стало. Я в тридцать восьмой дивизии срочную служил…

А у меня на руке действительно эмблема, мне ее перед дембелем Закурдаев наколол, годок, я ему еще два пузыря поставил.

– Вот тебе раз, – говорю, – я в Краснознаменной Белградской ишачил!

Тут он совсем заавралил: так мы рядом были, прямо-таки в двух шагах!

Я, честно говоря, ничего такого не помню, да ведь столько лет прошло! И забыть можно…

Словом, договорились, что, как только они с Петей, это который конопатый, заказ примут, мы двинем в «Гарлем», это на входе в порт.

Слушай, козел, что ты там опять про Сызрань талдычишь? Я же тебе по-человечески объяснил: мы – этот, который из ВДВ, и Петька, корешок его, двинули в «Гарлем», а не в твою занюханную Сызрань!

В «Гарлеме» для разгона виски на грудь приняли, потом пива…

Вспоминаем доблестные ВДВ, нашу службу, богом проклятую! И такой этот Костя пацан оказался – прямо золотой пацан! Он, знаешь, как в Голландию попал? Его мама заболела такой болезнью, какую только в Голландии лечат. Усек? И его, значит, по специальному разрешению вместе с родной мамой отгрузили в Роттердам.

Да не в Сызрань, зараза! Что ты ко мне с этой Сызранью привязался! В Рот-тер-дам.

Сколько мы приняли, не скажу, платил Костя. Только он вдруг спрашивает:

– Неужели все ваши боевые товарищи уже автомобили купили? Может, все-таки еще есть некупленные?..

И тут я ему и выдал все. И про Валеру, и про Марию-буфетчицу.

– Ах, как жаль, – говорит Костя, – что вы нам с Петей это все раньше не рассказали. «Альфа-ромео» у нас, можно сказать, в кармане лежит, и для буфетчицы Марии мы тоже что-нибудь подходящее подобрали бы. А впрочем, – говорит, – это и сейчас не поздно, магазин через час только закрывается.

Садимся в тачку, пилим обратным ходом на «Карамзин». Я к Валерке. Так, мол, и так, считай, что твой «ромео» уже на судне, потом – к Марии.

Ну той вообще деваться некуда – скоро сваливать, а родной сынок так подарок и не получил…

Ныряем втроем в Костин «опель» – и в магазин. А там автомобилей – вагон и маленькая тележка. «Альфы», правда, там нет, зато есть «ауди», это, я тебе скажу, тоже игрушка! Марии нашли что попроще, у нее всего-то тысяча баксов была.

Костя отозвал продавца, о чем-то побалакал, потом гребет к нам: «Я обо всем договорился. Завтра с утра оформим, и к двенадцати машины у вас. Мы обычно денег заранее не берем, но здесь наш общий друг, и надеюсь, в его присутствии…»

А как же, говорю, Костя – мой первый кореш, какие могут быть проблемы? Одно слово – ВДВ!

Пересчитали деньги, Костя телефон дал: «В случае чего звоните немедленно!»

Подъехали, распрощались честь по чести – и я двинул в каюту. Хотел придавить, да не вышло. После ужина вызвали на крепление, потом боцман послал сепарацию собрать… Ну, словом, рухнул я в ящик, а разбудил меня Валера. Трясет, глаза белые.

– Только что Мария по телефону звонила, там сказали, что такой не живет!

– Да что твоя Мария по-английски понимает? Она и по-русски то десять слов знает…

– При чем Мария? Помощник по ее просьбе разговаривал. Нет такого. И не было никогда.

– Подожди, – говорю. – Сейчас всего семь утра. Еще до обеда вон сколько.

– При чем тут обед?! Мы в одиннадцать снимаемся, и этот твой гад все прекрасно знал. И как только я, кретин, мог на твои ВДВ хреновы купиться!

Что дальше? Ты смотри, очухался, хмырь болотный, спрашивает! Что Валера сутки целые из каюты не вылазил? Что у Жеребцовой Марии глаза весь рейс не просыхали? Это уже неинтересно.

Интересно другое. Как эти пацаны нас, троих, так лихо кинули? А ты Сызра-а-нь!…

Атлантический океан.

26 июля