Текст книги "Золотые якоря (сборник)"

Снова взлетали брызги, выныривали из травы разомлевшие от воды кузнечики…

Господи, до чего же хорошо было! Впрочем, если быть точным, в нашем мальчишеском лексиконе такого слова не было. Мы предпочитали «Черт побери!». Звучало мужественно и удивительно по-мушкетерски. «Господи» было принадлежностью девчонок. Даже таких, как Жанка, своих в доску…

Стрекозиное, кузнечиковое лето на канале кончилось быстро. Мы тогда не знали, что долго не кончается только плохое…

По поводу закрытия сезона силами детей из старших групп был дан большой концерт. Наша компания, естественно, сидела в первом ряду. На этот раз Громова была вместе с мужем, подтянутым, сухощавым человеком с орденом на лацкане пиджака.

Вечером у родителей была прощальная вечеринка. Окно было распахнуто, и я слышал маму. Она пела свою любимую арию Антониды из «Сусанина». Хрустальной звонкости голос заполнял комнату, казалось, ветки недалеких сосен и те вздрагивали. Почему считалось, что мама потеряла голос? Почему? Почему?!

…Мы все-таки успели собраться в «замке». Гудел автобус перед домом персонала, а мы еще договаривались о встрече в Москве. Оказалось, телефоны есть только у Жанки и Вовки. Порешили созвониться не позднее 1 октября. Это звучало совсем по-взрослому: созвониться…

Мы действительно побывали у Жанны. По-моему, перед ноябрьскими праздниками.

В прихожей нас встретила Жанка. Крепдешиновое платье, на точеных ножках лодочки… Ежу было ясно, что это великолепие предназначалось Вовке. Но и он, и Юрка тоже не подкачали. Новенькие кители, брюки отутюжены так, что складкою масло резать можно…

Я на этом фоне явно не смотрелся. Может быть, тогда-то и зародилось в моей душе сомнение в верности выбранной цели?

Под стать Жанне была и квартира. Мало того что отдельная – в центре довоенной Москвы такое встречалось нечасто, – каждый предмет ее обстановки был для нас внове! Бухарские ковры во всю стену, мерцающие бронзой и полированным деревом книжные шкафы, лебединые шеи диковинных бра…

Лично я видел все это в кино. Мне показалось, что Юрка и Галя тоже. Впрочем, на лице Юрки я ничего такого не заметил.

Ученик первой батареи первой артиллерийской спецшколы обязан был быть на высоте.

Жанка старалась изо всех сил быть гостеприимной хозяйкой. Она притащила длинные, как в лото, игральные карты, где дореволюционным шрифтом с ятями было напечатано нечто до приторности учтивое про цветы и про любовь, и мы стали играть в «цветочный флирт», потом в «молву». Тут дело пошло веселее. Жанка торжественно заявляла: «Вчера я была на балу и слыхала о вас такую молву…» Дальше надо было отгадать, кто придумал про тебя наиболее возмутительную гадость. А вот это мы умели!

Тут Громова пригласила нас в столовую (я вспомнил рассказы мамы о нашей прежней жизни, и сердце мое сжалось…).

Здесь нас ждало серьезное испытание, ибо, для чего предназначена добрая половина всех этих вилок, вилочек, ножей, мы не знали. Зато это прекрасно понимала Нина Николаевна и непринужденно, даже весело, объяснила что к чему. А когда за столом появился Жанин папа и разлил в высокие бокалы удивительно вкусное вино, мы развеселились окончательно.

Завели патефон, зазвучал Лещенко… Жанка танцевала с Володей, ее глаза прямо-таки излучали синеву.

Я глядел на них и размягченно думал, какая у меня все-таки замечательная сестра, какой замечательный друг. Если бы я знал…

Виделись мы все же редко. У меня так вообще никто не побывал. Звать в мамин подвал на Кировской было стыдно, к отцу, где всем верховодила тетя Вера, не было желания.

Если собирались все вместе, так только у Жанны. К этому времени моя мама ушла из «громовского» детского сада, мамы моих ребят, по-моему, тоже. Все слабее становились ниточки, которые когда-то связали нас воедино в «замке».

Пару раз я был в гостях у Вовки. Ираида Анатольевна встречала меня очень тепло, расспрашивала о маме. Она, наверное, была посвящена в мою не очень-то простую жизнь. Иначе с какой стати обязательно норовила угостить. «Нет, нет, Сереженька, я тебя так не отпущу – и не надейся».

Все в этом доме дышало завидным спокойствием и добротой, уходить отсюда не хотелось.

А вот без пяти минут командир Красной армии жил на редкость скверно.

К московскому ипподрому полукругом примыкали конюшни. Как все дореволюционное, сработанное не иначе как на века: из красного кирпича, с кирпичными же узорами по стенам… Считалось, что советскому человеку все по плечу, и потому какому-то умнику пришла в голову мысль переделать конюшни под жилье. Комната, в которой жили Юркина мама, сам Юрка и Галя, являла собою нечто вроде каменной щели с прорубленным в конце окном.

Занавеска делила ее на две половины: светлую и темную. В темной зловеще шипел на колченогом стуле примус, стояли ящик с Юркиными учебниками и раскладушка, на которой он спал.

В светлой половине жили женщины. Мой подвал выглядел не лучше, но и, во всяком случае, не хуже…

Единственным, что украшало стены этого жилья, являлась репродукция, вырезанная Юркой из «Огонька». На репродукции Клим Ворошилов вместе с товарищем Сталиным смотрел с высоты Кремля на Москву. Художник изобразил Ворошилова в маршальской форме, что, очевидно, сыграло главную роль в Юркином выборе…

Следующим летом Жанна умотала куда-то в Крым, я, совершенно неожиданно для окружающих, подал документы в самую что ни на есть элитарную школу в Москве: в специальную военно-морскую – и, что было еще более удивительно, был принят.

Я с тех самых пор, когда научился читать, пристрастился к примечаниям. Мне почему-то казалось, что в бесчисленных сносках и есть самое интересное. Благодаря этому я знал бездну такого, о чем не имели ни малейшего представления мои сверстники.

В марьинорощинской школе, где основной контингент составляли «огольцы», редко когда дотягивавшие до седьмого класса, такая эрудиция не могла не производить впечатления. Восемь классов я окончил с Похвальной грамотой.

Что же касается здоровья, то надо думать, что сына заведующей детским садом хорошо кормили не только на канале…

Словом, соединенными усилиями этих двух составляющих, отметок и здоровья, я стал военно-морским «спецом». И вот тут-то мне стало понятно, почему всякий раз, когда я предлагал моим друзьям-«спецам» увидеться, я слышал: «Не могу, Сережа, контрольная» или «Не получится, Сережа, строевой смотр, а у меня форма не готова…».

Время, которое в юности вообще не стоит на месте, вдруг рвануло бешено вперед. Выяснилось, что все мои «отлично» и «хорошо» ровным счетом ничего не стоят, я круглый невежда – и все надо начинать сначала…

За меня – и не только за меня – взялись педагоги со старорежимной подготовкой. А уж они-то были мастерами! Не случайно для моей мамы аттестат зрелости, полученный в гимназии, определял все!

Я вспомнил об этом только потому, чтобы объяснить, почему последние месяцы мы почти совершенно не виделись.

Мне, кстати, это было особенно обидно. Я знал, что, хотя Жанка занимается и французским, и танцами, и гимнастикой, и еще черт знает чем, они-то с Вовкой встречаются чуть ли не каждую неделю. Вот тебе и сестренка!

Как-то незаметно наступило Первое мая. Кумачовое, с первыми листьями, когда каждый из них сам по себе, клейкий, в тоненьких прожилках, и каждый радует, не то что безликое: листва.

На едва обсохших от снега тротуарах уже начерчены корявым куском штукатурки «классики», в подворотне пацаны режутся в «расшиши», ловко подкидывая ногой тяжеленный царский пятак…

Наступил Первомай, с обязательными песнями под гармони, с поллитровками во всех московских дворах – и конечно же запруженной нарядными людьми улицей Горького, площадью Пушкина, Манежной…

Тогда было принято гулять допоздна. Задевать локтями хорошеньких девчонок, глотая слюни, смотреть, как мороженщица добывает алюминиевою ложкою из бака желтые ломти и наполняет ими формочку, ловко пришлепывает ее круглой, хрустящей вафлей – и вот ты уже со щедростью принца протягиваешь сладкий столбик своей спутнице…

На всех перекрестках белели постовые. «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!» – гремело из репродукторов…

Утром состоялся первомайский парад. Раздувая что есть мочи мальчишескую грудь, отбивая пятки о торцовые плиты, батальон за батальоном прошли «спецы» мимо Мавзолея.

На трибуне, вознесенный на недосягаемую высоту, улыбался Он. Неожиданно низкорослый, слабо помахивая желтой ладонью…

Ближе к вечеру обнаружилось, что меня решительно никто не ждет. А все то высокое, что переполняло меня после прохождения торжественным маршем, требовало собеседника, ну хотя бы одного!

Из ближайшего автомата я позвонил Вовке, и выяснилось, что он в точно таком же положении. Жанка ушла со своими родителями в Большой, его родители – на день рождения.

Мы встретились у главного ориентира Москвы – памятника Пушкину. Со всех сторон его уже облепили молодые – и не очень – люди, высматривая своих девушек. Девушки, как это было во все времена, опаздывали…

О чем мы только в тот вечер не говорили! О только что прочитанных книгах, о девчонках, о смысле жизни. Да-да, и об этом тоже. Мы были достаточно заморочены, но ведь существовала еще и генная память…

Володя был на редкость откровенен, даже полуобнял меня, что и вовсе было на него не похоже. Нам вдруг стало вполне безразлично, что куда ни глянь – наши сверстники с девушками и только мы…

Снова подгонял нас упругий ветер, полуразрушенный «замок» вырастал из травы!

Расстались близко к полуночи. Война началась через 52 дня.

…О том, что Вовка убит, мне написала мама. Я был на практике, плавал на допотопной подводной лодке «Правда», во время пробного погружения чуть из утонул на ней в Финском заливе.

И во все это время не покидало ощущение: самое страшное позади – и мы живы, живы, черт возьми!

Даже когда лодку стало внезапно кренить и стрелка кренометра стремительно поползла к роковой черте, не верилось, что может случиться что-то необратимое. Так оно и получилось. Чудовищным давлением все-таки сорвало с места намертво прикипевшие тарелки клапанов, лодку повалило в обратную сторону – и мы со счастливым смехом попадали друг на друга…

В Ленинграде, в гулком каменном коридоре Адмиралтейства, мне вручили мамино письмо, я тут же, на ходу, стал его читать – и споткнулся на первой же странице:

«Прости, сыночек, что вынуждена тебя огорчить. Совершенно случайно встретила Ираиду Анатольевну. На ней лица нет. Ее Володя убит месяц тому назад под Берлином…»

Я тупо уставился в дату. Письмо написано пятого. Значит, Вовку убили пятого мая. За четыре дня…

Чуть не налетевший на меня Толька Запольский, матерщинник, каких мало, положил мне руку на плечо: «Что-то стряслось?» Я кивнул и побрел по коридору. Свой первый послевоенный отпуск курсанты Высшего военно-морского инженерного училища получили только в 1946 году. Мамин подвал показался мне еще меньшим от родственников, которые пришли поглядеть на Нютиного сына. Флотская форма, золотые якоря на плечах, золотые «галочки» на рукаве… Как гордилась моя мама, как она была счастлива!

Ей потом предстоит не раз встречать сына. У него на плечах засверкают две звездочки, три, потом четыре… Подвал будет оставаться прежним.

…Жанна даже не удивилась, услышав мой голос. Я звонил из побитого автомата, монета долго не хотела проваливаться, в трубке что-то хрипело, сипело…

– Ты давно в Москве?

– Неделю.

– Мог бы сообразить, что надо позвонить раньше. А, ну ладно. Когда мы увидимся?

– Когда ты захочешь.

– Я хочу сейчас. Приезжай.

Я выложил все свои курсантские десятки за букет чахлых роз и через тридцать минут уже звонил в ее дверь на Петровке. Сердце стучало гулко, как барабан.

Она не изменилась. Точнее, почти не изменилась. Золотая копна, переполненные синевою глаза – все это было при ней. И руки, которые она закинула мне за плечи, были ее, Жанкины. Взрослая она стала, вот в чем дело. Невыразимо взрослая. Передать это словами было трудно.

– У меня тут компания. Я уже о тебе рассказала. Маме нездоровится, потом тебя к ней отведу.

В столовой за кое-как накрытым столом сидело несколько человек. Сразу бросились в глаза бутылки с «не нашими» этикетками.

– Коленька привез. Грабит потихоньку «гансиков».

Статный человек, с тремя рядами колодок на красивом пиджаке, встал из-за стола, протянул руку:

– Полковник Сергеев.

«Ого!» – отметил я про себя. С полковниками мне пить не доводилось.

Остальная публика была попроще. Три студента МИМО, подруга Жанны по строительному.

Жанка в будущем году заканчивала МИСИ, когда-то в нем учились родители.

Подняли бокалы за новоприбывшего, то есть за меня, потом кто-то из будущих дипломатов стал рассказывать английские анекдоты, где вся соль была в произношении. Публика от души хохотала. Я делал вид, что тоже, хотя не понимал ни слова. Захотелось курить.

– Тогда пойдем ко мне. – Жанка потянула меня за руку.

Она отворила дверь в свою комнату, я шагнул в розовый полумрак – и остановился как вкопанный. На меня со стены смотрел Вовка. Снимок был еще довоенный, очевидно увеличенный. Высокий, чистый лоб, аккуратно причесанные, на пробор, волосы, распахнутый ворот белой рубашки.

Жанка перехватила мой взгляд, уткнулась в мою фланелевку и горько, навзрыд, заплакала…

– Мы поехали с Ираидой Анатольевной сразу же после сообщения. Папа звонил куда-то наверх, там разрешили. Володю уже похоронили. И даже памятник был. Я тебе покажу фотографию.

Жанна говорила вполголоса, уставясь на кончик папиросы. Гости давно разошлись.

– Он командовал батареей, за всю войну ни одного ранения, а тут сразу. Ох, сволочи, ох, сволочи!

– Ты это о ком?

– О тех, кто затеял «великую битву за Берлин».

Жанка глубоко затянулась, щеки ее запали. Я молчал, ошеломленный. Я и помыслить о таком не смел. А впрочем…

Не надо было обладать особыми познаниями, чтобы понять: Берлин был обречен. И тот, кто 5 мая бросил батарею капитана Бадаева на прорыв, прекрасно понимал это…

Тот, с желтой ладонью на недосягаемой высоте Мавзолея… В этот памятный отпуск мы виделись несколько раз. Я даже как-то пришел с мамой – Громова настояла.

Помню, как тщательно выбирала мама из своего нехитрого гардероба, какое ей надеть платье. Она даже в парикмахерскую сходила. Мамы обнялись и – что уж вовсе не было похоже на Громову – всплакнули. В те первые два года после войны ни одна встреча не обходилась без слез…

Между тем в столовой опять сидели какие-то люди, пили, рассказывали анекдоты… У Жанки был, что называется, открытый дом. Когда она только успевала заниматься?

Юрку Темина я так и не увидел – он служил в Германии. В комнате возле ипподрома стало просторно и тихо. Галя выскочила замуж и переехала к мужу, место ящика с книгами занял трофейный шифоньер, уставленный разномастной посудой, судя по всему, такого же происхождения. Только Клим Ворошилов по-прежнему любовался Москвой на пару с Отцом и Учителем…

А на следующий год произошло вот что: я закончил училище и в высоком звании инженер-лейтенанта готовился отбыть на Северный флот. И надо случиться такому: за месяц до моего приезда в Москву возвратился майор Темин! Вот уж кого бы я не узнал: гвардейские усы, шрам от подбородка до уха («Да пустяки, зацепило…»), галифе.

Я с ходу предложил идти к Жанке – и был несказанно удивлен, когда Юрка вдруг посерьезнел:

– С ходу, брат, не получится. Она у нас теперь дама.

– То есть как?!

– А вот так. Замужем она.

То, что Жанка в девицах не засидится, можно было предположить. И все-таки…

Какая-то льдинка вдруг образовалась у меня в районе сердца и все не хотела таять…

Помолчали.

– Кто он?

– В том-то и штука, что он, как бы тебе сказать…

– Инвалид, что ли?

– Да нет. Какой там инвалид – напротив!

– Тогда в чем же дело?

Было видно, что Юрка все ищет нужные слова, но так и не находит. А не найдя, махнул рукою и решительно сказал:

– Ты парень башковитый, сам разберешься. Давай так: я с ней договариваюсь – и двинем.

Мы не ударили лицом в грязь: торт, цветы, шампанское. Знай наших! Погрузились в такси и поехали куда-то к черту на рога. Впрочем, Темин уже был у молодых, поэтому мы особенно не плутали.

Нас ждали. Стоило позвонить, как дверь отворили. «Мальчики, как я рада!» Жанна заверещала, втолкнула в проходную комнату. Там, занимая почти все свободное пространство между широченной кроватью и обеденным столом, стоял плотный парень в спортивных брюках и свитере. Он пожал нам руки и пригласил садиться. Жанка между тем упорхнула на кухню.

Мы сели – и воцарилось тягостное молчание. Парень явно не собирался разговаривать. Я даже подумал: может, он контуженный?

Юрка на правах старшего завел что-то про московскую погоду (она в тот осенний вечер действительно была отвратительной). Потом без всякого видимого перехода заговорил о берлинских таксистах. Парень глядел на Темина круглыми, немного навыкате глазами – и молчал!

Я попробовал зайти с другого борта и выдал байку о Толе Запольском. О том, как на элементарное «А?», обращенное к нему глуховатым адмиралом Рыбалтовским, курсант Запольский без секунды промедления автоматически выдал громовым голосом известную русскую присказку, чем поверг адмирала в состояние полнейшего помрачения…

Это был, как говорится, ударный номер. От него хватались за живот самые угрюмые ипохондрики!

Парень и бровью не повел. Молчание делалось невыносимым, но тут, слава богу, появилась Жанка с громадным подносом, уставленным яствами. На ней был отороченный кружевами передник, волосы аккуратно заколоты на затылке… Ей, очевидно, очень нравилось играть роль гостеприимной хозяйки.

Появилась водка, мы выпили по первой…

Жанка как ни в чем не бывало сообщила, что она ушла из МИСИ и теперь в инфизкульте, на втором курсе. Как?! Ведь, по нашим подсчетам, ей оставалась только защита!

И в это самое мгновение Жанин благоверный испуганно сморгнул, внутри него что-то захрипело, и неожиданно тонким голосом он произнес:

– Муж и жена – одна плоть.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что сам он окончил инфизкульт недавно и служит в Кремле, начальником физподготовки тамошнего полка.

– Он младший лейтенант, не то что вы, – сказала Жанка. Впрочем, было видно, что это обстоятельство не имеет для нее ровным счетом никакого значения…

Водка была выпита, шампанское тоже, и тут парень потянул из кармана брюк часы, величиною с ладонь, после чего, ни к кому не обращаясь, сказал, что «Жанночке завтра рано вставать».

Встали из-за стола, наспех стали прощаться. Мне показалось, что Жанка отвела глаза в сторону. А может, почудилось?

…На улице свирепствовал ветер, свинцовые капли корябали кожу. Все же мы различили ярко освещенную вывеску. То ли пивная, то ли станционный буфет…

Так оно, по счастью, и оказалось. Мы разлили по стаканам сивуху, выпили.

– Понял? – спросил Юрка. – Есть вопросы?

Вопросов не было.

Прошли не годы – жизнь. Минувшее заносило житейским мусором, обломками пережитого. Так врастает в грунт старинное здание. На один, на два этажа…

Впрочем, кое-что уцелело. Медальный профиль Вовки, например. Каждое 9-е Мая, перебирая в памяти тех, кто ушел, бесконечно давно и до боли недавно, я словно вызывал его из небытия. И тогда вспоминалась Жанка. Странное дело: столько лет прошло, а льдинка все не таяла…

Я служил, точнее, дослуживал свое в Москве. После Севера, Балтики, после Черного моря.

Стихотворный зуд, который иногда одолевал по поводу и без, постепенно овладел всем моим существом. Началось с застолий, с прокуренных кают – кончилось книжками, с моей фамилией на обложке. Я почему-то считал совершенно необходимым предать гласности поэтические опусы, в которых с обезоруживающей глупостью утверждал, что флотская служба – лучшее применение человеческих сил…

Меня заметили, оприходовали, определили, где быть: на полке, на которой крупными буквами было выведено: «военно-патриотическая литература». И буквами поменьше: «маринистика».

Был расцвет бездарной эпохи. С телевизионных экранов не исчезал шамкающий лидер, на глазах опухших от бормотухи соотечественников старцы трясущимися руками вешали на его апоплексическую грудь очередные цацки…

Очередной подводный ракетоносец с утробным урчанием соскальзывал со стапелей в жирную от мазута воду, в белоснежном боксе успешно дохла очередная партия крыс, и наверх шло совершенно секретное, особой важности донесение об успешном испытании новой партии бацилл…

В доме престарелых, в отделении постоянного ухода, тщетно звала санитарку парализованная старуха. Жить ей оставалось каких-то пятнадцать минут. Санитарка Нюрка, из лимиты, в это самое время жрала в подсобке казенный спирт. Ее ухажер, одноногий вахтер Семененко, торопил: «Да раздевайся же, курва!»

Шел 1973 год.

Однажды меня подозвала к телефону жена: «Тебя какая-то дама спрашивает». Я снял трубку: «Слушаю».

Женщина спросила с нескрываемой лукавинкой:

– Не узнаешь?

– Не узнаю.

– Совсем-совсем?

– Совсем-совсем.

Мне это начинало надоедать. К тому же я оторвался от интересной книги, выходной стремительно подходил к концу.

– Вы, может быть, все-таки представитесь?

– Хорошо. Я Жанна.

Если бы телефонная трубка запрыгала у меня в руке, я бы, наверное, меньше удивился.

– Жанка! – заорал я в черную пасть микрофона. – Откуда ты взялась?! Как ты меня разыскала?

– Мне и браться не надо было. В отличие от некоторых морских волков, я никуда из Москвы не уезжала. А как разыскала? Очень просто. Не надо печатать стихи в центральной газете. Особенно с посвящением. Надя – это, надеюсь, твоя жена?

– У меня не только жена, у меня уже внуки на подходе.

– Боже мой, с каким стариком я разговариваю!

Я был готов пуститься в пляс. Я вдруг ощутил, как же мне ее не хватало все эти долгие десятилетия. Принцессы из «замка», сестренки…

Условились встретиться в Центральном доме литераторов.

В то время, да и сейчас, завсегдатаев дома удивить было трудно. Чего-чего, а платья от Кардена здесь видали.

Но когда я шел с Жанной в буфет и потом, за столиком, я спиной чувствовал восхищенные взгляды мужчин и завистливые – женщин.

Черная с блестками ткань струилась по крутым бедрам, стекала на ноги. От нее пахло духами и чем-то неуловимым, свойственным только очень красивым, а главное, уверенным в себе женщинам…

Я, наверное, тоже гляделся – все-таки капитан 1 ранга. Это дало основание Жанне с притворным сожалением констатировать:

– Напрасно я тебя в близкие родственники определила. Как знать…

У меня на языке вертелся вопрос, не давал покоя. Она поняла:

– Да-да, успокойся. Счастлива, если такое вообще возможно. Двое детей, мальчик и девочка. Что тебя еще интересует?

Речь зашла о работе.

– Сижу дома. Муж давно не физкультурник, и это единственное, что я могу тебе сказать. Впрочем, ты его увидишь.

И она как-то загадочно улыбнулась. В маленьком, душном зале, переполненном пьяным гулом, я узнал в тот вечер многое. Оказалось, Ираида Анатольевна жива, Жанна с ней перезванивается («А ты?» – мысленно обратился я к себе, и не нашел ответа), недавно дочка родила ей внука, Вовочку. Юрка Темин на гражданке, его еще в 61-м выгнали, так дальше майора он и не пошел. И они тоже перезваниваются, нечасто, но все же…

Выходило, что если кто и забыл прошлое, так это я, несмотря на все мои стихотворные клятвы в вечной дружбе…

Надо было срочно исправляться, и мы порешили вместе пойти в театр, она с мужем, я, естественно, с женой.

Уже дома я вспомнил, что в какой театр – мы так и не решили, разумеется, это можно было узнать и завтра, и послезавтра, но ведь стоило только набрать номер…

На другом конце провода мужской голос с вежливым удивлением переспросил:

– Так вам Жанну Алексеевну?

– Да.

Она, кажется, еще не ложилась. Сказала, что выбор театра, равно как и спектакля, зависит целиком от меня, а о билетах я могу не беспокоиться.

– То есть как?

Я знал, что, например, на спектакли театра на Таганке стоят в очереди ночами, что в Большой вообще не пробиться…

– А вот так. Когда скажешь, тогда и пойдем. Павел достанет.

Как я понял, Павел был муж.

Все же она не удержалась:

– А ты знаешь, который час?

Я глянул на часы. Мать честная: полпервого!

Шепотом она добавила:

– Ты только, ради бога, не преувеличивай.

И повесила трубку.

В театре «Ромэн» мы сидели не то в третьем, не то в четвертом ряду. Шел «Табор уходит в небо», играл тогда еще молодой Сличенко, на спектакль ломилась, как говорится, вся Москва.

Сзади о чем-то шептались, слышалась приглушенная английская речь. В антракте публика, разогретая цыганскими страстями, ринулась в буфет. Павел удивительно ловко ввинтился в толпу и через несколько минут возник снова, с бутылкой шампанского в одной руке и четырьмя бокалами – в другой.

Его кажущаяся квадратность была обманчива.

Я никак не мог угадать в этом широкоплечем, в отлично сшитом костюме человеке парня в спортивных брюках из далекого 1947 года…

– Эти деятели из посольства утверждали, что русские даже в постель берут Маркса, – сказал Павел, разливая шампанское.

– Какие деятели?

– А те, что сидят сзади.

«Ну и ну! – изумился я. – Как же надо знать язык, чтобы различать слова, даже сказанные шепотом! И как он догадался, что они из посольства?»

Было видно, что Жанка веселится от души. Она то и дело взглядывала на Павла, и мне подумалось, что, наверное, так бы смотрела Галатея на Пигмалиона, если бы ей довелось изваять скульптора…

Наши жены пошушукались и объявили свое решение: в следующий раз собраться у Жанны дома, на, так сказать, семейном уровне.

Ничего из этого не вышло. У Юрки Темина жена заболела, хозяина вообще дома не оказалось. «Задерживается», – лаконично сказала Жанна.

Они с Павлом жили в стандартной квартире, в стандартном доме. В окно было видно, как по недалекой отсюда Москва-реке снуют прогулочные катера. Единственное, что отличало квартиру, так это ее убранство. Африканские маски на стенах, вырезанные из кости Будды, метровые вазы. Антикварный магазин, да и только…

Юрка – удивительное дело – совсем не изменился. Такой же компанейский, такой же заводной. Мы вспоминали «замок», встречи на Петровке, наших мам. О сегодняшнем не говорили. Не было желания.

Павел появился, когда мы уже собрались уходить. Повесил плащ на какие-то бизоньи рога, налил себе коньяка и, как будто это дело вполне обычное, объявил:

– А я твои стихи по радио слышал.

– Какому такому радио?

– Да есть такая радиостанция. «Для тех, кто в море».

Я решительно ничего не понимал. Мои стихи о моряках действительно записали в многоэтажном доме на Пятницкой. Но ведь радиостанция «Для тех, кто в море» предназначалась для судов загранплавания, в Москве ее передачи надо было специально ловить!

– А я и не ловил. Стояли на рейде в Александрии – и вдруг слышу: сейчас будем передавать стихи Сергея Левина.

Да ведь ровно две недели тому назад мы расстались у театра «Ромэн»! Что он, Летучий голландец, что ли?

…День Победы мы с женой обычно праздновали у общих друзей, а то и вообще сидели дома. Но теперь появилась Жанна, последнее время мы перезванивались.

С другой стороны, жена не очень-то рвалась в гости к Жанне. Я догадывался почему. У меня самого все не выходил из памяти давешний ночной звонок…

Словом, мы так ничего не решили, а между тем наступило 9-е Мая. Где-то часов в шесть вечера я позвонил Жанне:

– Как ты посмотришь, если я и Надя сейчас придем?

– Вообще-то у нас гости…

Долгая пауза. И потом решительное:

– Ладно, давайте. Я жду.

По квартире пластались косматые полосы сигаретного дыма, из-за неплотно притворенных дверей слышался гул голосов. Судя по всему, здесь гуляли давно.

Жанна ввела нас в комнату, представила:

– Мой старинный друг, капитан 1 ранга Левин. Служит в Москве, в центральном аппарате. А эта очаровательная женщина – его жена, Надя. Прошу любить и жаловать.

Жаловать нас никто не собирался. Любить тоже. За столом, сплошь уставленном бутылками, сидели человек десять, главным образом мужчин, и, перебивая друг друга, жестикулируя, о чем-то оживленно говорили.

Никто даже не повернул головы в нашу сторону. Только Павел – он сидел во главе стола, напротив входа, – попытался встать со стула, но тут же тяжело опустился обратно:

– С праздничком!

На его широком, раскрасневшемся лице блуждала пьяная улыбка.

Он все же напрягся, встал, подошел ко мне:

– А ты все-таки хитрый, ох, хитрый…

И погрозил толстым пальцем.

– Не обращай внимания, с кем не бывает, – шепнула Жанка и стала нас усаживать. Она еще раз сказала что-то относительно моих трех звезд. Я недоумевал: при чем тут звание, центральный аппарат?

Кто-то протянул потную руку, женщина подвинула икру:

– Закусывайте.

Разговор вертелся главным образом вокруг того, кто сколько выпил. Кроме того, рассказывали анекдоты. Ни до, ни после я не слышал подобной похабели. «Он ее поставил», «Она у него взяла». Все называлось своими именами, и все было невыразимо скучно.

Я не мог поднять глаза на Надю.

Пили. Не чокаясь, без тостов. Просто пили. На равных, мужчины и женщины.

Жанна приносила и уносила тарелки. Присаживалась. Слушала. По-моему, все происходящее ее не очень-то волновало.

Вспомнили про Трофимова. Трофимов, конечно, был педик, мать его, но сгинул ни за что ни про что… Тут мне показалось, что Павел повернулся, остро глянул на меня. Глаза у него были совсем трезвые.

Стали поминать Трофимова. Ярко накрашенная женщина, сидевшая рядом со мною, хлопнула фужером об пол. Раздался звон, Жанна вскочила – успокаивать. Какое там! Женщина орала, по лицу текли слезы, черные от туши.

– Суки вы, суки! Мой Сашка сейчас в Хайфоне загибается, а вы тут коньяк жрете!

Меня словно обожгло. Вот оно что! Газеты каждый день писали о войне во Вьетнаме, Хайфон был по ту сторону, за него шли бои…

Я наклонился к Наде: «Уходим!» Нас никто не удерживал.

Дома я никак не мог уснуть. И это несмотря на то, что в голове гудел, ворочался, словно жернова, тяжелый, оглушающий душу хмель.

Как же я сразу не догадался! Пашка начинал службу в Кремлевском полку, то есть в КГБ. И эта служба продолжалась до сегодняшнего дня. И никуда он не делся, парень в спортивных брюках, с круглыми, немного навыкате, глазами. Он остался таким же, каким и был. Он и его сослуживцы, в среду которых я, по собственной дурости, попал. И плевать им было на меня, на Юрку Темина, на Вовку. Особенно на меня: Левин, пятый пункт…

Жанка, бедная моя сестренка. Она думала, что ей удалось переменить благоверного, она с гордостью показывала его мне и Юрке, чтобы мы забыли, чтобы больше не сравнивали с мальчиком в распахнутой рубашке, который ушел в 41-м и не вернулся.

Не она его изменила, совсем наоборот. Бедная моя Жанка.

Прошло месяца три. И все-таки не выдержал, позвонил. Раздался Жанин спокойный и немного усталый голос. Она словно ждала этого разговора.