Текст книги "Золотые якоря (сборник)"

Мы не заметили, как проговорили до конца его рабочего дня. Впрочем, продолжительностью он не отличался. Вышли вместе из редакции и зашагали в тени тополей. В этой тени можно было обойти весь город и ни разу не увидеть солнце над головой… Коля декламировал Блока, Есенина. Говорить после этого о своих стихах не хотелось.

Коля был студентом-заочником университета, я сказал, что знаком с Козловским. Тут интерес Ровенского ко мне возрос: очевидно, знакомство с проректором кое-что значило…

В конце года появилась моя первая подборка, спустя короткое время – вторая. С Козловским я так Николая и не познакомил – да и мыслей таких не появлялось, поэтому можно считать, что публикация была вполне бескорыстной.

Это я сейчас понимаю, что значит для литератора ежегодно печататься в толстом журнале, а тогда…

Мы ездили всей компанией на дивное озеро Иссык. Сейчас оно не существует, вылилось после очередного селя.

Автобус довозил до Талгара, потом надо было подняться по довольно крутой тропе – и открывалась ни с чем не сравнимая картина: стена темно-зеленых тянь-шаньских елей, над ней изумрудные поляны, еще выше снега, а у самых ног – неподвижная, расплавленная синева!

Было от чего захолонуть сердцу, но только не моему. Я писал:

 
Оглашал ли чаек крик
Берега твои, Иссык?
Иль гусей поить привык,
Укрупненный ты арык?
 
 
Пусть прекрасна синь воды
И кругом садов не счесть,
Путь в моря – аяк-талды[38]38
  Аяк-талды – закончен (каз.).


[Закрыть],
Остается манты есть.
 

Я все-таки дотосковался. Отправил рапорт на имя главкома: «Служба в военной приемке меня вполне устраивает как инженера, но как моряк…» Словом, попросился на флот. И это в то время, как Майя ждала второго ребенка, когда все у меня, казалось, складывалось… Естественно, что на мое место нашлось не менее сотни желающих.

И, сопровождаемый искренним недоумением мудрого Льва Игнатьевича Варшавского и теплыми напутствиями многочисленных друзей, укатил я на Балтику. На должность с меньшим окладом, в продуваемый насквозь финский дом. А при чем тут «Простор», спросите вы? А при том, что «Советский Казахстан» – это девичья фамилия журнала «Простор». Здесь, в отличие от жизни, все концы сходятся…

Мой самый большой флотский друг Никита Суслович писал:

 
Когда я вспоминаю даты,
Перебираю города,
Балтийск конца пятидесятых
Мне вспоминается всегда…
 

И действительно, трудно припомнить что-либо более противоречивое. Сидение по боевой тревоге, едва где-то начиналась крамола: в Польше ли, Германии, на Кубе.

И первые визиты дружбы, когда корабли пошли в так называемые капстраны.

И возвращение – даже в Балтийск! – репрессированных офицеров, и ничуть и никем не порушенный тандем: особый отдел – политотдел. Правда, и он начал давать сбои: ведь вольнодумец Никита Суслович был политработником…

Все больше и больше прибывало на флот молодых офицеров, но еще дослуживали свое титаны из недавнего прошлого.

Я служил на торпедном арсенале Балтийского флота, а жил в Зооргенау, в тридцати километрах. Финский домик появился несколько позже.

Зооргенау был не только чудесным уголком земли, но и чудом уцелевшим от войны поселком. Мне поначалу вообще показалось, что здесь жили богачи: каменные добротные дома с камином и паркетными полами, при каждом доме сад, а в нем сливы, яблоки, груши. Сразу за домом начинался лес. Я сроду не видал таких чистых дорожек, такой незахоженной травы. А за лесом распахивалась во всю ширь морская гладь и проглядывал из-за кустов ежевики и малины теплый песок…

Да нет, никакие богачи в Зооргенау не жили. Это был обыкновенный рыбацкий поселок. Почему-то в сплошь переименованной Восточной Пруссии забыли переименовать только его. Тем привлекательнее было здесь жить. От повсеместных Морских, Приморских и Отрадных скулы сводило…

Мне отвели половину дома, в другой жил майор-артиллерист со своею женой, Варварой Васильевной. Как звали майора – хоть убей не припомню. Что же касается жены…

Уж больно была энергичная женщина. Именно по ее наущению мы начали раскопки в саду.

Всех немцев поголовно выселили на запад в 46-м. По отработанной КГБ методе разрешалось брать с собою 20 килограммов на душу. Остальное бросалось – или закапывалось. Почему закапывалось? Наверное, до конца не верилось, что это навсегда…

Словом, когда я однажды приехал со службы, было сказано, что ночью я и майор будем копать и лопаты уже приготовлены.

Едва стемнело, женщины зажгли фонарь, и мы принялись за дело. Копали без перекуров, до кровавых мозолей. Майор был мужиком жилистым, да и я особой хлипкостью не отличался…

Во втором часу ночи лопата ударила о что-то стеклянное. «Наконец-то!» – шепотом сказали жены. Это была разбитая чашка. Больше мы ничего не обнаружили.

Я приезжал в Зооргенау отдохнуть душою и телом. Годовалый Ленька улыбался мне в белой коляске, Витя бежал навстречу, едва завидя флотскую фуражку над кустами флёрдоранжа…

В Балтийске все было по-другому. На арсенал прикатил контр-адмирал Лежава. О его странностях ходили легенды. Так, например, уверяли, что адмирал приходил в ярость при виде любой лужи. Знатоки связывали подобную нелюбовь с тем, что во время войны Лежава тонул на Ладоге. Так это было или не так, судить не берусь, но произошло вот что.

На арсенале служил, вернее, дослуживал майор Лукьянов. Образование у него было не то пять, не то шесть классов, два просвета он заработал в морской пехоте.

Лукьянов считал себя большим остряком. Стоило собеседнику сказать «а», как майор немедля ответствовал известным русским речением: «… на!»

Так вот, Лежава прикатил на арсенал. В сопровождении свиты он вступил на территорию, и первое, что увидел посреди мощенного брусчаткой двора, была… лужа. Самая натуральная.

– Чье заведование?! – возопил адмирал.

Ему доложили.

– Сюда немедля! – И через пару минут мы увидели, как на ватных ногах к Лежаве подбегает майор Лукьянов.

– Это что, а? – спросил Лежава, указывая на лужу.

И в мертвой тишине раздалось отчетливое:

– … на!

– Ты что сказал, повтори, – каким-то жалобным голосом попросил Лежава. Лукьянов повторил.

Они отошли в сторону. О чем говорили контр-адмирал Лежава и майор Лукьянов, так и осталось тайной. Лежава тотчас же уехал, а Лукьянов на следующий день лег в госпиталь – на предмет пригодности к дальнейшей службе…

И все-таки для меня Балтийск конца пятидесятых – это прежде всего литературное объединение. И собиралось оно не так часто (его руководитель капитан-лейтенант Чеботаев, а попросту Миша, себя утруждал не слишком), и никаких литературных баталий у нас не было, а вот подишь ты: из числа его участников за сравнительно короткий срок издали собственные книжки и навсегда связали себя с поэзией Никита Суслович, Анатолий Краснов, Виктор Данилов, Игорь Панюхов, Анатолий Парпора, ну и я, грешный.

Здесь, может быть, резонно остановиться и поговорить о том, как море и морская служба лепят из молодого человека стихотворца, но боюсь ошибиться в выводах. Хотя…

Если под романтикой разуметь стремление к необычному, не совпадающему с повседневной жизнью, то, конечно, море и морская служба являются для нее самой что ни на есть питательной средой. Хотя бы по той элементарной причине, что человек создан Всевышним для того, чтобы ходить по земле, а не по воде. Мне возразят: но тогда и авиация явление того же порядка, и космонавтика тоже! Согласен. Но в том и другом случае уж больно большую роль играет прогресс. Науки ли, техники – неважно.

Мореплавание – необычность в чистом виде. Никакая техника с этим понятием в нашем представлении не ассоциируется. Только гул ветра в парусах, только волны над бугшпритом!

Есть и еще одно обстоятельство – и немаловажное. Авиация – это все же преодоление, и притом ограниченное во времени. Мореплавание – прежде всего поединок человека со слепой стихией. Поединок, исход которого даже и сегодня не предрешен. А человека всегда притягивает бездна: «Есть упоение в бою»…

Вот отчего столько стихотворцев сошло в поэзию с палуб боевых кораблей. Но здесь надобно вспомнить винокуровское: «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами!» И если в становлении мастерства роль литобъединения вряд ли можно преувеличить, то что касается помощи – она была. И порой значительная. Первая публикация, первый выход на писательскую организацию, на издательство – это все Флотское литературное объединение.

Обидно, что сейчас все порушено. Мне уже приходилось писать: вместе с водою мы выплескиваем и младенца.

Но пора возвращаться в Балтийск.

Командиры бригад и дивизионов, конечно, знали, что где-то там колобродят разные Евтушенки, но иметь их среди своих подчиненных вовсе не собирались. «Училище готовит не литераторов, а инженер-механиков», – написал когда-то адмирал Крупский. За десять лет мало что изменилось.

И все-таки ветер, поднявшийся в столице, был настолько могуч, что его порывы долетали и сюда, в столицу Балтийского флота, огороженную двумя рядами «колючки» и непробиваемыми КПП.

Первой ласточкой «оттуда» стал Никита Суслович. О неуемном капитане 2 ранга было в свое время сказано, что на его энергии может работать электростанция средней величины. Что же тогда говорить о Сусловиче-лейтенанте?! Когда его атлетическая фигура показывалась из-за угла, чудилось: он не идет – вспарывает пространство!

Его переполняли идеи и доброжелательность. Я вообще не встречал – и теперь уже не встречу – такого незлобивого человека. А ведь буквально с первых шагов по балтийской земле у него появились недруги.

Да и трудно было ожидать другого: уж больно он выламывался из жестких рамок уставов, инструкций и наставлений, на которых стояла и стоит любая военная организация. Начальники, из числа тех, что поумней, прощали ему многое. За талант, за фантастическую работоспособность. Увы, как всегда их было немного…

Никита в Ленинграде занимался в литературном объединении, которым руководил Всеволод Борисович Азаров. Он был переполнен рассказами о литературных баталиях. А они тогда, ох, как бушевали! Передовая проходила по границе, отделяющей «Новый мир» от «Октября». Фирсов и Евтушенко, Грибачев и Твардовский, Марк Щеглов и Кочетов. Возле каждого, кто справа, незамедлительно возникала фигура слева.

Разумеется, не последнюю роль в литературной принадлежности играл «пятый пункт». Он сменил вышедшее из моды «космополит». Слова «еврей» по-прежнему не существовало. Единственным на весь СССР был Арон Вергилис, редактор еврейского журнала. Кто этот журнал читал, один бог ведает…

Мы, флотские, были от всего этого безумно далеки. Я приехал в отпуск, меня пригласил в Центральный дом литераторов родственник, поэт Семен Сорин. Он погромыхивал, его цитировали на съезде комсомола. Мы собирались сесть за столик, когда в сигаретном дыму я углядел Владимира Фирсова. Нас познакомили в «Молодой гвардии», куда я (наивняк!) понес стихи, я решил подойти. «Куда?! – ухватил меня за фалды Сорин. – Ты понимаешь, что делаешь?!» Я действительно не понимал.

Понимание пришло с информацией, а ее источником был тот же Никита. Он служил на бригаде кораблей ОВРа[39]39
  ОВР – охрана водного района (флотск.).


[Закрыть], я к тому времени перебрался из финского домика на Морской бульвар. Мы виделись довольно часто.

Вскоре из Риги перевелся флотский врач Анатолий Краснов.

Они с Никитой дружили еще в Ленинграде, курсантами. Правда, Толя был питомец того самого Рождественского, который в свое время не принял меня под свое крыло, но какое это имело теперь значение…

«Лед и пламя» – пожалуй, этими словами можно охарактеризовать Краснова и Никиту тех лет. Впрочем, Толя тогда смеялся все же чаще…

Если Никита отталкивался в стихах от факта, то Краснов был погружен в себя – верный признак зрелости. «Я и окружающий мир». Порою это казалось эгоцентризмом. Может быть, так оно и было, но до известной степени. Краснова крайне интересовали дела мои и Никиты.

По отношению к остальным Толя бывал порою резок, особенно когда речь заходила о литературных оценках.

Толя тех лет – левый. А иначе и быть не могло. По ту сторону баррикад стояли в своем большинстве титулованные бездари и их последователи. А Толя к бездарностям любого рода был нетерпим.

У него чередой шли конфликты по служебной линии. Помню, мы ездили к нему на какой-то авиационный склад под Балтийском, куда его засунули врачом. Поездка запомнилась обилием комаров, которые ели нас поедом, и зеленою стеною деревьев вокруг склада. Мы ночь напролет решали, как Толе поступить, намечали ходы… А может быть, именно поэтому поездка и запомнилась? Ведь большей частью мы все же говорили не о службе – о стихах.

У Толи была просвеченная добротой, кареглазая пышноволосая жена Полина. По примеру Краснова, мы с Никитой звали ее Пола. Вот уж в ком резкости не было ни на гран!

Когда Краснов начинал заводиться, а это выражалось в том, что обычно матовое красивое его лицо краснело, Пола клала ему ладонь на руку: «Ну что ты, Толинька, успокойся…» Иногда это действовало.

Наши встречи на семейном уровне превращались в праздник. Майя и Пола очень быстро подружились, сказалась общность характеров.

Поля была стоматологом, как оказалось впоследствии – очень хорошим. Да и Толя был прекрасным специалистом. После Балтики он поступил в адъюнктуру, защитился, делал сложнейшие операции, в том числе на роговице. Попасть на прием к окулисту Краснову считалось удачей… Из всех нас троих, наверное, один Толя «совпадал» с профессией.

В Балтийск приехал Николай Григорьевич Флёров. Мы его читали и почитали. Он был старше меня на 13 лет, Никите и Толе вообще в отцы годился. Литературная биография Флёрова начиналась с конца двадцатых, он многих видел и знал…

Мы ему сразу приглянулись, все трое, и по приезде в Москву он напечатал подборку наших стихов в «Смене» и снабдил врезкой, в которой назвал нас «трое неразлучных». С тех пор на всех флотских литературных сборищах, будь то семинар или выступление, нас иначе как тремя мушкетерами не называли.

И все же, повторяю, Балтийск – это прежде всего служба. Порядок в Главной базе Балтийского флота поддерживался уставной.

На Гвардейском проспекте девственно-белой краской был отбит «бордюр», узники гарнизонной «губы» (об их неснижаемом количестве пекся денно и нощно саженного роста комендант гарнизона Константинов, в просторечии «полтора Ивана») махали метлами в городском парке…

В особо торжественных случаях красили траву. Лето 60-го выдалось жарким, трава в гавани выгорела, а ждали приезда Хрущева.

Вот и пришлось мне возглавить отделение моряков с краскопультами…

Спокойствие гарнизона на какое-то время нарушило появление колоритной фигуры: капитан-лейтенанта Македонского. Не по чину старый каплей вызывал удивление уже тем, что был назначен командиром охраны рейда, ОХРА – должность более чем незавидная.

Свое вступление в должность Македонский ознаменовал грандиозной пьянкой в «Золотом якоре», откуда прямиком и был доставлен в комендатуру. Константинов, не вдаваясь в подробности, с ходу отвалил Македонскому десять суток, на что каплей невозмутимо ответил: «Подумаешь, я двенадцать лет отсидел!»

С Македонским меня свел Никита. Вообще, стоило в гарнизоне возникнуть какому-либо событию – Суслович был тут как тут.

Оказалось, Македонский имел неосторожность прекрасно знать английский язык. Поэтому во время войны служил офицером связи на кораблях союзников. И естественно, сразу же после войны получил свою «десятку».

Любимым рассказом Македонского была история о том, как он пьянствовал с академиком Вовси.

Вовси считался врачом-убийцей и в качестве такового попал на лесоповал. Там ему повезло: бригадиром у зэков был Македонский. Вовси освободили сразу же после смерти Сталина, Македонского – на пять лет позже. По его словам, он приехал в Москву в ватнике и керзачах, разыскал квартиру академика и потребовал, чтобы его впустили. Прислуга – ни в какую. Но тут возник Вовси, после чего трое суток они пили не просыхая.

Откровенно говоря, представить академика, хлещущего водку с капитан-лейтенантом Македонским, было трудновато, но все слушатели согласно кивали головами.

«Стал на вахту город у моря, самый западный порт страны», – писал о Балтийске Никита Суслович. И действительно, в хорошую погоду с маяка можно было различить польский берег; гальский петух венчал шпиц бывшей кирхи – в ней располагался Музей Балтийского флота. И я писал о Балтийске в очередной поэме:

 
Балтийск!
Теперь настал черед
Назвать и город сам,
Где с трех сторон залив и флот,
А посреди коса;
Где летом пенится сирень
За каждой из оград,
Где ветер бродит, что ни день,
По крышам наугад;
Где стоит только день прожить —
Всех будешь знать в лицо,
Где стоит плавать и служить,
И жить, в конце концов!
 

С последними строчками я все же слукавил. Жить хотелось в Калининграде.

На три четверти разрушенный город тогда еще не утратил своего очарования. Еще смотрели пустыми глазницами прекрасные в своей завершенности стены Королевских казарм, высились над Преголью могучие башни замка – Шлосса…

Это уже потом, при первом секретаре обкома партии Коновалове, было уничтожено все, что еще можно было уничтожить. А тогда…

Мы бродили втроем возле руин замка, и Никита все норовил поставить меня на пустующий постамент около моста, калининградские писатели той поры стали нашими друзьями. И поэт Всеволод Остен, исхитрившийся выжить в Маутхаузене, и прозаик Сергей Снегов, сделавший то же самое, но на Таймыре.

Никита очень подружился с Анатолием Дарьяловым, Краснов – с Юрием Ивановым. И все мы – с Инной Гринштейн, красавицей Инной, главным редактором Калининградского книжного издательства. Собственно, при нас все это и создавалось: Калининградская писательская организация, Калининградское книжное издательство, альманах «Калининград».

И хотя с легкой руки присяжных историков край изначально считался «нашенским», все же ощущение какой-то заграницы не покидало…

Иногда калининградцы приезжали к нам, в Балтийск. К тому времени Никита и я жили в одной квартире на Морском бульваре. Это была, наверное, единственная счастливая коммуналка на весь Союз! Ее жители даже не помышляли о том, чтобы разъехаться.

Человека, впервые попавшего к нам, квартира на третьем этаже потрясала, как говорится, с порога. Еще бы! Его встречал плакат, на котором было начертано: «Привет ЧЛЕНАМ союза журналистов, ЧЛЕНАМ Союза писателей, ЧЛЕНАМ Союза композиторов…» Перечислялись все творческие союзы, ни один не был упущен!

В том же коридоре висела Доска отличников боевой и политической подготовки, на которую были занесены все жильцы, включая трехлетнего Леньку…

На кухне была оборудована «стоянка пустых бутылок», а рядом висело соцобязательство: довести выручку от сдаваемой посуды до 2000 (!) рублей в месяц.

И наконец, вершиной творческой мысли являлась стенгазета. Она вывешивалась в туалете и называлась «Не засиживайся!». В ней публиковались все квартирные новости, а также коммюнике о посещении квартиры официальными делегациями.

На Морском бульваре перебывали все, это уж точно. От знаменитого флотского разведчика времен войны дважды Героя Леонова до уж вовсе не знаменитого в ту пору поэта Жени Вайсмана. О балтийцах и говорить нечего.

Утверждать, что наша тогдашняя жизнь была устлана розами, будет неверно.

Никита чудом не вылетел с флота. Он имел неосторожность прочитать в Калининграде свой «Портрет»:

 
Облаков растрепанная грива,
Серый, непроснувшийся рассвет,
Проплывает по волнам залива
Надвое разорванный портрет.
 
 
Тот, что мы с тобой видали в клубах
И несли, в колоннах проходя.
Море цепко держит в лапах грубых
Светлый облик бывшего вождя…
 

Но это было бы еще полбеды. Дальше шло похлеще:

 
Трепетали пламенные стяги,
Рой газет цитатами пестрел,
А в стране, спокойной, как концлагерь,
Коммунистов гнали на расстрел!
 

Кончались стихи уже совершенной крамолой:

 
Но народ историю допишет,
Разобравшись до конца во всем.
 

Никита написал «Портрет» в Ленинграде сразу после XX съезда, стихотворение ходило в списках, но чтобы прочесть на аудитории… В 1959 году такое не прощали. Кто-то капнул кому надо. И началось.

Сигнал подала наша родная газета, «Страж Балтики». В ней появилась статья «Пасквилянт в роли воспитателя», в статье клеймился сын актрисы и режиссера. Между прочим, так оно и было. Отец Никиты, Рафаил Рафаилович Суслович, был не просто ленинградский режиссер – он ставил спектакли в Александринке, БДТ, имел звание; Нина Никитична первой сыграла Зою в пьесе Маргариты Алигер. Правда, родители давно развелись, мама Никиты жила в Балтийске. Именно от родителей перешел к нему артистизм, удивительное владение голосом…

Он никогда не пользовался микрофоном, а ведь выступать ему случалось и перед тысячной аудиторией.

Словом, гром грянул. В это время я, наверное, совершил самый безрассудный поступок в жизни: написал в «Красную Звезду» письмо, в котором требовал прекратить травлю молодого, талантливого и т. д.

Собкором «Красной Звезды» в Балтийске был тогда Кирилл Голованов, человек энергичный. Соединенными усилиями Никиту отстояли. Правда, с кораблей его убрали в начальники клуба. Результатом стало то, что на служебные обязанности у Никиты стало уходить не более часа. Все остальное было отдано стихам и личной жизни. Последствия такого распределения времени не замедлили сказаться: Никита женился.

Приблизительно тогда же он сблизился с Виктором Даниловым, матросом с буксира.

Поэтические ветры гуляли по Балтике, они отворяли настежь форточки казенных домов, проникали через задраенные иллюминаторы в матросские кубрики.

Данилов был одарен невероятно, я ничуть не преувеличиваю. Только после знакомства с ним я уверился в существовании неких гениальных отроков, крайне ограниченных во всем, кроме стихов.

Когда он впервые появился на Морском, стриженный ежиком, набычившийся, ни дать ни взять обиженный мальчишка, и битый час из него слова нельзя было вытянуть, я, признаться, пожалел о потерянном времени. Но вот он начал читать стихи – и все в нем переменилось. Словно внутри свеча загорелась!

 
В ушах травинок розовеют
Сережки утренней росы…
 

Или:

 
Когда не будет в мире армий,
Мы для родных и для друзей
Оставим где-нибудь казарму,
Как исторический музей.
 

А ведь ему исполнилось только восемнадцать!

Поначалу все складывалось как нельзя лучше. Данилов был обласкан «Стражем Балтики», его опекала Рита Генкина, литсотрудник «Стража» и наш общий друг, за его творчеством следил ленинградский поэт Вячеслав Кузнецов…

Не прошло и года, как Витю зачислили в штат редакции. Случай уникальный, если учесть, что, кроме мореходной школы, Данилов нигде не учился.

Замом главного был тогда Герасим Иванович П., капитан 1 ранга, попавший в Москве под сокращение. В Балтийске Герасим Иванович холостяковал, Витя Данилов по младости лет тоже. Странно было видеть эту картину: разговорчивый, особенно в подпитии, Герасим Иванович и молчаливый, сопровождающий его Витя. Их звали Герасим и Муму, а потом для удобства – Гермуму…

В «Калининградском комсомольце» появился разворот: пародии на Сусловича, Краснова, Данилова и меня, тут же дружеские шаржи. Мы явно приобретали известность. Для начала областную.

Дома у меня тоже были перемены: Майя начала работать. В школе № 6, преподавателем черчения. Леню мы определили в детский сад, Витя учился в «маминой» школе. Кроме того, у нас периодически гостили то мама, то ее сестра, тетя Фира. У тети Фиры то и дело возникали споры по вопросам политическим с Ниной Никитичной.

Когда все доводы бывали исчерпаны, Нина Никитична патетически восклицала: «Фира Ефимовна, я же не виновата, что произошла Октябрьская революция!» Приходилось соглашаться.

Когда мамы разъезжались, становилось трудновато. Как-то в Доме офицеров шел новый фильм. Пошли втроем: Майя, Никита и я. Вите наказали уложить Леню и лечь спать самому.

Пришли мы поздно, и тут выяснилось: Майя забыла взять ключ от квартиры. Пробовали стучать – безрезультатно. Тогда Никита позвонил от соседей в пожарную команду. Прибыла машина, растянули лестницу. Первым на четвертый этаж полез Никита, следом я. Леня спал, положив голову на Витькин живот, Витя потешно чмокал во сне губами… На кухне накрыли стол, пожарные вернулись к себе не скоро.

У Майи дела пошли очень хорошо, ее даже прочили в заместители директора по техническому обучению. Школа была рядом с парусом. Закрою глаза – и снова каштаны в розовом цвету, облака сирени на аллеях. Мы любили гулять в тени вековых деревьев, бегать наперегонки с нашими мальчишками…

Интересно, как иногда аукается прошлое. Группа писателей-маринистов гостила у североморцев. Довелось побывать на авианесущем крейсере «Киев». А как раз антиалкогольная битва, начатая Горбачевым, была в самом разгаре. «Киев» стоял на рейде, мы сидели в каюте у старпома и ждали, когда подадут буксир. На столе стыл чай, разговор решительно не клеился. Чтобы как-то разрядить обстановку, я спросил хозяина каюты:

– А вы родом не из флотской семьи?

– Да. Мы жили в Балтийске.

– А в какие года?

Старпом ответил.

– Так, я полагаю, вы и учились в Балтийске?

– В школе номер шесть.

– А кого из педагогов вы помните?

– Учительницу по черчению. До чего же хорошо преподавала! Звали ее Майя Исаевна. А вот фамилию забыл.

– Могу напомнить. Это моя жена.

То, что произошло потом, заслуживает того, чтобы быть рассказанным. Старпом встал, лицо его побледнело. Он пересек каюту и запер ее на ключ. Затем подошел к сейфу, извлек бутылку коньяка и недрогнувшей рукой поставил на стол. Его можно было понять: на рейде Североморска, сто лет спустя, встретить мужа любимой учительницы!

Летом 61-го произошла трагедия: утонул в канале Витя Данилов. В день своего двадцатилетия. Он отмечал его с сотрудниками редакции. Потом взрослые дяди отправились по домам, оставив Витю одного. Он решил искупаться…

Смерть Вити прозвучала как третий звонок. Что-то рушилось безвозвратно. Пора было отправляться. Куда?

У нас троих вышли книги. Отмечали это событие в Калининграде, в ресторане. Приглашенных было – тьма! Случившийся на Балтике мой товарищ по курсам Герой Советского Союза Гоша Паламарчук провозглашал тосты: «За новые книги! За союз Поэзии и Флота!»

А состав между тем уже был подан. Пришел приказ о моем переводе на Черноморский флот, старшим испытателем в Феодосию. Соседи завидовали. Обычно с Балтики переводили на Север или ТОФ, а тут Крым…

Радовалась и Майя. Жить в закрытом гарнизоне ей порядком надоело. А я? Мне было не по себе. Слишком многое я оставлял на янтарной земле. На вокзал в Калининграде пришли все. Никита долго бежал за вагоном, махал фуражкой… Прощай, Балтика, здравствуй, Черное море!