Текст книги "Приключения Кавалера и Клея"

– Сэмми, я должен тебе кое в чем признаться. – Тут Бэкон выдержал паузу, словно желая дать Сэмми время ощутить благодарность за столь великое доверие. Но Сэмми был слишком огорошен, чтобы что-то такое почувствовать. – Я здесь выше головы прыгаю. Я вообще не актер! Я учился в строительном техникуме. А два месяца назад убирал кают-компанию на грузовом судне. Хотя у меня идеальный голос для радио. – Сдвинув прекрасные брови и сжав немного девичьи губы, Бэкон состроил суровую, в чем-то отцовскую мину. – Но этого недостаточно, и я это знаю. В этом бизнесе на одной лишь природной способности не выедешь. – Последняя резкая фраза так его обрадовала, что все следы суровости мигом исчезли. – Это моя первая роль. И я хочу очень-очень хорошо ее сыграть. Если бы ты смог дать мне несколько… знаешь… этих самых…

– Подсказок?

– Точно! – Ладонью правой руки Бэкон с размаху шлепнул Сэмми по груди. – То самое! Я надеялся, что мы, знаешь, где-нибудь присядем, я угощу тебя выпивкой, а ты просто немного поговоришь со мной про Эскаписта. С Томом Мейфлауэром у меня никаких проблем.

– Да, он у тебя чертовски славно выходит.

– Так я и есть Том Мейфлауэр, мистер Клей. Потому так славно и выходит. Но Эскапист… черт побери, просто не знаю. Он… по-моему, он дьявольски серьезно все воспринимает.

– Что ж, мистер Бэкон, ему приходится с серьезными проблемами разбираться… – начал Сэмми, кривясь от собственной претенциозности. Ему казалось, он должен радоваться предложенному Бэконом шансу получить хоть какое-то влияние на радиопостановку, но вместо этого вдруг выяснилось, что он теперь еще больше побаивается Трейси Бэкона. Пришелец из страны назойливых, не терпящих перебивания, энергичных говорунов, Сэмми привык, что его вечно достают разными речугами, но ему еще никогда не приходилось сталкиваться с обращением столь адресным, просьбой столь откровенной, да еще сделанной не только для ушей, но и для глаз. Сколько он себя помнил, никто вроде Трейси Бэкона вообще никогда с ним не разговаривал. Гибкие, златовласые полузащитники при полном параде, с футбольным кубком над головой, крепкими руками сметающие все на своем пути, Браунсвилем, Флэтбушем или ремесленным училищем обычно в великом изобилии не штампуются. Сэмми встречал пару-другую таких розовокожих, культурных балбесов в кардиганах с прическами школьников во время своих кратких погружений в мир Розы Сакс, но до сих пор подобные парни к нему не только не обращались, но даже не замечали его присутствия. – В современном мире существует масса серьезных проблем. – «Боже, – подумал Сэмми, – ведь я совсем как школьный староста вещаю!» Ему следовало просто заткнуться. – Нет, я правда не могу, – сказал Сэмми, глядя на часы. Было почти десять минут шестого. – Иначе я опоздаю на обед.

– На обед? В пять вечера в пятницу? – Бэкон включил свою пятидесятиамперную улыбку. – Звучит шикарно.

– Ты даже представить себе не можешь, как шикарно, – сказал Сэмми.

2

– Флэтбуш, говоришь? – спросил Бэкон, когда они вышли из подземки, останавливаясь и оглядывая авеню у входа в Проспект-парк. – Интересно, что за зверь. И где его тут держат.

– На самом деле его по всем округе двигают. – сказал Сэмми. Они выпили по два бокала каждый, но Сэмми почему-то не чувствовал ни малейшего опьянения. Он задумался, не страх ли так ослабил действие алкоголя. И еще задумался, чего он больше боится – Трейси Бэкона или своего запоздалого появления на обеде у Этели с запахом джина изо рта. да еще с самым беспардонным в мире обманщиком на прицепе. На станции подземки Сэмми купил упаковку «сен-сена» и съел четыре штуки. – Он у нас колесный. – Сэмми потянул Бэкона за рукав голубого блейзера. – Пошли, и так уже опаздываем.

– Правда? – Бэкон лукаво изогнул бровь. – Первый раз слышу.

– Послушай, ты меня даже не знаешь, – сказал Сэмми. – Как же ты смеешь надо мной насмехаться?

Звонясь в квартиру 26 (ключ куда-то запропастился). Сэмми вдруг понял, что он как пить дать сильно пьян. Только так можно было объяснить его теперешнее поведение. Сэмми не был уверен, когда он внес предложение, а также когда именно стало ясно, что Бэкон его принял. В баре «Сент-Реджиса», под веселым взором «Кинга Кола» Пэрриша, их разговор так стремительно вильнул в сторону от проблем Бэкона с Эскапистом, что Сэмми в упор не помнил, успел ли он предложить Трейси на сей счет какую-нибудь полезную мудрость. Как ему показалось, Бэкон почти сразу же и без всякого объявления войны завел пересказ экстравагантной басни (сам этот процесс явно по-прежнему таил для него великую привлекательность) о своем воспитании, образовании и странствиях. Как выяснилось. Трейси успел пожить в Техасе, в Калифорнии. на Филиппинах, на Гавайях, в Пуэрто-Рико, а также, совсем недавно, в Сиэтле; отец его был бригадным генералом, а мать – знатной англичанкой; он плавал на торговом судне; укрощал коней на Оаху: посещал школу-интернат, где играл в хоккей, лакросс и немного боксировал. Последнее занятие Трейси парадоксальным образом считал прискорбно лишенным фундаментальной основы в виде какой-либо цели или смысла. Все это время собственное воспитание и образование Сэмми, а также его странствия от Питкин-авеню до Серф-авеню, предупреждая его на предмет безошибочного запаха чуши собачьей, находились в состоянии войны с его природной слабостью к романтике. Пока Сэмми, ощущая во рту лечебный вкус джина, сидел и слушал, одновременно испытывая зависть и неспособность отделаться от эха радостного признания Бэкона («о, я ужасный лжец»), перед ним. несмотря на все обаяние Трейси, несмотря на его остроумных приятелей из актерской среды и стильную подружку, безотносительно к правдивости или ложности его басен. постепенно вырисовывался портрет, который Сэмми, к собственному удивлению, вскоре удалось безошибочно опознать. Это был портрет человеческого одиночества. Трейси Бэкон жил в отеле и питался в ресторанах. Приятели-актеры принимали самого Трейси и его басни за чистую монету вовсе не потому, что были настолько доверчивы, а потому, что так было проще. И теперь, ведомый безошибочным инстинктом, он почуял одиночество Сэмми. Присутствие Бэкона возле Сэмми прямо сейчас, пока он давил на кнопку звонка в квартиру 26, было очевидным тому свидетельством. Сэмми даже в голову не приходило, что Бэкон просто пьян, что ему двадцать один год (а вовсе не двадцать четыре), а также что он, плывя по течению, попросту все выдумывает.

– В жизни такого злобного дверного звонка не слышал, – сказал Бэкон, когда входная дверь наконец открылась.

Сэмми придержал для него дверь в прихожую.

– На самом деле это голос моей матушки, – пояснил он. – Там такой маленький восковой цилиндрик,

– Ты просто пытаешься меня напугать. – сказал Бэкон.

Они поднялись по лестнице, которая столько лет изнуряла слабые ноги Сэмми.

Сэмми постучал.

– Отойди немного, – сказал он Бэкону.

– Да брось.

– Тогда береги пальцы. Привет, мама!

– А это еще кто?

– Ну-ну. не стоит так волноваться.

– Где твой кузен?

– У них уже были планы. Слушай, мама, я тут одного друга привел. Это мистер Трейси Бэкон. Он будет играть Эскаписта. В радиопостановке.

– Смотри башкой об косяк не треснись, – для начала сказала Этель Бэкону. А потом: – Ба-атюшки. – Она улыбнулась, протянула руку, и Сэмми понял, что Трейси Бэкон произвел на нее впечатление. Он вообще производил сильное впечатление. Этель отступила на шаг, чтобы получше рассмотреть гостя, и стала очень похожа на одну из туристок, сквозь группы которых Сэмми каждый день брел по пути на работу и обратно. – А ты симпатяга. – Комплименту явно недоставало сердечности. Кроме того, в любую секунду могло последовать какой-нибудь едкое замечание на предмет обманчивости привлекательных упаковок.

– Благодарю вас, миссис Клей, – сказал Бэкон. Сэмми аж вздрогнул.

– Это не моя фамилия, – отозвалась Этель, но не то чтобы очень враждебно. Она взглянула на Сэмми. – И мне эта фамилия никогда не нравилась. Что ж, входите, садитесь. Я там уйму всего наготовила. Обед уже раз поспел, и очень жаль, что вы пропустили свечи. Но закат у нас даже для важных борзописцев не откладывают.

– Я слышал, этот закон уже изменили, – сказал Сэмми.

– От тебя «сен-сеном» несет.

– Я немного выпил.

– Ах, ты выпил. Оч-чень хорошо.

– Что? Мне что, даже выпить нельзя?

– Конечно тебе можно выпить. У меня там где-то бутылка сливовицы. Хочешь, я тебе ее достану? Можешь выпить всю бутылку, если желаешь.

Сэмми резко развернулся и скорчил Бэкону рожу типа «Что я тебе говорил?». Следом за Этелью они прошли в гостиную. В окне вовсю крутился электрический вентилятор, однако согласно собственным теориям Этели на предмет гигиены и термодинамики, он работал наружу, вытягивая теплый воздух из комнаты и оставляя там чисто теоретическую зону прохлады. Бабуля уже была на ногах, на лице у нее сияла широкая смущенная ухмылка, очки радушно поблескивали. Она носила свободное хлопчатобумажное платье с узором из алых маков.

– Мама, – сказала Этель по-английски, – это друг Сэмми. Мистер Бэкон. Он актер на радио.

Бабуля оживленно кивнула и ухватилась за руку Бэкона.

– Ну что, как поживаете? – спросила она на идише. Судя по всему, она сразу нее узнала Трейси Бэкона, что было весьма странно, ибо она уже многие годы решительно никого не узнавала. Впоследствии так и не прояснилось, за кого она его приняла. Тем не менее обеими своими ладошками Бабуля энергично затрясла руку Трейси.

Невесть почему при виде того, как Бабуля трясет большую розовую ладонь Бэкона, Этель громко расхохоталась.

– Садись, садись, – сказала она затем. – Мама, давайте его отпустим. – Этель взглянула на Сэмми. – Садись. – Сэмми начал садиться. – Что, поцелуй мне уже не полагается? А, мистер Сэм Клей?

Сэмми опять приподнялся и поцеловал свою матушку.

– Мама, мне больно! Ох-х!

Она его отпустила.

– Охота тебе шею сломать, – сказала Этель, явно пребывая в прекрасном расположении духа. – Сейчас я подам обед.

– Поаккуратней с лопатой.

– Очень смешно.

– Как ты с матерью разговариваешь? – вполне правдоподобно возмутился Бэкон.

– Твой новый друг мне определенно нравится, – сказала Этель. Ухватив Бэкона за руку, она ощупала его правый бицепс. И осталась в высшей степени им довольна. А на лице у Трейси выразилось неподдельное потрясение. – Вот этот молодой человек любит свою матушку.

– Ну ясное дело, – подтвердил Бэкон. – Не могу ли я помочь вам на кухне, миссис, гм…

– Клейман. К-Л-Е-Й-М-А-Н. И точка.

– Миссис Клейман. У меня очень большой опыт по чистке картошки. Или что вам там еще от меня понадобится.

Теперь уже настала очередь Этели испытать потрясение.

– Ах… нет, еда уже готова. Я просто снова все разогреваю.

Сэмми хотел было заметить, что разогревать еду по сто раз, максимально избавляя ее от запаха, суть неотъемлемая часть кулинарной технологии Этели, но придержал язык. Его смутил Бэкон.

– К тому же ты просто в мою кухню не влезешь, – сказала Этель. – Сиди.

Однако Бэкон встал и последовал за ней на кухню. Сэмми еще только предстояло увидеть, как его «новый друг» принимает слово «нет» за ответ. И двигали Трейси Бэконом при этом не столько его габариты и плечи пловца, сколько твердая убежденность в том, что он будет желанен абсолютно везде. Прекрасный и златовласый, он к тому же знал, как чистить картошку. К вящему удивлению Сэмми, Этель пустила Бэкона на кухню.

– Никогда не могла вон до той миски дотянуться, – услышал он ее слова. – Вон той, с туканом.

– Ну что, Бабуля, – сказал Сэмми. – Как поживаешь?

– Отлично, дорогуша, – отозвалась та. – Отлично. А ты?

– Сиди, сиди. – Сэмми попытался направить ее к другому желтому стулу. Бабуля его оттолкнула.

– Уйди. Хочу стоять. Меня весь день сажают.

С кухни до Сэмми отчетливо доносилось – и едва ли могло его миновать – радостное бубуханье голоса Бэкона с лиричным верхним регистром. Постоянный град болтовни Трейси, как и аналогичный словесный понос Сэмми, явно имел ту же самую цель произвести впечатление и очаровать, но с одним ключевым различием: Бэкон действительно производил впечатление и очаровывал. С кухни то и дело приплывал отдающий жженым сахаром смех Этели. Сэмми попытался расслышать, о чем Бэкон ей говорит.

– Ну что. Бабуля, чем ты сегодня занималась? – спросил он, плюхаясь на кушетку. – Бельмонт открыт. Ходила на ипподром?

– Да, конечно, – охотно подтвердила Бабуля. – Я ходила на скачки.

– И что, деньги выиграла?

– Обязательно.

С Бабулей никогда нельзя было понять, действительно ты ее дразнишь или нет.

– Йозеф передает тебе поцелуй, – сказал Сэмми на идише.

– Очень рада, – отозвалась Бабуля по-английски. – А как там Сэмюель?

– Сэмюель? О, просто отлично, – сказал Сэмми.

– Меня оттуда пинком выставили. – Бэкон появился из кухни в фартучке для мытья посуды с узором из бледно-голубых пузырей. – Кажется, я просто встал на пути.

– Не надо большее так делать, – предостерег его Сэмми. – Вот я однажды встал на пути, когда она рулет несла, так мне потом семь швов наложили.

– Очень смешно, – сказала Этель, входя в гостиную. Развязав свой фартук, она швырнула его Сэмми. – Садись и ешь.

Обед состоял из меховой муфты, дюжины бельевых прищепок и каких-то старых полотенец, прокипяченных с кусками моркови. Тот факт, что еда подавалась с банкой свежеприготовленного хрена, позволил Сэмми заключить, что ей предполагалось сойти за тушеные говяжьи ребрышки – «фланкен». Многие кулинарные шедевры Этели можно было схожим образом раскодировать посредством приправ. Трейси Бэкон взял себе три порции. Затем очистил тарелку куском халы. Щеки его аж порозовели от наслаждения едой. Ну, если не от наслаждения, то от хрена.

– Уф-ф, – выдохнул он, наконец откладывая салфетку. – Ей-богу, миссис К., ничего вкуснее я в жизни своей не ел.

– Ты что, всю жизнь голодал? – поинтересовался Сэмми.

– Тебе хватило? – спросила Этель. Вид у нее был обрадованный, но также, как показалось Сэмми, несколько недоуменный.

– А для моей «бабки» ты место оставил? – заволновалась Бабуля.

– Место для десерта, миссис Кавалер, я всегда оставляю, – ответил ей Бэкон и повернулся к Сэмми: – «Бабка» – это десерт?

– Вечный вопрос среди моих соплеменников, – сказал Сэмми– Некоторые утверждают, что на самом деле это такая маленькая подушечка для коленопреклонения.

Этель встала приготовить кофе. Бэкон тоже встал и принялся убирать тарелки.

– Может, хватит? – сказал Сэмми, толкая его обратно на стул. – А то я тут из-за тебя совсем скверно выгляжу. – Он сам собрал всю грязную посуду и отнес ее на крошечную кухоньку.

– Не ставь тарелки друг на друга, – сказала его матушка вместо спасибо. – От этого донышки пачкаются.

– Я просто стараюсь тебе помочь.

– Твоя помощь хуже, чем совсем никакой помощи. – Этель поставила кофейник с ситечком на плиту и включила газ. – Отойди, – сказала она, чиркая спичкой. Хотя миссис Клейман уже лет тридцать зажигала газовые плиты, всякий раз это бывало как вход в горящее здание. Затем Этель пустила воду в раковину и сунула туда тарелки. От пузырей «лакса» поднимался обильный пар – воде для мытья тарелок, ясное дело, полагалось быть антибактериально горячей. – Он точь-в-точь, как Йозеф его рисует, – сказала она.

– Но он его не рисует.

– А у твоего кузена все хорошо?

Сэмми догадался, что ее чувства задеты.

– Знаешь, мама, он правда хотел прийти, – сказал он. – Все получилось в последний момент.

– Мне без разницы.

– Я просто сказал.

– Есть новости? Что говорит тот человек в агентстве?

– Гофман говорит, что дети по-прежнему в Португалии.

– С монашками.

В Первую мировую войну Этель, тогда еще девушку, приютили католические монахини. Их доброты она никогда не забывала, и Сэмми знал, что его матушка предпочла бы, чтобы его маленький племянник оставался с португальскими кармелитками в относительной безопасности лиссабонского приюта, чем отправлялся через кишащий подлодками океан на третьесортном пароходе с сомнительным названием. Однако на монашек, судя по всему, слишком сильно давила католическая церковь Португалии, чтобы они стали на постоянной основе заботиться о еврейских детях из Центральной Европы.

– Корабль уже туда идет, – сказал Сэмми. – Чтобы их забрать. Он пристроился в один из тех конвоев, знаешь, с пятью эсминцами ВМФ США. Джо сказал, Томас должен быть здесь через месяц.

– Через месяц. Здесь. – Матушка вручила Сэмми кухонное полотенце и тарелку. – Вытирай.

– Да, и Джо так от этого счастлив. Еще он, по-моему, счастлив с Розой. Он больше не работает как псих сутки напролет. Теперь мы зарабатываем достаточно денег, и я уговорил его бросить все книги, над которыми он работал, кроме трех! А потом мне пришлось нанять еще пять парней, чтобы его заменить.

– Рада, что он успокаивается. А то просто с ума сходил. Дрался. Намеренно причинял себе боль.

– А знаешь, по-моему, ему здесь нравится, – сказал Сэмми. – И я не удивлюсь, если он решит здесь остаться. Даже после того, как война кончится.

«Радио», «Фифа» и «Свобода».

– Это как получится, – сказала матушка. – Давай надеяться, что у него будет выбор.

– Отличая мысль.

– Я не очень хорошо знаю эту девушку. Но по-моему… – Этель заколебалась, явно не желая опускаться до одаривания Розы какой-то реальной похвалой. – Голова на плечах у нее вроде бы есть. – В прошлом месяце Джо и Роза водили Этель посмотреть «Вот идет мистер Джордан»; она была неравнодушна к Роберту Монтгомери. – Он мог выбрать гораздо хуже.

– Мог, – согласился Сэмми. – А Роза – девушка что надо.

Дальше он целую минуту просто старался вытирать тарелки и под бдительным оком матушки расставлять их на полке. Слышался только скрип кухонного полотенца, позвякивание тарелок и мерное капанье горячей воды в раковину. Оставшиеся в столовой Бэкон с Бабулей, похоже, исчерпали запас всего, что они только могли друг другу сказать. По твердому убеждению Этели, такие длительные паузы всегда означали, что где-то на земном шаре родился идиот.

– Знаешь, я бы тоже хотел с кем-нибудь познакомиться, – наконец сказал Сэмми. – Совсем недавно об этом думал. Знаешь, познакомиться с кем-нибудь милым.

Его матушка закрыла кран и вытащила из раковины заглушку. Руки ее были ярко-красными от жгучей воды.

– Мне бы тоже этого хотелось, – сказала Этель. Затем она открыла еще один ящик и достала оттуда коробку с вощеной бумагой. Оторвав кусок, она расстелила его на цинковой столешнице и взяла с полки тарелку.

– И как он? – спросила Этель у Сэмми, устанавливая тарелку вверх дном на кусок вощеной бумаги.

– Кто?

Она мотнула головой в сторону столовой.

– Вон тот. – Сложила края вощеной бумаги над тарелкой, Этель аккуратно их разгладила. – Сегодня на репитиции.

– Нормально, – сказал Сэмми. – Очень хорошо. Да, думаю, он отлично подойдет.

– Думаешь, подойдет? – спросила Этель и. поднимая обернутую тарелку, впервые за весь вечер посмотрела сыну прямо в глаза.

Хотя Сэмми в последующие годы довольно часто об этом вспоминал, он так до конца и не понял, что же все-таки его матушка хотела ему тем взглядом сказать.

3

На следующий день один богатый и молодой житель Нью-Йорка по имени Леон Дуглас Сакс последовал по стопам своих предков и был призван к Торе для бар-мицвы. Хотя Роза с этим своим троюродным братом никогда не встречалась, ей не составило особых проблем получить приглашение на званый обед в «Пьере». Прежде всего ей хотелось понаблюдать за выступлением одного из заявленных в программе артистов, практикующего фокусника, известного как Живительный Кавалери.

Когда Роза в то субботнее утро пробудилась от посткоитальной дремы в своей спальне под самой крышей. Удивительный Кавалери стоял перед задрапированным шарфами зеркалом и с необыкновенным интересом разглядывал свое голое отражение. Натянув на голову подушку. Роза лежала смирно, желая подольше понаблюдать за его самосозерцанием. Она по-прежнему ощущала в своих вдохах запах его дыхания, вкус его губ, что-то среднее между сигаретным дымом и кленовыми листьями. Поначалу наблюдая за Джо, Роза думала, что он погрузился в обычное самолюбование, а поскольку она считала недостаток его тщеславия в отношении своей внешности – заляпанных тушью рубашек, мятых пиджаков и потрепанных брючных манжет – тоже своего рода тщеславием, за которое она его любила, ей стало забавно. Розу заинтересовало, видит ли Джо, сколько весу за последние несколько месяцев он добавил к своей длинной, худощавой фигуре. Когда они только начали встречаться. он был так поглощен работой, что редко уделял внимание еде. совершенно загадочным образом существуя на диете из кофе и бананов. Однако по мере того как сама Роза, к своему великому удовольствию, начала все больше и больше поглощать Джо, он стал регулярным гостем за обеденным столом в доме ее отца, где никогда не бывало меньше пяти блюд и трех разных сортов вина. Ребра его уже не торчали наружу, а тощий мальчишеский зад набрал вполне мужской вес. Все выглядело так. думала Роза, как будто Джо наконец-то включился в процесс постепенного переноса себя из Чехословакии в Америку, из Праги в Нью-Йорк, и с каждым днем все больше его оказывалось по эту сторону океана. Тут Роза задумалась, не это ли он сейчас изучает – неоспоримое доказательство своего существования здесь, на этом берегу в этой спальне, в качестве ее. Розиного, Джо. Какое-то время Роза лежала, просто разглядывая его обтянутые кожей позвонки, белый камень сутулых плеч. Вскоре, однако, она начала замечать, как Джо снова и снова сужает и распахивает глаза, сперва крепко сжимая их в уголках, а затем выдавая какое-то сущее пучеглазие. При этом он постоянно шевелил губами, твердя какую-то скороговорку или заклинание. Время от времени делал широкие жесты, эффектно помахивал пальцами в воздухе, со смутной гордостью указывая на какое-то незримое диво.

Наконец Роза потеряла терпение и сбросила с головы подушку.

– Черт, чем ты там таким занимаешься? – воскликнула она.

Джо подскочил от неожиданности и сшиб сигарету с пепельницы на туалетном столике. Быстро ее подобрав и стряхнув пепел с ковра, он подошел к кровати и сел.

– Давно наблюдаешь?

– Час, – соврала Роза.

Джо кивнул. Неужели он действительно целый час вот так там простоял, делая дурные глаза и дивясь невесть чему.

– Такое впечатление, как будто ты пытался сам себя загипнотизировать или что-то в таком роде.

– Пожалуй, пытался. Кажется, я немного нервничаю, – сказал Джо. За многие вечера, проведенные в компании заядлых и образованных говорунов, его английский существенно улучшился. – Ведь мне предстоит выступать перед твоей семьей. Перед твоим отцом. – Отец Розы многие годы не появлялся на семейных торжествах Саксов, а сегодня собрался туда только ради того, чтобы увидеть выступление Джо. Дылду Муму пригласили также и на религиозную часть торжеств, тем утром в Б'най Ешуруне. но боже упаси, сказал он, прикинув, что не был в синагоге аж с 1899 года, – Сейчас он думает, что я лучший фокусник в Нью-Йорке, – продолжил Джо. – Потому что никогда меня не видел. А после сегодняшнего вечера он станет думать, что я просто мазила.

– Ему страшно понравится, – сказала Роза, тронутая тем фактом, что мнение ее отца так много значило для Джо. Она сочла это очередным доказательством того, что Джо всецело ей принадлежит. – Не волнуйся.

– Угу, – отозвался Джо. – Ты уже думаешь, что я просто мазила.

– Ну нет, только не я, – сказала Роза, пробегая ладонью по его бедру и ухватывая Джо за пенис, который тут же стал проявлять новый к ней интерес. – Я знаю, что ты маг и волшебник.

Роза уже дважды видела его выступление. Правда заключалась в том, что Джо был талантливым, но легкомысленным исполнителем, склонным переоценивать свои силы. Свою карьеру он, как и обещал, возобновил на званом обеде Гофмана в отеле «Треви». Старт вышел довольно паршивый. Забыв о презрении, которым его учитель Бернард Корнблюм обливал подобные «механизмы», а также поддавшись фатальной слабости к рисковым и эффектным жестам, что всю жизнь его изводила, Джо безнадежно запутался в «императорском драконе», сложном, детально спланированном фокусе, реквизит для которого он купил в «Магической лавке» Луиса Таннена. В этом избитом клочке пародийно-китайского вздора времен расцвета Чин Лин Фу шелкового «дракона» в латунной клетке заставляют выдыхать огонь, а затем откладывать уйму цветных яиц. Каждое из этих яиц затем дают осмотреть свидетелю на предмет любых признаков швов или отверстий, после чего раскалывают серебряной волшебной палочкой, извлекая оттуда какую-нибудь личную вещь одного из членов аудитории, который до того момента понятия не имел о пропаже своих часов или зажигалки. Обшаривание чужих карманов никогда не было сильной стороной Джо. К тому лее он был отчаянно лишен практики. А потому в вестибюле отеля «Треви». еще до выступления, вышел неприятный инцидент с некой Идой, тетушкой новоиспеченного бар-мицвы, а точнее – с ее бисерной сумочкой. Инцидент был поспешно замят Германом Гофманом. Уже во время представления Джо, возясь с «драконом», опалил себе правую бровь. После этого он быстро перешел к картам и монетам. Здесь тренировки самого последнего времени и врожденная ловкость рук славно ему послужили. Джо заставлял монеты в полдоллара и карточных дам вести себя самым что ни на есть причудливым образом, наделял их разумом и эмоциями, преображал в различные погодные явления, поднимая настоящие бури тузов и призывая с небес молнию из пятицентовиков. После того как Джо завершил свое выступление, юный Морис Гофман привел к нему друга, у которого через две недели ожидался собственный бар-мицва. Мальчик был решительно настроен уговорить своих родителей пригласить туда Джо. Последовали новые приглашения, и внезапно Джо обнаружил, что становится модным артистом среди богатых еврейских подростков мужского пола из Верхнего Вест-Сайда. Многие из этих мальчиков, понятное дело, были преданными читателями комиксов «Эмпайр». Их, похоже, ничуть не заботило, если Джо вдруг ронял туза или неверно читал их мысли. Они его обожали, и он это обожание принимал. По сути, Джо теперь активно искал компании тринадцатилетних мальчиков – причем не столько теша свое самолюбие, думала Роза, сколько отчаянно тоскуя по младшему брату. А кроме того, эта компания – уважительная, насмешливая, желавшая погружения в благоговейный трепет, упорная в своем желании добраться до подноготной каждого фокуса – определенно сулила благо для Томаса по его прибытии. Младшему братишке Джо безусловно не помешали бы друзья со столь пытливым разумом, как кроткие, так и бескомпромиссные, как невзрачные, так и симпатичные, однако в целом превосходно одетые, без всяких теней на лицах, не считая тех, что бывают от прыщей или от зарождающейся бородки. Эти мальчики выросли свободными от страха вторжения и оккупации, жестоких и деспотичных законов. И, поощряемый Розой, Джо начал, сперва пробно, ощупью, а затем с великим рвением предвосхищать превращение своего брата в американского мальчика.

Порой, когда он заблаговременно договаривался с родителями, всплывало имя Гудини, и тогда у Джо непременно спрашивали, не смог бы он (разумеется, с соответствующей прибавкой гонорара) исполнить эскейп. Однако здесь он проводил черту.

– Я уже исполнил один эскейп, – говорил Джо, глядя на свои запястья и словно бы ища там красные круги от наручников. – Из Праги. Пожалуй, этого вполне достаточно.

Тут родители, обмениваясь понимающими взглядами с Розой, неизменно соглашались и выписывали Джо чек на сто долларов. А Джо, судя по всему, никогда не приходило в голову, что причиной его внезапной популярности в сети вестсайдских бар-мицв стал вовсе не его несколько беспорядочный талант Фокусника и даже не стойкий энтузиазм его юных фанатов, а скорее симпатия, которую их родители питали к бездомному еврейскому юноше, невесть как сумевшему выбраться из тени разворачивающегося над Европой черного флага, а теперь, как было широко известно, жертвовавшему все свои гонорары фокусника на нужды Трансатлантического спасательного агентства.

– Я нисколько не совершенствуюсь, – сказал Джо, рассеянно наблюдая за набуханием своего плененного пениса. – На самом деле это сущий позор. У Таннена все надо мной смеются.

– Ты теперь намного лучше, чем раньше, – возразила Роза, а затем с легким намеком на своекорыстие добавила: – Да и вообще все намного лучше, правда?

– Намного лучше, – согласится Джо, слегка шевелясь в ее хватке. – Да. Намного.

Когда Роза только-только с ним познакомилась, Джо был такой бесприютной, одинокой фигурой, сломанной и избитой в уличных драках – и лишь с маленьким пожарным крантиком в облике Сэмми Клея, его единственного помощника и коллеги. Теперь у него были друзья в той магической лавке, а также в художественном мире Нью-Йорка. Джо изменился – и это Роза его изменила. На страницах «Радиокомикса» – Роза теперь преданно прочитывала каждый новый выпуск – Джо и Эскапист продолжили биться с силами Железной Цепи, причем сражения становились все гротескнее и причудливее. Однако прискорбная тщета этой борьбы, которую так рано ощутил Джо и которая сразу же стала очевидна Розе, похоже, начинала преобладать над изобретательностью его пера. Месяц за месяцем Эскапист перемалывал армии зла в мелкую пыль, и все же весной 1941 года империя Адольфа Гитлера была еще обширнее, чем в свое время у Бонапарта. На страницах «Триумфа» Четыре Свободы[8]8
  Этими самыми Свободами, чьи тиражи в годы войны стали соперничать с тиражами самого Эскаписта, были четыре подростка, Малыш Эйнштейн, Кастет О’Тул (с уменьшительно-ласкательным прозвищем Кася), Томми Панн и Бормотуха, составлявшие реформированную банду «Тупичковой шпаны», забросившую уличные драки и дырчатые котелки ради борьбы с фашизмом и соответствующих костюмов из трехцветного нижнего белья.


[Закрыть] достигли оргазмически невозможной цели убийства Гитлера, но в следующем выпуске вместе с разочарованными читателями выяснили, что их жертвой стал всего лишь механический двойник. Хотя Джо продолжал сражаться, Роза видела, что сердцем он уже вне этой свалки. Искусство Джо теперь расцветало на страницах «Фифы», в царствах, весьма далеких от Праги или Зотении.

Лунная Бабочка была порождением ночи. Иного Мира, загадочных сфер, где зло действовало посредством проклятий и заклинаний вместо пуль, снарядов или торпед. Бабочка билась в стране чудес с призраками и демонами, а также защищала всех нас, ничего не подозревающих сновидцев, от атак из мрачных царств сна. На данный момент она уже дважды ввязывалась в сражение со слюнявыми Старшими Существами, что снаряжали несчетные межизмеренческие армады демонов. Тогда как достаточно легко было разглядеть в этих сюжетах аллегории паранойи, вторжения и мировой войны, а работу Джо в целом оценить как продолжение смертельного конфликта «Радио» и «Триумфа», художественные средства, вложенные Джо в «Лунную Бабочку», сильно отличались от методов его работы в других книжках. Отец Розы, обладавший чутьем к американским природным источникам сюрреалистской идеи, познакомил Джо с работами Уинсора Маккея. Городские сновидные ландшафты, головокружительные перспективы, игривый тон вкупе с причудливыми метаморфозами и наложениями, увиденные Джо в «Маленьком Немо в Стране Дремы», стремительно проложили себе дорогу на страницы «Лунной Бабочки». Совершенно внезапно стандартные три яруса квадратных панелей стали тюрьмой, из которой он должен был сбежать. Эти панели сковывали его усилия передать те перемещенные и сновидные пространства, в которых сражалась Лунная Бабочка. Джо кромсал панели, растягивал их и искажал, резал на клинья и полоски. Он экспериментировал с тангирной сеткой, перекрестной штриховкой, ксилографическими эффектами и даже грубым коллажом.[9]9
  Тридцать лет спустя, когда эта работа была впервые переиздана, «Причудливые миры Лунной Бабочки» («Ностальгия-Пресс», 1970; второе издание. «Пьюар-Эмаджинэйшн». 1996) мгновенно стали бестселлером в магазинах наркоманской атрибутики.


[Закрыть] Сквозь этот бравурный сумеречный пейзаж пролетала насмешливая и могучая молодая женщина с необъятными грудями, сказочными крыльями и пушистыми усиками. Весь комикс оказывался помещен на игольно-острую точку опоры между чудесным и вульгарным, которая представлялась Розе равновесной точкой самого сюрреализма. Она видела, как в каждом новом выпуске, состязаясь с общими местами и клише историй Сэмми, в целом литературней обычного. Джо торит себе дорогу к некому прорыву в своем искусстве. И Роза твердо намеревалась быть рядом, когда этот прорыв наконец произойдет. Ее не покидало чувство, что в сам момент прорыва она станет единственной, кто его оценит или вообще заметит. На взгляд Розы, Джо обладал аурой одинокого мастера, гения-дилетанта вроде «Фактер Шеваль» или другого Джо, странного и робкого мистера Корнелла. пробивающегося к возвышенному на судне, сработанном из обыденного, отвергнутого, презираемого. Необходимость оказаться там в момент высадки, всю дорогу всячески его поддерживая, а затем продолжить вместе с ним блестящее путешествие стала теперь ключевым элементом ее любовной миссии (наряду с помощью в переправке его брата, а также с неразрушимыми узами, которыми Роза должна была привязать Джо к Америке и к самой себе). Что же касалось ее собственной художественной практики, то последняя всегда была не столько вопросом миссии, сколько делом долгой и унылой привычки, способом хвататься за свои проплывающие мимо идеи и чувства и как-нибудь эдак пригвождать их к холсту, прежде чем они сумеют ускользнуть от ее пристального взора. В конечном итоге миру (или той небольшой части мира, которая читала и обдумывала комиксы) должно было потребоваться куда меньше времени, чтобы оценить гений Джо, чем кому угодно – и в первую очередь самой Розе, – чтобы признать ее талант.