Текст книги "Приключения Кавалера и Клея"

8

Потрясающе было после такого долгого времени снова увидеть ее лицо. Хотя Джо никогда не забывал девушки, которую он нешуточно удивил тем утром в спальне Джерри Гловски, он понял, что в своих ночных воображениях того момента очень скверно ее себе представлял. Джо никогда бы не вспомнил, что лоб у нее так широк и высок, а подбородок так деликатно остроконечен. Вообще-то лицо девушки могло бы показаться длинноватым, если бы его длина не уравновешивалась экстравагантным арочным контрфорсом носа. Ее сравнительно небольшие губы были вытянуты в ярко-красный дефис, чуть загнутый вниз в одном конце, что достаточно ясно читалось как самодовольная улыбочка наслаждения, от которой девушка не могла удержаться, наблюдая за окружающей ее живой картиной человеческого тщеславия. И все же было в ее глазах нечто нечитаемое, нечто, не желавшее быть прочитанным, определенная пустота, которая у хищника скрывает враждебную расчетливость, а у добычи – титаническое усилие казаться незримой.

Кружок мужчин неохотно разделился, когда Дылда Муму, обеспечивая Джо и Сэмми блокировку не хуже обожаемого последним защитника «Доджерс», их туда пропихнул.

– Мы встречались, – заявила Роза. Впрочем, это был почти вопрос. Сильный и низкий, до странности мужской голос девушки был довернут до последней отсечки трескотни из динамика, словно она дерзко предлагала всем окружающим прислушиваться и судить. «С другой стороны, – подумал Джо, – она, быть может, просто очень пьяна». В руке у девушки был бокал чего-то янтарного. Так или иначе, голос Розы очень даже подходил к драматическим чертам ее лица и дикой массе шерстяных каштановых кудрей, из которых тут и там торчали заколки, худо-бедно поддерживавшие ее экстравагантную прическу. Она пожала Джо руку отчасти с теми же отважными намерениями, что звучали в ее голосе. Это было рукопожатие делового человека – краткое, сухое и сильное. И все же Джо заметил, что девушка, раз уж на то пошло, раскраснелась еще очевиднее. Нежная кожа на ее ключицах пошла красными пятнами.

– Я так не думаю, – ответил Джо и закашлялся – отчасти пытаясь скрыть свою сконфуженность, отчасти стремясь закамуфлировать учтивое возражение, подсказанное ему суфлером, таящимся у огней рампы его желания, а отчасти – просто потому, что в горле у него вдруг страшно пересохло. Затем Джо испытал странное желание наклониться (макушка невысокой девушки едва доставала ему до ключицы) и прямо перед всеми поцеловать ее в губы, как он мог бы сделать во сне – одолеть всю эту длинную оптимистическую дистанцию между их лицами, спуск по которой продлился бы минуты, часы, столетия. Стаяло бы это достаточно сюрреально? Впрочем, вместо этого Джо сунул руку в карман и достал оттуда сигареты. – Такую девушку, как вы, я бы совершенно точно запомнил, – сказал он.

– Ох ты боже мой, – с отвращением произнес один из мужчин рядом с Розой.

А молодая женщина, которой Джо только что солгал, вдруг произвела на свет улыбку – не то польщенную, не то испуганную. Эта улыбка была поразительно широким и зубастым достижением для рта, который по здравому размышлению мог быть способен лишь компактно надувать крошечные губки.

– Вот это да, – протянул Сэмми. На него, по крайней мере, учтивость Джо явно произвела впечатление.

– Уместная реплика, – сказал Дылда Муму и снова обнял Сэмми за плечи. – Может, выпьем?

– Вообще-то я бы… я не… – Пока Муму уволакивал его прочь, Сэмми тянулся к Джо, словно бы не на шутку встревоженный перспективой того, что хозяин вечеринки сейчас доставит его к обещанному жерлу вулкана. Джо с холодным сердцем за ним понаблюдал. А затем протянул Розе пачку «Пэлл-мэлла». Девушка вытянула оттуда сигарету, вставила ее себе в рот и сделала длинную затяжку. Джо почему-то не решился заметить, что сигарета не закурена.

– Фу ты, – фыркнула девушка. – Я такая дура.

– Роза, – укорил ее один из стоявших рядом мужчин, – ведь ты же не куришь!

– Я просто ее взяла, – ответила Роза.

Раздался общий сдавленный стон, после чего облако мужчин вокруг Розы словно бы рассеялось. А она даже не заметила. Она наклонилась к Джо и подняла взгляд, изгибая ладонь вокруг пламени его спички. Глаза девушки светились зеленью – довольно неопределенной, что-то между цветом бутылки шампанского и краской на долларе. Джо одновременно ощутил жар и легкое головокружение. Прохладный запах пудры «Шалимар», шедший от Розы, походил на поручень, к которому можно было прислониться. Они совсем сблизились, но затем, пока Джо пытался, но не мог удержаться от мыслей о том, как обнаженная девушка лежит ничком на кровати Джерри Гловски, о ее широкой заднице с темной бороздой, об аллювиальном изгибе ее спины, она вдруг сделала шаг назад и внимательно на него посмотрела.

– Ты точно уверен, что мы не встречались?

– Вполне.

– А ты откуда?

– Из Праги.

– Ты чех?

Джо кивнул.

– И еврей?

Он снова кивнул.

– Давно ты здесь?

– Один год, – ответил Джо, а затем понимание вдруг наполнило его удивлением и досадой. – Как раз сегодня ровно один год.

– Ты приехал с семьей?

– Один, – сказал он. – Моя семья так и осталась в Праге. – Тут перед мысленным взором Джо вспыхнул непрошенный образ его отца (или призрак его отца), с распростертыми руками шагающего вниз по сходням «Роттердама». Слезы закололи ему глаза, а горло словно бы сжала призрачная рука. Джо разок кашлянул и принялся отмахиваться от дыма своей сигареты, словно тот его раздражал. – Мой отец недавно умер.

Роза покачала головой. Вид у нее сделался грустный, возмущенный и совершенно очаровательный. Бойкая говорливость покинула Джо, и более честная натура ощутила большую свободу, чтобы сделать признание.

– Я очень тебе сочувствую, – сказала Роза. – Сердцем я с ними.

– Все не так скверно, – сказал Джо. – Все будет хорошо.

– Ты знаешь, мы вступаем в эту войну, – заявила Роза. Теперь она уже не краснела. Нахальная, голосистая девушка вечеринки, рассказывающая историю с ругательством в самом конце, словно бы вдруг испарилась. – Мы должны это сделать, и мы это сделаем. Рузвельт все устроит. Он прямо сейчас над этим работает. Мы не позволим им победить.

– Да, – сказал Джо, хотя взгляды Розы были едва ли типичны среди ее сограждан. Большинству американцев казалось, что события в Европе – просто конфликт, которого любой ценой следует избежать. – Я считаю… – Тут Джо, к немалому своему удивлению, обнаружил, что не может закончить фразу. Тогда Роза потянулась и взяла его за руку.

– Если честно, я сама не знаю, что говорю, – сказал она. – Пожалуй, просто «не отчаивайся». Я это серьезно, Джо, очень серьезно.

При этих словах Розы, прикосновении ее ладони, произнесении короткого и пустого американского слова, лишенного всякой наполненности и семейных ассоциаций, Джо вдруг переполнил потоп благодарности столь мощный, что он даже испугался, ибо во всей своей силе и великолепии такое явление попросту отражало то, как мало надежды у него на самом деле осталось. И Джо отстранился от Розы.

– Спасибо, – чопорно сказал он.

Роза позволила своей руке упасть, расстроенная тем, что ненамеренно его оскорбила. «Извини», – сказала она. А потом смело и вопросительно подняла брови – как показалось Джо, готовая вот-вот его узнать. Джо отвел глаза, чувствуя, как сердце бьется где-то у него в глотке, и думая о том, что, если Роза сумеет припомнить его и обстоятельства их первой встречи, вся для них на этом закончится. Глаза девушки стали совсем большими, а горло, уши и щеки залила яркая сердечная кровь унижения. Джо видел, что она силится отвернуться.

Но в этот самый момент воздух вдруг прорезал целый ряд резких металлический звуков, как будто кто-то сунул гаечный ключ в лопасти вентилятора. Вся библиотека разом погрузилась в молчание. Люди стояли, прислушиваясь к тому, как грубые рубящие звуки пропадают и сменяются вибрирующим механическим воем. Затем послышалось женское верещание – музыкальный ужас четко доносился от танцевального зала на первом этаже. Все повернулись к двери.

– Помогите! – донесся снизу хриплый мужской крик. – Он тонет!

9

Сальвадор Дали лежал на спине в самой середине танцевального зала, безуспешно хлопая по шлему водолазного костюма руками в тяжелых рукавицах. Его жена Гала стояла рядом с Дали на коленях, лихорадочно пытаясь отвинтить крыльчатую гайку, что крепила шлем к латунному воротнику костюма. На лбу у нее вздулась вена. Тяжелый язык черного оникса, который Гала носила на конце толстой золотой цепи, то и дело бил в колокол водолазного шлема.

– Он синеет, – в тихой панике заметила Гала. Двое гостей в темпе подбежали к Дали. Один из них – композитор Скотт – смахнул в сторону руки сеньоры Дали и ухватился за крылышки гайки. Дылда Муму бочонком прокатился по комнате, проявляя поразительную резвость для человека своего обхвата. Подошвой правой сандалии он принялся топать по воющему воздушному насосу.

– Его заклинило! Он перегружен! Черт, да что же с этой хреновиной стряслось!

– Он совсем не получает кислорода, – предположил некто.

– Сорвите с него на хрен этот шлем! – предложил кто-то еще.

– А каким еще хреном я, по-вашему, занимаюсь? – заорал композитор.

– Прекратите орать! – завопил Муму. В свою очередь отпихнув Скотта с дороги, он ухватился мясистыми пальцами за крыльчатую гайку, после чего вложил всю свою массу и инерцию в один-единственный феноменальный рывок. Гайка провернулась. Дылда Муму ухмыльнулся. Но тут гайка провернулась дальше, и ухмылка исчезла. Гайка все проворачивалась, проворачивалась и проворачивалась, но шлем не отпускала – она была сорвана.

Джо стоял в дверях позади Розы, наблюдая за тем. как гайка беспомощно крутится в руках ее отца. И тут Роза, похоже сама не понимая, что делает, обеими ладонями ухватила Джо за руку и крепко ее сжала. Воплощенная в этом жесте просьба о помощи разом наполнила Джо тревогой и восторгом. Он сунул руку в карман и достал складной ножик «викторинокс» – подарок от Томаса на семнадцатилетие.

– Что ты задумал? – отпуская его, спросила Роза.

Джо не ответил. Быстро пройдя по комнате, он опустился на колени рядом с Талой Дали, от чьих подмышек почему-то странно пахло семенами укропа. Убедившись в том, что Сальвадор Дали и впрямь начинает синеть, Джо открыл на своем ножике отвертку. Всунув отвертку в щель на головке болта, он стал удерживать болт на месте и одновременно работать с гайкой. Из-под проволочной сетки лицевой пластины шлема на него таращились выпученные от ужаса и нехватки кислорода глаза Дали. По той стороне дюймовой толщины стекла грохотал непрерывный поток испанского. Насколько Джо смог понять (в испанском он был не силен). Дали вовсю взывал к Пресвятой Богородице и униженно просил ее вмешаться. Болт держался на месте. Крепко прикусив губу, Джо стал жать на гайку, пока ему не показалось, что кожа на кончиках его пальцев вот-вот порвется. Наконец раздался щелчок, и гайка не без протестов, но все же смягчилась. А затем медленно подалась. Четырнадцать секунд спустя раздался громкий хлопок, и Джо сдернул шлем.

Дали испускал жуткое плачущее оханье, пока ему помогали выбраться из водолазного костюма. Нью-Йорк, пусть и весьма доходный, был для него опасен: весной 1938 года Дали попал во все газеты, выпав через витрину в «Бонвит-Теллере». Принесли стакан воды – Дали сел и мигом его осушил. Левый завиток его знаменитых усов поник. Дали попросил сигарету. Джо дал ему пэлл-мэллину и чиркнул спичкой. Дали сделал глубокую затяжку, закашлялся, снял с губы табачинку. Затем кивнул Джо.

– Молодой человек, вы спасли бесценно-важную жизнь, – сказал он.

– Я это знаю, мэтр, – отозвался Джо.

Тут он почувствовал у себя на плече чью-то тяжелую руку. Это была жирная ладонь Дылды Муму.

Хозяин вечеринки сиял радостной улыбкой, чуть ли не подпрыгивая на своих сандалиях от такого поворота событий. Едва-едва предотвращенная гибель всемирно знаменитого художника в водолазном инциденте, в танцевальном зале Гринвич-Вилледжа, придавала его вечеринке несомненный сюрреалистический блеск.

– Отличная работа, – сказал Муму.

А потом вся вечеринка словно бы сомкнула свои пальцы на Джо, точно драгоценность, лелея его на ладони. Он был героем.[6]6
  Через две недели после того, как пасквиль Кана появился в «Нью-Йоркер», предавая огласке некоторые подробности жизни Джо Кавалера и несчастья его семьи, Кан отправил Джо чек на двенадцать долларов, десятую часть гонорара, а также письмо от некой миссис Ф. Бернхард с восточной Девяносто шестой улицы, где почтенная дама предлагала накормить его домашним блюдом из шницеля с кнедликами. Скорее всего, приглашения Джо так никогда и не принял. Архивы, однако, указывают на то, что деньги по чеку были получены.


[Закрыть] Народ собрался вокруг него, швыряя пригоршни гиперболических прилагательных и хриплых увещеваний на его непокрытую голову, держа бледные сковородки своих физиономий поближе к его лицу, словно бы желая уловить хоть капельку гремящего джек-потом игрального автомата момента его славы. Сэмми руками и накладными плечами сумел проложить себе путь сквозь хлопающую и лапающую Джо толпу и сжать его в объятиях. Джордж Дизи принес ему выпивку – яркую и холодную, как его вставные зубы. Джо медленно кивал, не говоря ни слова, принимая все почести и возгласы одобрения с аурой угрюмой рассеянности победоносного атлета, и старался поглубже дышать. Все это ничего для него не значило: только шум, дым, толкотня, смешение духов и масла для волос, пульсация боли в правой ладони. Приподнявшись на цыпочках, Джо оглядел помещение, поверх вощеных голов мужчин и сквозь плотную листву плюмажей на дамских шляпках пытаясь отыскать Розу. Все его самопожертвование, вся его эскапистская чистота намерений были позабыты в приливе победного настроения и ощущения спокойствия, очень похожего на то. которое он испытывал после очередной трепки от немцев. Джо казалось, вся его жизнь и судьба, весь аппарат его самоощущения теперь зависят исключительно от того, что о нем подумает Роза Сакс

«Она прямо-таки запрыгала к нему через всю комнату», как Э. Дж. Кан впоследствии это описал – ссылаясь в данном упоминании на Розу (которую он тогда едва знал) лишь как на «прелестную арт-диву Вилледжа». Но затем, сумев наконец до него добраться, Роза вдруг словно бы страшно застыдилась.

– Что он тебе сказал? – захотела узнать она. – Дали.

– «Спасибо», – сказал Джо.

– И все?

– Еще он назвал меня «молодым человеком».

– По-моему, я слышала, как ты говоришь по-французски, – сказала Роза, вся сжимаясь, чтобы умерить дрожь безошибочной, почти материнской гордости. Джо, видя свой подвиг столь щедро вознагражденным краской Розиных щек и ее пристальным взором, стоял, почесывая большим пальцем ноздрю. Легкость успеха смутила его – совсем как боксера, который уже на девятнадцатой секунде первого раунда отправил соперника в глубокий нокаут.

– Я знаю, кто ты, – сказала Роза, опять заливаясь краской. – В смысле, я… теперь я тебя помню.

– Я тоже тебя помню, – отозвался Джо, надеясь, что это не прозвучит непристойно.

– Что, если… я бы хотела, чтобы ты посмотрел мои картины, – сказала она. – Конечно, если ты хочешь. У меня там… у меня там студия наверху.

Джо заколебался. Со времени своего прибытия в Нью-Йорк он еще ни разу не позволял себе разговаривать с женщиной просто ради удовольствия. Этим не так легко было заниматься на английском, да и в любом случае Джо приехал сюда не за тем, чтобы флиртовать с девушками. У него не было на это времени, да и к тому же он сомневался, что имеет право на подобные удовольствия и те обязательства, которые они неизбежно за собой повлекут. Джо чувствовал – это чувство не было ясно сформулированным, зато очень мощным и в своем роде утешным, – что его свобода оправдана лишь в той мере, в какой она позволяет ему зарабатывать деньги для освобождения брошенной им семьи. Жизнь Джо в Америке была вещью условной, временной и необремененной личными связями за пределами его дружбы и партнерства с Сэмми Клеем.

– Я…

В этот самый момент внимание Джо внезапно отвлеклось на то, как кто-то в танцевальном зале разговаривал по-немецки. Он стал вовсю крутить головой, оглядывая лица, вслушиваясь в гул оживленных бесед, пока не нашел губы, двигающиеся в лад с доносящимися до Джо тевтонскими слогами. Эти мясистые, чувственные губы были сурово опущены в уголках, выражая довольно интеллигентную хмурость – верный признак остроты суждений и горького здравомыслия. Так хмурился ухоженный, спортивный мужчина в черном свитере с горлом и вельветовых брюках, с вяловатым подбородком, зато с высоким лбом и большим, полным достоинства немецким носом. Прекрасные волосы немца отличались густотой, а яркие черные глаза проказливо поблескивали, словно опровергая его суровую хмурость. В этих глазах был великий энтузиазм, наслаждение темой разговора. А разговор, насколько смог понять Джо, шел про негритянский танцевальный коллектив «Братья Николас».

Джо ощутил знакомое ликование, адреналиновый огонь, что начисто выжигал смущение и сомнение, оставляя только чистое, бесцветное, прозрачное испарение гнева. Затем перевел дух и повернулся спиной к мужчине.[7]7
  Пожалуй, об этом не стоило жалеть. Ибо хмурящимся мужчиной был сам Макс Эрнст – не только художник, чьи работы Джо обожал, но и убежденный антифашист, заклятый враг нацистов и собрат Джо по изгнанию.


[Закрыть]

– Я бы с удовольствием посмотрел твои работы, – сказал Джо.

10

Мрачная лестница была крутой, а ступеньки узкими. Над первым этажом было еще три, и Роза повела Джо на самый верхний. Пока они взбирались, кругом становилось все темнее и призрачнее. Стены лестничного колодца были увешаны сотнями обрамленных фотографий Дылды Муму, аккуратно подогнанных друг к другу, точно черепички, и в результате они покрывали каждый дюйм доступной поверхности. На всех снимках, насколько из торопливого осмотра смог понять Джо, на лице у Муму было одно и то же идиотичное выражение; он словно бы отчаянно старался не пукнуть. Если там и было какое-то существенное различие (не считая, естественно, того, что порождалось более умелой телепатической фокусировкой окуляра некоторыми из фотографов), то Джо его в упор не видел. Пока они пробирались наверх во все сгущающемся мраке, Джо руководствовался исключительно светом, пролитым ладонью Розы на его запястье, слабым, но постоянным электрическим током, идущим сквозь проводящую среду их пота. Ковыляя как пьяный, Джо смеялся, а Роза все торопила его вперед. Он смутно сознавал о боли в ладони, но не обращал на нее внимания. Когда они повернули на площадку верхнего этажа, прядь Розиных волос попала Джо в уголок рта, и он на мгновение ее прикусил.

Роза завела его в маленькую комнатушку в середине дома, странно загибавшуюся в том месте, где она подходила к центральной башне. В добавление к белой железной кровати, крошечной, девчоночьей, небольшому платяному шкафчику и тумбочке хозяйка запрудила комнатку мольбертом, фотоувеличителем, двумя книжными полками, чертежным столом и несметным множеством всевозможных предметов, сваленных в кучи, притиснутых друг к другу и разбросанных повсюду с замечательным старанием и энергией.

– Это твоя студия? – спросил Джо.

На сей раз Роза сподобилась лишь на небольшой румянец по краешкам ушей.

– Также спальня, – уточнила она. – Но я не собиралась просить тебя еще и этим интересоваться.

В устроенном Розой беспорядке безошибочно виделось что-то ликующее. Спальня-студия была одновременно холстом, журналом, музеем и мусорной кучей ее жизни. Роза не «декорировала» комнатку; она просто ее насытила. К примеру, тем утром, где-то в четыре часа, наполовину выпутавшись из назойливого тюля сна. Роза потянулась за изжеванным огрызком «тикондероги», который именно для этой цели держала рядом с кроватью. Когда же она сразу после рассвета проснулась, то обнаружила у себя в левой ладони клочок бумаги с нацарапанной на нем загадочной надписью «лампедуза». Розе пришлось бежать к полному словарю на одинокой кафедре в библиотеке, где она выяснила, что это название небольшого острова в Средиземном море, между Мальтой и Тунисом. Затем она вернулась в свою комнату, взяла большую кнопку с эмалированной красной шляпкой из коробки «Эль Продукто», которую она держала на своем в высшей степени «замусоренном» столе, и приколола клочок бумаги к восточной стене комнаты, где он наложился на вырванную из журнала «Лайф» фотографию очаровательного старшего сына посла Джозефа Кеннеди, порядком взъерошенного и в кардигане «Чоат». Клочок также присоединился к репродукции портрета Артюра Рембо в возрасте семнадцати лет – мечтательный вид, подбородок на ладони; к полному тексту единственной Розиной пьесы, одноактной, написанной под влиянием Джарри и названной «Дядя-гомункул»; к иллюстрациям, вырезанным из художественных альбомов, – фрагменту из Босха, где изображалась женщина, которую преследует одушевленный сельдерей, «Мадонне» Эдварда Мунка, нескольким картинам Пикассо «голубого» периода, а также «Космической флоре» Клее; к карте Атлантиды, составленной Игнатиусом Доннелли и калькированной Розой; к гротескно-яркой многоцветной фотографии четырех радостных полосок бекона, также любезности журнала «Лайф»; к покалеченной дохлой саранче, передние лапки которой замерли положении униженной мольбы; равно как и к примерно трем сотням других клочков бумаги, составляющим таинственный словарь ее снов, куда помимо слов вполне реальных, таких как «колобус», «раскордаж» и «гордень», входили и полностью вымышленные, такие как «любен», «пентрио и «салактор». Носки, блузки, юбки и трико были разбросаны среди шатающихся книжных кип и стопок альбомов с фотографиями. Пол усеивали измазанные краской тряпки и хромо-хаотичные картонные палитры, по четыре слоя холстов стояло у стен. Роза уже успела раскрыть сюрреалистичный потенциал продуктов, к которым она испытывала довольно сложные чувства, и повсюду лежали портреты стеблей брокколи, капустных кочанов, мандаринов, зелени реп, грибов, свекл – большое, нетрезво-красочное табло, напомнившее Джо что-то из Робера Делоне.

Как только они вошли в комнату. Роза тут же направилась к фонографу и включила его. Едва игла попала в желобок, как царапины на диске затрещали точно догорающее полено. А затем воздух наполнился праздничным зудением скрипок.

– Шуберт, – покачиваясь на пятках, опознал Джо. – «Форель».

– Моя любимая вещь, – сказала Роза.

– Моя тоже.

– Осторожно.

Что-то шлепнулось ему в лицо – что-то живое и мягкое. Джо взмахнул рукой и прихватил небольшого черного мотылька. По брюшку мотылька шли поперечные полоски цвета электрик. Джо аж передернулся.

– Мотыльки, – сказала Роза.

– Они тут еще есть?

Роза кивнула и указала на кровать.

Только теперь Джо заметил, что в комнате было полно мотыльков – в основном маленьких, бурых и неприметных. Они рассеивались по одеялу узкой кровати, крапинками сидели на стенах, спали в складках портьер.

– Просто досада, – сказала Роза. – Они по всему верхнему этажу. И никто толком не знает, откуда они взялись. Сядь.

Джо нашел свободное от мотыльков место на кровати и сел.

– Очевидно, мотыльки были и по всему прежнему дому, – продолжила Роза, присаживаясь на корточки перед Джо. – И по тому, что был до того. В том доме произошло убийство. А что у тебя с пальцем?

– Болит. Повредил, когда отвинчивал гайку.

– Похоже, ты его вывихнул.

Правый указательный палец Джо до странности жалостным крючком торчал в сторону.

– Дай мне руку. Давай-давай, все будет хорошо. Я училась на медсестру. И чуть было ею не стала.

Джо дал ей руку, ощущая тонкий и прочный стержень неколебимой уверенности, составлявший арматуру ее вилледжского стиля с претензией на художественность. Роза снова и снова переворачивала его ладонь, нежно прощупывая кончиками пальцев кожу и суставы.

– Не больно?

– Вообще-то нет. – Теперь, когда Джо ее осознал, боль была чертовски острой.

– Я могу его вправить.

– А ты правда медсестра? Мне казалось, ты в журнале «Лайф» работаешь.

Роза покачала головой.

– Нет, на самом деле я не медсестра, – торопливо ответила она, словно проскакивая мимо какого-то инцидента или эмоции, которую она предпочитала держать при себе. – Просто… просто я этого добивалась. – Девушка испустила многозначительный вздох, как будто уже устала об этом рассказывать. – Я хотела стать медсестрой в Испании. Ну, ты знаешь. На войне. Я записалась в добровольцы. Мне даже определили место в одной мадридской больнице… эй, погоди. – Она отпустила его руку. – Откуда ты знаешь?…

– Я видел твою визитную карточку.

– Мою… ах. конечно. – Джо был вознагражден новым приливом полномасштабного румянца. – Да,

очень скверная привычка, – продолжила Роза, вдруг снова обретая свой мощный сценический голос, хотя, не считая Джо, слушать ее представление было некому, – оставлять свои вещи в мужских спальнях.

Но Джо, согласно выражению Сэмми, на это не купился. Он мог бы поклясться не только в том, что, оставив свою сумку в комнате Джерри Гловски, Роза Люксембург Сакс испытала унижение, но и в том, что в ее привычки даже близко не входили регулярные визиты в мужские спальни.

– Будет больно, – предупредила она.

– Очень?

– До жути, но всего секунду.

– Хорошо.

Роза пристально на него посмотрела и облизнула губы. Джо только сейчас подметил, что бледно-каряя радужка ее глаз испещрена золотистыми и зелеными крапинками. А потом Роза вдруг выгнула ему руку в одну сторону, а палец в другую и, до локтя опаляя его руку мгновенными прожилками молнии и огня, поставила сустав на место.

– Уф-ф.

– Больно?

Джо помотал головой, но по щекам его сбегали слезы.

– Вот так-то, – сказала Роза. – У меня уже был билет на «Бернардо» из Нью-Йорка в Картахену. На двадцать пятое марта 1939 года. А двадцать третьего вдруг умерла моя мачеха. Отец был страшно угнетен. Я отложила отплытие на неделю. А двадцать первого числа фашисты взяли Мадрид.

Джо припомнил падение Мадрида. Она произошло через две недели после недооцененного, проигнорированного падения Праги.

– Ты была разочарована?

– Раздавлена. – Роза склонила голову набок, словно прислушиваясь к эху только что произнесенного слова. Один завиток высвободился из-под заколки и упал ей на щеку. Она раздраженно отбросила его в сторону. – А хочешь еще кое-что узнать? Я испытала облегчение. Какая трусость, правда?

– Я так не думаю.

– Да? А я думаю. Я страшная трусиха. Вот почему я все время отваживаюсь делать то, что делать боюсь.

Джо уже о чем-то таком догадывался.

– Например?

– Например, привожу тебя в мою комнату.

Несомненно, это был момент, чтобы ее поцеловать.

Но теперь уже Джо сделался страшным трусом. Он нагнулся и здоровой рукой принялся перебирать стопку рисунков у кровати.

– Очень хорошо, – вскоре сказал Джо. Манера письма Розы казалась поспешной и нетерпеливой, но ее портреты – термин «натюрморты» здесь не подходил – различных продуктов, консервов, а также периодической куриной ножки или отбивной из молодого барашка были одновременно причудливыми, вызывающими преклонение и страх. Кроме того, она умудрялась идеально передавать предметы, не тратя слишком много времени на детали. Линия Розы была очень сильна; она рисовала не хуже Джо, а может, даже и лучше. Однако особых усилий Роза в своей работе не прилагала. Слой краски был полосатым, пятнистым, утыканным частичками грязи и щетинками; края рисунков часто бывали оставлены неотделанными или вообще пустыми; где у Розы не получалось сделать как следует, она просто яростными, раздраженными мазками вымарывала этот фрагмент – Я почти чую их запах. А что за убийство?

– Убийство?

– Ты сказала, что произошло убийство.

– Ах, да. Кэдди Хорслип. Она была не то светской дамой, не то дебютанткой, не то… короче, моего двоюродного прадедушку за это повесили. Мозеса Эспинозу. В то время, годах в шестидесятых прошлого века, это стало колоссальным событием. – Тут Роза заметила, что все еще держит Джо за руку, и отпустила. – Вот Палец как новенький. У тебя есть сигарета?

Джо дал ей прикурить. Роза продолжала сидеть перед ним на корточках, и что-то в такой расстановке его возбуждало. Джо чувствовал себя раненым солдатом, приятно проводящим время в полевом госпитале

с прелестной американской медсестрой.

– Он был лепидоптеристом, этот Мозес.

– Кем?

– Изучал мотыльков.

– А.

– Он усыпил ее эфиром и убил булавкой. По крайней мере, так говорит мой отец. Наверняка врет. Я сделала про это сонник.

– Булавкой, – повторил Джо. – Ну и ну. – Он помахал пальцем. – По-моему, все хорошо. Ты его вылечила.

– Можешь не сомневаться.

– Спасибо тебе, Роза.

– Пожалуйста, Джо. Джо. Честно говоря, Джо из тебя не очень убедительный.

– Это временно, – отозвался Джо. Затем он согнул ладонь, перевернул ее, внимательно изучил. – А рисовать я смогу?

– Не знаю. Сейчас можешь?

– Вообще-то я неплохо рисую. А что за сонник?

Положив горящую сигарету на пластинку для фонографа, лежащую рядом на полу. Роза подошла к столу.

– Хочешь посмотреть?

Джо нагнулся и подобрал сигарету, держа ее вертикально самыми кончиками пальцев, словно это была крошечная динамитная шашка с горящим запалом. Сигарета выплавила небольшую ямку во второй части «Октета» Мендельсона.

– Вот, возьми этот. Про Кэдди Хорслип мне что-то никак не найти.

– Не найти? – сухо сказал Джо. – Как удивительно.

– Не умничай. Мужчинам это не идет.

Джо отдал Розе сигарету и взял у нее большую книгу в тканевом переплете. Это был гроссбух, раздутый вдвое против его первоначальной толщины из-за всего, туда вклеенного. С виду он напоминал книгу, оставленную под дождем. Открыв первую страницу. Джо обнаружил там название «Сон про самолет № 13». написанное странным, аккуратным почерком на манер сплетения длинных и тонких прутиков.

– Пронумеровано, – сказал он. – Совсем как комикс.

– Просто их так много. Я бы потеряла счет.

«Сон про самолет № 13» более или менее пересказывал сновидение про конец света, увиденное Розой. Никого из людей, кроме нее, на земном шаре больше не осталось, и она вдруг обнаружила, что летит в розовом гидросамолете к острову, населенному разумными лемурами. Впрочем, помимо основного сюжета там имелась уйма всякой всячины – например, что-то вроде графического саундтрека, построенного на образах, связанных с Петром Чайковским и его произведениями (не говоря уж об изобилии продуктовой тематики), – но в этом, как понял Джо, как раз и была вся соль. Вся история рассказывалась посредством коллажа, картинки для которого в основном были вырезаны из журналов и книг. В частности, там присутствовали образы из учебников по анатомии – вскрытая мускулатура человеческой ноги, картинное объяснение перистальтики. Роза где-то откопала старую книгу по истории Индии, и многие лемуры ее сновидного Апокалипсиса имели головы и спокойные, ровные взгляды индусских принцев и богинь. Ею также была капитально раздраконена кулинарная книга по морепродуктам, отчего страницы сонника изобиловали цветными фотографиями вареных ракообразных и цельных рыбин с застывшими взглядами. Порой Роза давала поверх картинок какой-то текст, для Джо совершенно бессмысленный; несколько страниц содержали почти исключительно ее затейливый почерк, проиллюстрированный, так уж получалось, коллажем. Там имелось несколько карандашных рисунков и диаграмм, а также сложная система иллюстративной маргиналии, напоминавшей существ, бродящих по краям страниц средневековых книг. Джо начал читать, усевшись в кресло у стола, но довольно скоро, сам того не заметив, встал и принялся расхаживать по комнате. Опять же сам того не заметив, он наступил на мотылька.