Текст книги "Приключения Кавалера и Клея"

– Ох-х! – Капитан Харли хлопнул себя по затылку, словно его ужалила пчела. Он поднял взгляд, затем опять опустил, после чего резко прыгнул вбок. Все смотрели ему под ноги. Там, сбоку, вихляющий и раздутый, лежал эластичный шнур, увенчанный разорванной петлей, что прежде обтягивала грудь Джо Кавалера.

Все предупреждения и запреты тут же оказались начисто позабыты. Дети и взрослые бросились бежать к парапету, а те, кто оказался достаточно ловок или удачлив, чтобы на него запрыгнуть, теперь вглядывались вниз, в раскинувшуюся в форме буквы «К» фигуру мужчины, которая лежала на выдающемся вперед уступе крыши восемьдесят четвертого этажа.

Мужчина поднял голову.

– Со мной все хорошо, – сказал он. А затем снова опустил голову на серую, неровную поверхность, куда он упал, и закрыл глаза.

9

Санитары доставили Джо в подземный гараж здания, где с четырех часов дня уже ждала карета скорой помощи. Сэмми поехал вместе с ними в лифте, оставив Томми с дедушкой и капитаном Харли, который нипочем не позволил бы мальчику ехать в одном лифте с дядей. Сэмми немного поколебался насчет того, чтобы оставить Томми, но затем ему показалось чистым безумием позволить, чтобы Джо просто вот так от него забрали – через неполных десять минут после его нового явления народу. Ладно, решил Сэмми, пусть мальчик проведет несколько минут в руках полиции; может, ему это даже на пользу пойдет.

Всякий раз, как Джо закрывал глаза, санитары в достаточно резком тоне говорили ему их открыть. Они боялись, что у Джо может быть сотрясение мозга.

– Не спи, Джо, – сказал ему Сэмми.

– Я не сплю.

– Как ты себя чувствуешь?

– Отлично, – ответил Джо. При падении он прикусил губу, и кровь из нее натекла на щеку и воротник рубашки. Но больше никакой крови Сэмми не видел. – А ты?

– Еще лучше.

– Я каждый месяц читал «Странное свидание». – сказал Джо. – Очень хороший текст. Правда. Сэм.

– Спасибо, – поблагодарил его Сэмми. – Похвала сумасшедшего всегда так много значит.

– «Морские рассказы» тоже очень хороши.

– Думаешь?

– Я всегда узнаю уйму всякой всячины про корабли и все в таком духе.

– Приходится массу исследований проводить. – Сэмми достал носовой платок и промокнул пятнышко крови на губе своего кузена, живо припоминая времена войны Джо с нью-йоркскими немцами. – Между прочим, у меня все в ряху ушло.

– Ты о чем?

– Я о весе. Помнишь, ты упомянул? Весь лишний вес у меня в ряхе. Я по-прежнему каждое утро гантелями машу. Вот, пощупай бицепс.

Джо поднял руку, слегка вздрогнув, и пощупал бицепс Сэмми.

– Большой, – похвалил он.

– Знаешь, ты и сам не особо классно выглядишь. В этом жалком старом костюмчике.

Джо улыбнулся.

– Я надеялся, что Анаполь меня в нем увидит. Вышло бы совсем как скверный сон, который вдруг сбылся.

– У меня такое чувство, что очень скоро целая охапка скверных снов сбудется, – сказал Сэмми. – А когда ты, кстати говоря, его забрал?

– Третьего дня. Вернее, ночи. Надеюсь, тебе не очень больно. Я понимаю, что он… имеет для тебя сентиментальную ценность.

– Никакой особой ценности он для меня не имеет.

Внимательно наблюдая за его лицом, Джо кивнул, и Сэмми отвернулся.

– Мне бы сигарету, – сказал Джо.

Выудив из кармана пиджака сигарету, Сэмми вставил ее Джо прямо в губы.

– Я очень сожалею, – сказал Джо. – Извини.

– Ты о чем?

– Я о Трейси. Я понимаю, все было очень давно, но я…

– Да, – согласился Сэмми. – Все было очень давно.

– Так или иначе, это все о чем я сожалею, – сказал Джо.

10

Из окон виднелась только облачная гряда, словно серый шерстяной носок натянули на самую верхушку здания. На стенах странной квартиры Джо висели наброски головы раввина, мужчины с тонкими чертами лица и белоснежной бородой. Этюды были прикноплены к стенам, и благородный на вид джентльмен изображался там в широком спектре различных настроений: восторженном, повелительном, испуганном и т. д. На столах и стульях валялись толстые книги – справочники, трактаты и пыльные обзоры. Судя по всему, Джо и сам проводил определенное исследование. В углу Сэмми заметил составленные в аккуратный штабель ящики, в которых Джо хранил свои комиксы – только теперь их там стало раз в десять больше. По всей комнате ощущался запах долгого обитания там одинокого мужчины: пахло жженым кофе, застарелыми сосисками, грязным бельем.

– Добро пожаловать в «Пещеру Летучей Мыши», – сказал Либер, как только Сэмми туда вошел.

– На самом деле, – возразил Дылда Муму, – все это известно как «Тайные Палаты».

– Правда? – спросил Сэмми.

– Ну, вообще-то я сам так это называл, – краснея, признался Томми. – Но не взаправду.

В Тайную Залу вела дверь из небольшой прихожей, тщательно замаскированной под не слишком значительную, зато постоянно действующую приемную. Там располагался стальной письменный стол и столик машинистки, кресло, бюро, телефон, шляпная стойка. На столе имелась табличка с именем, обещавшая каждодневное присутствие там мисс Смысленки, ваза с сухими цветами, а также широко ухмыляющегося ребенка упомянутой мисс (на самом деле – шестимесячного Томаса Э. Клея). На стене висел большой рекламный рисунок солидной на вид фабрики, ярко-лучистой в розовом свечении рассвета в Нью-Джерси. Из высоких труб фабрики тянулся прямо-таки дьявольски-голубой дым. «КОСМЕТИЧЕСКИЕ КРЕМЫ КОРНБЛЮМА, – гласила гравированная табличка на нижней раме, – ХО-ХО-КУС, НЬЮ-ДЖЕРСИ».

Никто, даже Томми, не знал с уверенностью, сколько Джо прожил в Эмпайр-стейт-билдинг. но было совершенно ясно, что в течение всего этого времени он очень напряженно работал и читал уйму комиксов. На полу стояли десять кип бристольского картона, где каждый лист был покрыт аккуратными панелями карандашных рисунков. Поначалу Сэмми был слишком подавлен общим числом страниц (их там было по меньшей мере четыре-пять тысяч), чтобы толком рассмотреть какую-нибудь одну, однако он все же подметил, что все они, похоже, не были обведены тушью. Джо работал с широким спектром свинцовых форматов, позволяя своим карандашам проделывать те трюки с массой, объемом и светотенью, для которых обычно использовалась тушь.

Помимо ежеминутно меняющего свое настроение раввина там имелись этюды шарманщиков, кирасиров и прекрасной девушки в головном платке – опять-таки в различных позах и со всевозможными выражениями лиц. Еще там были здания и повозки, уличные сценки. Сэмми не потребовалось много времени, чтобы узнать изящные остроконечные башни и осыпающиеся арочные проходы города, который наверняка был Прагой, ряды причудливых домов, сгрудившихся в снегу, мост со статуями, что отбрасывал изломанную лунную тень на черную реку, извилистые проулки. Персонажи по большей части казались евреями – старомодными, в черных одеждах. – выписанными со свойственной Джо детальностью и плавностью линий. Все лица, отметил Сэмми, были куда более особенными, причудливыми и уродливыми, нежели физиономии из обычного джентльменского набора комических злодеев, который Джо досконально изучил, а затем эксплуатировал во всех своих ранних работах. Нет, здесь были настоящие человеческие лица, худые, голодные, чьи глаза словно бы предчувствовали ужас, но в то же самое время по-прежнему на что-то надеялись. Все, кроме одного. Один персонаж, снова и снова повторяющийся в этюдах, вообще едва ли имел лицо. Там были обычные римские пятерки и дефисы традиционной комической физиогномики, упрощенные едва ли не до полной абстракции.

– Голем, – сказал Сэмми.

– Надо думать, он писал роман, – заметил Либер.

– Да, писал, – подтвердил Томми. – Роман про Голема. Рабби Иуда бен Вельзевул нацарапал у него на лбу слово «истина», и он ожил. А знаете, что однажды случилось? В Праге? Джо видел настоящего Голема. Его отец хранил его в платяном шкафу у них дома.

– С виду все это просто волшебно, – сказал Муму. – Хотел бы я этот роман прочесть.

– Роман-комикс, – сказал Сэмми и подумал о своем собственном, теперь уже легендарном романе под названием «Американское разочарование», об этом циклоне, что уже много лет беспорядочно носился по равнинам его вымышленной жизни, всегда на грани сущего великолепия или полного распада, вбирая в себя персонажей и сюжетные линии, точно здания и домашний скот, разбрасывая их по сторонам и двигаясь дальше. В разные времена «Американское разочарование» принимало форму горькой комедии, стоической трагедии в стиле Хемингуэя, реалистичного урока общественной анатомии в духе О'Хары, беспощадно-урбанистического «Гекльберри Финна». На самом же деле это была автобиография человека, не способного обратиться лицом к самому себе, искусная система всевозможных уверток и откровенной лжи. Прошло уже два года со времени его последнего задвига на проклятой штуковине, и до этого самого момента Сэмми мог бы поклясться, что его древние амбиции стать чем-то больше литературного поденщика, корябающего комиксы для захудалого издательского дома, так же мертвы, как, согласно известному суждению, мертв водевиль. – О господи.

– Идемте, мистер Клей, – сказал Либер. – Вы можете доехать со мной до больницы.

– А зачем вам ехать до больницы? – осведомился Сэмми, хотя прекрасно знал ответ.

– Что ж, мне в высшей степени обоснованно представляется, что я должен его арестовать. Надеюсь, вы понимаете.

– Арестовать? – переспросил Дылда Муму. – Его? За что?

– Полагаю, за нарушение общественного порядка. Или, может статься, мы привлечем его к ответственности за нелегальное проживание. Уверен, руководство данного здания захочет выдвинуть обвинения. Не знаю. Пожалуй, я все это по дороге прикину.

Тут Сэмми увидел, как самодовольная улыбка его тестя сжимается до чего-то вроде стальной заклепки, а обычно добродушные голубые глаза Дылды Муму становятся мертвыми и стеклянными. Это выражение Сэмми уже доводилось наблюдать на территории галереи Дылды,[13]13
  «Лес Органес дю Фактёр» после войны пришлось переехать на Пятьдесят седьмую улицу, в трех дверях от «Карнеги-Холла». Сие безжалостное путешествие в центр города и местное культурное несообразие было проделано в последние мгновения перед тем, как сюрреализм подавили набирающие силу кланы экшн-, бит– и поп-арта.


[Закрыть] когда он общался с художником, переоценивающим свои труды, или с дамой, чей титул и большинство дохлых виветт у нее на плечах куда скорее обеспечивались деньгами, нежели здравым суждением. Ссылаясь на происхождение своего отца из купеческой среды, Роза обычно именовала такую мину «взором торговца коврами».

– Очень хорошо, – с намеренной откровенностью в голосе и косым взглядом на Сэмми проговорил Дылда Муму. – Мы об этом позаботимся. Сюрреализм по-прежнему имеет своих агентов на всех уровнях властной пирамиды. Не далее как на прошлой неделе я продал картину матушке мэра города.

«А твой тесть типа крепкий орешек», – сказали глаза детектива Либера. «Без тебя знаю», – ответили глаза Сэмми.

– Прошу меня извинить. – В конторы «Косметических кремов Корнблюма» забрел новый визитер.

Молодой и в смутно-официальной манере миловидный, он держал в руке белый конверт.

– Сэм Клей? – осведомился визитер. – Я ищу мистера Сэма Клея. Мне сказали, что я смогу его здесь найти.

– Да. я здесь. – Сэмми выступил вперед и взял у молодого человека белый конверт. – Что это?

– Повестка от конгресса. – Двумя пальцами коснувшись своей шляпы, молодой человек кивнул Либеру. – Прошу прощения, что отвлек вас, джентльмены. – сказал он.

Сэмми немного постоял, рассеянно похлопывая ладонью по конверту.

– Тебе лучше позвонить маме, – сказал ему Томми.

11

Роуз Саксон, королева комиксов в жанре любовного романа, стояла за чертежной доской в гараже своего дома в Блумтауне, что в Нью-Йорке, когда ее супруг позвонил из города и сказал, что если она не против, он привезет домой любовь всей ее жизни, человека, которого она уже давным-давно считала мертвым.

Мисс Саксон как раз работала над текстом к новому рассказу, который она намеревалась начать выкладывать на картон тем же вечером, когда ее сын отправится ко сну. Этот рассказ должен был стать ведущим для июньского выпуска комикса «Поцелуй». Роза планировала назвать его «Мой брак разрушила бомба». Вся история должна была основываться на статье, которую она прочла в «Редбуке». Статья упирала на юмористические сложности замужества за физиком-ядерщиком, который работал на родину и отечество в совершенно секретном учреждении в самом центре пустыни Нью-Мексико. Роза не столько реально работала за пишущей машинкой, сколько одну за другой мысленно планировала свои панели. С годами сценарии Сэмми стали не менее детальными, но более свободными; он никогда не напрягал художника настолько, чтобы втолковывать ему, что именно ему рисовать. Однако Розе требовалось заранее все распланировать. Запротоколировать, как выражались в Голливуде – выдать покадрово, чтобы одно за другое цеплялось. В результате ее сценарии представляли собой ряд четко пронумерованных средних планов. Все это сильно смахивало на сценарии десятицентовых эпосов, кои, в своей скудной элегантности замысла, удлинении перспективы и углублении фокуса, как верно подметил Роберт С. Харви,[14]14
  В его превосходной книге «Искусство комикса: эстетическая история».


[Закрыть] странным образом напоминали фильмы Дугласа Серка. Роза как раз обрабатывала весьма объемистую «смит-корону», печатая с такой замедленной напряженностью, что далее поначалу вовсе не услышала звонок своего мужа и непосредственного начальника.

Роза взяла свой старт в комиксах вскоре после возвращения Сэмми к этому бизнесу после войны. Приняв пост главного редактора «Голд Стар», Сэмми первым долгом принялся вычищать оттуда уйму людей некомпетентных, а также запойных алкоголиков, что замусоривали местный персонал. Шаг был смелый и необходимый, но в результате Сэмми получил острую нехватку художников, в особенности работников туши и пера.

Томми пошел в детский сад, а Роза как раз начала понимать подлинный ужас своей судьбы, откровенную бессмысленность своей жизни, когда сына не было рядом. И вот однажды Сэмми приехал на ленч, измотанный, едва ли не в бешенстве, с целой охапкой бристольского фарфора, бутылкой туши Хиггинса, связкой кисточек № 3, и упросил Розу по возможности ему посодействовать. Роза всю ночь провозилась со страницами – это был какой-то жуткий комикс «Голд Стара» про супергероя, не то «Человек-Граната», не то «Призрачный Жеребец» – и закончила как раз к тому времени, как Сэмми утром надо было уходить на работу. Царствование Королевы началось.

Роуз Саксон появлялась мало-помалу, поначалу одалживая Сэмми свою кисточку лишь время от времени, без подписи и без всякого упоминания, для рассказа или обложки, которые она расстилала прямо на обеденном столе в кухне. У Розы всегда была твердая рука, сильная линия, хорошее чувство светотени. Поначалу такая работа проделывалась в режиме бездумного кризиса – всякий раз, как у Сэмми случался затор или нехватка рабочих рук, – но вскоре Роза поняла, что испытывает нешуточную тоску по тем дням, когда у Сэмми что-то для нее находилось.

А затем, однажды вечером, когда они лежали в постели и разговаривали в темноте, Сэмми сказал Розе, что ее работа кистью уже далеко превзошла работу всех тех лучших людей, каких он только мог позволять себе нанять для этого жалкого «Голд Стара». Он спросил ее, не подумывала ли она о карандашных рисунках; о макетах; о реальном написании историй и рисовании комиксов. Сэмми объяснил Розе, что Саймон и Кирби как раз в тот момент добились существенного успеха с новым материалом, который они состряпали, основываясь частично на подростковых вещицах вроде «Арчи» и «Свидания с Джуди», а частично на старом добром дешевом любовном романе (последним из прежних бульварных жанров, который был эксгумирован и получил новую жизнь в комиксах). Материал назвали «Молодым любовным романом». Этот роман был нацелен прежде всего на женщин, и все истории там вертелись вокруг прекрасного пола. До последнего времени женщинами как читательницами комиксов пренебрегали; Сэмми же казалось, что дамы будут вполне способны наслаждаться таким комиксом, который действительно напишет и нарисует одна из них. Роза немедленно приняла предложение Сэмми, да еще с таким всплеском благодарности, который не утих и до сих пор.

Роза прекрасно себе представляла, что значило для Сэмми вернуться к комиксам и занять должность редактора в «Голд Старе». Это был единственный момент в процессе их долгого и интересного брака, когда Сэмми встал на точку зрения своего кузена насчет следования в мир людей, сумевших спастись, совершить эскейп. Он матерился, вопил, говорил Розе всякие мерзости. Он винил ее в своем безденежье, униженном положении и даже в неопределенном состоянии «Американского разочарования». Если бы ему только не требовалось содержать жену и ребенка, да еще и не своего ребенка… Сэмми зашел так далеко, что даже собрал чемодан и ушел из дома. Когда он на следующий день вернулся, то уже в качестве главного редактора «Голд Стар Пабликейшнс Инкорпорейтед». Сэмми все-таки позволил миру опутать его последней связкой цепей и раз и навсегда забрался в тот шкаф тайн и загадок, который и представляет собой жизнь обычного человека. Он остался. Много лет спустя Роза нашла в ящичке туалетного столика билет, датированный примерно тем жутким периодом. Билет этот был на место в купе второго класса «Бродвей Лимитед» – еще одного поезда, на который Сэмми не сел.

В тот вечер, когда Сэмми предоставил ей шанс нарисовать «комикс для куколок», Роза почувствовала, что он не иначе как вручил ей золотой ключ, отмычку к ней самой, выход из томительной скуки ее существования в качестве матери и жены, сначала в Мидвуде, а потом здесь, в Блумтауне, мнимой столице Американской Мечты. Именно это стойкое чувство благодарности к Сэмми составляло одну из поддерживающих сил их совместной жизни, что-то, за что Роза могла ухватиться (словно Том Мейфлауэр за свой ключ-талисман), когда дела начинали идти совсем скверно. Истинной правдой было то, что их брак существенно улучшился после того, как Роза стала работать на Сэмми. Их жизнь уже не казалась (до некоторой степени) настолько пустой. Сэмми с Розой стали коллегами, сотрудниками, партнерами пусть в неравном, но во вполне определенном смысле. Так им было куда легче избегать слишком пристальных взглядов на запертый шкаф в самом сердце вещей.

Более непосредственным результатом предложения Сэмми стали «Рабочие девчата», «шокирующие, но подлинные истории о женщинах, делающих карьеру». Дебютировали «Рабочие девчата» на последних страницах «Шаловливого комикса», в то время хуже всего продававшегося издания из всех, выставленных «Голд Старом». Через три месяца в результате постоянно растущих тиражей Сэмми переместил «Рабочих девчат» в переднюю часть книги и позволил Розе подписывать их самым известным ее псевдонимом.[15]15
  Среди нескольких десятков, которые Роза, как считается, за все эти годы задействовала.


[Закрыть] Несколько месяцев спустя «Рабочие девчата» уже были запущены отдельным изданием, а вскоре после этого «Голд Стар», ведомое аж тремя книжками «Любовный роман Роуз Саксон», впервые с головокружительных дней начала войны начало приносить прибыль. С тех пор, пока Сэмми перебирался из «Голд Стара» на редакторские посты сперва в «Олимпик Пабликейшнс», а затем в «Фараон Хаус», Роза, ведя неустанную и (по большей части) финансово успешную кампанию по изображению сердца того мифологического существа. Американской Девушки, к которой она в равной мере испытывала и презрение, и зависть, заполняла страницы «Сердечной боли», «Безумной любви», «Любовной болезни», «Возлюбленной», а теперь и «Поцелуя» со всей силой и разочарованием доброй дюжины лет отсутствия любви и страстного томления.

После того, как Сэмми повесил трубку, Роза еще какое-то время стояла, рассеянно крутя в руках свою и пытаясь осмыслить только что услышанное. Невесть каким образом (и это несколько ее смущало) их бездельник-сын сумел найти человека, который был его настоящим отцом. Джо Кавалера, живого и невредимого, доставляли сюда из его тайного убежища в Эмпайр-стейт-билдинг («Совсем как Дока Саваджа», – по словам Сэмми). И теперь Джо будет спать в ее доме.

Роза достала из встроенного шкафа в коридоре чистое белье и принесла его к кушетке, на которую через несколько часов Джо Кавалеру предстояло уложить свое столь памятное Розе, невообразимое тело. Входя из коридора в гостиную, Роза прошла мимо чего-то вроде звездчатой атомной тильды с зеркалом в качестве ядра и узрела там свою прическу. Тогда она резко развернулась, зашла в их общую с Сэмми спальню, положила куда попало ароматную охапку свежего белья и выковыряла у себя из головы конторские принадлежности, всевозможные железки и прочий мусор, при помощи которого она убирала волосы с лица, когда была дома. Затем Роза села на кровать, снова поднялась, подошла к своему платяному шкафу и встала перед ним. Вид ее гардероба одновременно наполнил Розу сомнением и легким весельем, которые она несколько магическим образом распознала как проистекающие от Джо. Роза уже давным-давно потеряла вкус к своим платьям, юбкам и блузкам; предметы одежды превратились просто в заученные фразы вискозы и хлопка, которые она ежедневно модулировала. Теперь же все они, вплоть до юбок, поразили Розу жуткой трезвостью и невзрачностью. Роза сняла с себя трикотажную рубашку и закатанные до колен рабочие брюки. Затем закурила сигарету и в одних панталонах и лифчике прошла на кухню. Кипа высвободившихся волос порхала вокруг ее головы, точно корона из перьев.

На кухне Роза взяла кастрюльку, растопила там полчашки масла, затем досыпала муки и загустила все в пасту. К пасте она принялась мало-помалу добавлять молоко, затем сыпанула туда соль, перец и порошок репчатого лука. Сняв наконец подливку с плиты, Роза поставила туда большую кастрюлю с водой для макарон. Затем прошла в гостиную и поставила пластинку на «хай-фай». Роза понятия не имела, что это за пластинка. Когда музыка заиграла, она ее не услышала, а когда закончилась, не заметила. Тут Роза недоуменно увидела, что кушетка не застелена. Волосы свисали ей на лицо. Затем Роза вспомнила, что когда сигаретный пепел упал в подливку, она размешала его вместе со всем остальным, как будто сушеную петрушку. А вот настоящую сушеную петрушку она как раз добавить забыла. Еще Розе было совершенно невдомек, отчего она бродила по дому в одном лифчике и панталонах.

– Все хорошо. – вслух сказала она себе. – И что с того? – Звук собственного голоса успокоил Розу и немного упорядочил ее мысли. – Он все равно не знает, как тут в пригороде. – И она потушила сигарету в пепельнице, выполненной в форме удивленно изогнутой брови. – Иди оденься.

Роза вернулась в спальню и надела голубое платье до колен, с белым пояском и воротником из пятнистой швейцарки. Разные противоречивые и коварные голоса тут же принялись убеждать ее, заявляя, что в этом платье она выглядит грузной, задастой матроной, что ей следует надеть слаксы. Роза проигнорировала все голоса. Она принялась расчесывать волосы, пока они не стали торчать во все стороны на манер одуванчика, затем смахнула их назад, прихватила на макушке и закрепила там серебряной застежкой. Оцепенелая нерешительность вернулась в ее манеры, как только на поверхность всплыл вопрос о косметике, но Роза быстро остановилась только на губной помаде, двух сливовых полосках, не особенно хорошо наложенных, после чего вышла в гостиную застелить постель. Кастрюля на кухне уже вовсю кипела, и Роза вытрясла туда гремящую коробку макарон. Затем принялась нарезать в чашу для смешивания кусок сыра цвета желтого школьного автобуса. Макароны с сыром. Розе казалось, это блюдо всю жизнь оставалось в самом центре ее замешательства; однако у Томми оно было самым любимым, и Роза испытывала побуждение вознаградить сына за совершенный им подвиг. И еще она почему-то сомневалась, что Джо (неужели он и впрямь еще с сороковых годов окапывался в одной из контор Эмпайр-стейт-билдинг?) проявит особую чувствительность в отношении социо-экономического послания, заключенного в булькающем буро-золотистом квадратике внутри сотейника Корнинга с голубым цветком на боку.

Сунув сотейник в духовку. Роза вернулась в спальню, чтобы надеть чулки» голубые туфельки с белыми застежками, покрытыми той же самой лоснящейся тканью, что и поясок ее платья.

Они будут здесь часа через два. Роза вернулась к своему столу и села работать. Никакого другого разумного занятия она просто придумать не смогла. Грусть, досада, сомнение, тревога или любая другая бурная эмоция, которая в ином случае удерживала ее от сна, еды или, в самых крайних случаях, от связной речи или всякого желания выползать из постели, почти полностью исчезала, стоило ей только приступить к процессу изложения новой истории. Хотя с плодовитостью Сэмми как рассказчика Роза, понятное дело, сравниться не могла, ибо работала исключительно в жанре любовного романа, ее истории отличались, пожалуй, большей эмоциональностью и глубиной. Когда Роза (которая с самого начала, что было уникально среди немногих ее коллег дамского пола, не только рисовала, но и благодаря любезности своего супруга-редактора также писала почти все свои тексты) рассказывала историю Нэнси Ламберт – самой обычной американской девушки с маленького островка в штате Мэн, которая вкладывает все свое наивное доверие в не слишком надежные руки физика-ядерщика и вообще видной персоны, – это поглощало не только все ее внимание и умение, но также все чувства и воспоминания. Мысли Розы были мыслями Нэнси. Костяшки пальцев Розы белели, когда Нэнси узнавала о том, что Лоуэлл опять ей солгал. И, мало-помалу, пока Роза населяла и развивала мир, выстраиваемый ею из рядов и колонок блоков на листах бристольского картона размером одиннадцать на пятнадцать, прошлое Нэнси преображалось в ее собственное. Бархатные язычки ручных оленей Мэнси однажды лизали ее детские ладошки. Дым от горящих куч осенней листвы, светлячки, пишущие свой алфавит в летнем ночном небе, сладостные струи соленого пара, вырывающиеся из вареных моллюсков, поскрипывание зимнего льда на ветвях деревьев, – все эти ощущения обволакивали сердце Розы почти невыносимой ностальгией, пока, размышляя о жутком краскам цветке бомбы, ставшей ее Другой Женщиной, она обдумывала возможное уничтожение всего, что она когда-либо знала, – от старой доброй мисс Пратт в старом здании школы на острове до зрелища рыбацкой лодки ее отца среди суденышек других ловцов омаров, возвращающейся вечером с дневным уловом. В подобные моменты Роза вовсе не придумывала сюжеты и не разрабатывала персонажей – она их просто припоминала. Ее страницы, пусть даже пренебрегаемые всеми, кроме немногих коллекционеров, хранят отпечаток веры создателя в свое создание. Такое прекрасное безумие достаточно редко в любой художественной форме, но в бизнесе комиксов с его особенно тесным сотрудничеством и неустанным изыскиванием низшего общего знаменателя оно почти вовсе неслыханно.

Все это, кстати говоря, объясняет тот факт, почему Роза, пораженная паникой и смущением после телефонного звонка от Сэмми, уделила так мало раздумий Йозефу Кавалеру после того, как села работать. Одна в своей импровизированной студии в гараже, Роза курила слушала по радио Малера и Форе и целиком растворялась в родовых муках и стройной фигуре Нэнси Ламберт точно так же, как в тот день, который не включал в себя никаких докладов о беспардонном лодырничестве ее сына или вестей о пропащих душах из глубоко погребенной истории ее сердца. Лишь заслышав шуршание «студебеккера» по подъездной аллее. Роза позволила себе оторвать взгляд от работы.

Макароны с сыром оказались излишним жестом – к тому времени, как они добрались домой, Томми уже спал. Сэмми с трудом удалось войти в дом с ребенком на руках.

– Он обедал?

– Пирожок съел.

– Это не обед.

– Еще коки выпил.

Томми спал глубоко, щеки его раскраснелись, а дыхание свистело сквозь зубы, загадочным образом теряясь в сверхкрупной футболке Полицейской легкоатлетической лиги.

– Ты себе ребра сломал, – обращаясь к Джо, сказала Роза.

– Нет, – сказал Джо. – Только скверный ушиб. – На щеке у него виднелся яркий рубец, лишь частично прикрытый прилепленным туда квадратиком марли. Ноздри его словно бы светились, как будто оттуда недавно шла кровь.

– Прочь с дороги, – сквозь зубы прохрипел Сэмми. – Я не хочу его уронить.

– Дай мне, – сказал Джо.

– Твои ребра…

– Дай.

«До чего же хочется на это посмотреть», – подумала Роза. По сути, ей ничего на свете так не хотелось увидеть.

– Почему бы тебе ему не позволить? – обратилась она к Сэмми.

Тогда Сэмми, затаив дыхание, сочувственно вздрагивая и морща лоб, передал спящего мальчика на руки Джо. Лицо Джо напряглось от боли, но он все же стерпел и встал, держа Томми на руках, с тревожной нежностью разглядывая его лицо. Роза и Сэмми стояли рядом, пылко наблюдая за тем, как Джо Кавалер смотрит на своего сына. Затем, в какой-то момент заметив, что оба заняты одним и тем же, они покраснели и улыбнулись, омываемые потоками сомнения, удовлетворения и стыда, которые оживляли все дела их временно оснащенной семьи.

Тут Джо не то откашлялся, не то закряхтел от боли.

Сэмми и Роза снова на него посмотрели,

– Где его комната? – спросил Джо.

– Ах, извини, – сказала Роза. – О господи. С тобой все хорошо?

– Все отлично.

– Это сюда.

Роза провела его по коридору в спальню Томми. Там Джо положил мальчика прямо на покрывало, украшенное узором из вывесок колониальных таверн и прокламаций с загнутыми уголками, отпечатанных грубым шрифтом войны за независимость. Прошло уже немало времени с тех пор, как приятная обязанность раздевания сына доставалась Розе. Уже несколько лет она желала ввести Томми в зрелость, независимость, в общую сноровку за пределами его возраста, словно надеясь, что он, как камешек, быстро проскользнет сквозь коварный пруд детства. Однако теперь Розу тронул в Томми именно слабый след ребенка – надутые губки и лихорадочный глянец век. Роза нагнулась и развязала ему ботинки, после чего совсем их стянула. Носки мальчика прилипли к паре бледных, вспотевших ног. Расстегнув грубые брюки Томми, Роза стянула их с лодыжек. Затем принялась поднимать рубашку и футболку, пока голова Томми не потерялась внутри общего комка. Тогда Роза медленно и ловко потянула футболку с рубашкой – и голова мальчика тут же оказалась на свободе.

– Славно у тебя получается, – заметил Джо.

Томми, судя по всему, усердно потчевали в полицейском участке мороженым и газировкой, чтобы развязать ему язык. Лицо ему явно требовалось помыть. Роза пошла за полотенцем. Джо последовал за ней в ванную, неся в одной руке ботинки, а в другой – скатанную в аккуратный шарик пару носков.

– У меня в духовке обед.

– Я страшно проголодался.

– А зубов ты, случайно, не сломал?

– Случайно, нет.

Это было сущее безумие – они просто разговаривали. Голос Джо звучал в точности как его голос – звучный, но с легкой фаготной хрипотцой; протяжный габсбургский акцент по-прежнему был на месте, звуча по-докторски и не вполне подлинно. Позади, в гостиной. Томми перевернул пластинку, которую Роза до этого поставила; теперь Роза ее узнала – «Новые понятия об артистизме в ритме» Стэна Кентона. Джо последовал за ней назад в спальню, и Роза стерла липкую сладость с нежных губ и пальцев Томми. Наполовину обсосанный «шарм-попе», который мальчик сунул в карман брюк, теперь отметил липкий континент на гладкой и безволосой впадине его бедра. Роза стерла след от леденца. Пока она усердствовала, Томми что-то пробормотал и вздрогнул, а однажды его полные тревоги глаза вдруг распахнулись. Роза с Джо обменялись недовольными гримасами – ну вот, они все-таки его разбудили. Однако мальчик опять закрыл глаза, и, пока Джо его поднимал, а Роза управлялась с одеждой, им удалось натянуть на него пижаму. Затем Джо, опять слегка простонав, приподнял Томми, пока Роза отворачивала одеяла. Наконец они его туда запихнули. Джо нежно убрал волосы со лба Томми.