Текст книги "Далекие Шатры"

– Так вы что, никому не рассказали? – недоверчиво спросил Аш.

– А кому рассказывать-то? Откуда мне знать, сколько всего человек – и кто именно – замешаны в этом деле? Или по какой причине? Сахиб, вы не знаете Каридкота и ничего не ведаете об интригах, заполняющих дворец, точно полчища летающих муравьев в сезон дождей. Даже здесь, в лагере, от них нет спасения. Я не собирался заводить с вами этот разговор, пока вы не оправитесь полностью, ибо больному человеку вредно волноваться. Но теперь я рад, что все рассказал вам: одна голова – хорошо, а две – лучше, и мы с вами сумеем найти способ оградить мальчика от врагов.

В тот день они не смогли продолжить разговор. В палатке появились Кака-джи и Гобинд, который заявил, что у больного, похоже, жар, и запретил пускать к нему посетителей до завтрашнего утра. Остаток дня и вечер, а также добрую половину ночи Аш провел в тревожных раздумьях о проблемах, связанных с Джоти. Это, по крайней мере, отвлекло его от мыслей о Джали, хотя и не улучшило ни самочувствия, ни расположения духа. Быть прикованным к постели в такое время было просто невыносимо, и Аш решил поощрить Джоти к возможно более частым и долгим визитам. И выполнил это решение, невзирая на протесты Гобинда, Махду и Кака-джи.

18

– У всех нас серьезные неприятности из-за вас, – между прочим заметил Джоти.

– Мне очень жаль, ваше высочество, – пробормотал Аш и, сложив ладони в шутливом самоуничижительном жесте, кротко добавил, что изо всех сил старается выздороветь и, если повезет, будет на ногах уже через несколько дней.

– О, я имел в виду другое, – сказал Джоти. – Я говорил о жрецах.

– О жрецах? – недоуменно переспросил Аш.

– Ну да. Они страшно сердятся на моих сестер. И на меня, и на Мулраджа тоже, но больше всего – на моего дядю. А знаете почему? Они проведали, что, когда мы принимали вас в палатке для дурбаров, вы иногда сидели на одном ковре с нами, а когда мы предлагали вам угоститься фруктами, сластями и всем прочим, то ели вместе с вами, а не просто делали вид, будто едим. Жрецам это не понравилось – они ужасно строгие, знаете ли, – и они подняли ужасный шум.

– Вот как? – Аш нахмурился. – Да… наверное, мне следовало подумать об этом. Значит ли это, что меня больше не будут приглашать в палатку для дурбаров?

– О нет, – беспечно сказал Джоти. – Когда жрецы выразили свое недовольство моему дяде, он разозлился еще сильнее, чем они, и велел им не забывать, что вы спасли нас от великого позора и несчастья, ведь всем нам крепко не поздоровилось бы, если бы Шу-Шу утонула, а еще он сказал, что в любом случае берет всю ответственность на себя. На это им было нечего сказать, поскольку они знают, что он очень благочестивый и каждый день проводит по нескольку часов за пуджей, и подает милостыню нищим, и приносит богатые дары храмам. Кроме того, он брат нашего отца. Я тоже ужасно разозлился – на Биджурама.

– Почему?

– Он засыпал меня вопросами о том, чем мы занимались во время ваших визитов, а когда я рассказал, он отправился прямиком к жрецам и доложил обо всем. Он сказал, что просто хотел защитить меня: мол, он боялся, что Нанду прознает об этом и всем разболтает, чтобы меня опозорить, и тогда все станут сердиться на меня за столь недопустимое поведение. Как будто мне важно мнение Нанду или базарного люда! Биджурам вечно лезет не в свои дела. Ведет себя так, словно он моя нянька, а мне этого совсем не надо… О, вот и мой дядя пришел проведать вас. Салам, Кака-джи.

– Я так и знал, что ты опять докучаешь болтовней сахибу, – проворчал Кака-джи. – Живо беги к Мулраджу, дитя мое, он хочет взять тебя на конную прогулку.

Он выпроводил племянника из палатки, а потом повернулся и укоризненно погрозил пальцем больному.

– Вы слишком снисходительны к мальчику, – строго сказал Кака-джи. – Сколько раз я говорил вам это?

– Я уже сбился со счета, – с ухмылкой признался Аш. – Вы пришли для того, чтобы выбранить меня?

– Вы этого заслуживаете.

– Похоже на то. Ваш племянник рассказал, что из-за меня у вас вышли неприятности со жрецами.

– Фу! – раздраженно бросил Кака-джи. – Мальчишка слишком много болтает. Вам нет нужды беспокоиться. Я взял всю ответственность на себя, и вопрос улажен.

– Вы уверены? Мне бы не хотелось становиться причиной размолвки между вами и…

– Я же сказал: вопрос улажен, – решительно перебил Кака-джи. – Коли вы хотите удружить мне, забудьте об этом деле, а также запретите Джоти докучать вам. С вашей стороны чистое безрассудство позволять мальчишке утомлять вас. Он заставляет вас волноваться и переживать.

Безусловно, это было правдой, хотя не в том смысле, в каком говорил Кака-джи. Но Аш не собирался излагать свои соображения на этот счет. Он действительно волновался и переживал, и с недавних пор его тревога за Джоти значительно возросла в свете известных обстоятельств, о которых вскользь упоминал сам Кака-джи в ходе частых визитов.

Старый господин руководствовался самыми благими намерениями и испытал бы потрясение, когда бы узнал, что его попытки развеять скуку больного доставили тому гораздо больше беспокойства, чем все вопросы Джоти, вместе взятые. Но нельзя отрицать, что дядя Джоти любил поговорить, а Пелам-сахиб, обездвиженный лубками и повязками, оказался идеальной аудиторией. На своем веку Кака-джи редко встречал столь внимательных слушателей, и Аш почерпнул много ценных сведений благодаря нехитрому умению держать рот закрытым и принимать заинтересованный вид. Например, о Нанду, махарадже Каридкота, Аш узнал очень многое – гораздо больше, чем Кака-джи намеревался поведать, ибо старик часто выбалтывал лишнее, и даже когда он сохранял осторожность, было нетрудно догадаться, о чем он умалчивает.

Джану-рани, несомненно, была умной женщиной, но как мать проявляла исключительное неразумие. Ослепленная любовью к сыновьям, она никому не позволяла ни бранить, ни наказывать их, а своего первенца Нанду баловала до безрассудства, ибо его покладистый отец по лености своей не принимал никакого участия в воспитании мальчика.

– Мне кажется, – сказал Кака-джи, – мой брат не любил детей по-настоящему, даже своих собственных. Он терпел их присутствие, если они хорошо себя вели, но стоило им заплакать или причинить беспокойство еще каким-нибудь образом, он моментально отсылал их прочь и зачастую отказывался видеть по многу дней подряд. Он считал эту меру наказанием, хотя вряд ли так думал еще кто-нибудь, кроме Лалджи, который был первенцем моего брата и погиб много лет назад. Лалджи очень любил отца и многое отдал бы за его благосклонность, но младшие дети слишком редко виделись с ним, чтобы питать к нему привязанность. Возможно, Джоти со временем занял бы место погибшего брата в сердце своего отца, но вот Нанду вряд ли: он не ездил верхом…

Это тоже была вина Джану-рани, ведь нельзя же винить мальчика, которому едва исполнилось три года, когда он впервые упал с пони. Непривычный к боли, Нанду долго вопил от страха и неприятных ощущений, вызванных несколькими незначительными ссадинами, и Джану-рани больше не позволила ребенку ездить верхом, утверждая, что он получил серьезную травму и легко мог разбиться насмерть. Даже сейчас он старался как можно реже садиться на лошадь.

– Он ездит на слонах, – пояснил Кака-джи. – Или в повозках – как женщина.

Джану, несомненно, точно так же поступила бы и с младшим сыном, не будь он слеплен из другого теста: когда Джоти в первый раз упал с пони, он тоже заорал во все горло с перепуга, но, перестав вопить, настоял на том, чтобы снова сесть в седло, и не позволил саису вести лошадь в поводу. Это привело в восторг отца, наблюдавшего за ним, хотя Нанду, добавил Кака-джи, нисколько не обрадовался.

– Думаю, здесь всегда присутствовала зависть. Между братьями подобное чувство не редкость, когда один обладает способностями, каких нет у другого.

Во многих отношениях судьба благоволила к Нанду. Во-первых, он был баловнем матери, первым и любимым ребенком. Во-вторых, после смерти своего сводного брата Лалджи он стал наследником престола, а теперь и махараджей Каридкота. Но, похоже, он по-прежнему временами испытывал зависть, и он пошел в нотч характером и телосложением. Как Джану-рани, он обладал вспыльчивым и неуправляемым нравом: никто никогда не пытался совладать с его припадками гнева, которые мать находила царственными и величественно-страстными, которых слуги смертельно боялись и о которых отец, редко с ним видевшийся, ведать не ведал. Нанду никогда не увлекался никакими спортивными играми и не имел для них физических данных, будучи низкорослым и тучным, как мать. Но в отличие от нее он был не особо хорош собой и на удивление смугл для северянина. «Кала-адми», «черномазый» – презрительно говорили жители Каридкота. И они неизменно приветствовали громкими возгласами Джоти, когда он появлялся на улицах, и хранили молчание, когда по городу проезжал Нанду.

– Зависть – отвратительное чувство, – задумчиво произнес Кака-джи, – но, увы, мало кто из нас может утверждать. что свободен от нее. Я сам часто мучился завистью в юности, и хотя теперь я стар и должен был бы с возрастом избавиться от подобных бесполезных чувств, все же порой я ощущаю ее цепкую хватку. Поэтому я боюсь за Джоти, чей брат завистлив и могуществен…

Старик прервался, чтобы выбрать очередную сливу из коробки засахаренных фруктов, принесенной в подарок инвалиду, а означенный инвалид спросил обманчиво небрежным тоном:

– И по-вашему, вполне способен расправиться с ним?

– Нет, нет, нет! Вы не должны думать… я не имел в виду…

От волнения Кака-джи проглотил сливу целиком и поспешно хлебнул воды, чтобы не подавиться, а Аш осознал, что допустил серьезную ошибку, попытавшись подстегнуть старого господина с помощью наводящего вопроса. Таким способом он от него ничего не добьется – и добьется многого, позволив ему болтать в свое удовольствие. Но если Кака-джи действительно боится за Джоти, то чего именно он боится? Как далеко, по мнению старика, может зайти его племянник махараджа в своем стремлении навредить младшему брату, которому завидовал и который осмелился посмеяться над ним?

Аш знал, что Джоти присоединился к свите невест без разрешения и против воли старшего брата. Но тот факт, что Джоти изыскал возможность отправиться следом за ними в сопровождении не менее восьми человек и со значительным количеством багажа, свидетельствовал, что мальчик располагал достаточной свободой действий. Во всей этой истории было что-то непонятное – что-то не вполне совместимое со сложившимся в представлении Аша образом завистливого и деспотичного молодого правителя, который, чтобы насолить своему младшему брату, запретил ему сопровождать сестер на бракосочетание, а узнав о нарушении запрета, впал в ярость и замыслил убить его. Например, события не увязывались по времени.

Махараджа ничего не узнал бы о выходке Джоти (слово «побег» здесь вряд ли уместно) по крайней мере в течение нескольких дней. Но на деле его неведение длилось бы гораздо дольше, так как, по словам Кака-джи, Нанду проводил своих сестер до границы княжества не столько из братских чувств, сколько потому, что ему было по пути: он направлялся в охотничьи угодья в предгорьях, где собирался провести две недели с малочисленным отрядом, постоянно находясь в движении и каждую ночь разбивая лагерь на новом месте, а днем занимаясь охотой. Он редко выезжал в такого рода экспедиции, но уж если выезжал, то предпочитал забыть о государственных делах и отложить решение подобных вопросов до своего возвращения. Посыльные с донесениями не горели желанием беспокоить махараджу, а поскольку охотничий отряд постоянно перемещался, новости о проступке младшего брата наверняка дошли бы до него с изрядным опозданием. Это, по всей видимости, понимал Джоти и, несомненно, понимали люди, сопровождавшие мальчика при побеге из Каридкота. Несмотря на верность и преданность принцу, они едва ли пошли бы на такой риск, зная, что их могут остановить на границе или настигнуть в нескольких милях от нее и с позором доставить к махарадже, пребывающему в лютой ярости.

По мнению Аша, им вообще не следовало соглашаться на такую затею, но Кака-джи придерживался иной точки зрения: все они, сказал Кака-джи, верные придворные Джоти, приставленные к нему его матерью, покойной махарани, и они не только обязаны беспрекословно подчиняться ему, но и лично заинтересованы в этом, потому что их благополучие прямо зависит от благополучия принца.

– Кроме того, – признал Кака-джи, – Джоти тоже порой бывает крайне упрямым. Видимо, когда придворные попытались отговорить его, он пригрозил, что уедет один, а этого они, разумеется, никак не могли допустить. Мальчик находится на их попечении, и они покрыли бы себя несмываемым позором, если бы позволили ему уехать одному, без всякого сопровождения, хотя, мне думается, они не решились бы сопровождать Джоти, если бы не знали наверное, что махараджа узнает о побеге слишком поздно и не успеет перехватить брата по дороге к нам. Но здесь они временно чувствуют себя в безопасности, ибо сейчас находятся не на территории махараджи, а на территории, подвластной Британии, и под вашим покровительством, сахиб. По их рассуждениям, правитель Каридкота не может знать, как вы отреагируете на попытку силком увезти ребенка от сестер и вернуть домой для наказания – ведь понятно же, что Джоти не поедет туда по своей воле. Слуги принца надеются, что махараджа поймет бессмысленность всяких попыток арестовать брата, тем более что ему надо лишь дождаться окончания свадебных церемоний, после чего Джоти, конечно же, вернется. Но к тому времени, будем надеяться, гнев махараджи поостынет и он не станет излишне сурово наказывать мальчика за поступок, который, давайте признаем, является всего лишь детской шалостью.

Слова Кака-джи звучали оптимистично, но в голосе особого оптимизма не слышалось, и он довольно резко переменил тему и заговорил о других вещах. Тем не менее он уже успел дать Ашу много пищи для размышлений долгими бессонными ночами, когда неудобные лубки и повязки не давали уснуть.

Все трудности, которые он предвидел сам и о которых его предупреждали в обыденной официальной обстановке Равалпинди, сводились к таким проблемам, как снабжение продовольствием, необходимость соблюдать определенные правила поведения и вероятность (ничтожная и практически не принимаемая в расчет) нападения разбойников в особо глухих местностях. Но ни Аш, ни военное начальство не предвидели гораздо более сложных и опасных проблем, с которыми он сейчас столкнулся. И он понятия не имел, как с ними справиться, по крайней мере пока.

По этой причине, если не по какой другой, у Аша были основания радоваться, что он прикован к постели из-за травм: таким образом он получал не только время для раздумий, но и возможность подождать с решительными действиями. Сейчас он ничего мог сделать, разве что старался ежедневно задерживать Джоти в своей палатке подольше и доверил Мулраджу приглядывать за мальчиком остальную часть дня. Но ведь за днем наступает ночь… Впрочем, скорее всего, ночью Джоти находится в большей безопасности, чем в любое другое время суток, так как он спит в окружении личных слуг, которые все, по словам Кака-джи, ему преданы. А если не ему самому, скептически решил Аш, то хотя бы его интересам, совпадающим с их собственными.

На первый взгляд эти люди серьезно рисковали, чтобы дать юному принцу насладиться жизнью в течение жестко ограниченного времени – всего одного-двух дней, если бы поисковый отряд пустился в погоню незамедлительно, или в лучшем случае нескольких месяцев, по прошествии которых им с мальчиком придется вернуться в Каридкот. Какой прием они ожидают там встретить? Неужели они, вслед за Кака-джи, надеются, что к тому времени махараджа остынет и станет относиться к происшествию как к детской шалости? Или же существует некий другой план? Например, убийство Нанду, у которого еще нет сына и прямым наследником которого по-прежнему остается младший брат, Джоти?

Но с другой стороны, именно на Джоти, а не на Нанду было совершено покушение, причем здесь, в лагере. А насколько Аш знал (на сей счет он потрудился справиться), никто не следовал за ними и не присоединялся к ним с того момента, как он принял командование лагерем от окружного инспектора в Динагундже, да и никаких посыльных из Каридкота не появлялось. Это наводило на мысль, что покушение не имело никакой связи с побегом мальчика, а было делом рук одного из представителей противной стороны, какого-то приверженца Нанду, который тоже пришел к выводу, что неожиданное прибытие Джоти следует расценивать как нечто большее, чем детская шалость, и решил не рисковать и предупредить дальнейшие злоумышления самым простым способом – убив наследника.

«Если бы только я мог поговорить с Джали», – думал Аш. Ей лучше любого другого известно, что происходит в мрачных стенах и за обветшалыми деревянными ширмами Хава-Махала. О чем там шепчутся в беспорядочных лабиринтах залов и коридоров, о чем сплетничают в зенане… Джали все это знает, но у него нет возможности поговорить с ней, а поскольку Кака-джи напуган, значит придется положиться на Мулраджа. По крайней мере, Мулрадж знает, за кем надо следить, ведь круг подозреваемых ограничивается теми, кто выезжал с ними на соколиную охоту в день покушения. Их было не так уж много, и всех, у кого имеется алиби, можно сразу исключить.

От Мулраджа, однако, оказалось мало толку.

– Что значит «не так уж много»? – осведомился он. – Возможно, вам наш отряд показался малочисленным, но вы тогда витали в мире грез и не видели даже поднятую нами дичь, не говоря уже о ваших спутниках. Знаете, сколько всего человек там было? Сто восемнадцать, не меньше, и две трети из них – платные слуги государства, то есть махараджи. Какой смысл их допрашивать? Мы услышим одну только ложь и добьемся лишь того, что настоящие убийцы станут осторожнее.

– Почему бы и нет? – резко спросил Аш, задетый раздраженным тоном Мулраджа. – Если они поймут, что нам известно о покушении на жизнь мальчика, они хорошенько подумают, прежде чем совершить следующее. Они не посмеют еще раз выкинуть подобный номер, зная, что мы начеку.

– Вот именно, – сухо сказал Мулрадж. – Когда бы вы имели дело со своими соплеменниками, возможно, ваш план и сработал бы. Я встречал мало сахибов, но мне говорили, что они обычно идут прямо к цели, не глядя ни налево, ни направо. Однако с нами все иначе. Вы не испугаете людей, замысливших убить мальчика, а лишь предупредите их. Получив предупреждение, они не станут повторять подобные, как вы выражаетесь, номера, а прибегнут к средствам, противостоять которым нам будет труднее.

– Например? – спросил Аш.

– Яд. Или нож. Или, возможно, пуля. Все перечисленное действует наверняка.

– Они не посмеют. Мы находимся на британской территории, и в случае смерти принца будет проведено тщательное расследование. Представители власти…

Мулрадж иронически улыбнулся и сказал, что, конечно, предпочтение будет отдано какому-нибудь менее явному способу, поскольку, если выяснится, что произошло убийство, придется предъявить козла отпущения, чтобы свалить на него вину, а также представить мотив, не имеющий никакого отношения к истинному, однако достаточно правдоподобный, чтобы в него поверили. И первое и второе вполне осуществимо, но потребует дополнительных усилий, а так как людям, желающим смерти мальчика, не нужны лишние вопросы, несчастный случай для них гораздо предпочтительнее.

– Я абсолютно уверен, что они попытаются инсценировать еще один, но только если будут считать, что первый не вызвал никаких подозрений. И я уверен также, что мы с вами, зная то, что знаем, сумеем расстроить планы заговорщиков. Возможно даже, нам удастся выяснить, кто и почему подстроил несчастный случай, и таким образом раз и навсегда положить конец покушениям. Это наш лучший шанс. И вероятно, единственный.

Аш вынужден был согласиться. Здравый смысл подсказывал ему, что Мулрадж прав, а так как сам он по состоянию здоровья не мог предпринять никаких действий, то и решил, что постарается собрать побольше информации касательно характера и привычек старшего брата Джоти. Эта задача с виду представлялась довольно простой, но на деле оказалась сложнее, чем он думал. По мере того как Аш восстанавливал силы, число посетителей возрастало, и многие задерживались у него, чтобы посплетничать. Разговоры велись главным образом о Каридкоте и, безусловно, увеличивали осведомленность Аша о политике и скандалах княжества, но они почти ничего не прибавляли к тому, что он уже знал о махарадже, и только мешали конфиденциальным беседам с Кака-джи или Мулраджем – правда, эти двое, похоже, не горели желанием рассказывать о Нанду.

Джоти же, напротив, очень охотно обсуждал бы своего брата, но в столь нелестных выражениях, что позволять мальчику такое было небезопасно. Оставалась дай Гита, костлявая старая карга с рябым лицом, которая по распоряжению Гобинда продолжала лечить вывихнутую кисть и растянутые мышцы Аша и по-прежнему проводила часть ночи у него в палатке, тихо сидя на корточках в тени, на случай если пациент проснется и почувствует боль.

Поскольку Гита состояла в далеком родстве с первой женой покойного раджи, можно было надеяться, что она знает все сплетни зенаны и является кладезем информации. Но здесь Аша ждало горькое разочарование, ибо старуха была робка и застенчива до такой степени, что даже прямой приказ Шушилы-Баи не мог заставить ее выйти из палатки – разве что после наступления темноты или в достаточно поздний час, когда большинство обитателей лагеря уже ложились спать, да и тогда она плотно закутывалась в мусульманскую хлопчатобумажную чадру из страха, как бы посторонний мужчина ненароком не увидел ее лицо. Аш, имевший такую честь, считал эти меры предосторожности излишними, сомневаясь, чтобы какой-либо мужчина, находящийся в здравом уме, пожелал задержать взгляд на морщинистом лице почтенной старухи. Аша ее поздние визиты вполне устраивали, так как ему трудно было заснуть, а она появлялась как раз вовремя, чтобы сделать ему искусный массаж, всегда помогавший расслабиться и успокоиться. Однако, как он ни старался, вызвать Гиту на разговор у него не получалось. Ее костлявые руки были твердыми и уверенными, но она, болезненно робкая по своей природе, слишком трепетала перед сахибом и только нервно хихикала, когда к ней обращались, или отвечала односложно.

Аш оставил всякие попытки разговорить старуху и за неимением более достоверных источников информации снова обратился к Махду, который уж точно не станет болтать языком без необходимости и в то же время выведает множество разных сплетен у своих знакомых. Посасывая чубук кальяна в паузах между неторопливыми фразами, Махду передавал Ашу добытые сведения по вечерам, когда после ухода последних посетителей в палатке зажигались лампы и над равниной плыл дым от лагерных костров и аппетитный запах стряпни, а Гулбаз снаружи бдительно следил, чтобы никто не подкрался и не подслушал разговор.

Многое из того, что рассказывал Махду, было сомнительным, а остальное представляло собой в основном мешанину из слухов, досужих домыслов и нелепых россказней – обычные базарные толки, не заслуживающие никакого доверия. Но изредка в этой куче небылиц попадались крохи ценной информации. Сложенные воедино, они не только позволили Ашу узнать весьма многое о положении дел в бывшем Гулкоте, но и пролили свет на характер и нрав нынешнего правителя княжества. Десятки анекдотов свидетельствовали о его тщеславии и любви к хвастовству, а многие другие наводили на мысль о жестоком коварстве, проявившемся еще в раннем детстве и необычайно развившемся с возрастом, и если в рассказах о последнем качестве содержалась хоть капля правды, то в целом портрет вырисовывался далеко не привлекательный.

Из всего множества слухов, догадок и сплетен можно было с уверенностью сделать два вывода: Нанду терпеть не мог проигрывать и очень плохо обходился со всеми, кто вызывал его неудовольствие. Последнее подтверждалось историей о том, как он поступил со своим охотничьим гепардом, который на пару с другим был отпущен в погоню за антилопой на равнине под Хава-Махалом и на которого Нанду поставил двадцать золотых мухуров, утверждая, что тот настигнет и убьет намеченную жертву первым. Гепард не оправдал его ожиданий, и Нанду потерял деньги и самообладание. Он велел принести банку керосина, облил несчастного зверя и поджег.

Эта история, в отличие от многих других, основывалась не на слухах, ибо несколько человек в лагере своими глазами видели, как гепард сгорел заживо. И хотя позже было объявлено, что дрессировщик зверя бежал из княжества, мало кто поверил в это.

– Говорят, он тоже умер той же ночью, – сказал Махду. – Но никаких доказательств этому нет, и хотя дрессировщик действительно бесследно сгинул, это еще не значит, что он умер. Возможно, он испугался за свою жизнь и сбежал – кто знает?

– Надо полагать, махараджа знает, – мрачно заметил Аш.

Махду согласно кивнул:

– Так все и думают. Махараджа молод, но уже повергает в великий страх своих подданных. Однако не следует считать, что его все ненавидят: жители Каридкота никогда не любили слабаков, и многие довольны, что новый правитель оказался коварным и безжалостным, видя в этом залог того, что они не потеряют независимость и не подпадут под власть британцев, как другие княжества. И очень многие восхищаются махараджей именно за те качества, которые делают из него столь дурного и безнравственного юношу.

– А многие другие, полагаю, – сказал Аш, – ненавидят махараджу достаточно сильно, чтобы злоумышлять против него, и надеются свергнуть его, дабы возвести на престол другого.

– Вы намекаете на юного принца? – Махду поджал губы со скептическим видом. – Ну… возможно. Но если оно и так, то я не слышал подобных разговоров в лагере, и, на мой взгляд, в нынешнее время даже самые недовольные не пожелают, чтобы княжеством правил ребенок.

– О, но ведь править будет не он. В этом-то все и дело. Каридкотом стали бы править советники ребенка, и наверняка именно они и замыслили бы заговор с целью возвести его на престол. Ведь именно они, а не мальчик взяли бы в руки бразды правления.

– Биджурам, – пробормотал Махду, словно размышляя.

– Почему ты сказал это? – быстро спросил Аш. – Что ты слышал о нем?

– Да ничего хорошего. Он не пользуется любовью, и его называют разными бранными словами: скорпион, змея, шакал, шпион, продажная шкура и так далее. Говорят, он был ставленником покойной махарани, и ходят слухи… Но это произошло много лет назад и не имеет значения.

– Какие слухи? – осведомился Аш.

Вместо ответа Махду пожал плечами и, похожий в своей задумчивости на старого попугая, принялся сосать чубук тихо булькающего в тишине кальяна. Старик не пожелал продолжить разговор на эту тему, но вернулся к ней перед самым своим уходом, когда Гулбаз явился устроить Аша на ночь.

– Что касается вопроса, который мы обсуждали, то я наведу справки, – сказал Махду и отправился собирать свою ежевечернюю долю сплетен у лагерных костров, мерцающих в темноте.

Но из праздной болтовни обитателей лагеря не удалось почерпнуть ничего нового, и Аш понял: если он хочет узнать больше, то должен обратиться к какому-то другому источнику информации, предпочтительно к одному из близких родственников Нанду, например к раджкумари Анджали. Джали была ровесницей Нанду, всего на несколько месяцев старше, а потому наверняка знала о нем больше и могла судить о его характере лучше, чем любой другой человек из находящихся здесь. Она также много лет знала Биджурама и явно не забыла Лалджи…

«Если бы только я мог поговорить с ней, – подумал Аш, наверное, в двадцатый раз. – Джали известно очень и очень многое. Я должен изыскать какой-нибудь способ… Не может быть, чтобы у меня не получилось. Как только я встану с постели…»

Но ему не пришлось ждать так долго.