Текст книги "Далекие Шатры"

При данных обстоятельствах не стоило особо рассчитывать на счастливый брак, и Анджали не рассчитывала – отчасти потому, что в глубине души всегда надеялась, что однажды Ашок с матерью вернутся за ней и она уйдет с ними и будет жить в долине среди высоких гор.

Эта надежда так никогда и не угасла окончательно, хотя слабела по мере того, как годы шли, а они все не возвращались. Но пока Анджали оставалась не замужем, ей казалось, будто где-то для нее по-прежнему открыта дверь. Она взрослела, а никаких разговоров о муже для нее по-прежнему не велось, и она уже начала думать, что вообще никогда не выйдет замуж.

Шушилу, разумеется, ждал иной жребий. Шу-Шу обещала стать красавицей, как ее мать, – это было ясно с самого начала. Кроме того, она была особой весьма высокопоставленной, а потому ей был обеспечен ранний и во всех отношениях превосходный брак. Анджали давно привыкла думать, что замужество Шушилы разлучит их, возможно, навсегда, и известие, что этого не произойдет, что они с сестрой останутся вместе, примирило ее с очень многим: с печальным сознанием, что та дверь закрылась раз и навсегда, с окончательным отказом от заветной мечты и с необходимостью покинуть Каридкот и жить до скончания дней в жарком, засушливом краю далеко на юге, где никто никогда не видел деодара, рододендрона или сосны, где нет гор – и нет снега…

Она никогда больше не увидит Дур-Хайму и не почует запаха сосновой хвои при северном ветре. И если Ашок все же выполнит свое обещание и вернется, будет уже слишком поздно: он не найдет ее здесь.

21

Не многие люди в лагере имели возможность спать допоздна. Слишком много работы предстояло выполнить, и большинство поднималось рано, чтобы накормить и напоить животных, подоить коров и коз, разжечь костры и приготовить завтрак. Или же помолиться, как Махду и Кака-джи.

Молитвы Махду не занимали много времени, но пуджа Кака-джи была долгой историей. Старик остро сознавал существование Бога, хотя признавался, что не уверен, знает ли Бог о его существовании. «Но человек должен надеяться, – говорил Кака-джи. – Человек должен жить надеждой». Незримое было для него в высшей степени реальным, а поскольку он не собирался пренебрегать отправлением религиозных ритуалов по той лишь причине, что находится в путешествии, то завел обычай вставать задолго до рассвета, чтобы посвящать обычные два часа своей пудже.

Его племянница Шушила входила в число немногих, кто валялся в постели допоздна, но ее сестра Анджали вставала рано, почти одновременно с дядей, пусть и по иной причине. Отчасти дело здесь было в привычке, но в первые дни похода она поднималась с петухами, чтобы, раздвинув пологи палатки, долго смотреть на горы.

Какое-то время снежные пики Гималаев были хорошо видны на рассвете, серебристые и безмятежные в прохладном воздухе раннего утра. К полудню они скрывались за облаками пыли, но к исходу дня снова появлялись, розовые на фоне зеленого вечернего неба. Однако с течением недель заснеженные гряды неуклонно удалялись, уменьшались и утрачивали резкость очертаний, пока наконец не исчезли полностью. И Анджали больше не высматривала их вдали.

Настал день, когда и Пенджаб со своими пятью реками, гостеприимными деревушками и тучными пахотными угодьями тоже остался позади. А с ним и Британская Индия. Теперь они двигались через Раджпутану – легендарный Раджастхан – страну феодальных княжеств, в которых правили потомки князей-воителей, чьи деяния окрашивают исторические хроники Индостана в цвета крови, насилия и славы, и названия которых звучат как победные фанфары: Биканер, Джодхпур, Гвалиор, Алвар, Джайпур, Бхаратпур, Кота, Тонк, Бунди, Дхолпур, Удайпур, Индор…

Этот край сильно отличался от плодородного и густонаселенного Пенджаба. Городки и деревушки здесь располагались не бок о бок, а на значительном расстоянии друг от друга, и сама местность была по большей части ровной и однообразной. Край безграничных горизонтов, где мало тени и свет кажется жестче и резче, чем на севере, где люди, словно в возмещение недостатка красок в окружении, красили свои дома в ослепительно-белый или розовый цвет и украшали стены и ворота яркими росписями с изображениями бьющихся друг с другом слонов или легендарных героев. Даже рога у коров и быков зачастую были покрашены, а местные женщины не носили сари, отдавая предпочтение широким юбкам из набивных тканей сапфирового, алого, светло-вишневого, зеленого и шафранного цветов, отделанным черной тесьмой. В своих тесных пестрых корсажах и головных платках резко контрастирующих цветов они походили на разноцветных попугаев и выступали точно королевы, с непринужденным изяществом неся на голове большие медные кастрюли, чатти с водой или тяжелые тюки корма и двигаясь под переливчатый звон серебра, ибо щиколотки и запястья их украшали многочисленные браслеты.

– Ну точно танцовщицы, – неодобрительно хмыкнув, заметил Махду.

– Точно гурии, – возразил Аш. – Точно пионы или голландские тюльпаны.

Унылый безводный край действовал на него угнетающе, но он одобрял яркие одеяния местных жительниц, и его радовало, что на этих песчаных, усеянных камнями равнинах, какими бы бесплодными они ни казались на первый взгляд, обитало больше диких животных, чем он видел за все время путешествия по Пенджабу. Стада черных антилоп и чинкар бродили по пустынным просторам, в скудных кустарниковых зарослях кишели куропатки, перепелки и голуби. А один раз на рассвете Аш увидел громадную стаю рябков численностью, наверное, в несколько тысяч – они поднялись с одинокого озерца и устремились в голые пески. Помимо красоты, подобное зрелище утешало еще и тем, что ему не придется последовать примеру правоверных индусов вроде Кака-джи и стать вегетарианцем.

Прибыл почтовый курьер с толстой пачкой писем, адресованных капитану Пелам-Мартину. Большинство из них не представляло интереса, и, бегло просмотрев удручающую кипу бесполезных бумаг и выбросив их в мусорную корзину, где им было самое место, Аш с удовольствием обратился к единственным двум посланиям, вызвавшим у него живейший интерес: короткому письму от Зарина и значительно более длинному от Уолли, который искренне завидовал другу, жаловался на скуку равалпиндской жизни и выражал страстное желание оказаться на его месте.

«Я же говорил, что девушки непременно окажутся красавицами, но ты мне не верил, – писал Уолли. – Ты не понимаешь своего счастья!» А потом, вопреки своим предшествующим сетованиям, он пустился в пространное лирическое описание некой мисс Лауры Уэндовер, которая, к несчастью (или к счастью?), оказалась помолвленной с гражданским инженером. К письму прилагалось стихотворение, посвященное памяти товарища-офицера, умершего от брюшного тифа. Стихотворение начиналось словами «Он не вступил еще в расцвета пору» и состояло из семи длинных строф, одна хуже другой.

Осилив две первые, Аш скомкал и выбросил лист бумаги и, когда тот, подхваченный ветром, скрылся из виду, лениво спросил себя, что может подумать о поэте не знакомый с Уолли посторонний человек, который найдет это словоизлияние. Любое мнение, составленное об авторе на основании такого напыщенного вздора, будет не в пользу сочинителя. Однако написанное на шести страницах послание создало у Аша впечатление, будто Уолли находится рядом собственной персоной и разговаривает с ней вслух, и Аш несколько раз со смехом перечитал письмо и почти пожалел, что сейчас не в Равалпинди.

Письмо Зарина, наоборот, умещалось на одной-единственной странице и представляло собой весьма любопытный документ. Прежде всего оно было написано на английском, что показалось довольно странным, ведь Зарин прекрасно знал, что никакой необходимости в этом больше нет, и последние два письма от него, полученные Ашем в Равалпинди, были написаны на арабском. Это послание, как и все прочие, было продиктовано профессиональному писцу и, кроме обычных цветистых комплиментов и пожеланий здоровья и благополучия получателю, содержало несколько незначительных новостей о жизни полка и заканчивалось сообщением, что мать Зарина пребывает в добром здравии и просит предупредить сахиба о необходимости соблюдать осторожность и особо остерегаться таких тварей, как змеи, многоножки и скорпионы – последние водятся в Раджпутане в великом множестве…

Поскольку мать Зарина умерла много лет назад, Аш пришел к заключению, что Зарин тоже запоздало узнал о связи между Гулкотом и Каридкотом и поспешил предостеречь его. Он знал, что упоминание о матери привлечет внимание Аша и заставит его насторожиться, если он сам еще не успел ничего узнать, а фраза насчет скорпионов явно отсылала к Биджураму, носившему в Хава-Махале прозвище Биччху. Обращаясь к английскому языку, Зарин, видимо, пытался предотвратить вероятность, что письмо вскроет и прочитает посторонний человек.

Это, безусловно, было разумной мерой, ибо при внимательном рассмотрении Аш обнаружил, что все до единого конверты, врученные ему почтовым курьером, носят следы вскрытия – обстоятельство неприятное, но не особо его встревожившее, так как он точно знал, что никто из каридкотцев не умеет читать по-английски достаточно хорошо, чтобы понять смысл написанного. Зато отсюда следовало, что опасность, о которой пытался предупредить его Зарин, вполне реальна.

Аш отложил в сторону письмо Уолли, а письмо Зарина разорвал и тоже бросил в мусорную корзину, после чего вышел из палатки и обменялся любезностями с местным торговцем, который согласился продать запасы сахарного тростника для слонов.

Они находились в пути меньше недели, когда Аш решительно отказался от паланкина и заявил, что в состоянии ехать верхом и горит желанием проверить в деле горячего арабского скакуна по имени Бадж Радж, которого от имени панчаята подарил ему Малдео Рай вместо погибшего Кардинала.

Тем, что он вообще оказался способен сидеть на коне, Аш был обязан искусству Гобинда и заботливому уходу дай Гиты, и хотя первый день, проведенный в седле, оказался для него более утомительным, чем он хотел бы признать, на второй день он почувствовал себя лучше, на третий – еще лучше, и к следующей неделе Аш полностью восстановил силы и стал здоровым и бодрым, как прежде. Но радость избавления от боли и бинтов, радость возвращения к нормальной жизни была омрачена одним обстоятельством: он больше не нуждался в услугах дай, а когда она перестала приходить, для Джали стало слишком рискованно наведываться к нему одной.

Пока ничего другого не оставалось, кроме как видеться с ней только в палатке для дурбаров. Такое положение вещей Аша совершенно не устраивало: все равно что стоять в глубоком снегу и смотреть сквозь оконное стекло в теплую комнату с ярко горящим камином. Кроме того, вечерние встречи по-прежнему зависели от настроения Шушилы, и теперь, когда сахиб утратил статус инвалида, Кака-джи предпочел бы покончить с этими встречами, хотя он их не запрещал и, судя по всему, не меньше всех остальных получал от них удовольствие всякий раз, когда они устраивались по воле Шушилы. Но Аш слишком привык видеться с Джали наедине и свободно беседовать с ней, а потому не собирался отказываться от таких свиданий. Наверняка есть какой-нибудь другой способ тайно встречаться.

Он снова лежал ночами без сна, составляя и отметая планы, оценивая степень риска. Но он мог бы и не тратить ночные часы на напряженные раздумья. Джоти невольно решил проблему за него, пожаловавшись Кака-джи, что сестры становятся скучными и занудными и что даже Каири, которая никогда не хворала, уже дважды отказалась играть с ним в шахматы, сославшись на головную боль. Оно и понятно, презрительно заявил Джоти, чего еще ожидать? Она же целыми днями напролет торчит в душной, жаркой ратхе или сидит взаперти в своей палатке и не дышит свежим воздухом, не гуляет и в день проходит не более десяти шагов. Коли так пойдет дальше, то ко времени прибытия в Бхитхор она будет так же плоха, как вечно больная и никчемная Шу-Шу.

А кстати, если Шу-Шу не возьмется за ум, то вообще не доедет до Бхитхора. Вдобавок ко всем прочим своим недомоганиям она теперь еще и ест плохо, и если будет продолжать в том же духе, то скоро усохнет и умрет, а тогда для раджи останется одна Каири, а он от нее наверняка откажется. И тогда, добавил Джоти, чье воображение разыгралось не на шутку, им всем придется вернуться в Каридкот ни с чем и Нанду, увидев, что все хлопоты и траты оказались напрасными, впадет в страшную ярость и казнит их всех – или посадит в тюрьму. А возможно, с ним приключится удар и он умрет на месте.

Этот заключительный полет фантазии привел Джоти в самое приятное расположение духа. Но в предыдущих его высказываниях содержалось достаточно правды, чтобы Кака-джи забеспокоился. При следующей встрече с племянницами он присмотрелся к ним повнимательнее и решил, что Джоти прав. Каири-Баи казалась усталой и сонной, и в ней чувствовалось апатичное безразличие, чего он прежде не замечал. Старик сильно встревожился: если она занедужит, то что будет с Шу-Шу? Ни одна из женщин не в состоянии заменить Каири, и даже ей трудно терпеть капризы маленькой сестры. Младшая племянница тоже выглядела не самым лучшим образом, и Кака-джи, пристально глядя на нее, пришел к выводу, что в последнее время она заметно похудела и это ей не к лицу. Она начинала походить на костлявую мартышку: одни глазищи.

Кака-джи был глубоко потрясен, ибо до сего момента всегда считал Шушилу восхитительной красавицей. Он не опасался, что она умрет еще до прибытия в Бхитхор, как мрачно предсказал ее маленький брат, но если она утратит привлекательность, это будет почти такой же катастрофой. В конце концов, радже Бхитхора не только пообещали красивую невесту, но и навязали в придачу ее перезрелую сводную сестру. Кто знает, как он отреагирует, сочтя себя обманутым? Срочно требовалось что-то предпринять, и Кака-джи поспешил к Пелам-сахибу и провел полчаса за обсуждением возникшей проблемы с заинтересованным и сочувственным собеседником.

Аш решил воспользоваться ситуацией в своих интересах и, обеими руками ухватившись за такую возможность, высказал идею, что обеим девушкам нужно больше двигаться. Например, совершать ежедневные верховые прогулки, предпочтительно вечером, когда воздух свежий и бодрящий. Что-нибудь в таком роде непременно пойдет им на пользу, принесет блаженное облегчение затекшим членам после дня, проведенного в пыльной душной ратхе, и не только возбудит у девушек аппетит к ужину, но и послужит залогом здорового крепкого сна ночью. Для раджкумари Шушилы, он уверен, можно подобрать смирную лошадь, и нет необходимости приставлять к принцессам охрану, поскольку Кака-джи, Мулрадж и сам Аш вполне в состоянии присмотреть за ними. Вдобавок можно намекнуть Джоти, что он мог бы поучить свою младшую сестру верховой езде, и, возможно даже, Шушила-Баи научится сидеть в седле достаточно хорошо, чтобы часть пути проехать верхом, а не трястись всю дорогу в ратхе.

Пустив в ход всю свою дипломатическую хитрость, Аш умудрился представить дело так, будто весь план с начала и до конца придуман Кака-джи, а он, Аш, только одобрил его, и все. В результате этим же вечером, после совещания с Гобиндом, который согласился, что умеренные физические нагрузки могут оказаться не менее полезными, чем стимулирующие и слабительные средства, старый господин представил сей план Мулраджу как свой собственный и поручил ему подобрать подходящих лошадей для невест и произвести все прочие необходимые приготовления.

Джоти пришел в восторг от перспективы порисоваться перед Шушилой и загорелся желанием преподать ей уроки верховой езды. План начали осуществлять на следующий же день, и он сразу оправдал возложенные на него надежды, особенно с точки зрения Аша, ибо вечерние конные прогулки являлись огромным шагом вперед по сравнению со встречами в палатке для дурбаров, предоставляя гораздо больше свободы для бесед наедине, в отсутствие бдительных служанок.

Обычно ратха останавливалась в миле от места стоянки, и Аш, Джоти, Мулрадж и Кака-джи возвращались к нему с двумя лошадьми для девушек: медлительным, спокойным и благовоспитанным животным для Шушилы и более резвым для Анджали.

Иногда они брали с собой соколов, а иногда – дробовик, если существовала вероятность подстрелить крупную дичь. Но в основном эти прогулки были ради упражнения и для удовольствия. Шушила предпочитала ездить шагом или, в лучшем случае, легкой рысью, Джоти в роли наставника держался рядом с ней, Мулрадж присматривал за ними обоими, а Кака-джи после проведенного в седле дня обычно так уставал, что еле тащился позади. Таким образом, Аш и Анджали-Баи совершенно спокойно уезжали вперед и вместе обследовали местность, не вызывая ничьего неодобрения. Они снова получили возможность свободно разговаривать друг с другом, причем без всякого страха, что кто-нибудь подслушает, так как посреди открытой местности они находились в полной безопасности, и Аш мог смотреть в лицо Джали, а не только слушать в темноте приглушенный до шепота голос, доносящийся из-за волосяной сетки чадры.

Джоти настоял на том, чтобы Шушила надевала мужскую одежду: никто, заявил он, никогда не научится сидеть в седле сносно, а тем более хорошо, будучи запеленатым в сари. Поначалу Кака-джи пытался возражать, но потом уступил, видя, что Шушила пришла в восторг от идеи переодевания, а Мулрадж, тоже считавший сари совершенно непригодным для верховой езды нарядом, указал, что таким образом они вызовут меньше любопытства у случайных встречных, ибо сойдут за компанию мужчин, выехавших на вечернюю прогулку.

В позаимствованном мужском платье Шушила превратилась в очаровательного мальчика, а Анджали – в привлекательного юношу. И даже Кака-джи согласился, что их костюмы нельзя назвать нескромными и что они гораздо больше подходят для верховой езды, хотя он не мог не заметить, что подобная перемена одежды неминуемо приводит к установлению более непринужденной и неформальной атмосферы – явление, наблюдаемое на всех костюмированных балах, когда люди, нацепив фальшивые усы или старомодную юбку с фижмами, полагают, что теперь они неузнаваемы, и позволяют себе вольности и шалости, каких никогда не допустили бы при других обстоятельствах.

Поскольку племянницы наряжались в костюмы, воспринимавшиеся ими как маскарадные, Анджали-Баи запросто могла ускакать вперед с Пеламом-сахибом, чтобы догнать шакала или обследовать местность за грядой холмов, не вызывая ни у кого, включая самого Кака-джи, сомнений в пристойности подобного поведения. Без плавных линий сари, напоминающих дядюшке о том, какого она пола, старшая племянница как будто утрачивала свою женственность и превращалась в безымянное юное существо, которому не помешает немножко свободы. Безвредной свободы, разумеется, ведь он пристально следит за ними за всеми.

Кака-джи радовался успеху своего плана, так как было очевидно, что здоровье и настроение обеих девушек улучшаются с каждым днем. Шушила уже утратила истощенный вид, столь сильно его встревоживший, и скоро станет прелестной, как прежде, а ее служанки докладывали, что в последнее время аппетит к ней вернулся и нервы у нее заметно успокоились. Старый господин видел, что девочка получает от уроков верховой езды почти такое же удовольствие, как Джоти от своей роли наставника, и, слушая радостный смех Шушилы и пронзительный тонкий голос своего племянника, выкрикивающего советы и издающего одобрительные возгласы, Кака-джи испытывал глубокое удовлетворение от того, как остроумно он решил трудную проблему.

Почти то же самое можно было сказать об Аше, который находил всего один изъян в нынешней ситуации: вечерние прогулки были слишком короткими и слишком быстро заканчивались. Ночи и долгие пыльные дни стали для него теперь подготовкой к единственному часу, в течение которого он мог находиться с Джали, пусть даже и проводил с ней лишь часть этого времени: осторожность и правила приличия заставляли их хотя бы минут десять ехать рядом с остальными и участвовать в общей беседе. И прогулки не всегда продолжались час, ибо Аш, Джоти, Мулрадж и Кака-джи весь день проводили в седле и порой слишком уставали к вечеру (правда, сам Аш никогда не признал бы этого). В таких случаях время прогулки сокращалось до сорока пяти минут или даже получаса. Но Аш все равно радовался каждому мгновению рядом с Анджали.

По мере того как свадебная процессия, похожая на огромную пеструю толпу циркачей (или, как часто думалось Ашу, на полчище прожорливой саранчи), ползла через Раджпутану на юг, погода становилась теплее, и Аш понимал, что вскоре станет слишком жарко, чтобы продолжать походное движение днем, когда солнце стоит высоко в небе. Но пока температура воздуха оставалась терпимой даже в полдень, а ночи были умеренно теплыми, не возникало необходимости пересматривать обычный распорядок дня.

Дни текли, складываясь в недели, почти незаметно для Аша, и он наслаждался каждым из них, хотя проводил время отнюдь не праздно. Каждый день приносил свою порцию трудностей, начиная с обычных проблем продовольственного снабжения (к примеру, приходилось рассматривать требования о возмещении нанесенного полям и пастбищам ущерба, предъявляемые сердитыми деревенскими старостами) и кончая необходимостью выступать судьей в различных спорах между людьми и участвовать в отражении нападений, не раз предпринимавшихся отрядами вооруженных налетчиков. Эти и сотни других дел отнимали у Аша все время. Но он не поменялся бы местами ни с кем на свете, поскольку бесконечные и разнообразные обязанности оказывали на него возбуждающее действие, а тот факт, что на юного Джоти было совершено покушение – вполне возможно, не последнее, – придавал путешествию терпкий привкус опасности, возмещающий всякую скуку. В конце каждого дня его ждала встреча с Джали, и, неспешно рыся рядом с ней в тихий предзакатный час, он мог расслабиться, временно забыть о своих обязанностях перед участниками похода и перед Джоти и снова стать Ашоком, а не Пеламом-сахибом.

В один из таких вечеров – жаркий тихий вечер в конце еще более жаркого дня – Аш впервые услышал историю о том, как Хиралал сопровождал Лалджи и старого раджу в Калькутту и однажды ночью бесследно исчез из своей палатки. Поговаривали, что его утащил печально известный тигр-людоед, который обитал в тех краях и уже убил свыше дюжины деревенских жителей. Подтверждением этой версии служил окровавленный лоскут одежды Хиралала, найденный в кустах. Однако ни отпечатков лап, ни следов волочения тела по земле обнаружено не было, а местный шикари бестактно заявил, что не верит в причастность людоеда к этому делу. Его мнение впоследствии подтвердилось известием, что означенный тигр был убит близ деревни, находившейся милях в двадцати пяти оттуда, в ту самую ночь, когда исчез Хиралал…

– Никто в Хава-Махале не поверил в историю про тигра, – сказала Анджали, – и многие говорили, что Хиралал убит по приказу рани, хотя говорили не вслух, а только шепотом, очень тихим шепотом. Мне кажется, они были правы. Все знали, что рани впала в страшную ярость, узнав о решении моего отца взять с собой Лалджи в Калькутту, куда он направлялся, чтобы заявить вице-королю о своих притязаниях на престол Каридарры, и ни для кого не являлось тайной, что именно Хиралал убедил его сделать это. Вероятно, он подозревал, что она попытается убить Лалджи, едва лишь мой отец покинет дворец. Она всегда ревновала к Лалджи.

– И в конечном счете она таки расправилась с ним, – мрачно заметил Аш. – И с Лалджи, и с Хиралалом. Как бы хотелось надеяться, что ад все же есть, с особым отделением для людей вроде Джану-рани, которые убивают чужими руками!

– Не говори так! – тихо сказала Анджали, зябко передернув плечами. – Не надо желать такого. Боги справедливы, и, я думаю, она при жизни заплатила за все зло, которое сотворила. Заплатила с лихвой, ибо умерла в великих муках и перед смертью кричала, что ее отравил Нанду, хотя в это я никогда не поверю: ни один сын не пойдет на столь чудовищное преступление. Однако, если она так думала, представь, как ужасно было для нее умирать с этой мыслью. Джану-рани не нужен был ад после смерти: она претерпела адовы муки при жизни, а поскольку мы знаем, что дурные люди рождаются в «дурном» состоянии, она и в следующей жизни – и, возможно, во многих последующих – заплатит за каждое злое дело, которое совершила в этой.

– «Бог говорит: бери что хочешь и плати за это», – процитировал Аш. – Джали, ты действительно веришь во все это?

– Что мы должны платить за совершенные нами поступки? Конечно.

– Нет, что мы рождаемся снова и снова. Что ты и я, например, уже прожили много жизней и проживем еще столько же.

– Если мы родились один раз, почему бы нам не родиться снова? – спросила Джали. – Кроме того, так говорят нам Упанишады[30]30
  Упанишады – древнеиндийские религиозно-философские писания, составная часть Вед – древних священных книг индуизма.


[Закрыть], а согласно этому учению, только люди, познавшие Душу Брахмы, достигают «пути богов» и не возвращаются на землю. Мы с тобой еще не разорвали цепь рождений, ведь оба мы далеки от святости, во всяком случае пока, а значит, нам суждено родиться снова.

– Червем, или крысой, или бродячим псом?

– Только если мы совершим какой-нибудь ужасный грех в этой жизни. А если мы будем добры и справедливы, если будем подавать нищим…

– И жрецам, – насмешливо вставил Аш. – Не забывай про жрецов.

– И жрецам тоже, – серьезно согласилась Анджали. – Тогда – кто знает? – возможно даже, мы родимся великими мира сего. Ты – правителем, знаменитым воином или даже махатмой[31]31
  Махатма («великая душа») – так в Индии называют людей, развивших в себе высшие духовные способности.


[Закрыть]. А я – махарани… или монашенкой.

– Да не допустят такого боги! – со смехом сказал Аш.

Однако Анджали не улыбнулась, лицо ее внезапно затуманилось, и она медленно произнесла, словно разговаривая сама с собой:

– Но я совсем забыла… Я стану рани еще в этой жизни. Младшей рани Бхитхора…

На последних словах голос ее упал до шепота, и они ехали в молчании, покуда Аш не остановил лошадь, чтобы полюбоваться закатом. Он знал, что Джали остановилась рядом, и, даже не глядя на нее, остро ощущал ее присутствие: вокруг Джали витал слабый аромат сухих розовых лепестков, и стоило Ашу немного отвести руку в сторону, он мог дотронуться до ее руки. Солнце плавно опустилось за горизонт и исчезло, и в тишине из высокой травы донесся печальный крик павлина. Аш услышал, как девушка протяжно вздохнула, и резко спросил, по-прежнему не глядя на нее:

– Джали, о чем ты думаешь?

– О Дур-Хайме, – неожиданно ответила Джали. – Странно думать, что я никогда больше не увижу Дур-Хайму. А когда наше путешествие закончится – и тебя тоже.

Павлин снова закричал – пронзительный глас одиночества в сгущающихся сумерках. И словно эхо сразу вслед за ним раздался звонкий голос Джоти, прокричавший, что пора возвращаться, и им пришлось развернуть лошадей и присоединиться к остальным.

На обратном пути в лагерь Аш не проронил ни слова. Той ночью он впервые критически оценил ситуацию в целом и предпринял серьезную попытку разобраться в своих чувствах и решить, что он собирается делать с Джали, если вообще собирается. Или что он может сделать.

К великому ужасу Гулбаза, он объявил, что пойдет прогуляться и вернется лишь через несколько часов, и, резко отказавшись взять с собой сопровождающего, широким шагом ушел в темноту, вооруженный только крепким, окованным железом латхи – посохом, какими пользуются местные жители.

– Да оставь ты его в покое, Гулбаз, – посоветовал Махду. – Он молод, и сейчас слишком жарко, чтобы спать. Мне кажется, мальчика что-то гложет, а ночной воздух поможет ему привести мысли в порядок и успокоиться. Ложись спать и скажи Кунвару, что сегодня я буду чокидаром. Нам незачем обоим ждать сахиба.

Ждать пришлось дольше, чем предполагал Махду, ибо сахиб вернулся только перед самым рассветом. Задолго до этого старик заснул на своем посту, твердо уверенный, что Аш разбудит его по возвращении, и не терзаемый никакими опасениями за жизнь человека, который научился осторожности на границе и вполне в состоянии о себе позаботиться. Старика тревожило лишь настроение сахиба, угаданное им с проницательностью, какой Аш никогда не заподозрил бы в нем.

– Если я не ошибаюсь, а я едва ли ошибаюсь, – вслух размышлял Махду незадолго до того, как сон одолел его, – мой мальчик влюбился, причем в женщину, которую видит ежедневно, но не может завоевать. Не иначе как это одна из двух раджкумари. Или одна из придворных дам – такое тоже вероятно. Но кто бы она ни была, это не сулит мальчику ничего, помимо опасности и разочарования. Будем надеяться, что он осознал это и что сегодняшняя ночная прогулка остудит его страсть и позволит здравому смыслу восторжествовать над чувствами, пока дело не зашло слишком далеко.

Аш не просто осознал это. Он с самого начала понимал и верно оценивал опасность своего чувства, но по той или иной причине гнал прочь всякие мысли о ней. Упрямо отказывался посмотреть в будущее и увидеть, к чему все это ведет и где закончится, – наверное, потому, что в глубине души все прекрасно понимал, но не мог заставить себя посмотреть правде в глаза.

В сущности, он предавался своего рода умственному лунатизму, и слова Джали о том, что скоро она станет младшей рани Бхитхора, подействовали на него как ведро ледяной воды, выплеснутое в лицо, заставив наконец осознать, что он ступает не по широкой ровной дороге, а по ненадежной узкой тропе над бездонной пропастью.

Эти ее слова напомнили и о другом обстоятельстве, которое до сих пор он предпочитал не замечать, – о том, что дни летят стремительно и свыше двух третей пути уже преодолено. Более половины Раджпутаны осталось позади: они давно обогнули пустыни Биканера, пересекли южные области Ратангарха и Сикара, а оттуда двинулись на северо-восток, через суровые каменистые гряды, защищающие подступы к огромному озеру Самбхар и к Джайпуру. Сейчас, перейдя вброд реку Луни и два притока Банаса, они снова направлялись на юг и вскоре достигнут места назначения, а потом… Потом он примет участие в брачных церемониях и увидит, как Анджали вместе с раджой Бхитхора семь раз обходит священный костер, а когда все закончится, он поедет обратно в Пенджаб один, зная, что потерял ее навеки.

Думать об этом было невыносимо. Но он должен был подумать об этом сейчас.

Той ночью луна не светила, но Аш всегда хорошо видел в темноте, а за проведенное на племенной территории время зрение у него, в силу жестокой необходимости, обострилось до такой степени, что он мог уверенно двигаться в таком мраке, где многим другим пришлось бы осторожно пробираться ощупью. Он взял с собой латхи в качестве посоха, а не оружия, так как не опасался нападения, а заблудиться в незнакомой местности не боялся, поскольку вечером во время конной прогулки заметил, что в полумиле по прямой от его палатки плоская равнина сужается до подобия естественной дороги между густыми зарослями терновника и широкой грядой из нагроможденных друг на друга валунов. Даже в темноте он не мог бы потерять этот кратчайший и легчайший путь к открытой равнине, тем более что лагерные костры служили своего рода маяком, приметным за многие мили.