Текст книги "Далекие Шатры"

20

Аш откинулся на подушки и уставился в ночное небо, в смятении размышляя о слове «брат». Неужели она действительно относится к нему как к брату? По всей видимости, да. И если именно поэтому она находит возможным навещать его, то у него нет причин для недовольства. Но он видел в Джали отнюдь не сестру, хотя, положа руку на сердце, не мог не признать, что относился к ней именно так, когда поначалу ни на миг не задумался о ее чувствах, а потом и вовсе забыл о ее существовании. Однако сейчас ему меньше всего была нужна от нее сестринская любовь, несмотря на то что он прекрасно понимал: покуда она видит в нем только брата, они могут чувствовать себя относительно спокойно, а если их отношения перерастут в нечто большее, им грозят бесчисленные опасности.

Составляя и затем отметая разные планы, Аш долго лежал без сна, но к тому времени, когда он наконец заснул, лишь одно по-прежнему оставалось для него предельно ясным: необходимо соблюдать осторожность. Он должен вести себя крайне осмотрительно – скорее в интересах Джали, нежели в своих собственных, хотя он сознавал, какой опасности подвергнется, если кто-нибудь заподозрит, что он питает к одной из невест, которых сопровождает на бракосочетание, чувства отнюдь не безразличные.

Он и без Мулраджа знал, что, если Джоти погибнет в походе – якобы в результате несчастного случая, – британские власти не станут проводить никакого расследования. Расправиться с самим Ашем тоже не составит никакого труда. В Индии можно умереть по самым разным причинам, а если он скончается в то время, когда лагерь будет находиться вне пределов досягаемости какого-нибудь английского доктора или любого другого человека, способного сделать профессиональное заключение о причине смерти прежде, чем жара, стервятники и шакалы успешно разделаются с трупом, – в этом случае убийц никогда не найдут. И ему не придется долго мучиться: в своих же собственных интересах они прикончат его быстро. Но с Джали будет иначе.

Аш вспомнил историю о гепарде, которого Нанду сжег заживо, поскольку проиграл из-за него пари, и содрогнулся при мысли о том, как он может поступить с Джали. Что бы ни произошло, она не должна больше приходить к нему в палатку: это слишком рискованно. Им придется изыскать другой способ встречаться, ибо если она полагает, что он удовольствуется возможностью видеться с ней только в присутствии ее родственников и служанок, то она глубоко заблуждается. Тем не менее они должны соблюдать осторожность…

С этой мыслью Аш заснул. А пробудившись веселым солнечным утром, сразу же отказался от нее. Опасности, которые воображение столь живо рисовало в ночной тьме, при свете дня показались далеко не такими серьезными, а когда вечером Аша доставили в палатку для дурбаров и он увидел улыбку Джали, поприветствовавшей его знакомым жестом, то напрочь забыл обо всех своих благих намерениях и решил, что она должна прийти к нему еще раз, хотя бы для того, чтобы он объяснил, почему ей больше нельзя приходить, так как сделать это с помощью тайных знаков и косвенных намеков было весьма затруднительно.

Через три часа Джали сидела в ногах его походной кровати, а старая Гита, скорчившаяся между палаточными растяжками в тени, несла дозор снаружи, трясясь от страха и бормоча молитвы разным богам. Но Ашу не удалось убедить Джали в безрассудности ее поведения.

– Ты боишься, что Гита проболтается? Уверяю тебя, она будет молчать. И она настолько тугоуха, что нам пришлось бы говорить значительно громче, чтобы она расслышала хоть слово.

– Я не об этом, ты же понимаешь! – воскликнул Аш. – Дело в том, что ты находишься там, где тебе никак нельзя находиться. Что ты скажешь, коли тебя застанут в моей палатке?

Анджали рассмеялась и беззаботно сказала, что никто ее здесь не застанет, а если даже такое и случится, ничего страшного не произойдет.

– Разве не решено, что ты стал нам братом, после того как оказал всем великую услугу, вытащив нас с сестрой из реки и пострадав при попытке спасти от гибели нашего маленького брата? И разве сестре не позволительно навестить больного брата? Особенно если она приходит после наступления темноты, когда не рискует попасться на глаза посторонним, и в сопровождении старой почтенной вдовы.

– Но я тебе не брат! – сердито выпалил Аш. Он хотел добавить, что не желает быть ей братом, но в данный момент подобные слова казались не вполне уместными, и потому он сказал: – Ты рассуждаешь как ребенок! И будь ты ребенком, я бы особо не волновался, но ведь ты не ребенок. Ты взрослая женщина, и тебе не пристало одной являться ко мне в палатку. Ты должна понимать это.

– Разумеется, – согласилась Анджали, и хотя Аш не видел ее лица под покровом темноты и чадры, он понял, что девушка улыбается. – Я же не законченная дура. Но если меня застанут здесь, я запросто могу притвориться таковой. Скажу то же самое, что сказала тебе. Меня, конечно, строго выбранят и запретят приходить сюда впредь, но это самое страшное, что может случиться.

– С тобой – возможно, – резко заметил Аш. – Но как насчет меня? Разве кто-нибудь поверит, что мне – или любому другому мужчине, коли на то пошло, – кажется нормальным принимать женщину в своей палатке ночью?

– Но ведь ты не мужчина, – милым голосом произнесла Анджали.

– Я не… Как тебя следует понимать, черт возьми?! – осведомился Аш, распаляясь праведным гневом.

– Не мужчина в том смысле, в каком ты имел в виду, – мягко пояснила Анджали. – По крайней мере, в настоящее время. Даже дядя сказал, что ни одна женщина не может опасаться за свою честь в присутствии инвалида, который весь перевязан бинтами, точно цыпленок для жарки, и не способен свободно двигаться.

– Ну спасибо, – саркастически сказал Аш.

– Но ведь это правда. Вот когда ты выздоровеешь, будет совсем другое дело. А сейчас трудно заподозрить, что ты в состоянии покуситься на мою добродетель – даже при всем желании.

Аш не нашелся что ответить, хотя понимал: все не так просто и даже добродушный Кака-джи не отнесется снисходительно к подобному поведению племянницы, да и самого сахиба. Однако искушение пообщаться с Джали было слишком велико, и он оставил попытки отослать ее прочь или отговорить от последующих визитов. Той ночью она задержалась у него недолго и не позволила ему отказаться от услуг дай. Она прислала старуху растирать и массировать больного, пока сама ждала снаружи в лунном свете, а потом они ушли вместе. И несмотря на старания Гиты, Аш снова провел ночь без сна.

Он не спешил сворачивать лагерь и трогаться в путь, но слишком долгая задержка на одном месте имела свои невыгоды, и не последняя из них заключалась в истощении запасов корма и продовольствия в окрестной местности. Аш не хотел повторения той ситуации, какую застал по своем прибытии в Динагундж. Он понимал также, что продолжительная стоянка такого количества людей и животных неминуемо обернется сильным загрязнением территории, которое вскоре станет весьма ощутимым. Ветер, задувавший к нему в палатку, уже предостерегал о такой неприятности. Однако, покуда они остаются здесь, Джали будет наведываться к нему, а когда они двинутся в путь, встречаться с ней станет труднее. По одной только этой причине Аш отдал бы все на свете, лишь бы задержаться тут подольше, но он не мог пренебречь своими обязанностями по отношению к вверенным его заботе людям и потому на следующее утро обсудил данный вопрос с Мулраджем и сообщил Гобинду, что вполне готов продолжить путешествие – возможно, не верхом на лошади, а в одной из повозок или на слоне.

Гобинд заколебался, но после короткого спора уступил при том условии, что Пелам-сахиб согласится ехать в паланкине. Аш распорядился насчет этого и приказал оповестить лагерь о намеченном на завтра выступлении.

Такое решение обрадовало всех, кроме младшей невесты, которая всего несколько дней назад жаловалась на бездействие и скуку, но теперь, при виде предотъездной суеты и сборов, вспомнила о том, что ее ожидает в конце пути. С ужасом думая о предстоящем бракосочетании, она рыдала, ломала руки и искала поддержки у сестры, слезно жалуясь, что плохо себя чувствует и не в силах вынести даже мысли о путешествии в душной, жаркой ратхе.

В тот вечер приема в палатке для дурбаров не устраивалось, а позже дай явилась к Ашу одна и, преодолев робость, шепотом сообщила, что Анджали-Баи шлет поклоны и выражает сожаление, что не сможет навестить сахиба нынче ночью и завтра тоже. Однако в течение следующей недели Анджали приходила к нему еженощно, хотя ненадолго и только в сопровождении Гиты, которая делала Ашу массаж, а потом удалялась за пределы слышимости и ждала, пока госпожа и сахиб разговаривали.

Старая дама, возможно, и была туговата на ухо, но на зрение не жаловалась и по причине своих неотступных страхов отлично справлялась с ролью сторожевого пса, поскольку самое незначительное движение привлекало ее внимание. Своим нервным покашливанием она предупреждала, если кто-нибудь подходил слишком близко, и двое в палатке умолкали. Но никто ни разу не помешал им, а слуги Аша, которые никого другого не подпустили бы близко без оклика, привыкли к поздним визитам дай и, зная о чрезвычайной ее робости, не удивлялись, что она приходит с сопровождающей. Они видели, как женщины приходят и уходят вместе, и ни о чем не беспокоились.

Дружеские встречи в палатке для дурбаров теперь устраивались не каждый день, ибо после многих часов, проведенных в закрытой ратхе, Шушила зачастую не находила в себе сил для общения. Дороги – там, где таковые имелись, – представляли собой всего лишь ухабистые проселки, и движение по равнине даже казалось предпочтительнее. И на дорогах, и на равнине лежал толстый слой пыли, которая под копытами рысящих волов вздымалась удушливыми облаками и проникала сквозь щели между задвинутыми занавесями ратхи, покрывая одежды, подушки, руки, лица и волосы тонкой серой пленкой.

Шушила кашляла и беспрестанно жаловалась на пыль, тряску и неудобства, так что к концу дня Анджали зачастую очень уставала и временами с трудом сдерживала раздражение и подавляла желание задать младшей сестре хорошую трепку. Тот факт, что она ни разу не сделала этого, объяснялся не только любовью и сочувствием к Шушиле, но и многолетней привычкой. Джали с раннего детства научилась держать в узде свои чувства и не давать воли языку. И без всяких жалоб и сетований нести на своих плечах бремя ответственности, какое показалось бы непосильным многим взрослым.

Джали было шесть лет, когда Ашок и Сита бежали из Гулкота, и в течение следующих нескольких месяцев ее положение во дворце оставалось весьма незавидным. Но настал день, когда она волею судьбы сумела успокоить маленькую Шушилу – та истошно вопила уже много часов подряд, поскольку у нее резался зубик, и ее никто не мог угомонить. Вероятно, своим успехом Джали была обязана тому обстоятельству, что взяла малышку на руки как раз тогда, когда та уже вконец обессилела от плача и в любом случае собиралась умолкнуть. Но столь же обессиленные обитательницы зенаны решили иначе, и Джану-рани, до безумия обожавшая своих сыновей, но нисколько не интересовавшаяся дочерью, небрежно заметила, что в будущем Каири-Баи сможет приносить пользу, приглядывая за своей сводной сестрой.

Не приходится сомневаться, что нотч испытывала злорадное удовольствие, наблюдая, как дочь ненавистной фаранги-рани обихаживает ее собственного отпрыска, но Каири-Баи нашла неожиданную отраду в новом чувстве ответственности. Отныне ее дни наполнились смыслом, ибо последний ребенок Джану был болезненным и капризным крохотным существом, а приставленные к нему служанки были только рады переложить на кого-нибудь свои обязанности, даже если речь шла всего лишь о шестилетней девочке. Каири-Баи посвящала все свое время возне с подопечной, и нет ничего удивительного, что с течением лет Шушила стала видеть в ней не столько старшую сестру, сколько няню, товарища по играм и рабыню одновременно.

Каири действительно была для нее и тем, и другим, и третьим, но наградой ей стала любовь. Да, любовь эгоистичная, навязчивая, требовательная, но все же любовь, которой она не знала доселе. Бедная фаранги-рани умерла слишком рано, чтобы сохраниться у нее в памяти, и хотя Ашок хорошо относился к ней, а Сита неизменно выказывала нежное сочувствие и понимание, Джали всегда знала, что эти двое любят лишь друг друга, тогда как Шушила не только любила ее, но и нуждалась в ней. Сознание своей нужности стало для Джали настолько приятным переживанием, что она нимало не сожалела о необходимости проводить многие часы за делами, которые на нее сваливали приставленные к девочке служанки.

Имей Каири-Баи полную свободу действий, возможно, она сумела бы вырастить из своей маленькой сестренки относительно здоровую и уравновешенную женщину. Но она была слишком мала и неопытна и не могла оградить свою подопечную от пагубного влияния обитательниц зенаны, которые в своем стремлении снискать благосклонность Джану-рани носились с маленькой Шушилой, наперебой лаская и балуя ребенка.

Отношение самой нотч к дочери целиком и полностью зависело от ее настроения. А поскольку оно всегда было непредсказуемым, маленькая Шушила никогда не знала, встретят ли ее умильными нежностями или грубым шлепком. В результате у девочки развилось болезненное чувство неуверенности, которое усугублялось тем, что она обожала свою мать даже больше, чем боялась, и остро нуждалась в материнской любви, так что небрежные ласки не возмещали ее страданий в тех случаях, когда она была отвергнута. Именно поэтому она в конце концов прониклась страстной привязанностью ко всему, что казалось безопасным и хорошо знакомым: к дарующим уединение и защиту стенам зенаны, к лицам и голосам людей, населяющих ее маленький мирок, к рутине обыденной жизни. Шушила не питала никакого интереса ко всему, что находится за пределами зенаны или в мире, лежащем за стенами Дворца ветров, и не имела ни малейшего желания выходить туда.

Каири, наблюдавшая за взрослением сестры, видела все это и обладала достаточной проницательностью, чтобы понять причины происходящего, хотя сама Шушила не смогла бы внятно объяснить свое поведение, даже если бы вдруг осознала природу движущих ею мотивов. Она не имела склонности анализировать свои чувства, но, как многие женщины, всецело сосредоточивалась на них и из-за этого становилась истеричной и эгоистичной. Одна лишь Каири-Баи, умудренная горьким опытом, со временем поняла, что головные боли и нервные припадки младшей сестры, всегда вызывавшие страшный переполох в зенане, по большей части воображаемые и всегда вызваны самовнушением и что эти боли, а также боязнь всего неизвестного и своевольное обращение со служанками и самыми бесправными, самыми безответными обитательницами зенаны являются своего рода местью за равнодушие, выказываемое девочке обворожительной и самовластной матерью.

Несмотря ни на что, Каири, напрочь лишенная тщеславия, считала естественным, что любовь Шу-Шу к матери неизмеримо больше, чем любовь к ней, хотя Джану-рани не сделала ничего, чтобы заслужить любовь своей дочери, разве что произвела ее на свет, тогда как сама она с неустанной заботой ухаживала за девочкой, играла с ней, утешала ее и нежно любила. Однако всю меру обожания, с каким Шу-Шу относилась к матери, Каири осознала, только когда Джану-рани умерла.

Девочка впала в такое безумное отчаяние, что все обитательницы зенаны нисколько не сомневались, что она умрет от горя. Она истерически рыдала, визжала и попыталась выброситься из окна, а когда Каири помешала ей сделать это, накинулась на сводную сестру, точно дикая кошка, расцарапав ей лицо до крови. Запертая в комнате с зарешеченными окнами, Шу-Шу отказывалась от еды, и тот факт, что она продержалась без пищи пять дней, убедительно доказал, что в ней больше жизненных сил, чем все предполагали на основании хрупкого телосложения и болезненности девочки. Она оставалась глуха ко всем попыткам Каири привести ее в чувство и утешить. В конце концов Нанду положил конец всей этой нервотрепке, ворвавшись в комнату и отругав младшую сестру в самых крепких выражениях, какие только могли прийти в голову разгневанному и взбешенному брату.

Как ни странно, это подействовало – отчасти потому, что, будучи не только старшим братом, но и махараджей Каридкота, Нанду пользовался двойным авторитетом у Шушилы, но главным образом потому, что он был мужчиной, а следовательно, великим и всемогущим существом, чьи желания – закон для любой женщины. Всем индианкам сызмала внушают, что их первый долг состоит в подчинении и послушании, и во всей стране не нашлось бы ни одной женщины или зенаны, которые не находились бы под неоспоримой властью какого-нибудь мужчины. Шушила смиренно покорилась приказам брата, чей гнев преуспел там, где оказалось бессильным любящее терпение Каири-Баи, и в зенане снова воцарился покой.

Но в результате такого сурового обращения с ней Шушила неожиданно перенесла на брата все слепое обожание, какое питала к матери, и обитательницы зенаны, ожидавшие, что после смерти Джану-рани влияние сводной сестры на девочку значительно возрастет, с удивлением (а иные – с облегчением) обнаружили, что ничего подобного не произошло. В этом смысле положение Каири-Баи осталось прежним, хотя во многих других изменилось, причем к лучшему, ибо Нанду чрезвычайно дорожил своей репутацией и в любом проявлении неуважения к его близким родственникам видел личное оскорбление, а Каири-Баи была принцессой из правящей династии и его единокровной сестрой.

Джали не заглядывала далеко вперед, она давно поняла, что лучше жить сегодняшним днем и предоставить будущее воле богов. Она считала само собой разумеющимся, что однажды выйдет замуж, ведь замужество – удел каждой девушки. Однако ее отец, в силу своей лености, все никак не удосуживался заняться этим делом, а мачеха из ревности не желала устраивать ей выгодный брак, но при этом слишком боялась раджи, чтобы попытаться выдать его старшую дочь за низкородного человека. Таким образом, вопрос о замужестве Каири-Баи был отложен в долгий ящик, и со временем стало казаться маловероятным, что для нее удастся найти приличную партию. В конце концов, она была уже слишком стара для невесты.

После смерти ее отца, а потом и мачехи препятствие к браку осталось, но теперь оно заключалось в гордости Нанду, который даже мысли не допускал о том, чтобы выдать свою сводную сестру за низшего по положению. Кроме того, он не желал, чтобы она опередила его родную сестру в таком деле: Шушила должна выйти замуж первой, причем за правящего князя. И только потом он выдаст Каири за какого-нибудь менее значительного человека. Нанду ясно понимал, что это будет непросто, поскольку она старовата для невесты, да еще и нехороша собой: высокая нескладная женщина с широкими скулами, большим ртом и руками чернорабочей служанки – или европейки. Но все же она дочь его отца.

Зато маленькая Шушила обещала стать настоящей красавицей, и уже поступило несколько предложений о браке с ней. Правда, пока ни одно из них не нашло одобрения у ее брата. Он находил недостаточно впечатляющим либо общественное положение, либо состояние претендентов, а в двух случаях, когда таких препятствий не было, просители владели землями в непосредственной близости от Каридкота.

Нанду не забыл, как в свое время его отец получил во владение спорное княжество Каридарра, и не собирался создавать ситуацию, которая позволит одному из потомков сестры Шушилы однажды предъявить притязания на его территории. Он был в высшей степени осторожен и предусмотрителен. Когда наконец поступило предложение от правителя Бхитхора, Нанду ответил согласием, хотя никто не назвал бы подобную партию блестящей: Бхитхор был маленьким захудалым княжеством с весьма скромным доходом, и раджа, средних лет мужчина, уже похоронил двух жен и произвел на свет не менее семерых детей – одних девочек. Обе его жены умерли в родах, последняя всего год назад (по слухам, не без помощи яда), а все пятеро из семи дочерей, не умершие в младенчестве, были значительно старше Шушилы. Но он принадлежал к более древнему и благородному роду, чем Нанду, и прислал на удивление богатые дары. Но самое главное, Бхитхор находился в пятистах с лишним милях к югу от Каридкота – такое расстояние исключало вероятность, что какому-нибудь будущему правителю придет в голову притязать на владения Нанду. Поэтому махараджа Каридкота счел такую партию вполне разумной и удовлетворительной. Но его маленькая сестра пришла в ужас.

Шушила всегда знала, что однажды выйдет замуж, но сейчас, когда бракосочетание стало делом недалекого будущего, ею овладела паника. Мысль о том, что она должна покинуть родной дом и всех знакомых, надежных людей, окружавших ее с детства, и отправиться за сотни миль на другой конец Индии, в чужие края, к чужому мужчине – пожилому вдовцу, казалась невыносимой. Она никуда не поедет, не поедет! Она лучше умрет…

По зенане снова разнеслись истерические вопли и горестные стенания, и на сей раз даже самый страшный гнев брата не оказал на Шушилу действия, хотя Нанду пригрозил избить ее до полусмерти, коли она не подчинится. Но в отличие от Анджали Нанду не понимал, что в основе дикого ужаса и отчаянного сопротивления сестры лежит страх куда более чудовищной смерти. Смерти на костре. Рядом с ней избиение казалось пустяком…

– Это все дело рук нотч, – объяснила Анджали во время одного из своих визитов в палатку Аша. – Джану-рани приказала, чтобы ее дочь тщательно наставили во всех вещах, какие надлежит знать женщине знатного происхождения. Не только в соблюдении религиозных обрядов и правильном отправлении пуджи, но и во всех вопросах церемониала и этикета, а также в вопросе долга жены перед мужем. Шушилу учили этому чуть ли не с пеленок, и малышке едва стукнуло пять лет, когда ей показали отпечатки ладоней на Воротах сати – помнишь их? – и сказали, что если она сама когда-нибудь овдовеет, то должна будет сгореть заживо на погребальном костре вместе с телом мужа. А потом бедняжку заставляли мешать кипящий рис крохотным пальчиком, чтобы она училась терпеть жар огня не моргнув глазом.

Комментарий Аша был яростным и непечатным, и хотя он прозвучал на английском, Анджали не потребовалось перевода – одного тона оказалось достаточно. Она согласно кивнула и задумчиво произнесла:

– Да, это было жестоко и нисколько не помогло, а лишь усугубило страхи Шу-Шу. Она стала безумно бояться боли. Она совершенно ее не выносит.

Аш язвительно заметил, что Джану-рани, видимо, тоже не выносила боли, поскольку сама после смерти мужа не осуществила на практике то, чему учила, и добавил, что он ни минуты не верит, будто кто-то мог запереть нотч в комнате против ее воли. Или помешать ей поступить так, как она считала нужным.

– Это верно, – согласилась Анджали. – Думаю, она не пожелала взойти на погребальный костер, так как злилась на моего отца, взявшего другую жену, и ненавидела эту женщину настолько, что не захотела даже сгореть вместе с ней, ведь тогда их души слились бы воедино.

Аш презрительно фыркнул и сказал, что это, конечно, звучит хорошо, но ему совершенно ясно, что Джану-рани никогда не имела намерения сжигать себя на костре. А если говорить о Шушиле, то ей нечего бояться: самосожжение вдов теперь запрещено законом.

– Английским законом, – с усмешкой заметила Анджали. – Неужели ты действительно настолько превратился в ангрези, что искренне считаешь, будто стоит только твоим соплеменникам сказать: «Это запрещено» – и подобные древние обычаи разом исчезнут? Чушь! Вдовы веками сжигали себя на кострах вместе с мужьями, и эта традиция не отомрет за один день – или за один год, или за двадцать лет – по приказу фаранги. В краях, где достаточно много ангрези, полицейских и индийских пехотных полков, следящих за соблюдением закона, найдутся такие, кто подчинится. Но очень и очень многие не подчинятся, и ваши власти никогда даже не узнают об этом: Индия слишком велика, чтобы горстка фаранги могла уследить за ней. Только когда сами женщины откажутся следовать этому обычаю, он исчезнет.

Но Анджали знала, что Шушила, например, никогда не откажется. Внушенные в детстве понятия слишком глубоко засели у нее в голове, и хотя сама мысль о смерти на костре приводила ее в неописуемый ужас, она и не помыслила бы о возможности избежать такой участи, зная, что ни один из предшественников отца не сгорел в одиночку, о чем свидетельствовали скорбные отпечатки ладоней на Воротах сати, и сам отец был предан огню вместе со своей последней женой, этой хитрой маленькой посягательницей Лакшми-Баи. Таков неизбежный долг царственной вдовы.

Будь ее жених мальчиком одного с ней возраста или юношей, еще не достигшим двадцати лет, Шушила, наверное, отреагировала бы на известие о своем скором бракосочетании совсем иначе. Но бхитхорскому радже почти сорок, и он может умереть в любой момент, а тогда самый страшный из кошмаров станет явью: она сгорит заживо на погребальном костре. Палец, которым ее заставляли мешать кипящий рис, сморщился и усох, и она научилась ловко прятать его, заматывая в краешек сари, чтобы никто не заметил. Он давно онемел и потерял чувствительность, однако Шушила не забыла дикую боль первых дней. Если один маленький палец так мучительно болел, каково же приходится человеку, все тело которого охвачено пламенем? Именно эта мысль повергла девочку в безумное отчаяние и заставила истерически заявить, что она никогда не выйдет замуж за раджу – и вообще ни за кого.

Возможно, если бы она объяснила все это Нанду, он проникся бы к ней сочувствием, хотя, безусловно, не изменил бы своих планов. Но Шушила не находила в себе сил признаться кому-либо, что боится не самого замужества, а вдовства, ведь это означало бы, что она, раджкумари и представительница славного княжеского рода, страшится участи, какую до нее без колебаний приняли миллионы женщин более низкого происхождения, а она никогда не опозорила бы себя подобным признанием в трусости. Если Анджали и знала это, то не потому, что девочка поделилась с ней своими страхами: просто она любила младшую сестру и без всяких слов понимала причину упрямого отказа выходить замуж за жениха, выбранного для нее Нанду.

То было трудное время для всех обитателей дворца, и не в последнюю очередь для Анджали. Терпение и сочувствие к страдалице вскоре иссякли, а поскольку истерические припадки продолжались, все начали терять самообладание. Девочку пытались запугивать, задабривать и умолять поочередно, но все без толку, и в конце концов Нанду выполнил свою угрозу и крепко избил сестру. Физическое насилие подействовало, ибо Шушила не выносила боли, и хотя битье не шло ни в какое сравнение с горением заживо, последнее бедствие все же оставалось делом будущего и существовала надежда, что такой участи удастся избежать, тогда как жестокие хлесткие удары бамбуковой тростью, оставлявшие багровые рубцы на нежном теле, происходили в настоящем и причиняли нестерпимые муки. Шушила сдалась почти сразу, однако поставила свои условия. Она подчинится дорогому брату и выйдет замуж за правителя Бхитхора, но только если Каири поедет с ней и останется при ней. Коли это требование будет выполнено, она обещает больше не доставлять неприятностей, стать хорошей женой и всячески угождать своему супругу и своему брату. Но коли нет…

Перспектива терпеть новые истерические припадки казалась невыносимой, и у Нанду хватило ума понять, что, несмотря на свой хрупкий вид, Шушила унаследовала от матери не только красоту: глубоко в природе избалованной, нервной и болезненно впечатлительной девочки таилось ядро железной воли самой Джану. Если на нее давить слишком сильно, она вполне может убить себя – не с помощью ножа, яда или любого другого средства, причиняющего боль, но выпрыгнув из окна, или бросившись в колодец (такую смерть она считала быстрой и легкой), или даже заморив себя голодом. При желании Шушила умела быть на удивление упрямой, а как только она покинет Каридкот и останется без надзора старшего брата, кто знает, какой номер она может отколоть, коли поедет против своей воли? Значит, нужно сделать так, чтобы она поехала добровольно, а если Нанду сумеет уговорить правителя взять двух жен вместо одной, тогда благополучно решится еще одна проблема – вопрос о муже для Каири-Баи.

Эмиссары раджи Бхитхора дали добро, и Нанду испытал удовлетворение, какое чувствует человек, одним выстрелом убивший двух зайцев, хотя, надо признать, приданое, истребованное за Каири-Баи, значительно превосходило сумму, которую он мысленно определил для нее, и из-за этого произошли ожесточенные споры, почти выходящие за рамки приличия. В конечном счете вопрос уладился к выгоде раджи, так как нынешний фаворит Нанду указал, что будет только справедливо возместить неполноценность Каири-Баи в части происхождения, возраста и красоты солидным приданым. И, кроме того, одно двойное бракосочетание обойдется значительно дешевле, чем два отдельных.

Последнее, безусловно, соответствовало истине. Нанду сумел сэкономить на драгоценностях и свадебных одеждах для своей сводной сестры под тем предлогом, что они должны быть не столь роскошными и дорогими, как у главной невесты Шушилы-Баи. Вдобавок свита, посланная сопровождать двух сестер в Бхитхор, была такой же многочисленной и пышной, какую он приставил бы лишь к одной из них, и в действительности являлась не столько брачной процессией, сколько публичной демонстрацией могущества, величия и значимости махараджи Каридкота. Нанду, как верно указал окружной инспектор мистер Картер, просто хотел похвастаться своим богатством.

На переговоры ушло довольно много времени, так как сам раджа оставался в Бхитхоре, а его представители, уполномоченные обсуждать условия брака, не могли согласиться на вторую невесту, не посоветовавшись с ним. Посыльные ездили взад-вперед между двумя далеко отстоящими друг от друга княжествами, а поскольку такое расстояние не мог преодолеть быстро даже всадник, постоянно меняющий лошадей, минуло много месяцев, прежде чем сестры Нанду наконец выехали в Бхитхор.

Анджали не позволили и слова сказать: ее участь решил за нее сводный брат со своими фаворитами, и она ничего не могла поделать. Но даже если бы ее желания учитывались (или имели какое-либо значение), ей никогда не пришло бы в голову бросить Шушилу. Шу-Шу всегда нуждалась в ней, а теперь нуждалась больше, чем когда-либо. О том, чтобы отпустить ее одну, не могло идти и речи, и Анджали просто не думала о такой возможности. Не особенно много думала она и о своем будущем муже или о своих чувствах к мужчине, который согласился жениться на ней единственно для того, чтобы заполучить младшую сестру. То, что эта сделка не сулила никакого счастья, представлялось несущественным, потому что Анджали никогда не ожидала многого от супружества. Оно казалось ей азартной игрой, в которой налитые свинцом кости всегда ложатся в пользу сильного пола, ибо женщина не вольна выбирать себе мужа. И даже если он окажется жестоким и несправедливым к ней или физически ей отвратительным, она должна почитать его, как божество, до конца жизни безропотно подчиняться его воле и сжечь себя на погребальном костре вместе с ним, если он умрет первым. Новобрачный, который испытывает разочарование, впервые увидев лицо взятой в жены девушки, может утешиться с другими женщинами, но разочарованной новобрачной не в чем искать опоры, кроме как в чувстве долга и надежде родить детей.